Текст книги "Рижский ноктюрн мечты"

Статуя

Я нашел. Но не Аниту, а статую. Шел по старому городу и увидел возле одного старинного домика небольшую статую – молодую, обнаженную по пояс женщину. Насколько же она была похожа на ту девушку, которую я встретил летним вечером в рижском парке!

Вот оно чудо старого города: сколько бы раз в нем ни оказывался, в каждое новое посещение всегда найдутся неизведанные уголок, улочка, дворик. Я думал, что знаю город, но статуи этой не помнил. Или не проходил здесь, или просто смотрел в другую сторону.

Теперь же был просто ошарашен. Каково это, встретить женщину, потерять ее, а потом увидеть ее двойницу, но в виде каменной статуи… Придя в себя, я тут же связался по телефону с несколькими знакомыми рижанами, просил рассказать все, что знают о ней. Выяснилось: они видели ее, даже знают, что стоит с XIX века, а вот какую-либо более подробную информацию сообщить никто не смог.

Не помог мне мой хороший знакомый Юрис. Он филолог, частенько продает на улице Кялкю глиняные фигурки, посуду, которые делает его жена, а вечерами мы иногда говорим об общих любимых книгах в уютном кабачке неподалеку от Рижского замка.

Оказался бессильным помочь мне и Василий – рижский корреспондент газеты, в которой я работаю. А я-то был уверен, что кто-кто, а уж он знает о Риге все.

Тщетно обращался и к знакомой супружеской паре – мы познакомились в Москве на каком-то концерте, и они звали меня навестить их, когда я соберусь в Ригу.

…Неподалеку от этой улицы, где я обнаружил статую, находятся дома Трех братьев, а в одном из них есть музей архитектуры. Мне не давала покоя статуя, спрашивал о ней даже у прохожих, заговорил о ней и с симпатичной дамой, которая работала в этом музее.

– Я могу вам помочь, – неожиданно сказала она.

Повезло, наконец…

– Это очень интересная история. – Дама внимательно посмотрела на меня. У нее были слегка кокетливые глаза. – Когда-то дом принадлежал богатому немецкому дворянскому семейству. Из поколения в поколение семья беднела и в конце концов лишилась замка в Латгалии, земель вокруг него, остался лишь этот дом. – Тут дама сделала паузу. – Кстати, – предложила она, – не продолжить ли нам разговор за чашечкой кофе?

Я отвел ее в одно маленькое кафе возле церкви святого Петра, здесь обычно мало людей, можно спокойно поговорить.

– В конце концов, – рассказывала дама уже в кафе, – от семейства остался лишь один человек, он служил морским офицером, потом женился на русской барышне, дочери своего старшего товарища, у них родилась дочь. Эта была очень хорошая, счастливая семья. Но произошло несчастье – отец девочки серьезно пострадал от случайного взрыва на корабле, где служил. Он вышел в отставку, а потом начал играть в карты. Семья была почти разорена этим, и от полного краха мать и дочь спасла, как это не грустно звучит, лишь кончина главы семьи. – Мне рассказывали, – говорила дама, уютно устроившись за столиком, – что он очень страдал от головных болей, не прекращавшихся после ранения… Жена ненадолго пережила мужа. Юная дочь, Эльза, осталась совсем одна. И всю жизнь она прожила одна. Замуж не вышла. На бедных она не смотрела, богатым недворянам, а они делали ей предложения, отказывала. Из своего круга полюбить никого не смогла. Хотя, как говорили, очень ждала, что к ней придет любовь, – моя собеседница томно вздохнула.

– Эльза была удивительно красивой, на нее смотрели мужчины, – продолжала дама, кокетливо поглядывая на меня и допивая третью чашку кофе. – Даже когда она уже была в возрасте, почтенные отцы семейств не сводили с нее глаз, когда она выходила из дома прогуляться или отправлялась в воскресенье в кирху святого Яна. Она же не смотрела ни на кого.

