Текст книги "Забытые богом"

Люба отрешенно наблюдала, как Вера, безмолвная, точно призрак, слоняется по комнате, задувая свечи. Экономит. Это правильно. В безлюдном селе запасов для трех немолодых женщин… «Старух! – безжалостно поправила себя Люба. – Для трех старух!» …должно хватить с лихвой, но от привычки так просто не избавиться. К тому же кто знает, как набедокурили мыши и крысы за время вынужденного кошачьего заточения?

Покончив со свечами, Вера полезла на печь, спать. Точнее, лежать, мучаясь тяжелыми раздумьями, покуда милосердный сон не смежит ее опухшие от слез веки. Люба подставила младшей табурет, помогая забраться наверх. Мгновение постояла, бессмысленно разглядывая желтую побелку на пышущей теплом

стене, и вдруг, неожиданно для себя, задула керосинку и полезла следом. Во тьме было не разглядеть, удивилась ли Вера. Скорее всего, удивилась, но ничего не сказала. Тихонько подвинулась к стенке, освобождая место. Каменный горб печи, выстеленный шубами и одеялами, оказался так расслабляющее горяч, что Люба, едва добралась до подушки, «поплыла». Растянулась во всю длину, наслаждаясь сладким нытьем благодарного тела. Этот уголок мира был родом из детства; добрый печной жар, убаюкивающая темнота, ровное сестринское дыхание у самого уха.

– Вер… – шепнула Люба, борясь с дремотой. – О чем Он с тобой говорит? А?

Она не в первый раз спрашивала об этом, но Вера никогда не отвечала. Стыдилась, что ли? Люба была готова, что и в этот раз сестра отмолчится – и они заснут, прижимаясь друг к дружке. Однако ровное сопение внезапно сменилось неуверенным шепотом:

– О разном говорит… Раньше поддерживал, успокаивал. Вот прямо как ты. Я еще потому не верю, что это прелесть, что он не просит ничего и ничего не сулит. Говорит, что все хорошо будет, что ничего страшного не произошло…

– Ну да, ничего страшного! – удивилась Люба. – Человечество как корова языком слизнула, и ничего страшного?!

– Так не умерли ведь, Любушка, вознеслись. Сколько мы городов прошли – ни одного покойника. Потому и не страшно это. Он так говорит. Он заботливый, о нас печется… обо всех нас… даже о Надьке… Говорит, все скоро наладится…

Ее тихие слова, легким шорохом вплетающиеся в ночное безмолвие, отогнали сон. Люба на ощупь отыскала Верины волосы и принялась поглаживать их, осторожно расплетая тугие косы. Она подбадривала как умела.

– А с тех пор, как зима началась, все другое твердит… Говорит, придет Спаситель в мир… Спаситель, понимаешь? Нас спасать, многогрешных… Значит, права Надька, язва этакая, в аду мы, да?

Окутанная прогретым, точно в бане, воздухом, Люба все же ощутила легкий озноб. Ей снова было девять лет, и она успокаивала трехлетнюю Веру. Как взрослая, спокойным, рассудительным тоном она говорила, что в погребе, в их темном пахнущем землей и плесенью погребе нет никакого Сатаны. Она врала, внутренне холодея от страха. Потому что точно знала: он есть. Он там, как ни отрицай этого. Стоит оступиться, совершить дурной поступок, как он выйдет из глубокой тени, залегшей между ящиками с картошкой, чтобы утащить грешницу в самую глубокую преисподнюю.

– Глупости, – сказала взрослая Люба. – Чушь, чепуха. Какой такой ад? Он ведь не это имел в виду.

Но голосу не хватало уверенности, точно так же, как не хватало ее девятилетней Любе. Почувствовав это, Вера прижалась к сестре разгоряченным лбом и сказала такое, отчего Люба похолодела окончательно:

– Он никуда не делся, правда ведь? Все это время мы думали, что он в погребе, а он с нами был, в нас… Всегда с нами…

За стеной, точно услыхав их разговор, испуганно вскрикнула во сне Надежда.

Врачеватель душ

Савельевск, ноябрь

Место, куда Скворцова привело чутье, окружал высокий забор. Старый, давно не крашенный строй кованых пик целился в небо. На воротах красная табличка с выцветшими золотыми буквами: «Савельевская психиатрическая больница». Все логично. Богом забытый провинциальный городок назывался Савельевск, то ли в честь академика Савельева, то ли по имени какого-то канувшего в веках барина, поди теперь узнай.

