Текст книги "Кутузов. Книга 2. Сей идол северных дружин"

Когда поднялись на пологую вершину, один из проводников указал Семенову на Голлабрунн и Шенграбен – позицию Багратиона, окруженную французскими бивачными огнями. Отсюда до этих пунктов было уже пятнадцать верст. Тут армию остановили, велели принять влево, к лесу, на противоположный скат горы, и там позволили развести огни, которые не могли быть видны неприятелю. Отдых продолжался всего час с небольшим.

Кутузов, подъехав к проводникам, благодарил их за точность маршрута, примолвив по-немецки:

– Теперь потрудитесь еще, друзья, довести нас до шоссе…

Главнокомандующий оставил здесь два батальона Новгородского полка под командованием Федора Монахтина и пустил армию вперед. На рассвете войска выбрались на дорогу, находясь уже в тридцати верстах от неприятеля. Дан был еще один коротенький роздых, во время которого Семенову было приказано представить проводников дежурному генералу. За исправную службу Инзов благосклонно потрепал Чижика по плечу, а австрийский колонновожатый сунул ему в руку двадцать пять гульденов, или пятнадцать русских рублей.

У Цнайма армия не остановилась. Чувствуя мучительный голод, Семенов зашел в хлебную лавку, но у булочника все было раскуплено. Молодая хозяйка сжалилась над измученным солдатом богатырской стати и, отведя его в другую комнату, насыпала в платок фунтов семь крупитчатой муки, даже не требуя платы. Чижик привязал узелок к ранцу, схватил за порогом свою алебарду и в превеликой радости поспешил за своим полком.

Колонны тянулись по гладкому полю, подле дороги. Впереди, всего в пяти верстах, возвышалась гора и уже заметны были огни – обыкновенный признак расположившихся на ночлег войск. Семенов едва стоял на ногах. Трое суток он не только не спал, но даже не имел возможности отдохнуть порядочно, карауля проводников. Сон валил его с ног, голова отяжелела, и в глазах двоилось. Рассчитывая, что до вечера еще далеко, Чижик улегся в придорожный ров и заснул как убитый.

Солнце было на западе, когда отряд казаков, исполняя свою обязанность, подымал отсталых. Семенов очнулся с трудом, и первая его мысль была об узелке с мукой. Увы! Кто-то отвязал драгоценный подарок. Не веря своим глазам, Чижик даже перерыл все вещи в ранце, пока не убедился в невозвратимой потере. С тяжелой грустью поплелся он в лагерь, из конца в конец пылавший яркими огнями. Товарищи его, не менее томимые голодом, узнав о беде, тоже крепко опечалились.

Но сильнее мук голода было беспокойство, царившее в армии, за судьбу отряда Багратиона, отрезанного под Шенграбеном. В эти дни в русских рядах не было ни одного солдата, который бы не молился о его спасении.

13

Два неравных войска стояли меж тем одно в виду другого у местечка Шенграбен, в самом близком расстоянии. На стороне французов было 30 тысяч солдат и громкие славой Мюрат, Ланн, Сульт, Вандам, Удино; у русских – всего шесть тысяч и Багратион. Однако Мюрат, спешивший что есть силы от Вены, чтобы отсечь русских, был в изумлении и замешательстве. Его артиллерия и вся пехота находились еще на марше. Он не смел атаковать Багратиона, полагая, что Кутузов недалеко, и вступил в переговоры. Хитростью хотел он задержать русских до тех пор, пока не хлынут к ним в тыл от Кремса корпуса Бернадота и Мортье.

Расставляя силки Кутузову и надеясь обмануть его так же легко, как прежде провел он графов Ауэрсперга и Ностица, Мюрат жестоко просчитался. Русский главнокомандующий обратил хитрость против него и тотчас послал генерала Винцингероде с приказанием заключить перемирие. Пока условия представлялись на ратификацию, наша армия оторвалась от французов на два марша.