Дама достала сигарету, я поднес ей зажигалку. Закурил сам.

– Она бы так и ушла, не оставив после себя ничего, если бы не решила увековечить свою красоту. Сделала это своеобразно. У Эльзы было немного денег, но она их почти все отдала скульптору, который и создал статую, о которой вы расспрашивали. Лицо сделал по фотографиям, сделанным в молодости, а тело… Наверное, внимательно смотрел на эти снимки, художники видят многое. Статую Эльза завещала поставить возле ее дома после своей кончины. Это было единственным условием передачи его в городскую собственность.

– Она хотела навсегда сохранить себя таким образом, – заметил я.

– Я тоже размышляла об этом, в музее хорошо думается. Учтите еще, что ее предки жили здесь несколько сотен лет, это был их город, и она, решив поставить статую, хотела сказать всем, что была, есть и будет здесь всегда.

– Но тогда почему она решила оставить себя обнаженной?

– Может быть, просто она была смелой женщиной, – улыбнулась моя собеседница. – Езус, Мария! – встрепенулась она, – Мы, однако, заговорились, пора собраться, уже почти ночь.

Верно, уже давно стемнело. Я расплатился, мы вышли из кафе. Потом, это вышло вполне естественно, было все-таки очень поздно, я проводил эту женщину домой.

Мы долго шли по проспекту. Высокие каменные дома начали перемежаться с симпатичными, в основном двухэтажными деревянными домами, бывшими когда-то окраиной дореволюционного города.

– Я спрашивал об этой статуе у нескольких человек, – сказал я своей спутнице, взявшей меня под руку. – Но никто не смог рассказать мне о ней. В чем же дело?

– Эльза была немкой по отцу и вращалась всю жизнь в кругу рижских немцев, они тогда, в основном, и жили в центре, – ответила дама, – естественно, ее история сохранялась в их среде. Но перед войной почти все немцы уехали в Германию. Так решили Сталин и Гитлер. А вместе с немцами ушла и часть памяти о прошлом города.

– А вы откуда знаете все это?

Она посмотрела на меня. Уже не кокетливо, а томно.

– От бабушки. Я на четверть немка. Нас таких всего в Латвии всего несколько сотен человек.

Я продолжал думать о сходстве между Анитой и Эльзой.

– Скажите, а все-таки не было ли родственников у родителей Эльзы, может, вам что-то известно о них?

– По линии ее отца почти все ветви древней дворянской семьи пресеклись еще в восемнадцатом веке. Так говорила моя бабушка. Что же касается матери, то здесь ничего не могу сказать, – пожала плечами дама.

– Если хотите, зайдите ко мне, я живу одна, – неожиданно предложила она. Томность в глазах пропала, теперь она глядела на меня с ожиданием.

Дама была симпатична. И ей очень шел элегантный брючный костюм. Не помню, под каким предлогом я отклонил предложение. Эта женщина понравилась мне, но где-то в Риге жила Анита.

Я ничего нового не узнал про нее, не нашел, но зато через переданную мне историю познакомился с другой, похожей на нее женщиной. Эльза… Каменная двойница Аниты…

А была ли она, Эльза, правдива ли эта история, может лицо статуи – плод воображения скульптора? Но почему, почему эта статуя так похожа на Аниту? Я задавал себе эти вопросы, возвращаясь в гостиницу.

«Ты сегодня и правда усталый, на себя не похож» – вдруг вспомнил я слова Аниты… Что значит «сегодня», что значит «на себя непохож»? Тогда я не обратил внимание на эти слова, но теперь… Получается, она видела меня раньше?

Но я знал точно – Аниту раньше, до этого вечера счастья, никогда не видел. Я в своем уме. Ко мне пришло фантастическое предположение, которое, однако, все объясняло.

Мимо небольшой статуи, я, пожалуй, мог пройти, не заметив ее. Может, задумался, может, рассматривал что-то другое. Звучит как сказка, но неужели Анита – это ожившая статуя, которая видела меня, а затем, преодолев время, пришла в парк, встретиться со мной?

