Текст книги "Кутузов. Книга 2. Сей идол северных дружин"

Кутузов снял шляпу и обратился к своим спутникам:

– С кончиной сего великого человека закатилось и солнце Екатерины…

Он склонялся к мысли, что князя Григория Александровича отравили. Рассказывали, что банкир Зюдерланд, обедавший с Потемкиным в день отъезда князя из Петербурга, скончался в тот же день и в тот же час и чувствуя такую же тоску, что и Потемкин, умиравший на этом самом месте, на плаще, посреди степи, на пути из Ясс в Николаев. Видимо, им дали медленно действующий яд. Грешили подозрениями на братьев Зубовых. Но преждевременная смерть князя Григория Александровича, очевидно, была последствием широкого заговора. Кто же мог добиваться этого? Уж не прусские ли масоны, действовавшие в России через подставных лиц? Да не было ли злонамеренным и лечение самой императрицы в последний год царствования, явно поторопившее ее уход из жизни?

А ведь корпус под начальством Суворова должен был быть собран на западной границе не для экзерциций…

До самых Ясс Михаил Илларионович был задумчив, отвечал на вопросы невпопад. Он взял себя в руки лишь тогда, когда карета остановилась у огромного каменного дворца, построенного в 1806 году, при господаре Александре Мурузи.

Здание было любопытно тем, что окон в нем имелось по числу дней в году, а дверей – по числу недель. В тронной зале проходили заседания совета, или дивана, Молдавского княжества, составленного из знатнейших бояр.

В этом же дворце находилась резиденция главнокомандующего, который с нетерпением ожидал прибытия Кутузова.

4

Все раздражало Михаила Илларионовича в Прозоровском.

Хотя фельдмаршал, обращаясь к Александру I с просьбой о назначении к нему в помощники Кутузова, и писал, что «он почти мой ученик и мою методу знает», именно метода Прозоровского вызывала протест. На каждом шагу Михаил Илларионович убеждался, сколь непримиримы их взгляды – на армию, на воинское искусство, на солдата.

Рутинер и педант, Прозоровский боготворил прусский порядок. Улучшения, которые ввел в солдатскую жизнь Потемкин, казались ему оскорблением устава, а невнимание к мелочам – преступлением. Руководствуясь картами времен екатерининских войн, он направлял на квартиры войска в те места, где некогда были богатые города и селенья, а теперь простиралась голая пустыня. Солдаты замерзали в землянках, а по весне гибли от болезней в гнилой местности. Интенданты, входя в сговор с докторами, тысячами губили людей, наживаясь даже на продаже гробов. Правитель канцелярии Прозоровского Безак, начальник госпиталей Кованько, поставщик Шостак грабили более, нежели разбойники в лесу.

Горше всего была судьба ополченцев – крестьян, которых собрали только для войны с французами, а после обещали распустить по домам. Обманом оторванные от сохи, они служили плохо, многие бежали, и были случаи возмущения целых батальонов. Беглые были пойманы и под конвоем полицейских бродили по ясским улицам в цепях, выпрашивая милостыню.

Зато роскошь и блеск царили в главной квартире. Прозоровский привез с собой в Молдавию толпу сановников, камер-юнкеров, камергеров, адъютантов свиты государя и гвардейских офицеров. Он приглашал за стол по три раза на день более ста человек, громко рассуждая о старине, о тактике, о Фридрихе II. Князя никто не слушал. В то время как он сам себе бубнил о прусской войне в царствование Елизаветы Петровны, молодежь веселилась и упражнялась в остроумии. Иной забавлялся насчет воротника своего соседа, говоря, что он похож на откидную коляску, другой на вопрос, здорова ли его жена, отвечал:

– Какая? Та, которую я оставил в России, или здешняя…

Любвеобильный Милорадович пленился дочерью одного из первых бояр Валахии. Она легкомысленно поверила его обещаниям жениться на ней, о которых генерал позабыл, как только выехал из Бухареста. Когда Кутузов услышал фамилию этого боярина – Филипеско, то содрогнулся. Да, это был тот самый шпион, который стоял первым в списке турецкой агентуры, раздобытом Михаилом Илларионовичем в Константинополе. Прежний глава Валахии Ипсиланти[7]7
  Ипсиланти Александр (1726 – 1807) – великий драгоман Порты, господарь Валахии (1774 – 1782, 1796 – 1797) и Молдовы (1786– 1788).


