Текст книги "Дворянин из Рыбных лавок"

Кстати! А где же барские вещи, найденные в лавке, почему Афанасий их не достал? Да, там, конечно, обычная для Одессы приличная одежда, ну а вдруг! Вдруг кому-то в память запала пряжка на туфлях или какая-нибудь потертость на цилиндре. Вот и надобно достать эти вещи да показать ямщикам, может, вместе, а может, по одиночке, дабы они один другого не путали.

Однако в сей момент Дрымов так разошелся в своих громовых угрозах, что остановить его речь без ущерба для его же авторитета было невозможно. Значит, нужно продолжить размышления. Так, одна идея есть. Но чем еще можно помочь ямщицким вспоминаниям?.. Есть лицо, есть одежда. По чему еще мы определяем человека? Видок говорил: обращать внимание на разговор, слова, словечки, голос. Однако тут узнать что-либо о Гологуре не удалось. Соседи продавцы говорили нечто вроде «человек как человек», «продавец как продавец». Правда, судя по их рассказам, по тому, как происходили их подходы к нему с претензиями по поводу занижения цен, он хорошо мог за себя постоять. Но вряд ли это что-то существенно добавляет к образу человека в общении с ямщиком. Нужно еще что-то придумать, вспомнить. Горлис мысленно перенесся в рыбную лавку и пришел к простейшей мысли – удивительно, как раньше о сём не подумал. Запах! Рыбный запах, которым при подобной работе профессионально пропитывается человек. Как ни старайся, но избавиться от него очень трудно, да, пожалуй, невозможно.

И тут как раз Афанасий, кажется, несколько утомился кричать, ругаться да запугивать. Присел обратно в кресло, чтобы перевести дыхание.

– Афанасий Сосипатрович, позволите мне несколько слов молвить?

– Да, господин Горлиж, прошу вас.

Тут ямщики еще больше забеспокоились. Всё отвечало их самым худшим ожиданиям. Полицейский орет, обещая морду набить, и свое обещание наверняка честно выполнит. Это в России нормально, привычно. Но когда этакий вот тихий молодой барин с непонятным жужжащим именованием, неприметно сидевший в углу, начинает что-то говорить вкрадчивым голосом – тут-то и жди наистрашнейшей беды.

– Любезные, всё, что говорил хозяин сего кабинета, совершенно точно и справедливо. В тюрьме, в «холодной» никому оказаться не хочется. Хотя б и на пару дней…

Сие было произнесено с такой змеистой, скрытой угрозой, что Натану самому стало неприятно. Так бывает, когда знаешь: делаешь нечто пакостное, но надеешься, что получится этак средней пакостности; а на самом деле выходит – изрядной. И еще Натан подумал, как скверно кого-то чем пугать, иногда тебя же ударяет, как камень брошенный в стенку… Но что поделаешь, раз уж начал, надо дальше что-то говорить пришибленным запуганным ямщикам.

– Ну не можно так мяться и молчать, когда речь идет о столь важном деле. Ведь сей человек… – Горлис взял со стола портрет и развернул его в сторону допрашиваемых. – …Сей человек был убит самым злодейским образом. А смерть – дело серьезное.

«Ну вот, – подумали мужики, невольно переглядываясь, – всё, как ожидалось. После «холодной» барин уже и о смертушке заговорил…»

– Поэтому нужно, чтобы вы напряглись да честно вспомнили. Именно честно вспомнили, а не наплели невесть чего. Понимаю, работы много, лица одно с другим путаются. Тяжело наверняка припомнить. Однако мы вам поможем.

И вот сейчас, перед тем как задать главный вопрос, Натан со значением посмотрел на Дрымова, дескать, сейчас будет главное, не упусти. Тот подкрутил усы, показывая, что всё понял.

– Да, так вот, любезные, скажите, а не исходило ли от сего человека, – Натан потряс портретом, – от его одежды или волос, от него в целом какого-либо запаха. Ароматического? Или же, к примеру, съедобного? А?..