А, может быть, все дело в городе? Рига, этот город-корабль сделал круг во времени и таинственным образом явил мне себя одним из своих ликов, воплотившись Анитой – моей мечтой.

Она появилась и исчезла… Впрочем, подумал я, все это фантазии.

Но что-то говорило мне, что я еще встречу ее – Аниту. Только мне ни в коем случае сходить нельзя с корабля. С корабля, на мачтах которого – золотые волшебные петухи рижских кирх.

Я был убежден: надо бывать в Риге. Здесь круг обязательно замкнется. Корабль приведет меня к мечте. Я ее снова увижу, и мы объяснимся. Как знать, может это произойдет в мой следующий приезд в Ригу. Надо ждать…

…Целой жизни мало, чтобы ждать тебя,
Моя жизнь пропала, если нет тебя…
(«Шербургские зонтики»)

Я и ждал. До этого был дважды женат, были и другие отношения. Были, естественно, и разлуки, переживания, расставания… Но такого состояния, как сейчас, не было никогда.

В Москве дни были легче, чем ночи. Днем отвлекают дела. А как вечер и я более или менее свободен, вновь и вновь переживаю заново каждую минуту, когда Анита была рядом, воскрешаю эти картины в памяти.

Вот я на мостике, впервые вижу ее. А теперь мы в кафе. Потом гуляем ночью по городу. А вот и страшный кадр – троллейбус увозит ее от меня…

Почти не спал, даже снотворное оказалось почти бесполезным. Но самыми тяжелыми были первые мгновения после пробуждения. Ночами все-таки ненадолго отключался, сны уводили в другие миры. А как просыпался, первая мысль – потерял ее, потерял навсегда.

Но что было необъяснимо – порой возникало необъяснимо сильное желание забыть Аниту. Совершенно непонятно, откуда оно бралось – ведь я и жил-то мыслями о ней. И когда это желание наполняло меня, во мне начинали бороться два «я». Второе, тоскующее, всегда побеждало. Побеждало и все сильнее съедало меня.

– Сделай многократную визу и как только можно, езди в Латвию. Хоть на день, хоть на два, хоть на месяц, – говорила мне мама. – Не скрою, мне будет плохо без тебя. Но мне будет еще хуже, если ты потеряешь ее. Я всегда говорила, что рано или поздно ты встретишь свою женщину. Сейчас, когда это произошло, твое место там, где ты снова обретешь ее.

– Твоя мама права, – сказал мой друг Роман.

Мы гуляли по бульварному кольцу, когда он узнал мою рижскую историю.

– Ищи ее, посвяти себя этому, иначе тебе не будет покоя, – произнес он. Роман хорошо знает меня. Он любит меня и умеет правильно расставить акценты.

Мама болела, и мне было жаль ее оставлять, но я послушался совета. Благо такая возможность была. Я – вольный журналист, в штате газеты числился формально, поэтому мог располагать временем. А деньги на гостиницу и билеты у меня были. Оформил многократную визу и стал чаще, чем прежде, посещать Ригу. Приезжал сюда в надежде встретить ее.

Я не искал ее специально. У меня не осталось никаких ниточек, которые могли бы вывести к Аните. Надеялся лишь на случай.

В Риге мне было особенно тяжело. Если в Москве отвлекали дела, то в этом городе я был предоставлен сам себе и жил в тоске, из нее, казалось, состояло каждое мгновение моего пребывания здесь. Но в каждом мгновении было и исцеляющее, поддерживающее ожидание встречи.