– Психушка, значит… – пробормотал Макар и стушевался.

Скверная привычка говорить с собой подкралась осторожно и укоренилась прежде, чем Скворцов ее заметил. Он честно старался изжить ее, но не очень-то преуспел – сказывалась нехватка живого человеческого общения. Не то чтобы звук собственного голоса серьезно восполнял потерю, но уж лучше такой суррогат, чем совсем никакого. Смущало лишь, что для человека, разговаривающего с самим собой, психиатрическая больница – вполне закономерный итог.

Скворцов ожидал скрипа несмазанных петель, как в старом ужастике, но створка ворот распахнулась бесшумно. Лишь тихонько звякнул о прутья ржавый навесной замок, удерживающий дужкой тяжелую цепь. Хрустя лежалым снегом, Макар зашагал по подъездной дорожке к высокому двойному крыльцу. Снегоход он благоразумно оставил еще в городе, когда почувствовал, что выживший рядом.

Дом был старый, еще дореволюционной постройки, с колоннами, лепниной и прочими архитектурными излишествами. Только вместо деревянных окон – стеклопакеты, нелепые на памятнике старины, окруженном заснеженными елками. Снег лежал повсюду – на перилах, на подоконниках, спрессованным козырьком свисал с покатой крыши. А вот ступеньки и большой пятачок перед крыльцом кто-то расчистил. Всего с одной стороны, но очень добросовестно, до асфальта. Макар задержался на пороге, глубоко вдохнул морозный воздух, напоенный ароматом хвои, решительно рванул на себя тяжелую деревянную дверь и, миновав тамбур, прошел в вестибюль. Он сжимал скальпель, лежащий в кармане пуховика. Скворцов был спокоен, собран и готов ко всему.

Кроме возврата в прошлое.

Полутемный коридор больницы дохнул на Макара жизнью. Как муха в липкую ленту, он влепился лицом в теплый, наполненный давно забытыми запахами воздух. Пахло жильем, людским потом, печным дымом, вареной капустой. Все это тонуло в потрясающем аромате свежеиспеченного хлеба. Больница оглушила Макара звуками с первых же шагов. Он даже замер на секунду, тряся головой: не послышалось ли? Нет, не послышалось. По коридору, уходящему в обе стороны от вестибюля, шаталось негромкое эхо какой-то детской песенки, заливистого смеха и… гомона множества голосов. Да, ошибки быть не могло. Человек пять, если не больше!

Сглотнув, Скворцов нервно стиснул скальпель. Может, хозяин этого места смотрит фильм? Сразу несколько человек – мыслимое ли дело? Кто-то громко застучал: бам-бам-бам! Макар не сразу понял, что это ток крови толчками отдается в ушах. Он сделал неуверенный шаг, и рассохшиеся доски под ногами протяжно скрипнули. Громче любой сигнализации. Но никто не выскочил с ружьем наперевес. Двери по обеим сторонам коридора остались закрытыми.

Будто в кошмарном сне, Скворцов медленно брел вдоль бесконечных больничных стен тошнотворно-зеленого цвета. Мимо старых дверей с табличками из оргстекла. Обходя ряды деревянных кресел с откидными сиденьями. Мелькали приемные, процедурные, специализации и фамилии врачей, а источник шума по-прежнему оставался недосягаемым. Четырехметровый потолок превращал больницу в циклопический грот с мрачными тенями и таинственными шорохами. Сердце Макара стучало гулко, как барабанная бас-бочка. Пульс участился, от страха пересохло во рту, а в уши словно ваты набили. А если и впрямь пятеро? Что делать?

Коридор закончился неожиданно, сжался, остановив Скворцова перед двустворчатой белой дверью. Слушая свое шумное дыхание, он внезапно понял, что если прямо сейчас, сию секунду не откроет, не войдет, то грохнется в обморок или сбежит в приступе паники. Вцепившись в изогнутую металлическую ручку, он стоял, не в силах опустить ее вниз. Чутье подсказывало, что внутри не телевизор, а живые люди. Пять живых грешников, не меньше.

Закрыв глаза, Макар принялся медленно считать до ста. Дважды сбивался и вновь начинал сначала. Гомон за дверями не стих, не исчез. Он все меньше походил на бормотание киношных актеров. Несколько людей говорили параллельно, перебивая друг друга. От этой разноголосицы ум заходил за разум.