Сказав сие, Натан и сам впился глазами в ямщиков. Виделось, что все трое честно, мучительно напрягаясь, вспоминают. У двоих это дело затягивалось без толку. А вот третий, тот, что русский, кажется, уже готов был что-то сказать. Горлис сосредоточил взгляд на нем, стараясь, чтобы выражение лица было поддерживающим, одобряющим.

– Ну, того… – выдавил из себя мужик. – Вроде как правду… Того… Подпахивало от этого вашего… Мертвяка… Ну, то есть… Не мертвяком. А когда… того, живой он был. У меня.

– И чем же пахло? – участливо спросил Натан.

– Да вроде как… Ры… Рыбою, вроде. Вялой. А может, и не вялой. Но рыбой.

Горлис быстро переглянулся с Дрымовым. Тот едва заметно кивнул – порядок.

– Хорошо. Тебя как зовут?

– Яшкой кличут. Яшка-ямщик. Так и кличут.

– Яшка. Яков. Очень хорошо. А можешь ли ты точнее припомнить, как одет был сей человек, пахнувший рыбой?

– Обыкновенно одет. В одежду.

– Тогда мы с Афанасием Сосипатровичем тебе сейчас покажем один набор одежды. А ты скажешь, похоже это или не похоже. Или, может, ты совсем одёжу не помнишь. Только честно говори, вот как сейчас.

Яшка неловко кивнул головой.

Дрымов тем временем достал из шкафчика набор одежды, найденный в лавке. Разложил всё на подоконнике, чтобы ближе к свету было. Только обувь поставил на пол. Ямщик рассматривал с честной внимательностью. Даже пощупал и понюхал сюртук. И обувку поднял к свету, вглядываясь в пряжки.

– Вроде как это… Евойная одёжка-то.

– Очень хорошо. А можешь ли ты также припомнить, куда возил того человека?

– Навроде, могу. За 5 рублёв – на один дальний хутор на Средних Фонтанах.

– А откуда?

– С центру откуда-то, с военного форштата. Точней не помню, там много господ толчется.

Натан снова переглянулся с Афанасием, и тот снова утвердительно кивнул головой. После этого двух других ямщиков отпустили. И начали договариваться с Яшкой на поездку. Посмотрели в окно: день – к закату, а дорога дальняя. Так что поездку отложили на завтра.

– Но смотри мне, Яшка-ямщик, ежели часам этак к десяти не будешь со своим транспортом стоять вот здесь, на углу, худо тебе будет.

Яшка клялся-божился, что господ не разочарует. После чего был отпущен. Перед уходом Натан заметил частному приставу:

– Афанасий, ты уж не забудь завтра ямщику пять рублей выписать для нужд следствия.

Дрымов показал крайнее удивление не токмо лицом, но и всей фигурою:

– С чего это вдруг? Эти хари и так с меня кровушки сегодня попили, а я еще за что-то и платить должен? Да у меня после них здоровья одного рублёв на десять серебром потеряно. Голос сел. И все кулаки об стол оббил. Вот тут даже кость болит и, я бы сказал, покраснело.

– Афанасий, ну, прошу, выпиши. Да еще и в самом начале отдай, чтобы у него память получше работала. А дорогою Яшка, может быть, еще что вспомнит. К тому ж, это ж у тебя не последняя история в сём городе. Яшка про твою доброту и щедрость раззвонит. Глядишь, у одесских ямщиков, сколько их там, по регистрированным номерам-то пара десятков… Глядишь, у них на будущее память изначально получше будет.

Дрымов махнул рукой – уговорил!

Натан постарался вернуться домой до заката солнца. И успел, причем даже без ямщика. По дороге к своему дому грустно взглянул на окна Росины – по пятницам и субботам она для него чаще всего недоступна…

Запершись, прочитал несколько молитв на память. Отношения с Б-гом у него были сложные, как у всякого, кто в детстве оскоромился Вольтером. К тому же в Париже, после проживания рядом с тетушкой Эстер и дядюшкой Жако, он принял католическое крещение. Нельзя сказать, чтобы относился к этому очень уж серьезно. Но всё-таки некоторое изменение в себе после того почувствовал. Впрочем, отмечать субботу по-настоящему перестал до того. Но всё же – на всякий случай – молитвы, какие помнил, в Шаббат говорил.