Поддержку себе я находил в самом этом городе. Его готические очертания виделись мне теперь мрачными, созвучными моему настроению. Город будто разделял со мной мои переживания. Вечерами я бродил по улицам, рассматривая очертания их домов. В самом старом городе, и особенно в том парке, почти не бывал. Слишком больно было видеть все эти места, где мы были вместе. Иногда я все-таки преодолевал себя и проходил по ним, не встречая ее…

Калейдоскоп

А порой я просто шел куда-нибудь. Раз, поздно вечером, забрел на набережную Даугавы в районе Московского форштадта. Хоть и не старый город, но по-своему красивое место. Дореволюционные дома выглядят более простыми, чем в центре, но очень симпатичные. Высокая колокольня Гребенщиковской церкви…

Сейчас здесь безлюдно. Я наедине со своей тоской. Просто смотрю на реку. Она слегка успокаивает. Ее темные волны будто уносят с собой частицы моей боли. Мне хочется оставаться возле Даугавы долго. Рядом с рекой мне легче, чем среди людей.

Хотя нет, я не один. Смотрю на реку и не верю глазам. Над водой – какая-то белая фигура, я не могу разобрать что это, она еще далеко, но приближается ко мне.

Очень скоро я вижу, что это всадник на белой лошади. Он несется стремительно в мою сторону. Прямо по поверхности воды. Я не успеваю даже удивиться всему этому, в голове другое: он мчится на меня, собьет.

Всадник резко останавливается буквально в метре от берега. Я стою у самой кромки набережной. А он со своим конем, копыта которого, как я теперь вижу, не касаются воды, застывает у самого края реки. На всаднике белый старинный мундир, и все на нем белое – погоны, ордена на груди. Лицо его очень бледное, под стать мундиру. Лоб высокий, волосы слегка вьются. В глазах – горе. Он молча, внимательно смотрит на меня. А потом просто исчезает вместе со своим конем. Будто его и не было. Я снова один на набережной.

Я не успел испугаться, все произошло очень быстро. Знаю одно – впервые в жизни видел призрак. В голове почему-то возникает предположение, что это мог быть основатель Риги – епископ Альберт, но я его быстро отметаю. Белый всадник из другой эпохи – он был в мундире восемнадцатого века, вооружен шпагой, пистолетом. Епископ так выглядеть не может.

Занимает мои мысли другое – горестное выражение его глаз. Что если его таинственное появление – плохой знак? Может, и глаза у него такие оттого, что предвидит плохое, знает, что я не найду Аниту.

Я ухожу с набережной, еще более расстроенный, чем раньше. До гостиницы дохожу с трудом, наваливается усталость. Усталость отчаяния.

На следующий день мне очень не хотелось вставать…

Понимаю одно – надо встряхнуться. Вспоминаю друга – очень любит жену, но они часто ссорятся, и конфликты продолжаются долго. Он снимает напряжение в салонах эротического массажа. Говорит, очень хорошая разрядка. Может, и мне попробовать?

Нашел в газете адрес. Прошел два квартала, набрал нужный код. Дверь открылась. Миловидная женщина впустила меня в квартиру, я оказался в полутемной уютной комнатке, большую половину которой занимала низкая двуспальная кровать. Со мной была молоденькая крашеная блондинка, у нее большие упругие груди.

Мне понравились ее волосы. Светленькие, а слегка вьются. Редкое, красивое сочетание.

Она заводит меня, но тело и душа у меня сейчас в разных измерениях. Телу хорошо. Но в душе мне жаль, безумно жаль нас обоих – себя и блондинку. Каждый из нас в эти минуты мог быть со своим человеком. Мои внутренние переживания не мешают блондинке быстро довести меня до сильного оргазма. После него мне становится еще хуже.

Я думаю лишь о Аните, преодолевая себя, пересекаю парк возле Бастионной горки, иду по улице Кялкю, прямо в центр старого города. Все это часть нашего маленького общего прошлого, которое мне хочется вспоминать снова и снова, хотя от этого очень больно…

Я пришел в кафе нашего единственного вечера. Лучше бы я этого не делал. Все здесь было так, как и тогда. Даже пенсионеры – на этот раз, кажется, немцы, – снова оккупировали половину столиков.