– Да что там у вас творится?! – нервно спросил Скворцов у двери.

– И просто, и просто, и просто скакалки! Ну просто-просто-просто-просто-просто скакалки! – ответила дверь голосом мультяшной Мартышки.

Боясь передумать, Макар громко постучал и вошел, на ходу стягивая шапку. Вошел, увидел и оплыл на пол тающей свечкой, не в силах удерживать чугунное тело.

Грешников оказалось не пять. Даже не десять.

Толпа.

Сонм.

Тьма.

Они слонялись по большому залу, натыкаясь на кресла, диваны и столы, пинали разбросанные игрушки, размахивали руками, царапали мягкими карандашами мятые листы бумаги, трясли головами, прятались за колоннами и болтали, болтали без умолку, оглушающе громко, взахлеб. Точно не виделись больше года и теперь никак не могли наговориться.

– Отдай! Отдайотдайотдайотдайотдай!!!

– Господь – Пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою…

– Ыпа-ан Ыоиыч, у ас о-оти-ы-ы!

– И просто, и просто, и просто тигрята! Ну просто-просто-просто-просто-просто тигрята! – визжала Мартышка.

Длинноволосый старец, похожий на мумию, склонился над Скворцовым, заслоняя обзор. С отвисшей трясущейся челюсти срывались капельки слюны, когда он, мотая головой из стороны в сторону, протянул Макару измусоленную хлебную корку:

– О-очешь?! Ие-есь о-очешь?!

Дрожащими руками Макар попытался зажать уши, но голоса уже проникли в голову. Они шумели, сталкиваясь, как бильярдные шары, ругались, визгливо хохотали и плакали. Макар наотмашь ударил когтистую птичью лапку, выбив хлеб. Мумия скуксилась и заревела, добавив еще один раздражающий звук в царящий вокруг фонетический бедлам. Упав на четвереньки, она враскоряку уползла за упавшей коркой, а на ее месте вырос громадный дядька в белом халате. На широком усатом лице озабоченность, в пудовом кулачище безнадежно утопает рукоятка пистолета. Черный поцарапанный ствол, в руке великана походивший на игрушку, абсолютно не пугал Скворцова. Пистолет казался самой разумной вещью в этом аду. Самой правильной и нужной.

Бегло оглядев незваного гостя, здоровяк, кряхтя, припал на колено. Ладонь размером с саперную лопатку легонько похлопала Макара по щекам. Скворцов отпрянул, треснулся затылком о дверь и яростно зашипел. Дядька сдвинул кустистые брови к переносице, превратив тусклые голубые глаза в узкие щелки, и неожиданно заржал. Громко, от души, на мгновение даже перекрыв какофонию, рвущую мозг Макара на части.

Кряхтя еще сильнее, дядька поднялся на ноги. Буднично сунул пистолет в карман халата, подхватил Скворцова под мышки и вздернул вверх, буквально вынеся обмякшее тело в коридор. Там, прислонив его к стене, пощелкал пальцами перед лицом Макара и, видимо, остался доволен.

– Пошли-ка! – бросил он, совершенно спокойно поворачиваясь к Макару спиной.

Далеко идти не пришлось. Усатый пересек коридор и, толкнув дверь напротив, вошел в небольшой кабинет. Оценивая покатые плечи, больше подходящие борцу или штангисту, Скворцов отрешенно подумал, что такого скальпелем не срежешь. Такого, наверное, и огнестрел не всякий возьмет. Во всяком случае, не сразу. Иллюзий по поводу своей физической формы Макар не питал. Понимал, что врукопашную против такого кабана ловить ему нечего. Потому покорно поплелся следом, неуверенно переставляя ноги.

– Располагайся.

Немногословный дядька приглашающе махнул лапой в сторону массивного кресла. Благодарно упав в объятия потертого черного кожзама, Скворцов откинул голову, пытаясь упорядочить разбегающиеся мысли. Усатый нырнул в стенной шкаф и вынырнул обратно с крохотным пузырьком на ладони. Сорвал крышку, плеснул на загодя подготовленную ватку, разливая в воздухе тошнотворный запах.

– На-ка, нюхни! – Великан безапелляционно сунул ватку Макару под нос.