[Закрыть] хотел казнить его, но Филипеско сумел очернить Ипсиланти в глазах Михельсона и удалить из Бухареста, Прозоровский не только оставил все в силе, но и позволил Филипеско сместить служившего прежде в русских войсках Варлама, которого Ипсиланти, уезжая, назначил каймаком – вице-президентом Валахии[8]8
  Валахия – историческая область на юге Румынии, между Карпатами и Дунаем. С XVI в. была под турецким господством, с 1829 по 1856 г. была автономна под протекторатом России. В 1859 – 1861 гг. объединилась с Молдовой в единое государство.


[Закрыть].

Спорить с князем не было никакой возможности. Кутузов пытался что-то доказать фельдмаршалу, но тот резко обрывал его:

– Вы, сиречь, еще слишком молоды, чтобы знать то, о чем я вам говорю!..

Прозоровский вникал во все, всем распоряжался и все желал предвидеть. В свои преклонные годы он не давал себе ни минуты покоя, в котором так нуждался. Но не было покоя и солдату, которого он измучил своим неуемным рвением. Главнокомандующий сам назначал число караулов, которое было так велико, что равнялось почти четверти всех находящихся под ружьем солдат. Двойная цепь часовых располагалась столь плотно, что Михаил Илларионович издали принимал их за линейные войска. При жарком климате и холодных ночах это страшно утомляло солдат. В одном Кальяновском лагере, где на лето расположился главный корпус и находились Прозоровский и Кутузов, в госпитале томилось более четырех тысяч больных, а ежедневно удирало по тридцать человек. Число дезертиров достигло невероятной цифры.

В Яссах после восемнадцатимесячной бесконечной переписки был назначен мирный конгресс. Однако турки, направляемые тайно Францией и явно Англией, явились на него с твердой решимостью не уступать ни пяди земли на правом берегу Днестра. Император Александр, со своей стороны, желал приобрести Дунай или, по крайней мере, Серет. В мае 1808 года из Парижа вернулся французский посол в Константинополе и злейший враг России Себастиани. Он проехал через Яссы, Бухарест, Рущук, Шумлу, где ему повсюду оказывались почести. В конфиденциальной беседе с ним Кутузов разгадал все вероломство французов – завлечь Россию в дорогую и бесполезную войну и тем всемерно ослабить ее.

Михаил Илларионович вел переговоры с сербскими депутатами и убедил их в том, что интересы Белграда будут всемерно поддерживаться русским правительством. Он имел своих агентов в ряде турецких крепостей и пресекал шпионскую деятельность французского консула в Бухаресте Ду.

Вечера Кутузов проводил в офицерском клубе, окруженный молодежью, которая дивилась его необыкновенной памяти, огромным знаниям и слушала рассказы генерала, пересыпанные шутками и метким словцом. У себя дома он наслаждался беседами с Аннушкой, расспрашивал ее о других ненаглядных дочурках. Зато не сложились у него отношения с зятем Николаем Захаровичем.

По прибытии Хитрово в армию Прозоровский назначил его своим дежурным полковником и первое время не чаял в нем души. Но Михаил Илларионович быстро раскусил Аннушкиного мужа – болтуна, истерика и интригана. Николай Захарович сумел перессорить всех в штабе, распускал небылицы и о самом Кутузове. Занятый сплетнями, он почти не уделял внимания жене.

Да, это была полная противоположность Лизонькиному супругу – покойному Фердинанду, Федору Тизенгаузену…

Михаил Илларионович старался, как мог, помогая Прозоровскому в боевой подготовке армии. Князь Александр Александрович обучал главные силы построению боевого порядка, который он считал наилучшим для действий против турок. То была устаревшая линейная тактика, но и она была полезнее, чем тот разброд, в котором Кутузов застал солдат. Прозоровский был доволен им и доносил государю: «Признаться должен я… что войско беспорядочно, и только при поправлениях генерала Кутузова и моих устроилось».

