Текст книги "Юбка"

Олег Нестеров
Юбка

Она считала, что следует идти до конца во всем —

и говорила снегу: будь снегом, и дождю: будь дождем.

Она стянула любителя гор в долину слепую —

и успокоила мраморным поцелуем.

Теперь сквозь окно в Ковчеге смотрит она —

как ее дети тонут в ужасе, как их заливает тьма.

Деннис Силк, «Куплеты» (перевод Александра Бараша)

Часть I

Наконец заиграла музыка. На сцене появились танцоры, одетые в черные трико, поверх белой краской были нарисованы кости. Включились специальные лампы, и теперь на сцене были уже скелеты, выкрикивающие, как заведенные, зловещую фразу: Berlin, dein Tanz ist dein Tod![1]1
  Берлин, твой танец – твоя смерть!


[Закрыть]

– Лени, ну как, – ты жива? Горы лечат? Кто был на этот раз? – прокричал ей Эрик.

– Хекмайер, ты наверняка о нем слышал!

– Это же убийца скалолазов! Он сказал тебе хоть одно нормальное слово? И вообще, заметил, что ты девушка? Или писал при тебе со скалы?

Заведение было переполнено. Несколько полуподвальных помещений, соединенных между собой, освещалось лишь свечами. Стены были обиты синим шелком, столик, где ее встретили друзья, был самым дальним от сцены. Кабаре Tanzfest уже второй год удерживало статус наимоднейшего столичного заведения, вдобавок тут выступал лучший в городе квартет саксофонистов – с особым, как говорили, берлинским звуком. Их фирменным номером был похоронный фокстрот Todentanz.

– Хекмайер отличный тип, – вступилась Лени за своего инструктора. – Правда, он действительно чуть меня не угробил, когда мы спускались с Гульи. Вы же знаете, это настоящая Teufelspitze, не гора, а гигантская игла. Хекмайер шел в связке последним и вдруг сорвался. Я уже и с жизнью попрощаться успела. Но он как-то сумел ухватиться за уступ, и вот я с вами, парни.

– Лени, ты будешь жить до ста лет, – пообещал Георг.

– А мне не нравятся круглые даты, – улыбнулась Лени. – Они всегда унылые, как искусственные цветы.

– Тогда до ста одного, и выпьем за это быстрее!

Музыканты заиграли Das Herz eines Boxers – «Сердце боксера», хит этой осени.

Вообще-то песня была старая, Лени ее помнила по едва ли не первому в Германии звуковому фильму – «Любовь на ринге». Главную роль там исполнял молодой боксер Макс Шмелинг, по сценарию он влюблялся в роковую красавицу, которую достоверно играла ее подруга Ольга Чехова, и вся карьера боксера катилась кувырком. Парень он был простой, открытый, мать торговала овощами, а тут на тебе – femme fatale. Тренера его предупреждали: боксер должен бежать от любых искушений, мирская жизнь не для него, ему нельзя ничего из того, что он желает, и т. д. Не дай бог его сердце займет красавица – тогда уж точно не будет ему места на ринге!

Собственно, из этого сомнительного предупреждения и состояла песня – куплеты по очереди пели тренера своими физкультурно-декадентскими тенорами, а припев сексуально рычал сам Макс. В этом году подзабытый музыкальный номер переписали специально для грампластинок, и на то были причины – Шмелинг вдруг превратился в национальную гордость.

Изюминкой местного исполнения было то, что во время припева на столики всегда забирались мужчины и с выражением пели:

 
Das Herz eines Boxers kennt nur eine Liebe:
Den Kampf um den Sieg ganz allein.
Das Herz eines Boxers kennt nur eine Sorge:
Im Ring der Erste zu sein.
Und schlägt einmal sein Herz für eine Frau
stürmisch und laut:
Das Herz eines Boxers muss alles vergessen
Sonst schlägt ihn der Nächste knock out![2]2
  Сердце боксера знает одну лишь любовь: / Только борьбу за победу. / Сердце боксера знает одно лишь желание: / Всегда быть первым на ринге. / И если вдруг забьется его сердце для женщины / Страстно и громко, – / Сердце боксера должно все забыть, / Иначе следующий отправит его в нокаут!