Пары нашатырного спирта вернули миру четкость, да так резко, что заслезились глаза. Скворцов обвел кабинет бессмысленным взглядом. Интерьер простенький, если не сказать спартанский: письменный стол, заваленный бумагами, древний монитор, покрытый пылью, портрет президента на стене, под ним два деревянных стула. Усатый вынул из шкафа початую бутылку водки, граненый стакан и вскрытую жестянку со шпротами. Звякнув о край стакана, горлышко призывно забулькало.

– Пей!

Ладонь-лопата попыталась впихнуть стакан Скворцову в руку. Водка пахла еще омерзительнее нашатыря. Желудок сделал сальто, но удержался. Усатый безучастно пожал плечами и привычным движением опустошил стакан, четверть литра уничтожил в два глотка. Закусывать не стал, шумно занюхал рукавом. Только присев за стол, выловил из банки рыбку и закинул в рот. Вяло жуя, наполнил стакан снова.

– Как знаешь… – просипел он и без перехода стукнул себя кулаком в грудь. – Дубровин, Степан Григорьевич. Санитар местный.

Синие глаза разглядывали незваного гостя с интересом, но без подозрительности. В такт движению челюстей шевелились густые усы, черные с белым. На висках вдоль огромных залысин змеились синеватые желваки. Волосы, тоже изрядно пострадавшие от седины, выглядели неопрятно, будто попали под сломанную газонокосилку. Видимо, стригся Степан Григорьевич самостоятельно. «Как и все мы», – подумал Скворцов, вытирая рот и отбрасывая с глаз отросшую челку.

– Макар… – Он запнулся, подыскивая слова. – Пу… путешествую, вот… Простите… я сейчас… в себя приду и…

– Сиди, не ерзай! – махнул рукой санитар. – Быстрее отпустит. – Он облокотился о стол, сцепил исполинские ладони в пудовый замок. – Ну, выкладывай! Как ты нас нашел, Макар-путешественник?

– Откуда? – вместо ответа спросил Скворцов. – Откуда здесь столько людей?

– Слишком философский вопрос для одиннадцати утра, – добродушно проворчал Семен Григорьевич, постукивая крепким желтым ногтем по бутылке. – Может, присоединишься? У меня уже с год из собутыльников только зеркало.

– Откуда? – повторил Макар тихо-тихо.

– От верблюда, блин! – недовольно крякнул санитар. – Что за люди, елки зеленые?! Им водку предлагаешь, а они нос воротят! Пропащее поколение, как есть пропащее.

Содержимое стакана исчезло в луженой глотке. Скворцов молчал, ожидая ответа. Дубровин отер усы, закусил шпротиной, наполнил стакан в третий раз, обстоятельно вытряхнув из пустой бутылки все до последней капельки. Наблюдающие за Макаром глаза оставались совершенно трезвыми. Будто кто-то другой только что выдул без малого пол-литра водки.

«Да такую массу, пожалуй, и канистрой не свалить», – отстраненно подумал Макар.

– А неслабо тебя накрыло, путешественник! – усмехнулся Дубровин. – Сколько ты уже людей не видел? С весны, как исчезли все?

– Месяц, наверное. Может, чуть больше… Видел парня под Кировым.

Макар решил не отпираться. Очень уж пытливые глаза у санитара, очень уж умные. Обладатель таких глаз ложь сразу почует, а вот полуправду, как знать, может, и проглотит? Просто не нужно заканчивать историю. Не стоит рассказывать, как, цепенея от звука собственных шагов, подкрадывался к спящему, чтобы полоснуть подрагивающее открытое горло, и как снегом оттирал залитые кровью руки. Неаккуратно вышло, чего уж там.

– Под Кировым… Это ж полтыщи километров отсюда! А ты и впрямь путешественник, да? – Степан Григорьевич задумчиво потеребил измочаленный ус. – Ну а мы – тутошние, понимаешь. Не поверишь, я, как с Афгана вернулся, так здесь и кукую, уже двадцать шесть…

– А эти? Почему их так много? – перебил Макар. – Там же человек сто, наверное?!

– У страха глаза велики. Двадцать три человека, если меня не считать. Но с непривычки оно, конечно, может и тысяча примерещиться. – Дубровин не обиделся, продолжал болтать. – Все исчезли, а эти – остались. Библию читал? Блаженны кроткие, Макар-путешественник, ибо они наследуют землю. А кротче этих и выдумать сложно. Невинны, аки дети…

– Что, все психи остались? – недоверчиво переспросил Скворцов.