Было ясно, что переговоры с Турцией не приведут ни к чему и надо ожидать возобновления кампании. Русские, имея 80-тысячную армию, находились в самом благоприятном положении. Им противостоял враг, силы которого были подорваны изнутри. Превосходно зная историю Блистательной Порты, нравы и обычаи турок, Михаил Илларионович подолгу размышлял о странной судьбе этого восточного гиганта, разбухшего от покорения соседних народов.

Особенно привлекали его кровавые события последних месяцев.

5

Пожалуй, ни при одном султане Оттоманскую империю не сотрясали такие внутренние раздоры и внешние потрясения, как при Селиме III.

Он хотел мира – и непрерывно воевал: с французами, русскими, австрийцами, англичанами, наконец, с собственными подданными – с мамелюками в Египте, с сербами, с мятежными пашами. Он стремился сделать свою страну сильной – построил литейные мастерские, организовал стараниями англичан превосходную артиллерию, с помощью французов и шведов сформировал регулярную армию – и не смог подавить свирепую орду янычар. Он создал совет, чтобы ограничить власть великого визиря, упорядочил, по европейскому образцу, финансовую систему, пресек на местах хищения и самоуправство – и только вызвал ропот, потому что увеличились налоги. Он желал насадить просвещение – и встретил недоверие и даже ненависть. Само слово «низам-джедид» – новый порядок – сделалось в народе символом измены и чужебесия.

Селим III пришел со своими нововведениями раньше срока и был отвергнут.

«А может быть, – рассуждал Кутузов, – виной еще и его характер. Селим был слишком снисходительным и даже слабым правителем, а этого на Востоке не прощают. В нем было заметно при громадной телесной мощи нечто женственное, доброта же его переходила в бесхарактерность…»

В ответ на реформы в разных местах Порты возгорелись волнения и мятежи. Паши заявили о своем неповиновении, разбойные партии завладели несколькими крепостями и начали войну с султаном, особенно беспокойную в Болгарии. Селим вел себя нерешительно, движение крепло. Мятежный паша Гассан-оглы собрал партию в Виддине и объявил себя независимым. Рущук был в руках у другого партизана – храброго Мустафы Байрактара Эмик-оглы. Он направил своего друга Ибрагима Пехливан-пашу с четырехтысячным корпусом занять Измаил. Гарнизон вначале защищался, но при приближении к крепости русских открыл ворота Пехливану, который истребил сторонников султана.

Вскоре Гассан-оглы и Мустафа Байрактар овладели селениями между Дунаем и Балканами, крепостями по берегу Дуная и городами во внутренней Болгарии. Мятеж перекинулся в другие провинции. Большая часть султанских владений сделалась добычей восставших. В империи ослабла торговля, ощущался недостаток продуктов питания. Народ громко роптал, а верховный совет стал предметом всеобщей ненависти.

«Селим мог бы побороть волнения, если бы его мать – валиде не скончалась в 1802 году, – думал Михаил Илларионович, вспоминая свои беседы пятнадцатилетней давности с этой умной и волевой женщиной. – Говорят, что перед смертью она заставила сына поклясться оставить при себе великого визиря Юсуф-агу. Но безвольный Селим попал под каблук своей сестры – султанши Билгам и ее фаворита Несима Ибрагим-эфенди. Юсуф-ага был смещен и уехал в Мекку. А Несим Ибрагим приобрел огромную власть. Верно, это и имело гибельные последствия…»

Великим визирем сделался Мустафа Челибей. Янычарам было приказано отправиться в действующую армию. Тогда во главе заговора встал помощник великого визиря муфтий Муса-паша. Спичкой, возжегшей пожар, послужил фирман Селима, согласно которому ямаксы – солдаты, охраняющие в деревне Фанараки маяк для входа в Босфор, должны были принять форму регулярных войск. Отсюда волнения перекинулись в гарнизоны батарей, расположенных по обе стороны пролива. 18 мая 1807 года мятежники во главе со своим предводителем Кавакши-оглы пошли на Константинополь.