Взбешенный Наполеон сделал строжайший выговор Мюрату, повелев немедленно атаковать русских. Он повторял: «Как можно было входить в переговоры с этим старым хитрецом – лисом Севера!» Возмущение императора было так велико, что он сам поспешил к Шенграбену с гвардией, но, пройдя несколько верст, не вытерпел, пересел в карету, которая помчала Наполеона в Голлабрунн. В мыслях он уже видел раздавленной слабую и изможденную армию Кутузова.

4 ноября, в пятом часу пополудни, все французские войска, собранные позади Шенграбена, пришли в движение. На русских посыпались ядра и гранаты. Сульт пошел в обход правого крыла Багратиона, а Ланн – левого. Сам Мюрат двинулся столбовой дорогой на центр русского отряда, где находился командующий и сосредоточена была артиллерия. Солдаты отбивались, сохраняя полный порядок. Князь Багратион шагом переезжал от одного полка к другому и восхищался мужеством войск. «Смерть свирепствовала вокруг Багратиона, – пишет русский военный историк А. И. Михайловский-Данилевский, – но щадила героя, будто оберегая его до битвы Бородинской, где событие мировое сочеталось с великою жертвою».

Так, сражаясь за каждую пядь, русские медленно отходили, меж тем как напор неприятеля делался все сильнее. Уже голос начальников заглушался пушечной и ружейной пальбой, восклицаниями нападавших, стонами раненых, воплями раздавленных лошадьми, криками защищавшихся. Французы по-прежнему стремились окружить и уничтожить русский арьергард; солдаты и офицеры из отряда Багратиона штыком и саблей пробивали себе путь. Князь Петр Иванович, окруженный французами, распоряжался столь искусно, что те впотьмах стреляли по своим. Несколько раз они предлагали русскому герою сдаться, но ответом были картечь и штыки.

Преследование продолжалось до полуночи, когда Наполеон, прискакав к Мюрату, понял бесполезность дальнейшего натиска и приказал своим войскам остановиться.

Багратион, давая отряду самые краткие передышки, спешил на соединение с Кутузовым, ведя с собой пленных – полковника, двух офицеров и пятьдесят рядовых – и имея знамя, взятое ночью в схватке. Михаил Илларионович выехал ему навстречу и обнял со словами: «О потере не спрашиваю: ты жив – для меня довольно». У русских из строя выбыло более двух тысяч, но этой ценой была спасена армия.

Подвигом арьергарда завершился весь героический четырехсотверстный марш, на протяжении которого Кутузов несколько раз искусно избежал поражений, готовимых ему Наполеоном.

6 ноября к русскому главнокомандующему явился в Брюнн князь Лихтенштейн с австрийским отрядом, составлявшим гарнизон Вены. Через час прибыл офицер с донесением, что первая колонна Волынской армии Буксгевдена находится в полумарше от Брюнна. После соединения обеих армий Наполеон сейчас же остановил преследование, понимая, что теперь уже характер войны резко изменился.

Для союзников наметился благоприятный перелом во всей кампании. Продолжая медленно маневрировать, Кутузов с войсками прибыл в Ольмюц, где находились два императора – Александр I и Франц и куда вскоре прибыла гвардия под начальством великого князя Константина Павловича. Вся армия насчитывала теперь более восьмидесяти тысяч человек и расположилась биваками на выгодной для оборонительного сражения позиции. Из Северной Италии шел к Вене эрцгерцог Карл, а на подкрепление русским двигался через Польшу корпус Беннигсена. Наконец, по договоренности с Александром I Пруссия решилась выступить против Наполеона, причем ее главные силы насчитывали 80 тысяч солдат.

Союзные войска сближались отовсюду, и оставалось лишь выждать, чтобы перевес решительно склонился на их сторону. Выигрыш времени был теперь куда важнее выигрыша сражения. Таковы были последствия славной ретирады Кутузова.

Ими оставалось только воспользоваться.

Глава третья
Аустерлиц

1

8 ноября 1805 года армия сошлась в городке Вишау с авангардом Буксгевдена.