Натан надеялся, что если Б-г есть, то в итоге простит сего малого грешного.

Глава 8,
в коей Натан с приятелем полицейским находит жилище несчастного убитого под странною вывеской Inconstant

С утра отъехали от полицейского дома. Афанасий, как и обещал, приготовил деньги. И, показывая Натану всю значительность сего события, отсчитал Яшке три целковых. Тот заметно повеселел. И был готов к разговорам.

Поэтому дорогой, обещавшею быть довольно долгой, проводили опрос ямщика – может, еще что вспомнится. Скажем, не заметил ли, все ль пальцы на руках имелись в наличии у того клиента? – Нет, не заметил. – А, может, всё же припомнилось, с какого места, хотя бы примерно, ехал тот, «пахнувший рыбой»? – Нет, барин, ну хоть убей, не помнится. – А может, какие другие поездки сего же человека припоминаются? – Не-а. – По дороге он о чем-то говорил? – Не-е-ет, барин, я-то поговорить люблю, а он всё молчал, ну и я замолчал, чего язык зря тереть; в обчем, молчал тот человек как рыба…

«…Каковою и пах», – договорил мысленно Горлис. Поглядывая искоса на Дрымова, он увидел, что тот понемногу злится. Ясное дело – три рубля ни за понюшку отдал.

– Приехали, – сказал наконец ямщик. – Средние Фонтаны. Во-о-он на тот хутор пошел покойник.

Дрымов и Горлис спрыгнули с коляски.

Яшка с плохо скрываемой надеждой спросил:

– А вы, господа, тут долго будете? Или, может, даже заночуете? Делов-то, поди, много. А я утром…

– Ну уж нет! – гаркнул пристав. – Тр-р-рескотню развел. Покойников возишь. Деньги плачены! А сам еще чего-то хочешь? Чтоб стоял тут и ждал, пока мы всё осматривать будем.

– Так точно, – печально ответил ямщик и начал рассупонивать лошадь: ждать долго, пускай пока походит, может, в здешних колючках и траву съедобную найдет.

До хутора и венчавшей его дачи вела тропинка, выложенная, как это принято в Одессе, ракушняковой крошкой. На небе вдруг показались серые тучи. Вот еще будет, ежели дождь пойдет – в грязи утонешь. А Натан вырядился, как будто в канцелярию собрался. Так-то оно по субботам работать да в колясках ездить. Б-г с утра не вразумил…

Хутор был огражден довольно основательным деревянным забором. Сама же дача выглядела странно, несколько нелепо. Ее задумывали сделать похожею на некий старинный замок европейского готического типа. Однако размеры не позволяли сколько-нибудь достичь этого сходства. А две декоративные башенки, сработанные симметрично с двух сторон, выглядели как безвкусные лишние украшения на парадном костюме.

Ворота были закрыты тяжелым амбарным замком. А они и лома не взяли. И вообще ничего не взяли, понадеявшись один на другого. Так и стояли, глядя друг на друга с растерянностью. Вот что значит, привыкли на подобные дела (да вот хоть прошлой ночью) ездить с предусмотрительным хозяйственным Степаном Андреичем. Пришлось вернуться к Яшке за инструментом. К счастью, у него в ногах кой-чего лежало, что могло пригодиться – ломик, топорик, нож.

Возвращаться, ходить туда-сюда – плохая примета. Теперь к даче шли со значительно худшим настроением. Но Натану при этом было полегче, поскольку он, по крайне мере, понимал, отчего всё наперекосяк идет (вот тебе в субботу работать!). Афанасий же просто злился. Тогда Горлис придумал сказать ему, что вроде как три рубля ямщику не зря отдал. Это, можно считать, арендная плата за пользование инструментом. Дорого, конечно, но… В любом случае объяснить смысл потери денег вместо того, чтобы считать ее совершенно бессмысленной – всегда на пользу. И у Дрымова немного-таки отлегло.