[Закрыть]
 

Побеждал не тот, кто пел правильней, а тот, у кого было правильней лицо. Лучше, чтобы на нем был хотя бы один шрам. Ну и, конечно, голос тоже должен соответствовать: быть низким и, по возможности, грубым.

Из всей ее компании под этот образ никто не попадал. Все были молоды и красивы, их будто бы кто-то долго подбирал друг к другу, но при этом они оставались абсолютно разными: и по масти, и по характерам, и по темпераменту. Эрик – самый жизнелюбивый, как Кот в сапогах. Георг, наоборот, самый немногословный – его речь часто напоминала ультиматумы, переданные по телеграфу. Макс был самый талантливый, но с ним приходилось сложнее всего. А Вальтер самый правильный. И самый влюбленный.

С четверкой Лени познакомилась в горах, когда она только-только начинала кататься на лыжах, и они стали ее первыми наставниками.

Эрик катался лучше всех, своим гибким телом владел превосходно и спешил об этом сообщить каждой встретившейся девушке. Его неутомимый любовный компас и вывел всю четверку на Лени, едва она появилась утром на склоне для начинающих.

Георг, единственный из них, носил усы и мог бы запросто сыграть шекспировского героя, лицо у него было выразительное и не совсем европейское. Держался всегда прямо, так могли бы скатываться с горы Людовик XIV или, на худой конец, Кромвель.

Макс походил на сбежавшего с галер молодого раба. При условии, что в рабство его отдали совсем маленьким мальчиком, прикончив родителей-аристократов. Высокий и жилистый, с короткой стрижкой, он, как одержимый, с утра до вечера забирался на самые крутые подъемы и летел с них сломя голову.

Вальтер вообще имел шанс всю жизнь ничего не делать, подставляя свою красивую шевелюру парикмахерам на самых важных чемпионатах по художественной стрижке. Пепельный блондин, которого природа по ошибке наградила как минимум тройной дозой буйных волос. По правде говоря, и фигурой он был хорош, особенно когда надевал синие, обтягивающие рейтузы с лампасами и белоснежный свитер домашней вязки.

Все они работали архитекторами в бюро у Альберта Шпеера и проектировали новую столицу рейха – GERMANIA. Лени не видела их давно – почти год. Все это время она просидела в монтажной, собирая свой фильм по четырнадцать часов в сутки, без праздников и выходных. И лишь недавно решилась сделать перерыв, чтобы съездить в горы, – зная, что только там сможет полностью освободить голову. После многолетних занятий танцами Лени быстро освоила подъем на горные вершины. Тело ее не подводило, нужно было быть просто очень внимательной, чтобы не сорваться. За этим занятием все лишние мысли отступали, и она возвращалась в город с ясной головой и полная сил.

Пятым из ее друзей был американец, он жил в Берлине уже полтора года. Во время Олимпиады американское посольство устроило выставку его картин, где героями выступали одни лишь мускулистые атлеты. Это было неудивительно, Хьюберт и не скрывал, что любит молодых людей, а не девушек, называя себя красивым словом «гей». У него оказался великолепный вкус, когда-то он сам танцевал и работал хореографом. Все это и, конечно же, вера в совершенство мужского тела объединяла его с Лени.

Почему-то для него она сделала исключение – Хьюберт мог посещать ее в монтажной, наряду с ближайшими коллегами. Для всех остальных вход туда был закрыт: и для партнеров по кинопроизводству, и для нудных функционеров, даже мать и любимый брат не имели права ее там тревожить.

Американец пользовался своим правом почти каждый день, стесняться было не в его характере. Часами сидел рядом и разглядывал отобранные куски пленок – их Лени вставляла в рамы с большими, освещенными изнутри опаловыми стеклами.

В общем, Хьюберт являлся единственной ее связью с внешним миром. Четверка его немного ревновала, но деваться было некуда: от него они хоть что-то узнавали о Лени.

Он называл себя еще одним ярким словом – «дизайнер», и даже пробовал заниматься обустройством ее нового дома, постоянно заказывая туда какую-то мебель, смотреть на которую Лени приходилось по ночам.

То, что творилось сейчас в кабаре, его крайне волновало:

– Я вижу, каждый немецкий мальчик теперь мечтает стать боксером, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – А что будет, если ваш Шмелинг вдруг проиграет? Если его побьет негр?