«Новички» – так звали кутузовцы родных гостей – бросились к ним, и пошли объятия и целования! Трудно было даже решить, кто более кому обрадовался. Ветеранам сделалось вдвое веселее, имея на подмогу столько бравых товарищей. Через два часа Подольской армии ударили подъем – громкий звук этот ласкал слух солдата, ибо барабан грохотал для них впервые по выходе из Кремса. Колонны тронулись, но долго еще оборачивались воины и глядели издалека на прибывших соратников.

Два дня дано было на отдых и приведение в порядок амуниции. На третий, в десять часов утра, в прекрасный солнечный день, Подольская армия была выстроена и расположилась по команде «Вольно» у подошвы Ольмюцких высот. Около полудня по батальонам разнеслось: «Смирно!», и вслед за тем прискакали адъютанты, говоря: «Приготовьтесь! Государь император встречает вас на холме у дороги…»

Солдаты приосанились. Был дан приказ к началу марша. Семенов нес знамя Ярославского полка – на красном древке с медным навершием красный Андреевский крест на белом поле с коричневым российским гербом в центре и вензелями Александра I по углам. Едва стали подыматься на гору, как скомандовали: «Глаза налево!»

На склоне высокого холма, далеко впереди блестящей свиты, сидел на белом коне император, молодой, румяный, белокурый, в темно-зеленом мундире с высоким, подпирающим щеки красным воротником и голубой Андреевской лентой через плечо. Музыки не было, и Александр с видимым удовольствием отбивал своим щегольским тупоносым сапогом с кисточкой такт под скорый солдатский шаг. При прохождении каждого полка он ласково с ним здоровался.

Несколько поодаль, по другую сторону дороги, стояла под ружьем гвардия и Волынская армия Буксгевдена. В сравнении с кутузовцами все солдаты там выглядели женихами. Ослепляла белизна портупей, перевязей, панталон; гренады из желтой меди на шапках у гренадер, золотые унтер-офицерские галуны и обер-офицерские знаки, надраенные мелом плоские пуговицы – все это сверкало, как лучи солнца на пажитях. Особенно выделялась гвардия: подобраны были красавцы и великаны, один другого лучше, словно сошедшие с картинки.

Сергей Семенов невольно перевел взгляд на своих боевых приятелей и нашел, что они походят более всего на кузнецов, отошедших от горна. Как ни старались солдаты, как ни колдовали над амуницией – она уже почти превратилась в ветошь. Когда армия взобралась на высоту и заняла позицию, император, объезжая фронт, невольно спросил у кутузовцев:

– Давно ли на вас была вода?..

В ответ гремело обычное:

– Рады стараться, ваше императорское величество!..

Армия простояла в Ольмюцком лагере шесть дней.

2

Пока кутузовцы радовались встрече с товарищами, пришедшими им на подмогу из России, Михаил Илларионович устроил парадный обед для своих ближних – Тизенгаузена, Бибикова, Дишканца, Кайсарова, Четвертинского, Шнейдерса, Злотницкого.

От двух бокалов токайского приятно кружилась голова, позади, кажется, было самое трудное, почти невыполнимое. Государь при встрече выразил Михаилу Илларионовичу свою горячую признательность за разбитие Мортье и спасение армии. Можно было позабыть хоть на время о Бонапарте и его угрозах и предаться воспоминаниям о родных, о Екатерине Ильиничне, о дорогих дочурках. О самой любимой – Лизоньке, которая выехала в армию и скоро должна прибыть в Тешен…

Но молодые офицеры наперебой, не давая говорить один другому, припоминали подробности минувшего похода, эпизоды боев и полученного ими боевого крещения при Кремсе.

Живоглазый, со смуглым татарским лицом Кайсаров, сбросив темно-синюю ментию на спинку стула и расстегнув по-простецки свой нарядный гусарский доломан – красный, опушенный белой овчиной и расшитый серебряными шнурами, возбужденно повторял:

– Помнишь, Фердинанд? Дорогу на Штейн? Как ты отбил нашу пушку… Как мы с тобой, Павлом и Шнейдерсом карабкались в горы?..