Повстанцы остановились в Этмейдо – районе Константинополя, где располагалась главная казарма янычар. Здесь уже находилось священное знамя – мармит, сюда приехал муфтий, принявший верховное руководство. Вместе с двумя казиаскерами – духовными судьями он вынес решение умертвить главных правителей страны.

Селим из слабости потакал мятежникам, чем только увеличивал их ярость. Во главе проскрипционного списка находился Несим Ибрагим-эфенди. Он был схвачен, увезен в Этмейдо и там растерзан на части. Хаджи Ибрагим-эфенди, самый преданный султану министр, спрятался, но был найден и убит на месте. Секретарь Селима Сиркиатиди, убегая, сорвался с крыши дворца и разбился.

Собравшиеся в Этмейдо янычары объявили, что султан много лет нарушал закон Пророка, и просили совета у муфтия. Тот дал им право свергнуть Селима. Они ворвались в сераль и 30 мая 1807 года провозгласили султаном двоюродного брата Селима Мустафу IV. Селим не оказал им никакого сопротивления и заперся в своих покоях.

Низам-джедид был отменен, регулярные войска разбегались. Преследовали сторонников Селима. Юсуф-ага, выехав из Мекки, получил приказ нового султана, приговаривающий его к смерти. Он принял эту весть со спокойствием, только попросил палачей дать ему время для омовения и последней молитвы. Кавакши-оглы был назначен смотрителем дворцов Фанараки и начальником батарей. Сам Мустафа не имел никакой власти; муфтий Муса-паша лишь возложил на него корону.

Народ вскоре почувствовал, что с отменой низам-джедида налоги не уменьшились, зато усилилась распущенность в войсках. Кавакши-оглы предавался грабежам и всяким непотребствам. Теперь уже с сожалением вспоминали о правлении Селима. Мустафа Байрактар из первого врага сделался сторонником свергнутого султана и поклялся вернуть ему трон. Он ненавидел великого визиря Челибея, но для исполнения своего замысла решил на время помириться с ним.

30 июня 1808 года во главе 40-тысячного войска он направился к столице. Часть сил Байрактар бросил на Фанараки, где был схвачен и умерщвлен Кавакши, а сама деревня сожжена. Главные силы расположились на равнине Дауд-Паша, в десяти верстах от Константинополя. Слабый, всеми презираемый султан Мустафа IV явился ему навстречу с санджиак-жерифом – священным знаменем Магомета, которое выносится только тогда, когда великий визирь идет на войну. Он предложил Байрактару занять предместье города Ейуп, а самому въехать во дворец султанши. Однако Байрактар благоразумно проводил ночь вместе с войском.

Пока великий визирь Мустафа Челибей спокойно пребывал в своей огромной деревянной резиденции Паша-Капусси, главный заговорщик шаг за шагом шел к своей цели. Байрактар сумел внушить такое доверие Мустафе, что тот назначил его генералиссимусом и предоставил неограниченные полномочия. После этого он потребовал от султана удалить муфтия и обоих казиаскеров. 4 июля 1808 года Байрактар перешел к открытым действиям.

Во главе отряда он занял дворец Паша-Капусси, собственной властью сместил великого визиря и приказал отвести его в лагерь Дауд-Паша. Всем министрам и чиновникам он повелел собраться в серале, объявив, что скоро сам прибудет туда. По дороге Байрактар кидал в толпу золотые монеты. Первые ворота сераля оказались открыты, зато вторые были на запоре. Он приказал взломать их – они отворились, и Байрактар увидел окровавленный труп Селима. Султан был казнен самым ужасным образом.

«Рассказывают, что особое изуверство в предсмертных пытках Селима проявили его жены, – вспомнилось Кутузову. – Они мстили султану за то, что он пренебрегал ими. Да, женщины столь же изобретательны в жестокости, сколь и в любви…»

Казалось, заговор был сорван, и самым простейшим способом. Байрактар проливал слезы над истерзанными останками Селима, когда один из офицеров напомнил ему: «Теперь не время плакать». Тогда он объявил о низложении Мустафы и вступлении на престол его брата Махмуда II. Трусливый и жестокий Мустафа покорно покинул трон. Серальная пушка возвестила в Константинополе, что Махмуд занял место своего брата. На другой день Селима торжественно погребли рядом с его отцом Мустафой III.