– Ну, почему все? Две трети, наверное. А за тех, что исчезли, я и так знал, что они симулируют.

– Чушь какая-то. Вы серьезно? Слабоумные наследуют землю? – Макар все никак не мог собраться, в голову настойчиво лезли картинки сумасшедших домов, под завязку набитых новыми хозяевами земли. – Почему тогда не дети? Или верующие? Они тоже кроткие, разве нет?!

Подперев кулаком щеку, Дубровин изучал незваного гостя, как некую заморскую диковинку. Он даже открыл было рот, но передумал. Грузно выбрался из-за стола, двинулся к выходу.

– Пошли, путешественник, покажу кой-чего.

Макар неохотно поплелся следом. Мозги прочистились, реальность перестала расплываться перед глазами, и шаг вроде выровнялся. Но лишь до порога той безумной комнаты. Во второй раз накрыло слабее, но все равно ощутимо. Макар слепо зашарил по стене, пытаясь найти точку опоры. Нашел. Рывком расстегнул молнию пуховика, вытер вспотевшее лицо шапкой. С минуту стоял с закрытыми глазами, вспоминая дыхательные упражнения для рожениц. Долгий вдох, череда коротких выдохов. И еще раз. И опять. И снова. Пока в ушах не рассосалась ватная пробка. Пока разноцветные пятна не слились в единую картинку, давно забытую, точно из другого мира. Вокзал. Рынок. Метро в час пик. Человеческое месиво. Да, не сотни, всего два десятка сумасшедших, все равно тяжело. Макар и не думал, что так привык к одиночеству.

Давешняя мумия бочком подкатилась к Дубровину. Тряся седыми космами, старик ткнул в Макара узловатым пальцем и, не вынимая из беззубого рта размусоленную хлебную корку, принялся жаловаться санитару.

– Ну-ну-ну! – Степан Григорьевич похлопал мумию по плечу. – Обидел? Оби-и-идел, негодяй такой! Обидел! Но ты не трясись, Митрич, не трясись. Он не со зла. Ты ж не со зла, путешественник?

– Простите… – выдавил Макар, и Митрич, удовлетворенный, поковылял в свой угол.

– По синему морю, к зеленой земле, плыву я на белом своем корабле… – запели колонки.

Дубровин вытащил Макара на середину зала. Если бы он ушел прямо сейчас, просто оставил незваного гостя здесь и ушел, к вечеру Скворцов пополнил бы собой ряды этой бормочущей, шаркающей, шепчущей, вскрикивающей и мерзко клокочущей биомассы. Но санитар не ушел. Напротив, словно понимая, что сейчас чувствует Макар, подхватил его под локоть.

– Я им песенки из мультиков включаю, – поделился Дубровин, – они так бузят меньше. А вот сами мультики – не включаю. Они как картинок насмотрятся, перевозбудятся, а потом спят плохо. Как дети, ей-богу!

Одно такое «дите», с физиономией новорожденного и плечами лесоруба, увлеченно возило по полу игрушечными машинками. Сталкивая карету скорой помощи с грузовиком без заднего колеса, здоровяк издавал скрежещущие звуки и сдавленно хихикал.

В глубине зала, за столиком с нарисованной шахматной доской, сидел задумчивый старик. То и дело лицо его озарялось, и тогда он осторожно зажимал воздух большим и указательным пальцем, двигая несуществующие фигуры.

Аморфная, какая-то бесполая фигура неподвижно притулилась у окна. Определить, что она живая, можно было лишь по мерному движению грудной клетки.

Тощая старуха подпрыгивала на месте, пронзительно взвизгивая через равные интервалы времени.

Некто сгорбленный и бородатый яростно мастурбировал, плохо прикрываясь грязным пледом.

– Видишь их? Ты видишь их? Да-а-а? – пискнуло у самого уха.

Скворцов попытался сфокусировать зрение на десятке одинаковых женщин, в калейдоскопичном вихре кружащихся перед глазами. Не старые еще, но неухоженные, они одновременно теребили Макара за рукав, вопрошая:

– Видишь их, да-а-а? Видишь, какие они краси-и-ивые?