С воротами хутора пришлось повозиться. Скобы были вбиты так глубоко, а амбарный замок оказался столь прочен, что свернуть это оказывалось решительно невозможно. Только шуму наделали да руки до мозолей натерли. На металлический грохот явились работные люди из соседних хуторов, слева и справа вдоль моря. Что понятно – когда люди живут вот так на отшибе, разреженно поставленными домами, то соседский присмотр – штука полезная. Пришлось объяснять, что всё тут законно. Зеленый мундир полицейского с саблей на поясе да барская одежда Горлиса произвели положительное впечатление. Когда ж работники начали потихоньку идти обратно, Натан вполголоса сказал полицейскому:

– В нашем плане нужно пересмотреть очередность событий.

– Это как?

– Яшкин лом, как травинка, против этих ворот. Надобен серьезный инструмент, люди нужны в помощь. Чтобы тут всё вскрыть и перетряхнуть. А потом еще договориться можно будет, чтобы всё забили, закрыли.

– Да, господин Горлиж, ладно говоришь, – похвалил Дрымов и крикнул, останавливая рабочих: – Эй, любезные, постойте-ка!

«Любезные», шедшие в разные стороны, остановились и развернулись. Лица у них теперь были довольно напряженные. Что ни говори, а голос у частного пристава хорошо поставлен. И когда он кого окликает, то люди уже чувствуют себя немного виноватыми.

– Да что встали как вкопанные, подойдите уж, поговорить нужно.

Работные люди подошли, теперь уж проклиная себя за то, что из-за хозяйского приказа вообще заимели дело с полицией.

– Что ж вы ушли? – строго сказал Дрымов, профессионально привыкший, что свидетелей и тех, кого хочешь взять в помощники, перво-наперво нужно виноватить. – Я с вами еще не договорил, а вы ушли. Вы что ж меня не уважаете? А я, между прочим, частный пристав II части города Одессы. Вы что ж, одесск… Вы что ж, российскую полицию не уважаете?

Рабочие, все четверо, стояли насупившись, показывая полное осознание своей извечной провинности перед российской полицией.

– Так, в общем, слушайте внимательно. Сейчас мы с господином Горлижем поговорим с вашими хозяевами или их управляющими. Кто сейчас на месте?

– Хозяин, – сказал работник с того хутора, что ближе к Одессе.

– Управляющий, – сказал тот, что с более дальнего хутора.

– Вот и ладно… Ну, то есть мы так и предполагали. Понятна также очередность, с каковой разговаривать. Сейчас идем к хозяину. А потом и к вашему управляющему нагрянем. Вы его пока предупредите о предстоящем дознании. Скажите также, что на время досмотра сего промежуточного хутора одесская полиция просит предоставить вас двоих в, я бы сказал, помощь. Уразумели?

Работяги согласно кивнули головой. И удалились резвым шагом, радуясь, что легко отделались.

А двое других повели Афанасия и Натана на тот хутор, где они работали. Да не той дорогой, что сами бежали, а аккуратными дорожками, дабы барскую одежду не загрязнить, не попортить. Хутор, куда они шли, был богат на разнообразную, издалека видную растительность. Причем в том, как это высаживалось и росло, чувствовалась глубокая продуманность и умелые руки. Всё стало ясно, когда им представили хозяина дома и участка. Одет он был странно, вроде по-барски, однако с большим кожаным передником, измазанным в земле, и держал в руках виноградные саженцы– по-видимому, Chardonnay. В прошлом году кто-то прослышал, якобы Ланжерон особенно уважает виноград и вино именно этого сорта, и теперь многие возжелали узнать, что это за волшебные плоды и напиток. А хозяин хутора, вероятно, должен был помочь одесситам в распространении сего сорта.

Вскоре выяснилось, что он плохонько говорит по-русски. Дрымов загрустил, поскольку с другими языками у него были сложные отношения. Однако же на этот случай имелся господин Горлиж. Хозяин хутора оказался ученым садоводом французской школы, которого еще Ришелье высмотрел для Одессы в одном из магнатских маетков да переманил оттуда. А уж здесь, в городе, где Дюк делал разведение господских садов, аллей модным и престижным занятием, времени для безделья у именитого садовника не оставалось.