Двадцатишестилетний Махмуд был последним в династии оттоманов, так как у него не было детей. Когда за ним пришли, чтобы облечь его в знаки верховной власти, нового султана не могли найти и долго искали по сералю. Наконец кто-то отрыл его в груде ковров, куда Махмуд спрятался в полной уверенности, что его хотят убить.

По прихотливому капризу судьбы новый султан находился в отдаленном родстве с Наполеоном. Мать его, креолка, была кузиной Жозефины Богарне, первой жены Бонапарта. Когда она однажды совершала поездку с острова Мартиники во Францию, корабль был захвачен алжирскими корсарами. Бею Алжира необходимо было спешно улучшить отношения с Абдул-Гамидом I, и он подарил ему прекрасную молодую девушку. Она и родила султану Махмуда…

Великим визирем стал Мустафа Байрактар Эмик-оглы, который принялся мстить за смерть Селима. В первый же день было отрублено более ста голов и утоплены, зашитые в мешки, все женщины сераля, которые потешались над смертью Селима. Байрактар ввел честный суд, навел порядок и добился изобилия провизии в столице. Он решил упразднить янычар и подчинить себе все войска. Под предлогом более близкого знакомства султана с армией, которая готовилась к войне с русскими, Байрактар заставил Махмуда покинуть Константинополь и среди верных ему солдат издать фирман об уничтожении янычар. Для этого он приказал всем отрядам, стекавшимся из европейской и азиатской Турции, собраться около столицы.

«Как и Селим, он недооценил могущество этого своевольного и бурного корпуса», – размышлял Михаил Илларионович.

3 ноября 1808 года, в пору рамадана, мусульманского поста, который соблюдается у турок очень строго, Мустафа Байрактар посетил муфтия для свершения литфара – первой вечерней трапезы. Возвращаясь, он заметил необычное движение в народе и поспешил в Паша-Капусси. Вооруженные янычары толпами сбегались к дворцу и вскоре подожгли его. Обычная храбрость покинула Мустафу Байрактара. Он спрятался в башне и задохнулся от дыма. Вместе с ним нашли трупы одного из евнухов и любимой жены, ящики с золотом и драгоценными камнями. Ближайший друг Байрактара Мирзоян Манук-бей бежал в Рущук, завладел его деньгами и золотом и перешел на службу к русским в Бухарест.

«Меня убеждали, будто Байрактар храбро защищался, приказал задушить Мустафу, выбросить его голову осаждающим, а затем взорвал себя и врагов пороховым зарядом, – сказал себе Кутузов. – Но откуда во дворце великого визиря мог оказаться Мустафа, когда он находился в султанском серале?..»

На следующий день янычары заперли городские ворота и толпами кинулись к сералю. Охранявшие Махмуда сеймены удачно отбили несколько атак и подожгли одну из главных казарм. Казалось, султан справится с восстанием. Но известие о гибели великого визиря вселило в осажденных ужас. Капудан-паша Рамиз Абдулла, друг Мустафы Байрактара, бежал в Россию, а топчи-паша – начальник артиллерии принял сторону янычар. Махмуду пришлось вступить с повстанцами в переговоры.

В эти часы был умерщвлен свергнутый ранее Мустафа. Махмуд сказал своим приближенным: «Янычары требуют моего брата. Если он снова взойдет на престол, то велит меня убить». «Прикажите», – ответили те. Султан промолчал, и они поняли это как сигнал действовать.

Янычары увидели необходимость сохранить последнего султана. Потери обеих сторон были огромны. В пожарах, охвативших Константинополь, сгорело множество женщин и детей. Общее число жертв перевалило за семнадцать тысяч. Сеймены, выйдя из сераля, рассеялись по городу. Тело Мустафы Байрактара было повешено за ноги к столбу, выкрашенному в красный цвет, с оскорбительной надписью. Глашатаи объявляли народу о его судьбе и указывали, где выставлен опозоренный труп.