Женщины одновременно взмахнули тощими руками, завертелись в неуклюжих пируэтах. Фигуры их стали удаляться, сливаясь в одну, и Скворцов почувствовал, что его волокут к выходу. В коридоре он жадно глотнул воздух, прохладный после душного, промаринованного потом зала. Дубровин, накинув тяжелую дубленку на халат, стоял рядом, не торопил.

– А теперь пойдем-ка на улочку, Макар-путешественник, – заметив, что Скворцов пришел в себя, предложил он. – Воздухом подышим.

На улице мозг окончательно встал на место. Легкий мороз по-кошачьи забрался Скворцову под расстегнутый пуховик и свернулся там, пытаясь пробиться сквозь свитер грубой вязки. Пошел снег, робкий, неуверенный, словно раздумывающий: а стоит ли вообще?.. Дубровин навалился на перила, с тоской смотрел куда-то сквозь елки. Огромная ладонь сбрасывала снег с каменного поручня. Казалось, фигурные балясины скрипят, с трудом удерживая вес санитара.

– Вот ты спрашивал, почему не верующие, Макар? А какая религия, по-твоему, вернее других? Бог ведь… я имею в виду настоящего Бога… он ведь над любой религией. И любит всех чад своих, независимо от того, совершает ли чадо намаз, поет псалмы или пню кланяется. Наплодили, блин, религий: католики, православные, буддисты, мусульмане. Как веток на дереве, елки зеленые. И каждый только о своей веточке заботится. А древо, то бишь Бог, сохнет и гибнет. Совсем оскудоумело человечество с этими религиями. А эти… – Дубровин кивнул на больницу. – Сам же видел, ни одного буйнопомешанного! Так, дурики безобидные. Им до разницы веточек дела нет. Чистые головы, чистые души.

– А может, все гораздо проще? – спросил Макар. – Может, разум и есть душа? Следовательно, потеряв разум, они потеряли и душу. Нечего забирать – пустая телесная оболочка.

– Может, и так, – подумав, кивнул Дубровин. – Может, и так. Но только дети вырастут, и какими они станут, не знает никто. Про верующих – вообще молчу. Сколько из-за веры полегло, столько даже водка не убила. А чудики мои войны не развяжут, геноцида не устроят. Ты сам видел.

– Видел. Вы здесь отлично устроились. – Тема казалась Скворцову щекотливой, и он попытался ее сменить.

– Это ты у нас на заднем дворе не был. У меня там мини-электростанция. Горючки на пять лет. Жратвы – на десять. Про шмотки вообще молчу. Я им на зиму, для прогулок, профессиональной спортивной одежды набрал. Американской! Представляешь? Толпа моих чудиков в цветах звездно-полосатого! Дурдом, тля тараканья. Слава богу, вся эта петрушка по весне случилась, было время к холодам подготовиться. Так что тут и электричество, и газ, и водопровод худо-бедно фурычит. Только свет стараюсь не включать.

Повисла пауза настолько многозначительная, что Скворцову ничего больше не оставалось, как послушно подыграть:

– Почему?

– А чтобы контору не палить. Еще, упаси боже, придет кто.

– Я вот пришел. Это разве плохо?

– Знаешь бородатый анекдот про медведя и охотника? Охотник, значит, заблудился и орет: ау, мол, помогите! А медведь ему: чего, дескать, орешь? А тот перепугался, дрожит, но отвечает: ору, чтобы услышал кто-нибудь. – Наблюдая за неспешным падением снежинок, Дубровин горько улыбался. – А медведь ему: ну я услышал, тебе легче стало?!

Снегопад торопливо засыпал расчищенную дорожку, ступеньки и крыльцо. Точно предчувствовал, что здесь сейчас произойдет.

– Ты ведь убивать меня пришел.

Сказано было без вопроса, с твердой уверенностью. Даже как-то буднично. Закусив кончик уса, Дубровин задумчиво жевал жесткие волосы. На своего потенциального убийцу смотрел без страха. Пытливо смотрел. С вызовом. Макар поежился, незаметно засовывая руку в карман.

– С чего вы…

– Это ищешь?

Тихо звякнув, на каменные перила лег знакомый скальпель. Степан Григорьевич извлек из кармана пистолет. Даже в теплом непродуваемом пуховике у Скворцова заледенел хребет.