– А как потом штыками сбросили француза с утесов? – горячо подхватил подпоручик Бибиков, с юношеским румянцем во всю щеку, сидевший вовсе по-родственному: гвардейский мундир внакидку, золотой крестик выбился поверх тельной рубахи.

«Вылитый Александр Ильич! Таким и был в молодости его знаменитый дядя!» – невольно подумалось Кутузову, который добродушно внимал беседе молодых ветеранов: Кайсарову двадцать два года, Тизенгаузену – двадцать четыре, Четвертинскому – двадцать один, Бибикову – девятнадцать, а Злотницкому нет еще и восемнадцати!..

Нескладный, долговязый Дишканец в двубортном кирасирском колете, размахивая руками, громко доказывал:

– Мы же повсюду брали верх! Если бы нас было больше, не видать Бонапарте дунайской воды!..

– Зато у Кремса французы едва утащили ноги за Дунай! – вступил в разговор слегка одутловатый, с бесцветными волосами и бровями Шнейдерс. – А помните, друзья, как гремели там наши барабаны?!

– Еще бы! – восторженно воскликнул Кайсаров. – Ведь на всем пути от Браунау мы старались поменьше шуметь, когда покидали позиции…

Да, это была выдумка Кутузова. В первый день отдыха армии в Кремсе Дохтуров, по его приказу, потребовал к себе барабанщиков со всей дивизии. Ватага этих шумил, человек сто, собравшись к урочному времени подле дома, занимаемого главнокомандующим, вдруг приударила вечернюю зорю. Они маршировали под мощный рокот и гром взад и вперед по главной улочке городка. Барабанный бой, разносившийся далеко над просторами Дуная, верно, изумил Наполеона, убедив его, что русские ничуть не запуганы преследованием…

– А помнишь, Паисий, – смеясь, обратился к Кайсарову Четвертинский, – как Иван Никитич, наш добрый Инзов, приказал нам немедленно прекратить свинский беспорядок у австрийских артиллеристов?

– Ты хочешь сказать, заставить замолчать поросячий хор? – со смехом отвечал Кайсаров. – Еще бы! Это было у Шпремберга!..

Австрийцы на походе разграбили богатую мызу, наловив с десяток крупных свиней с поросятами. Они привязали маток к своим орудиям, которые медленно тянулись по высокому шоссе. Свиньи упирались, упрямились и, озираясь на своих детенышей, пронзительно визжали. Это вызывало повальный хохот в русских колоннах, шедших по сторонам дороги. Прискакавший на шум Инзов с Кайсаровым и Четвертинским начали наводить порядок. Но, когда австрийцы, соскочив с сидений, устроенных по бокам лафетов, принялись душить свиней, дюжие животные сорвались с привязи и разбежались с поросятами по сторонам, произведя заметное колебание в плотных колоннах. Скоро, однако, свиное племя исчезло. Слышались только разносившиеся из русских колонн слова благодарности немцам за ужин…

Пока молодежь шумела, Кутузов с Тизенгаузеном вполголоса рассуждали о письмах, которые ожидали их здесь, в Ольмюце, – от Екатерины Ильиничны и дочек, от Лизоньки, от родителей Фердинанда – графа Ивана Андреевича и матушки Екатерины Ивановны.

Михаила Илларионовича волновала мысль, что Лизонька едет в армию. Положив свою пухлую, с подушечками, ладонь на сухую длиннопалую кисть Фердинанда, Кутузов говорил:

– Ну, дружок, как же наша Папушенька покинула деток? Бог даст, без нее не заболеют. Вся надежда на Марину. А мы расспросим ее обо всем. Не потемнели ли у Катеньки волосики? И как Дашенька? Резва? Ласкова? И хорошо ли помогает Лизоньке в хлопотах моя воспитанница? Неужто мы скоро свидимся!..

Белокурый красавец Тизенгаузен снова и снова перечитывал строки Лизиного письма, где говорилось, что дочки растут не по дням, а по часам, что Катенька уже прелестно болтает и по-русски, и по-немецки, а Дашенька начала ходить с семи месяцев и теперь бегает вовсю. Ах, как хорошо! Ведь у него с Папушенькой-Лизонькой совет да любовь!..