Махмуд II оказался терпеливым и кротким правителем, который, однако (как большинство правителей), не знал даже, с чего начать дело. Воспитанный, подобно остальным принцам оттоманской крови, в серале, называемом «кефес» (клетка), под бесконечным присмотром, он до восшествия на престол только выучился писать. Правда, свергнутый Селим, влачивший одно время вместе с ним грустную жизнь в клетке, занялся его образованием. А главное, он указал ему на гибельность дикого разгула янычар.

Но, памятуя о судьбе Селима и не чувствуя еще себя твердо на престоле, Махмуд решил не спешить с уничтожением этого беспокойного войска. Очень осторожно принялся он восстанавливать регулярную армию – низам. Великим визирем был назван уже исполнявший эту должность в 1799 году Юсуф Зия-паша, по прозвищу Киюр – одноглазый. Он лишился глаза в игре «жирит».

«В Константинополе я не раз наблюдал эти соревнования в ловкости, – вспоминал Михаил Илларионович, – когда всадники на полном скаку ловят и бросают дротики…»

Рейсом-эфенди – министром иностранных дел стал Мехмед Галиб. Во главе гарнизонов многих крепостей были назначены новые коменданты, среди которых выделялся назир – начальник браиловского гарнизона, бывший пират Решид Ахмед-паша, старый приятель Кутузова по Константинополю.

«Он один стоит целого корпуса, – сказал себе Михаил Илларионович. – Храбрый до безрассудства и в то же время умный, опытный в военных хитростях и умеющий вселить в войска отвагу…»

Теперь русской армии предстояло взять Браилов открытым штурмом.

6

У русских имелись огромные силы. Но они, в согласии с кордонной системой, которой придерживался князь Александр Александрович, были растянуты на тысячеверстном фронте. Милорадович занимал Валахию, генерал-майор Исаев – Малую Валахию, Ланжерон прикрывал левый фланг. Резервный корпус Эссена располагался на всей завоеванной стране, от Сербии до Черного моря, охраняя крепости. Главный корпус под начальством Кутузова, включавший в себя четыре дивизии, был сосредоточен в окрестностях Фокшан.

Прежде чем обратиться к Браилову, Прозоровский решил овладеть другой крепостью на левом берегу Дуная – Журжей, находившейся против Рущука. Он полагал воспользоваться последствиями гибельной смуты, раздиравшей Блистательную Порту.

После того как Мустафа Байрактар отправился завоевывать Константинополь, Рущук и Журжа оказались без влиятельного начальника. Бежавший из столицы Мирзоян Манук-бей оставил в Рущуке агента Байрактара Ахмет-агу. Тот страшился мести янычар и решил предаться русским – помочь им овладеть Журжей. Через Манукбея он начал переговоры с Милорадовичем, вывез из крепости артиллерию и не оставил в ней и четырехсот человек. По плану одновременно с атакой русских Ахмет-ага выходил из Рущука, соединялся с ними и Журжа переходила в их руки.

Исполнение плана откладывалось: все еще длилось перемирие. Между тем Прозоровский, следуя инструкциям из Петербурга, отправил в Константинополь флигель-адъютанта государя капитана Паскевича с требованием отозвать турецкого посла из Англии. Этого желал Наполеон, который в 1809 году вел сразу две войны – с Испанией и Австрией. 22 марта Паскевич привез отказ Махмуда II. У Прозоровского были развязаны руки.

Превосходный план был сорван из-за беспечности Милорадовича. Его военные секретные бумаги валялись где попало, даже на туалетном столике у дочери Филипеско. Боярин-шпион поспешил сообщить обо всех подробностях задуманной операции французскому консулу в Бухаресте Ду, а дипломат союзной державы – командующему турецкой армией Эдин-паше. Турки прислали в Журжу подкрепление.