– Вот так и живу, Макар-путешественник. Хожу с оглядкой. Свет не включаю. Всегда со стволом заряженным. А на ночь – все двери на замок. Потому что боюсь.

Грубые ладони покрутили пистолет. На черный ствол ложились белые холодные звездочки. Макар замер, боясь неосторожным движением спровоцировать санитара, который вмиг стал древним, смертельно усталым стариком.

– А чего боюсь? – Голос Дубровина треснул, выпуская наболевшее, выстраданное. – Чего мне теперь бояться-то? Супружницу Господь прибрал еще до всей этой катавасии. А весной и детей с внучатами тоже забрал. Друзей, знакомых, коллег, плохих, хороших – всех забрал…. даже начальство проклятущее! И я вот знаешь что думаю, Макар-

путешественник? Я думаю, раз говорят, что Он забирает лучших, то мы с тобой тогда кто? А?

Поддержать беседу Скворцов не сумел: мозг лихорадочно перебирал всевозможные варианты, выстраивал планы и тут же браковал их.

– Я ведь, как ты, по снам хожу и всякое вижу. Под утро засыпаю и вижу. Тебя вот видел… как ты под Кировым того парня в палатке резал. Нехорошо… Некрасиво, Макар. Это если ты меня, пожилого человека, шилом своим решать станешь, – санитар брезгливо постучал пальцем по скальпелю, – я полдня кровью истекать буду. Грязная смерть, долгая. Да и стали я боюсь – аж кишки сводит.

Скворцов не сразу поверил, почувствовав в ладони холодную тяжесть пистолета. Будто посреди бескрайнего океана с небес свалился спасательный круг.

– Ты давай, зенками не хлопай, делай что должен, – грубовато проворчал Дубровин, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Зажился я, Макар-путешественник. Я ведь только и думаю, как бы половчее себя на тот свет отправить. Даже вот в прошлом месяце клофелину себе отсыпал. – Рядом со скальпелем, гремя таблетками, встал пластиковый пузырек. – Таскаю его с собой, как другие ладанку таскают. Проще пареной репы! В стопку насыпал, замахнул и баеньки ложись. Ни вкуса, ни запаха, как водички испить. Даже мучиться не придется. Но, тля тараканья, как-то это не по-мужски – клофелином себя пичкать. Только знаешь что? Знаешь, что на самом деле останавливает?

Под пронзительным взглядом старого санитара Макар почувствовал себя неуютно. Даже с пистоле-

том в руке. Язык онемел, не в силах выдавить хоть что-то. К счастью, ответа Дубровин не ждал.

– Грешно это – жизни себя лишать. И другого человека просить о таком грешно. Но ты ведь сам под это подписался, верно? Ты, как Спаситель, берешь на себя грехи наши, отпускаешь нас… верно, Макар?! Так что давай, не тяни. Я по внучкам соскучился – сил нет. – Помогая Скворцову, санитар потянул его за руку, приставил ствол к своему седому виску. – Ты только… Макар… Дай слово, что моих не тронешь? Грешен я, чего уж там, всякого наворотить успел, там, в горах, жизни у людей отнимал. Но эти… Им наши скорби неведомы, они на небо не торопятся. А то, может, и правда им Земля уготована, а? Они не совсем пропащие. Где жратва, знают, консервы открывать умеют.

– Даю слово. – Скворцов колебался недолго.

– Душой клянись, сука! – рявкнул санитар, стряхивая с ресниц злые слезы. – Душой своей!

– Клянусь.

Твердо и уверенно. Так, что даже сам на секунду поверил в это.

– Хреново, когда тебя забыли, а, Макар?

Дубровин полной грудь вдохнул морозный воздух. Незаметно подобралась туча. Сыпала снегом густо-густо, превращая солнце в бледно-желтое пятно. Полчища белых мух неторопливо слетались на землю, заваливая вычищенную тропинку.

– Хороший день. В такой день и помереть не жалко. – Санитар сдул с носа тающие снежинки и скомандовал: – Жми!

Скворцов нажал.

* * *

Двадцать три человека и всего семь патронов в магазине. Наверное, запасливый старик припрятал где-нибудь коробку-другую, но искать времени не было. Макар знал, что если не сделает все сейчас, то смутные сомнения оформятся в конкретные, и тогда…

Двадцать три человека – чертова прорва людей! Непочатый край работы!

Проходя мимо уголка пожарной безопасности, Макар снял со стены топор.