– Михайла Ларионович! – чуть наклонив к тестю очень крупное, с правильными чертами и пышной прической лицо, восклицал он. – Я так счастлив с Лизонькой. Мы словно созданы друг для друга. Понимаем все с полуслова, и нет промеж нас не только ссор, но даже размолвок…

Говоря все это с чисто остзейской сентиментальностью, Тизенгаузен едва не прослезился; зато Михаил Илларионович не скрывал радостных слез и, не стесняясь своих адъютантов, не желал унимать соленую влагу, текущую из глаз. Он взял ручищу Тизенгаузена в свои ладони и слегка прерывающимся от волнения голосом сказал:

– Друг мой, Фердинанд! Сын мой! Хоть внучки у меня всегда имели предпочтение перед внуками, подарите мне с Лизонькой на старость и внука!..

– Как раз о том же говорил и батюшка… – слегка зардевшись, отвечал зять. – Бог даст, все так и будет…

После обеда Кутузов остался с Тизенгаузеном, отпустив адъютантов, которые отправились в Изюмский гусарский полк, где числился Кайсаров, на жженку. Теперь они рассуждали о петербургских новостях и слухах, об отголосках войны, о мнении в обществе.

– Когда вас принимал государь, – говорил Тизенгаузен, – я довольно наслышался от свитских офицеров. Увы! – Он покачал своими бачками а-ля Александр. – Война эта не популярна ни в свете, ни в столичном гарнизоне, ни у простого народа. А тут еще эта злосчастная история со старцем Севастьяновым. Мне передали ее под строжайшим секретом…

– Что за история, Фердинанд? – заинтересовался Кутузов, хорошо знавший этого старца, который много лет жил на хлебах в Измайловском полку и считался провидцем.

Тизенгаузен оглянулся, хотя в скромной комнате никого не могло быть, и понизил голос:

– Перед отбытием в армию его величество соизволил приехать в казармы Измайловского полка и имел разговор со старцем… Но, право, мои друзья повторяли слова старца с некоторым страхом. Я не суеверен, и все же…

– Говори же, говори! – приобнял его Кутузов.

– Старец упрашивал государя не воевать с Бонапартом. Он убеждал его величество: «Не пришла еще твоя пора. Побьет он твое войско. Придется бежать куда ни попало. Надобно потерпеть еще несколько годиков. Мера супостата, вишь, еще не полна…»

Кутузов откинулся на лавке, словно борясь с затаенной тревогой.

– Надеюсь, что Севастьянов пугал государя напрасно. – Михаил Илларионович помолчал и добавил: – Хотя все может быть, Фердинанд! Кто знает! Не глас ли это народа, не ведающего, зачем ехать так далеко, чтобы ведрами лить русскую кровь!..

3

Позиции, занятые русскими войсками на Ольмюцких высотах, действительно были превосходны. Можно было бы спокойно выжидать здесь корпус Эссена, армию Беннигсена и австрийцев, предводимых эрцгерцогами Карлом и Иоанном, если бы не одно важное обстоятельство: недостаток продовольствия. От самого Браунау русский солдат никогда досыта не наедался, а соединясь с австрийцами, был близок к совершенному голоду.

Немцы, рассерженные отступлением Подольской армии, отказывались доставлять съестные припасы, и солдатам приходилось, заодно с австрийцами, часто силой добывать себе пропитание в окрестных деревнях.

Кутузов не терпел грабителей. Завидя издали солдат, зашедших из рядов в обывательские дома, он во всю конскую прыть пускался туда, опрометью, несмотря на свою тучность, бросался с лошади, вбегал в жилье и, если усматривал хоть малейшее бесчинство, грозно спрашивал:

– Зачем вы сюда зашли? Обижать? Грабить обывателей? Вон отсюда! Солдат не разбойник! Не бесславьте в чужой стране имени русского!..