23 марта 1809 года Милорадович совершил со своей дивизией очень тяжелый ночной бросок в 28 верст; с ним находился и беспокойный фельдмаршал. На следующий день Прозоровский приказал взять Журжу приступом. Все атаки захлебнулись. Стало ясно, что гарнизон загодя подготовился отразить нападение. Ахмет-ага не поддержал Милорадовича. Князь Александр Александрович приказал бить отбой. Ночью русские заметили в горах огни, тянувшиеся по Дунаю. Валашский депутат уверял Прозоровского, что это крестьяне жгут старую траву.

То были сигналы, которыми Филипеско давал знать Эдин-паше о движениях наших войск.

После журжевской неудачи Прозоровский вознамерился занять местечко Слободзея, в восьми верстах от Журжи, где находилось поместье казненного Мустафы Байрактара. Турки не ожидали русских, которые беспрепятственно вошли в ретраншемент. Там они нашли 27 пушек, а в доме Байрактара – 32 знамени и огромные запасы оружия и боеприпасов. Не было, однако, никакой возможности вывезти эти богатства. Окрестности Слободзеи представляли собой пустыню, жители прятались в горах, нельзя было найти ни одной лошади. Оставалось только взорвать дом Мустафы и сжечь укрепления.

В начавшейся кампании главной целью для Прозоровского оставался Браилов, за взятие которого князь полагал себе наградой единственно Георгия 1-го класса.

7

Несмотря на то что уже опустилась тьма, артиллерийская дуэль русских и турок не прекращалась.

Все двести орудий, расставленных на валу Браилова, били по русскому лагерю. Им отвечали батареи с редутов и с дунайского берега. Кутузов, стоявший с Ланжероном у выдвинутого вперед редута, в самом центре русских позиций, заметил графу, что, судя по звуку выстрелов, пушки у турок расставлены как попало: двадцатичетырехфунтовые рядом с шестифунтовыми, восьмифунтовые рядом с мортирами.

– Зато они имеют преимущество перед нашими в дальности огня, – ответил Ланжерон.

Как бы в подтверждение его слов, послышался характерный нарастающий свист ядра. Ланжерона смыло с окопа. Михаил Илларионович только сотворил крестное знамение и даже не пригнул головы. У него давно уже выработались свои понятия о том, когда и как надобно оберегаться от опасности. Ядро шлепнулось где-то далеко позади редута. Пока Ланжерон, виртуозно чертыхаясь по-французски, выкарабкивался из грязного рва, Кутузову вспомнился другой комичный эпизод, где не менее отважно, чем этот галльский граф, выказал себя сам главнокомандующий.

В одну из редких рекогносцировок Прозоровский в сопровождении Кутузова и Ланжерона прогуливался впереди линий своих войск, рассуждая о том, что между назиром Ахмедом и другими пашами в Браилове начался разброд относительно того, стоит ли защищать крепость, что не следует поэтому дожидаться тяжелых осадных орудий и надо без промедления приступать к открытой атаке…

Внезапно в лощину с гиканьем вынеслась группа всадников. Прозоровский помертвел и крикнул:

– Турки! Турки! Сиречь, головорезы-кирджали!..

Ахти, батюшки-светы! Князь Александр Александрович во всю прыть дернул от казаков, приняв их за турецких разбойников. Подняв полы фельдмаршальского мундира, тощей курицей несся он вдоль редутов. Видать, уже представлял себе в истоме страха, как его голова, отрезанная и хорошо просоленная, с биркой, где указано имя ее владельца, выставлена во втором, почетном дворе султанского сераля.

Бородатые рожи смеются, скалят зубами из-под высоких мохнатых шапок. Михаил Илларионович и Ланжерон что есть мочи кричат по-русски и по-французски, что это аванпост Иловайского. Куда там! Глухой как пень Прозоровский аллюром катит на своих двоих – да прямо к болоту. «Для семидесяти пяти лет он бегает слишком прытко!» – сказал себе Кутузов, чувствуя, что задыхается и отстает. Так три генерала галопировали прочь от лагеря, покуда Ланжерон не ухватил князя Сиречь за вызолоченный рукав. Картина!