Я почему-то разозлился на них, на это кафе, на всю Ригу, а главное – на Аниту. Она где-то здесь, в этом городе – но не со мной! Лучше бы вовсе не встречался с ней! Знать ее не хочу! И думать о ней больше не буду!

Злился и делал то, что мне обычно совершенно несвойственно – напивался. Даже нарочно смешал глинтвейн – была поздняя осень – с пивом. Хотелось забыть все раз и навсегда.

– Я вам не помешаю? – вдруг спросил меня кто-то.

– Нет, – полумашинально ответил я.

– Извините за вторжение, люблю бывать здесь. Уютно, а сегодня так мало свободных мест.

У соседа по столику солидный, слегка самодовольный вид. Лицо скорее квадратное, нос длинный, прямой, глаза маленькие, губы тонкие. Одет подчеркнуто модно, так одеваются мужчины за пятьдесят, которые стремятся выглядеть моложе.

Он читает меню, делает заказ, смотрит на меня. Дежурно улыбается. Но практически тут же в его улыбке появляется искренняя приветливость.

– А я как-то видел вас на улице Алксная, помните ночью, в августе. Вы были с молодой дамой.

Я легко вспоминаю его, на улицах тогда почти не было людей. Да, это он тогда с восхищением разглядывал здания на этой дивной улочке.

Слово за слово мы разговорились. Зовут его Апполон Яковлевич, он критик-искусствовед. «Искусствовед в третьем поколении, коренной рижанин», – как он гордо отрекомендовался. Собеседником оказался очень интересным.

Сперва мы говорили об искусстве, потом, как водится в пьяных разговорах, а мой собеседник, как мне казалось, не отставал от меня по количеству выпитого глинтвейна, перешли на самые разные темы, а затем – уже и на личные.

Мне хотелось поделиться с кем-то тем, что в душе, и я рассказал Апполону Яковлевичу о том, как встретил и потерял Аниту, как не могу найти. Про историю со статуей умолчал – это слишком необычно.

– Эта та девушка, с которой вы гуляли? Симпатичная. Очень жаль, как я понимаю вас, – Апполон Яковлевич дружелюбно и долго смотрит на меня. – Знаете, я любил и любил по-настоящему, – продолжает он, заказывая еще два бокала вкусного и горячего спиртного, – и сколько же страданий принесли мне женщины, сколько раз я думал, что погиб. А потом… потом все проходило. Жизнь продолжалась! Выпьем за жизнь.

Мы выпиваем.

– Живите разумом, – говорит он, допивая свой бокал. – Скорее всего, история с Анитой лишь страница в вашей жизни, – успокаивает он меня. – Вспомните, что приказал написать на своем перстне царь Соломон? – Апполон Яковлевич, слегка наклоняется ко мне, таинственно улыбаясь.

Я не помню, пожимаю плечами.

– На перстне вырезали следующие слова: «И это пройдет», – произносит мой собеседник.

Он и дальше продолжает утешать меня, переходя при этом от исторического примера к другому методу

– Если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло, – довольно громко поет он, забавно подмигивает, хочет, видно, развеселить меня, помочь выйти из нынешнего состояния.

Сперва все во мне отторгает его слова, слушаю лишь из вежливости. Затем, постепенно успокаиваюсь, возникает одна простая мысль: а в чем, собственно, он не прав? Разве мой опыт с женщинами до встречи с Анитой этому не свидетельство?

Сначала я гоню эту мысль, но она овладевает мной все больше и больше. Как хорошо, что я его встретил…

Но вдруг я как-то встряхнулся, вернее, что-то встряхнуло меня. Крик петуха! Да, в кафе раздался крик петуха. Будто будильник позвонил, выкинул из сладкой дремоты. Спьяну я не стал размышлять, откуда здесь, в кафе, мог взяться петух. Лишь немного позже подумал о том, что в таком состоянии может послышаться все, что угодно.