Звездный час немецкого спортсмена случился прошлым летом – он стал чемпионом мира, победив «коричневую бомбу», 22-летнего Джона Луиса, причем букмекеры ставили на негритянского боксера 100:1. Все эти подробности Лени знала из бесконечных разговоров своих сотрудников – хотя она и делала фильм про Олимпиаду, бокс ее совсем не интересовал.

«Победа Макса Шмелинга – победа Германии!» – объявили газеты, и одноименная документальная короткометражка через неделю уже шла по всем экранам рейха, сопровождаясь рекламным лозунгом «Раса господ побеждает!». Шмелинг особо не сопротивлялся этой истерии, хотя жена-венгерка и тренер-еврей Джо Якобс осложняли его отношения с властями. Особенно после того как тренер перед началом ответственного международного матча-реванша в Гамбурге ответил на «немецкое» приветствие двадцати пяти тысяч зрителей, – он тоже вскинул руку, но между указательным и средним пальцем у него дымилась сигара. «А что мне, по-вашему, было делать? Левую руку я, по традиции держу внизу со скрещенными пальцами!» – объяснил он журналистам.

– Труба ему будет, – мрачно произнес Макс. – Джо Луис его вызвал на матч-реванш в Нью-Йорк. Угадай, какая инстанция принимает решение, ехать ему или нет?

– Ну, спорткомитет какой-нибудь или, как тут у вас – палата по делам спорта?

– Гитлер. Мучается уже третий месяц, бедняга. Все никак не решит.[3]3
  Гитлер все же решился. 22 июня 1938 года повторный матч состоялся на 80-тысячной арене New York Yankeе Stadium. Через 124 секунды все было кончено, Шмелинг был послан в жесткий нокаут, и даже пролежал десять дней в американском госпитале. Радиотрансляция из-за океана была прервана по «техническим причинам», Геббельс выдумывал невнятные оправдания – дескать, у Джо Луиса в перчатках были спрятаны стальные пластины, а Шмелингу отныне было запрещено выступать в Америке. Несмотря на всю эту возню, боксер не потерял достоинства и оптимизма. После войны они с Луисом стали закадычными друзьями. Прожил Шмелинг – весьма активно – 99 лет и для многих поколений немцев стал живым примером преодоления трудностей на жизненном пути. Самый крупный спортивно-концертный зал в Берлине носит сейчас его имя.


[Закрыть]

Выпили за спорт.

Сегодня ее компания употребляла рислинг из долины Мозеля, что было достаточно экзотично: во-первых, от самого этого слова у Лени скулы сводило, да и вокруг, как обычно, рекой лилось исключительно пиво. Выяснилось, что совсем недавно Георг, совершая очередное познавательное путешествие вдоль реки на своем мотоцикле, случайно познакомился с молодым виноделом. Они как-то сразу нашли общий язык, и к утру из подвала тот достал особую бутылку – сразу стало ясно, что же на самом деле могут пить ангелы. Горные склоны там были круты, климат благоприятен, но лет пятьдесят назад, пожаловался Георгу новый знакомый, европейские державы, боясь растущей конкуренции, надавили на Германию и запретили производить красное вино. С тех пор весь край совершенствовался на белом и весьма в этом преуспел. Своим открытием Георг поделился с друзьями и стал планомерно подсаживать на мозельский рислинг всю компанию.

Они давно не виделись, а Лени опять умудрилась опоздать.

Причина на этот раз была уважительная: визит вежливости в логово зверя – с ней договорился о встрече доктор, шеф Министерства пропаганды, или проми, как эту организацию называли на берлинском арго.

Он сразу отвел ее в конференц-зал, сказав, что после обеда видеть не может свой кабинет. Они расположились за длинным столом, помещение было красивое, с большими окнами и двумя старинными люстрами – бывший дворец принца-регента. Над президиумом, рядом с огромной свастикой, почему-то нависал узкий балкон с резными деревянными перилами.

– У вас что тут, танцы по ночам? Это же балкон для музыкантов, – кивнула на него Лени.

– Так это ведь бывший танцзал, сто лет тут танцевали, а теперь вот мы со своим новым жанром, – доктор ценил юмор. – Хотя стены до сих пор располагают к легкому общению.