Но так же Кутузов лучше других начальников понимал бедственное положение солдата, который, даже не нуждаясь в деньгах, ничего не мог купить: деньги ничего и не значили. Михаил Илларионович чувствовал больно свое полное бессилие помочь чудо-богатырям. Приходилось надеяться на союзников. Император Франц нередко дарил войскам по два или три гульдена на человека, но и он имел мало возможности, распоряжаясь в собственной стране.

В Ольмюцком лагере, случалось, раздавалась команда: «За хлебом!» Тут же поротно наряжали людей. Солдатам становилось здоровее на душе, однако проходил целый день, и посланные возвращались к вечеру с пустыми руками. Для Сергея Семенова и его товарищей было праздником, когда на весь батальон приносили полбочки муки. Каждый, получив в полу шинели свою порцию, бежал к огню, растворял ее с водой, месил и пек в золе без соли лепешки. Ели их с неизъяснимым наслаждением. Очень редко отпускали печеный хлеб. На роту доставалось десятка по два или три буханок. Фельдфебель и каптенармус, как примечал Сергей Семенов, наловчились в искусстве расчерчивать мелом небольшую буханку по числу людей так, чтобы выгадать для себя кусок получше.

Поставив роту в ранжир, фельдфебель начинал раздачу хлебных порций перекличкой, отделяя каждому ломтик по черте. Приняв его, солдат целовал, крестил и прятал за пазуху. В такой редкости сделался хлеб насущный! Говядина отпускалась в полки живьем.

Сергей Семенов не без оснований страшился, что бедственное положение вызовет упадок духа у героев, проделавших славный марш от Браунау до Ольмюца. Солдаты все громче роптали, обвиняя австрийцев в невыполнении союзнических обязательств и даже в измене. Чтобы не допустить свою команду до разорительного грабежа и поднять ее настроение, унтер-офицер охотно отправлялся вне очереди за фуражом. На повелительный зов: «За соломой и дровами!» – Семенов тотчас же являлся со своими молодцами.

Не последнюю роль играло и стремление Чижика к воинским приключениям: команды рассеивались по хуторам и окрестным деревням, где часто сталкивались с французскими фуражирами, и дело всякий раз оканчивалось жаркой стычкой. Именно поэтому Кутузов уже с Цнайма отдал приказ – отлучаться за фуражом только с ружьями и примкнутыми штыками. Тем более что и сами жители, обремененные поборами, нередко встречали гостей вилами и рогатинами. Ветеран Мокеевич после таких угощений всегда говаривал:

– Что тут поделаешь! Голод, он и замки рвет!..

Придя в одно небольшое моравское селение, унтер-офицер Семенов услышал вскоре женские крики. Гренадеры из его команды по свежему дерну заподозрили тайный склад и разрывали землю. Старые и молодые моравянки окружили командира, целовали ему руки и со слезами умоляли остановить солдат. Язык их, близкий русскому, был понятен. «Верно, там спрятан не хлеб и не картофель, а все богатство, ими накопленное», – догадался унтер-офицер.

Семенов обещал крестьянкам выполнить просьбу, если те снабдят команду необходимой пищей. Они тут же принесли несколько буханок хлеба, мешок муки, картофеля, яблок и дюжину кусков шпика. Здоровенный парень притащил вдобавок жбан красного местного вина, ведра на три.

Поблагодарив жителей, унтер-офицер уже собирался отдать приказ о возвращении в лагерь, как старая крестьянка, видя послушание солдат начальнику, попросила Семенова остаться в их деревне, пока не кончится общий набег, и защитить хутор от других команд, рыскавших неподалеку с голодным ожесточением. Тот согласился и выслал к околице посты.

Старуха пригласила Семенова в богатый двухэтажный дом, обнесенный высокими бревенчатыми стенами. Унтер-офицер отметил про себя порядок, в каком содержались надворные постройки, и опрятность во всем. Хозяйка привела его в большую горницу, где героя с любопытством обступили молодые женщины и девушки. Она внимательно разглядывала изношенную, пробитую штыками и пулями семеновскую шинель, потом расстегнула ее и удивилась, не увидев под мундиром ничего, кроме тельной рубахи, – на дворе стояла глубокая осень.