Выяснилось, что он много лет проработал в Версале. Можно представить, как обрадовало его парижское произношение Натана. Пока они говорили о всякой французской чепухе и прежде всего о Париже, Афанасий теребил пальцами по сабле. А потом даже кашлянул, показывая, что пора переходить к делу. Натану же ужасно не хотелось заканчивать разговор. Он давно не общался так легко и весело, да еще на французском. Пожалуй, с тех пор, как уехал из Парижа и перестал видеться с Другом-Бальсса. Однако Дрымов кашлянул повторно. И Горлис произнес, разведя руками: «Le travail ne peut pas attendre, car Le Temps est capital… comme Paris est capitale pour la France»[18]18
  Дословно: «Работа не может ждать, потому что время – капитал… как Париж – столица Франции» (франц.). Каламбур, построенный на том, что по-французски «столица» и «капитал» похожи по написанию и произношению.


[Закрыть]. Садовник коротко хохотнул, и они начали говорить о делах.

Впрочем, этот разговор оказался менее увлекательным и пространным, чем беседа о парижских интересностях. Слава богу, Натан не забыл взять конверт с портретом убитого в Рыбных лавках. Профессор-садовод не сразу и не вполне уверенно, но признал в рисунке своего дачного соседа. А еще рассказал, что сосед появился на хуторе недавно, не более года назад. Приходил представиться. Назвался буковинским дворянином Григорием Гологуром. После того заходил еще несколько раз советоваться по вопросам. Тогда же попросил присмотреть по-соседски за хутором, когда его не будет. Французский у соседа был хороший, грамотный. Однако же с ощутимым акцентом, как показалось – польским.

При сём рассказе уши у Горлиса насторожились. Буковина – так близко к его родным местам. Это ведь как там… Ну, отец еще рассказывал на уроках географических. Вот, вспомнил: Черновицкий округ Королевства Галиции и Лодомерии. Там действительно много всякого намешано – и польского, и молдавского, и разного иного. Но любопытнее всего в рассказе француза было то, что откупщик рыбной лавки на хуторском месте жительства представился соседу уже дворянином. Зачем? Ведь это так нетрудно проверить. А садовник с разными людьми общается, вдруг где-то расскажет, упомянет. Хотя вероятность сего не так уж велика. Более всего это походило на то, что действительно дворянину опостылело притворяться торговцем в рыбных рядах. И он решился засвидетельствовать свое истинное происхождение при первом удобном и всё ж не столь уж рискованном случае…

Но более ничего француз садовник рассказать не мог. Ну и да, отправил двух своих работников на помощь дознавателям, снабдив их инструментом. Эти же работники привели Натана и Дрымова на другой хутор. А там уж управляющий был готов к разговору. Поскольку он был русским, то тут уж Афанасий общался. Здесь информации было немногим больше. Зная, что последний год хозяина на хуторе нет, а имеется лишь управляющий, сосед на особый визит не сподобился. Как-то пересекшись при спуске к морю, представился Григорием. Фамилию, кажется, даже не назвал. Или забылась. «Как-как говорите? Гологур? Нет-нет, не вспоминается, должно быть, и вправду не называл».

Григорий наезжал на хутор раз или несколько раз в неделю. Но это когда морозов не было. В морозы тоже наезжал, но реже. Печь-то в доме была, можно и зимой жить. Жизнь вел спокойную. Иногда к нему приходили то ли гости, то ли работники, потому что очень уж разношерстная публика. Но всё мужчины. Чтобы женщины приезжали, сосед управляющий не видел. Вот и всё. Ах, да – еще на показанный портретный рисунок убитого отреагировал неопределенно. Сказал, что по одной, да еще столь короткой встрече трудно прочно запомнить человек наверняка. Но всё же, по его словам, на рисунке было «нечто похожее» на его соседа Григория… Ну и двух работников с инструментом он в помощь Дрымову тоже выделил.