Главным же в тот момент было другое: петушиный крик почему-то выбросил из моей головы все вполне разумные доводы Апполона Яковлевича.

Будто выйдя из оцепенения, я еще более четко, чем прежде, осознаю, что «это не пройдет», что у меня другой случай, что Анита – это не то, что было у меня раньше, я люблю ее, но к горю своему не могу найти.

– Еще раз повторю вам, живите разумом, а не эмоциями, – убеждает меня тем временем Апполон Яковлевич

Верно, иногда слова разума успокаивают сердце. Но сейчас оно болит очень сильно и именно разум говорит мне, что вылечит его только Анита.

Я не спорю с почтенным искусствоведом. Ко мне возвращается злость. Я ненавижу все окружающее, весь этот город, сначала подаривший, а затем отнявший ее.

Мне захотелось уйти из этого кафе, убежать отсюда как можно дальше. Еле сдерживая раздражение, дождался официанта, дал ему денег.

До свидания, – сказал Апполону Яковлевичу.

– До встречи, – сердечно улыбнулся он. Глаза у него были совсем трезвые, внимательные.

«Что ж, бывают и такие – пьют и не пьянеют», – отметил я про себя.

– Не нужна сдача, – бросил я официанту. Надел свое модное пальто и хлопнул дверью.

Я шел так быстро, как мог, плохо представляя куда. Скоро – уже второй раз за эти дни – оказался на набережной. Неподалеку был причал, от которого отходят паромы.

В сильном ветре Даугава шумела и сердилась. Ее волны будто хотели смыть набережную, весь город. Но незыблемо стояли пики его кирх, мосты, перекинутые через реку, высотка банка на другой ее стороне.

Несколько я минут смотрел на воду. Всегда любил это место, но сегодня неспокойствие реки будто подпитывало злобу, росшую во мне.

Ушел с набережной, скоро дважды упал, все-таки выпили прилично, поднимался лишь благодаря сильной злости. Действие алкоголя усиливалось, и в третий раз подняться было уже очень сложно, еще и руку расшиб – кровоточила. Я чуть не заплакал от злости. И так захотелось, чтобы Анита пожалела меня сейчас…

«Вообще-то надо идти домой, хотя, черт возьми, какой дом, в гостиницу на улице Вольдемара», – неожиданно пришла в голову удивительно разумная для моего состояния мысль.

Огляделся по сторонам, район незнакомый, далеко ушел из центра и непонятно в какую сторону. Вокруг одно– и двухэтажные деревянные дома, склады. На улице никого нет – время позднее, а Рига засыпает раньше, чем Москва. Покачиваясь, все еще злой, пошел наугад в ту сторону, где, как я надеялся, должен быть центр.

Спросить бы хоть у кого, как идти… Вдруг вижу – в метрах пятидесяти передо мной кто-то переходит улицу, спешу к нему, чуть снова не падаю, спотыкаясь о трамвайные пути.

Человек видит, что я устремился к нему, останавливается.

– Подскажите, пожалуйста, как пройти на улицу Вольдемара? – спрашиваю я.

– Вам надо повернуть назад, откуда шли, через три квартала поворот направо, – тут мой собеседник делает паузу, как будто считает про себя. – Затем два квартала прямо и тут выйдете на улицу Альберта. А там уже не запутаетесь, выйдете на Вольдемара.

Он говорит с сильным, но точно не латышским акцентом. Ему, наверное, около шестидесяти. У него породистое, суровое, но без злобы лицо, волевые серые глаза. Я замечаю сутану, она видна из-под пальто. «Католический или лютеранский священник и какой-то приезжий», – отмечаю про себя. Несмотря на пальто с каким-то старомодным меховым воротником, в которое он одет, я вижу, что этот человек крепко сложен. Весь он какой-то сильный, внутренне собранный. Наверное, нравится прихожанкам.