По ее знаку одна из моравских красавиц подала хозяйке новую шерстяную душегрейку, и та предложила Семенову надеть подарок. Русский солдат был глубоко растроган. Вернувшись в полк, в благодарность за ее доброту, он выпросил у командира охранный караул из трех гренадеров для ограждения этого дома от беспрестанных поборов. Перед выступлением армии навстречу решающему сражению Семенов забежал к старой крестьянке проститься. Она благословила солдата прекрасным караваем хлеба, который он отдал своему батальонному командиру…

Хотя обстановка в армии была далеко не праздничной, император Александр пребывал в самом радужном настроении. Он не замечал ни отсутствия радостного воодушевления, ни появившейся распущенности в войсках. Подогреваемый молодыми и нетерпеливыми друзьями, среди которых слепой самоуверенностью выделялся князь Долгоруков, он проводил время с императором Францем, рассуждая о предвкушаемой победе над Наполеоном.

На деревенской околице, перед домом, где они остановились, солдаты ловили кур. Одна из них с громким квохтаньем вспорхнула и разбила окошко, всполошив обоих императоров. Выбежавший за ворота Милорадович горячо стыдил солдат, называя их нахалами и канальями. В это время показались в дверях с веселым видом Александр и Франц Австрийский. Вместо ожидаемого наказания было приказано отпустить во все полки винную порцию.

Перед этим в разговоре уже было решено, что союзные войска двинутся на французов, атакуют их и разгромят Наполеона.

4

Кутузов был поставлен в безвыходное положение.

Это стало ясно уже на совете, куда были приглашены самые близкие Александру лица, а также Франц Австрийский. Михаил Илларионович почтительно доложил императору о предстоящем, по его мнению, действии армий, пояснив, что затрагивать Наполеона еще рано. Это показалось государю едва ли не позором. Правда, по обыкновению, Александр Павлович скрыл свои чувства – молчал, лишь приложил руку к правому уху, чтобы лучше слышать. Он любил очаровывать улыбкой глаз, однако теперь красивые глаза государя ничего не выражали.

Зато император Франц – фамильный габсбургский нос, холодные глаза, небольшой упрямый рот – не скрывал своего неодобрения. Все его узкое, длинное лицо с зачесанными назад пепельными волосами, отпущенными за виски, приняло неприятное, надменно-брезгливое выражение.

Возмущение переполняло молодого князя Петра Петровича Долгорукова, любимца царя. Наивный, пылкий, с несколько женственным лицом, тонким носом, выпуклым кукольным лбом и ясными глазами, он нетерпеливо спросил:

– Где же вы предполагаете дать Бонапарту отпор?

– Где соединюсь с Беннигсеном и пруссаками… – медленно ответил Кутузов. – Чем далее мы завлечем Бонапарта, тем будет он слабее, отдалится от своих резервов. Дайте мне отступить. И там, в глубине Галиции, я погребу кости французов…

Михаил Илларионович замолчал и погрузился в раздумье. Что могло быть неразумней предстоящей битвы? Со дня на день Пруссия готовилась вступить в войну с Бонапартом, и восемьдесят тысяч вымуштрованных солдат присоединилось бы к коалиции. А с подходом Беннигсена и австрийской армии эрцгерцогов Карла и Иоанна битва бы решила участь Наполеона! За месяц перед тем, за день до ульмской катастрофы, Нельсон у Трафальгара уничтожил франко-испанский флот. Франция надолго выбыла после этого из числа морских держав. Бонапарту сейчас совершенно необходима была победа на твердой земле, но каждый день отсрочки отдалял его от этой цели…

– Что же, мы будем все отступать и отступать? – горячился Долгоруков. – Не помешались ли мы на ретирадах? Это уже близко к трусости.

Оскорбление было явным, однако Михаил Илларионович не торопился отвечать. Он никогда не упоминал о своих ранах, не выставлял преимущества боевого опыта. Но тут вперил в Долгорукова тяжелый взгляд и после долгой паузы сказал:

– Князь! Вы принимаете мою осторожность за неохоту сразиться с неприятелем. Раны мои свидетельствуют, что я не трус. Седины не истощили моих сил. Последствия меня оправдают!..