Теперь-то с четырьмя помощниками, да не безрукими и бестолковыми, как большинство нижних чинов в полиции, вскрывать и обследовать хутор, на котором хозяйствовал Гологур, было проще простого. Вблизи дом выглядел лучше, чем издалека (а может, просто привыкли, пока с разных сторон обхаживали да смотрели). Скульптур под античность по моде богатых хуторов во дворе не стояло. Какая-то растительность вкруг дома подрасти успела, но не так густо, как у соседей. Натан попросил Дрымова и четверых помощником обождать. И пока он всё не осмотрит, внутри двора не ходить, дабы не затаптывать следы. Это тоже была школа Видока: искать отпечатки – ног, обуви, колес, лежавших или перетаскиваемых предметов. Все почтительно застыли, глядя на странные согбенные хождения Натана – буквой «Г». Увы, на сей раз на земле внутри двора ничего этакого высмотреть не удалось. Но окружающим сего показывать нельзя было. Поэтому Горлис произнес вполголоса, как бы размышляя: «Да, многое теперь яснее…»

Осмотрели дачный дом вблизи. На фронтоне были прибиты довольно большие деревянные буквы, складывающиеся в слово Inconstant. Что по-французски, а равно и по-английски, означает «непостоянный». Забавный девиз для дачного дома. При этом женщины сюда почему-то не ездили.

Работники вскрыли жилище. Им велено было ожидать снаружи, пока господа Дрымов и Горлиж осмотрят всё внутри. Обставлена дача была не роскошно, но прилично – вся нужная мебель, другие принадлежности, письменные, кухонные, хозяйственные. Печь, имевшаяся в доме, подходила как для обогрева при похолодании, так и для приготовления пищи.

Обследовали внимательно все три имевшиеся комнаты. Всюду – исключительно мужские личные вещи, одежда. Причем двух типов – на мелкого торговца и на человека более высокого происхождения, сходного размера, что подтверждало многое из увиденного и надуманного ранее. В рабочем бюро оказалась лишь чистая бумага. Чернила и перо – относительно свежие. И ни одной исписанной бумажки! Слазали на чердак, тут уж пуская рабочих впереди. Казалось, что вся встряхнутая пыль на них осядет. На горище вообще было пусто, ничего, кроме пыли.

Вернулись вниз. Афанасий повторно и более придирчиво всё досматривал, уже при помощи четырех подсобных работников. Ничего заметного или странного в доме не нашлось. Разве что – пустая золоченая рамка на стене. Однако и так бывает. Может, оттиск, портрет или рисунок заказал, да не успел вставить – такое случается. Далее Натан заглянул в печь. Увидел, что там ничего, кроме золы, пожалуй, нет. Но всё же посоветовал Дрымову, чтобы работники и ее просеяли.

Из окна большой комнаты открывался прекрасный вид на море. Во многом поэтому, но как бы руководствуясь и делом, Натан решил выйти наружу, пройтись к обрыву над морем. Да-да, шел не только по делам – любовь к водной стихии тоже тянула. Обогнул дом и тут обнаружил прелюбопытную вещь: перед окном с видом на море, тем самым, из которого Горлис любовался пейзажем, раньше росло дерево, судя по кольцам на пне, уже довольно старая робиния, которую в Одессе называют «акацией». И вот она была безжалостно спилена. Это казалось весьма занятным.

Нужно знать, как в сухой и пыльной Одессе ценится каждое дерево, каждый аршин на аршин… да что там – каждый вершок на вершок живительной тени. А тут, похоже, большое дерево спилено только из-за того, что мешало виду на море! Но точно ли так, не скороспел ли вывод? Может, его какая-то болезнь поразила и древо само усохло. Натан оглядел срез оставшегося пенька. Залюбовался просто (вспоминая разные поделки галичанского мастера Лютюка) – ровные круги, от темных в центре до светлых по краям, звездообразные наросты коры. Ну уж нет, дерево было спилено совершенно здоровым. В жаркой, палимой солнцем Одессе – убрано здоровое дерево! И только из-за того, что мешало виду плещущегося моря… Это многое добавляло в душевный портрет обитателя дачи, кем бы он ни был, тираспольским мещанином или буковинским дворянином.