Тысячи солдат смотрели на это невиданное представление. Что и говорить, русский воин сам смел, но любит это качество и у своих предводителей!..

Когда Ланжерон снова оказался рядом с Кутузовым, Михаил Илларионович самым учтивым тоном осведомился, не ушибся ли граф и не запачкан его кафтан.

Старый генерал знал, что Ланжерон не любит его, хотя и отдает должное его опытности и воинскому искусству. «Сколь он завистлив! – подумалось Кутузову. – Впрочем, никогда не надо отвечать неприязнью на неприязнь, ибо это только создает в обиходе излишние неудобства».

– Не хотите ли, граф, заглянуть ко мне? – предложил он. – Правда, молодежь, как я полагаю, затеяла опять игру в бостон. Но для нас найдется отличное токайское. Я на всякий случай припрятал его. От зятя…

«Как сочетается в этом русском старике обаяние с безнравственностью, замечательный ум с ленью, широта и хлебосольство с хитростью», – подумал француз.

– С удовольствием, генерал, – сказал он, встопорщив усики. – Нельзя ли узнать, из чьих подвалов вино? Варлама, Гулиани? А может быть, Филипеско? Нет, скорее всего, из местного погребка доброго дедушки Просса…

– Не угадали, граф, – улыбнулся в темноте Михаил Илларионович. – Его нашел Милорадович в доме Мустафы Байрактара и побаловал меня несколькими бутылками. Видите, и правоверные мусульмане втайне грешат не меньше нашего брата…

Просторная палатка начальника главного корпуса стараниями Аннушки превратилась в филиал ясского клуба. Она не обратила ровно никакого внимания на строгий запрет Прозоровского появляться в лагере женщинам. А фельдмаршалу ничего не оставалось, как делать вид, что он не замечает ее. Ежедневно Аннушка прогуливалась под турецким огнем в сопровождении эскорта – и всякий раз с новым кавалером. «Право, грех обвинять ее за это, когда имеешь мужем такого дурака и сплетника, каков мой чудный зятек», – сказал себе Кутузов.

Бесстрашием Аннушка пошла в отца. Однажды она только взяла под руку егеря, чтобы перейти ручей, как ее спутник упал, сраженный наповал осколком чиненого ядра. В другой раз поручик Вятского полка получил рану в тот самый момент, как подавал ей букет, собранный перед Браиловом под пулями и ядрами.

Теперь Аннушка сидела за картами, играя в бостон в компании Павлуши Бибикова, князя Кудашева и незнакомого майора богатырской стати в форме Воронежского пехотного полка. Супруг ее, Николай Захарович, как дежурный полковник, почти неотлучно находился при особе князя Прозоровского.

– Продолжайте, господа! – ласково сказал Михаил Илларионович поднявшимся офицерам. – Павлуша, ты только отыщи нам с графом бутылочку того, заветного…

Едва рюмки были наполнены, как снова послышался угрожающий свист. Так далеко, в самый центр лагеря, турецкие ядра еще не залетали.

– Двадцатичетырехфунтовая! – успел определить по звуку Кутузов.

Ланжерон выдержал тяжкую паузу, зато богатырь-майор оказался под столом.

– Хорошо еще, что не опрокинул стола и не смешал карт, – хладнокровно заметила Аннушка, тоном давая своему кавалеру отставку.

– Предосторожность остроумная, господин майор. Особенно когда снаряд уже пролетел, – миролюбиво добавил Михаил Илларионович.

За его палаткой находилось двадцать зарядных ящиков, наполненных картечью. Если бы бомба задела их, все взлетели бы на воздух.

В этот момент в палатку ворвался Хитрово.

– Михаил Илларионович! – задыхаясь от быстрого бега, крикнул он. – Его сиятельство приказал поднять войска и выступить из лагеря! Турки достают нас своим огнем!..

Несмотря на дурную погоду и темень, солдаты по тревоге были выведены от стен Браилова. Но скоро Прозоровский одумался и повелел возвращаться назад.

– Хорош же будет штурм! – сказал Бибикову Кутузов.

8

Фельдмаршал явно недооценивал силы браиловского гарнизона.