От напряжения генерал вспотел. Батистовый платочек не помог, закрытый правый глаз противно слезился, и Александр Павлович, не любивший всего неэстетичного, поспешил отвести от Кутузова свой взор. Заговорил князь Адам Чарторижский[4]4
  Чарторыйский Адам Ежи (Юрий) (1770 – 1861) – один из ближайших друзей Александра I, член негласного комитета. Выдвинул идею объединения всех польских земель под властью Александра I.


[Закрыть], назначенный в 1804 году русским министром иностранных дел.

Кутузов невольно подумал: «Вылитый отец!» Да, смуглостью лица, формой красивых бровей и даже манерой говорить князь Адам очень походил на покойного Николая Васильевича Репнина.

Чарторижский высказался против намерения Александра I оставаться при армии и посоветовал предоставить Кутузову самостоятельно распоряжаться военными действиями. Было ясно, что это произвело на всех приближенных крайне неприятное впечатление. Долгоруков позволил себе новую выходку:

– В вас говорит поляк! А я – русский патриот!..

И сам государь, и близкие к нему лица находились под гипнотическим воздействием визита в Ольмюц генерала Савари. Он привез письмо, в котором Наполеон в самых рыцарских выражениях поздравлял Александра с прибытием к армии. Савари, однако, имел и тайное поручение: высмотреть положение австро-русских войск, а если удастся – притворно выразить опасения перед возможными наступательными действиями союзников.

Французского шпиона в чине генерала не только не задержали на аванпостах, но простодушно допустили в главную квартиру. Там он мог убедиться в слепой самоуверенности молодежи во главе с Долгоруковым, окружавшей Александра. Мнимая сговорчивость Савари, якобы готового к немедленным переговорам и уступкам, окончательно утвердила русского государя в необходимости идти вперед и атаковать. Цель была достигнута. Наполеону удалось выманить союзников на желанный бой. Что же касается императора Франца, то он практически мало что терял даже и при неудаче: главные австрийские армии были вне опасности.

«У Вены уже давно вошло в привычку загребать жар чужими руками, – сказал себе Кутузов. – Чего уж тут и союзнику дорожить моим мнением!..»

С этого момента Михаил Илларионович являлся главнокомандующим чисто номинальным: у него было отнято самостоятельное начальство над армией. Мог ли он в такой обстановке сложить с себя это звание? Нет, Александр I просто не позволил бы ему поступить так. Колеблясь между стремлением пожать лавры полководца и страхом перед возможным поражением, русский император получал возможность или присвоить себе лавры в случае успеха, или переложить на другого ответственность при неудаче.

Только много лет спустя он признался в своей ошибке, сказав: «Я был молод и неопытен; Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее».

Вся реальная власть была передана австрийскому генерал-квартирмейстеру Вейротеру, который и сделался главным советником Александра. Обладая способностью льстить тщеславию, он вошел в доверие к той молодежи, которая руководила главной квартирой. Вейротор был таким же ученым педантом и рутинером, как генерал Мак, и разработал план, вовсе не считаясь с реальной обстановкой.

После окончания совета Кутузов продолжал некоторое время сидеть в опустевшей комнате, как бы собираясь с силами на новый, уже нравственный подвиг. К нему подошел князь Долгоруков и, желая загладить неловкость от своих мальчишеских слов, произнес:

– Нам позволяют надеяться на успех ведомые всем ваши заслуги!

– Ах, заслуги! – медленно протянул Михаил Илларионович, – Так заслуги, мой князь, созревают только в гробе…

5

Наполеон находился в эту пору в столице Моравии – Брюнне.

Сознавая затруднительность своего положения, он более всего страшился, что война затянется. Его несколько успокаивало только что случившееся авангардное дело у Вишау: 56 русско-австрийских эскадронов, поддержанных пехотой, прогнали 8 эскадронов французских. Союзники, судя по всему, решились наступать, Император немедленно начал сосредоточивать свою несколько разбросанную армию.