Горлис решил, что, пожалуй, и берег моря следует осмотреть получше. Участок выходил к крутому обрыву. Тут, с моря, и ограду не нужно было делать, всё равно снизу никто не взберется. Подумалось, что человек, любивший стоять у того окна, наверняка любил и выходить сюда к обрыву. Натан прошелся над обрывом, высматривая, нет ли тропки вниз. И вот в одном месте, на краю участка, нечто вроде тропинки обнаружилось. Но при попытке встать на нее ощутил всю ее ненадежность – ноги заскользили вместе с окатышами сухой глины и мелкими каменьями. Не стоит, пожалуй, туда лезть. Чего доброго покатишься вместе с осыпью до самого песчаного пляжа. Но камням-то ничего – а что с тобой будет?.. С другой стороны – что-то необоримо влекло туда, вниз. Начал прикидывать, что будет, если всё же попробовать по этой тропке немного спуститься. Так лучше не здесь, где всё сыплется, а вот тут, где колючие кустики с глубокими корнями землю хоть как-то скрепляют. И идти лучше, как говорится, буквой Z. Тут главное добраться до вон того большого выступа ракушняка. Он не даст упасть, за него держаться можно. Обойти этот камень надобно слева, там, видно, выход воды рядом, потому что растет какой-то кустарник покрупнее. Да, вот там можно постоять, полюбоваться открывшимся видом – и назад. В общем-то не так уж рискованно.

Перед спуском Натан снял обувь, потому что босые ноги в таких обстоятельствах надежнее будут. Закатал штаны повыше и, чувствуя себя совершеннейшим мальчишкою, начал спуск. Очень быстро услышал журчание. Значит, не ошибся – где-то в том месте, где разросся густой кустарник, бьет фонтан грунтовой воды. Ну да, точно, вон внизу на берегу видно, как ручеек впадает в море. Дойдя до места, где из глиняного обрыва торчал большой выступ ракушняка, начал обходить его слева. И только здесь увидел то, что сверху не заметно. Между камнем и густым кустарником вилась тропка по карнизу, опоясывающему ракушняковую глыбу. Карниз этот был широк настолько, что его можно было пройти без большого риска сорваться вниз. Когда же Натан обошел ракушняк, его взору открылось зрелище красоты удивительной. Дожди и соленые ветры вымыли, выбили в той части ракушняковой глыбы, что обращена к морю, довольно вместительную нишу. Дополненная морским пейзажем и обрывом горного вида, она выглядела весьма романтично. Натан прошел к нише, стараясь не смотреть вниз. И обмер: ну, здравствуй, спиленная робиния. Гологур (а кто же еще?) сделал из дерева нечто вроде природного кресла. Всё оно было из цельного дерева, центральной части робинии. Между двумя средними ветками повторяющейся «восьмеркой» натянут корабельный канат, превращая сие творение в довольно удобное сиденье. Еще две аккуратно обструганные и подправленные ветви по бокам стали удобными подлокотниками. А три нижние ветки с расчетливо подставленными под них каменьями стали ножками, прочно державшими всю конструкцию. Горлис попробовал кресло на устойчивость – надежно. И уселся в него, протянув босые ноги едва ли не до края карниза, руки же положив на подлокотники. Ощущение было удивительное – будто ты на капитанском мостике корабля. Потом сложил руки на груди. И тогда ассоциация с кораблем прошла, уступив место другому образу. Натан вдруг понял, кем себя сейчас, в такой позе, чувствует (сюда бы еще треуголку!) и кем чувствовал себя тот, кто всё это тут обустроил.

Наполеоном! А если совсем точно – Наполеоном на Эльбе.

И тут же застеснялся сих мыслей, вероятно, тоже полудетских, высокопарных. Ведь подобное тайное убежище, незаметное для других, – мечта каждого мальчишки на этом свете.

Так и сидел, глядя в море. Оно сегодня было голубовато-стального цвета, без барашков на волнах. Над ним плыли пышные, как сдоба, облака. Было спокойно, тихо, счастливо. И ничего иного, кроме как сидеть здесь, не хотелось. Пришлось приложить немало усилий, чтобы возродить в себе чувство долга. Решил, что и сей закуток, как и само кресло, нужно осмотреть… Да, а ведь нишу эту не только дождь да ветер сделали. Они лишь начали, а человек помог – на ракушняке много где оставались следы топора.