Но что-то уж больно извилистую дорогу он мне предлагает. Не делал я столько поворотов, когда шел сюда из старого города, а улица Вольдемара проходит возле самого центра. Я не настолько пьян, чтобы не понять этого.

– Скажите… – я спохватываюсь, вспоминаю о его сане, и продолжаю, – батюшка, а покороче нельзя добраться до Вольдемара?

Батюшка… Всегда так обращаюсь к священникам, даже если они неправославные.

– Нет, нельзя, – он резко качнул головой, категорически отметая все альтернативы, – на двух улицах ремонт.

Делать нечего, пойду, как советует.

– Благодарю вас, батюшка.

– Не за что, – он едва заметно улыбается, – идите же молодой человек, не задерживаетесь. Время позднее, впереди ночь. Петухи запоют еще не скоро. Да пребудет с вами Господь.

– До свидания, – уже на ходу прощаюсь я и ловлю себя на том, что хотя и зол на весь город, а заодно и на всех его жителей во главе с Анитой, но на священника это чувство совершенно не распространяется.

Несмотря на туман в голове, я запомнил предстоящий маршрут движения. Через полчаса вышел на улицу Альберта. Немного протрезвел, но был по-прежнему в ярости.

Она освещена вечером и если бы не мое состояние, я бы любовался каждым ее домом, каждым подъездом – ведь этого знаменитый рижский Югендстиль. Но сегодня ни на что не хотелось смотреть. Даже сфинксы, стоящие возле одного из зданий, сейчас казались мне враждебно настроенными чудовищами.

Навстречу шли несколько молодых людей. Два юноши и девушка. Оба молодых человека модно одеты – в длинных плащах, в фуражках, их шарфы элегантно завязаны. Под стать им девушка в легком пальто изящного фасона и симпатичной шляпке.

Весело болтают, такие счастливые… Видеть их не могу. «Ненавижу», – бьется в голове хмельная злость. Я еще пытаюсь сдержать себя. Хочу закурить, лезу в карман – пусто, где-то выронил пачку сигарет. Ее отсутствие обрывает последний внутренний тормоз.

– Дайте сигарету, – грубо требую я, перегораживая им путь.

Кажется, парни, а девушка в еще большей степени, напуганы. Я намного крупнее каждого из этих мальчишек. И видок еще тот – пьяный, порвал пальто, рука в крови.

– Сейчас, сейчас, – отвечает худенький блондин, – вот только найду пачку.

Он засовывает руку сначала в один карман своего красивого плаща, затем в другой.

– Быстрее, – я продолжаю накаляться.

Чувствую, что даже хриплю от злобы. Это внешнее проявление. А как внутри все клокочет!

– Сейчас, подождите минуточку, – в его голосе я чувствую успокаивающую интонацию, оттого завожусь еще больше.

Я хватаю его за шарф, притягиваю к себе:

– Сейчас как врежу…

Он тянет свой шарф на себя. Девушка испуганно вскрикивает.

Вдруг я чувствую на плече чью-то руку. Оборачиваюсь. Полицейский. Невысокий парень с круглым лицом. И подошел-то незаметно, обученный, черт побери.

– Айварс Екабсонс, седьмой полицейский участок, – представляется он и, почти не делая паузы между словами, продолжает: – Немедленно прекратите безобразничать, не ухудшайте свое положение.

Я злобно дышу, но шарф молодого человека из руки выпускаю.

– Пройдемся со мной в участок, – приказывает сержант, – а вы, молодые люди, следуйте за нами, вы нужны для составления протокола.

– Никуда я не пойду, – я стою, как скала. Пьяная, слегка покачивающаяся скала.

Потом, уже не контролируя себя, замахиваюсь на него. Полицейский легко ловит мою руку и делает небольшой, но довольно-таки болезненный боевой прием. Один из молодых людей хватает меня сзади.

– Пойдемте в участок, – повторяет сержант. Уже сердито.

«Я вас всех разбросаю», – я пытаюсь вырываться. Бесполезно, они крепко держат меня.