Прощупал, а потом осмотрел кресло, извиваясь во все стороны, подобно средиземноморской рыбе мурене. Но была лишь одна находка, причем обнаруженная в самом начале поисков. На левом поручне вырезано всё то же слово – Inconstant. Видимо, оно действительно много значило для обитателя сиих мест. А рядом еще число, загадочно большое: 100 000. Интересно, но пока непонятно…

Оглядел еще раз нишу. Ничего заметного, за исключением того, что в правом углу – неширокая расщелина (в будущем, именно по ней эта ниша расколется и обвалится, покатившись вниз). Причем она оказалась прикопченною. Значит, здесь что-то жгли. Но что? Наверное, то, что не хотели жечь в домовой печи. В нижней части кресла Натан отломил нетолстую ветку, не имеющую конструктивного значения. И ткнул ею в расщелину, в место, которое затруднительно для разглядывания. Это на случай, ежели там притаилась какая-то ядовитая живность. Но нет, было тихо. Тогда запустил в то узкое место руку. И почувствовал мягкое шелковистое прикосновение бумажного пепла. Да, так и есть – Гологур сжег здесь документы, записи. Может, всё же что-то осталось? Измаравши руку, выгреб весь пепел, что там был. Какие-то несгоревшие кусочки бумаги. Но разглядывать их тут, вчитываться было несподручно. Чистой левой рукой достал из кармана конверт (хорошо, хоть его не забыл взять) и сложил туда все несгоревшие кусочки бумаги. Оставшийся пепел развеял над обрывом, чувствуя себя так, будто совершает некий погребальный обряд.

И вновь уселся в кресло поудобнее. Ужасно не хотелось уходить отсюда. Но нечего делать – нужно было возвращаться на хутор, узнавать, как там дела у Афанасия. Хотел сходить к фонтану сполоснуть руки. Но сразу же понял безнадежность такого предприятия. Вода истекала в месте крайне неудобном, обрывистом и труднодоступном. Так что начал подниматься со всей необходимой осторожностью. На самом уж верху утратил на миг бдительность и тут же почувствовал, как начинает скользить вниз с окатышами. Сразу же переступил на соседнее место, где скрепленная глубокими кореньями сухих трав поверхность была более надежной. И выпрыгнул наверх. Обулся и пошел к Дрымову.

Тот как раз заканчивал доскональный досмотр всего помещения и дачного участка. Большая проделанная работа была налицо. И частично также на руках и одежде помогавших работников. Они с головы до ног перепачкались и пеплом, и землей, и чердачной пыльной паутиной.

Афанасий и Натан рассказали друг другу о проведенных обследованиях. Натан показал конверт со своею находкой. Однако предупредил, что отдаст в полицию позже, уже после осмотра с увеличительным стеклом и расшифровки. Дрымов же сообщил о конфискации одежды, которая уже упакована и будет сравнена с найденною ранее в лавке. А сверх того ничего этакого найдено не было, за исключением нескольких железок. Но даже показать их полицейский отказался, говоря, что сперва должен всё «оформить». Горлис так и не понял, сделано это было из чистого вредства, из ревности, что ему не отданы обгоревшие обрывки, или всё-таки и в соответствии с некими инструкциями. Ну да бог с ним, Натан пошел искать воду, дабы умыть руки.

Афанасий же, руководя целой бригадою работников, привел дом, а потом и весь участок с ограждением в прежнее затворное состояние. Уходя, строго сообщил, что далее на хутор приедут оценщики Одесского строительного комитета в присутствии какого-то полицейского чина. Так пущай все знают, что всё тут описано до гвоздика – пристав потряс стопкой чистой бумаги, конфискованной в доме. И не дай боже, хоть одна штакетина пропадет или, упаси бог, что из дома – скажем, золоченая рама для картины…

Пока они ходили, Яшка успел задать хорошего Храповицкого, да, судя по примятому с разных сторон лицу, и не раз. По прибытии в Одессу об оставшихся двух рублях возмещения даже не вспоминал, радуясь и тому, что три, данных ранее, российская полиция по доброте своей не отобрала.