«Опять начинается», – подумала Лени. Но он, против обыкновения, сразу перешел к делу:

– Фройляйн Рифеншталь, я до сих пор не могу успокоиться от увиденного у вас вчера. Поэтому и хочу к вам обратиться. Скажу прямо, все мои мысли сейчас занимает одна проблема – как повысить лояльность к нашей стране за рубежом. Особенно нас интересует молодежь. С одной стороны, вы этим и так занимаетесь, фильм об Олимпиаде – лучший способ сказать правильные слова о рейхе.

– Доктор, мой фильм говорит только о мире.

– Давайте не забывать, что этот праздник народов все же состоялся у нас. Вам вряд ли интересно об этом знать, но мы ведь дали скидку в 60 % на железнодорожные билеты, поэтому к нам и приехало столько туристов – почти семьсот тысяч. Берлин превратился на те две недели в столицу мира. Теперь задача состоит в том, чтобы превратить Берлин в мировую культурную столицу уже не на две недели, а раз и навсегда.

Начало было в его духе.

– И ведь неплохо, вроде как, гости себя тут чувствовали, – в его голосе появилась обида. – Работало восемьдесят театров, ночные клубы – битком, кабаре на любой вкус, днем – соревнования. И при этом идеальный порядок, нет ни нищих, ни безработных. Ну, грубоват режим немного, и что с того? Разъехались они, и что изменилось? Все равно нос воротят. Только вот в Берлине эта американская зараза появилась – свингеры или как там их… Swing-Jügend. Свинг сплошной на уме, ходят, как чучела, и танцуют ночи напролет свои обезьяньи танцы. – Доктор сделал паузу. – Лени, заострю вопрос. Можем ли мы как-то повлиять на молодежь Европы, а лучше – мира? Чтобы говорить на немецком стало модно. Чтобы Германия стала образцом для подражания во всем: в музыке, живописи, кино и театре… Чтобы нас любили. До беспамятства. Некритично. И чтоб это чувство шло поверх всяких барьеров и границ. Чтоб вся эта политическая свора Европы была бессильна повлиять на свои народы. Вот что нужно. Чем скорее, тем лучше.

Все было ясно. И Лени не стала себя сдерживать:

– Доктор, начну по порядку. Во-первых, Олимпиада. Хотели поразить – поразили. Но разъехались гости в странных чувствах. По всему городу нельзя было сфотографироваться, чтобы свастика не попала бы в кадр. Это что – олимпийская символика теперь? А все эти пышные приемы в загородных резиденциях госчиновников – сплошные факелы и оленьи рожки, все эти финские всадники в меховых шапках, быки на вертеле, костюмированные представления в духе Калигулы, шампанское реками, икра ведрами. Да, ели-пили – улыбались. Разъехались по домам и теперь пальцем у виска крутят.

Доктор смотрел на нее в упор. Было непонятно в этот момент, что его больше волновало – продолжение дискуссии или ее слишком открытая и загорелая шея.

На всякий случай Лени сбавила обороты:

– Что касается музыки и театров – тут мне и сказать нечего, да вы и сами это прекрасно знаете – Берлин обескровлен, лучшие – уехали, по крайней мере, многие из них. А что касается нового немецкого искусства – живописи, которую я увидела этим летом в Мюнхене, так там вообще было всего два светлых момента – павильон «Дегенеративное искусство», с моими любимыми художниками, и «Ночь амазонок» в Нимфенбурге, где просто, по-честному, обнажили и слегка украсили женские тела, чтоб хоть мужчины порадовались.

– Лени…

– Погодите, доктор, теперь – о наболевшем. В прошлом году вы создали Германскую киноакадемию, чтобы хоть как-то восполнить кадровый дефицит режиссеров, сценаристов, технических специалистов, актеров, костюмеров и всякого творческого, управленческого и обслуживающего персонала. Но вы же сами всех когда-то вымуштровали, теперь киношники вам в рот смотрят и бегают кланяться по любому поводу! Они боятся браться за что-то стоящее! Доктор, вы загнали немецкое кино в угол и выкручиваете ему руки. Хуже обстоят дела с кино только в России!

«Бессмысленно, – подумала она, – кому я все это говорю?» Ее слова разлетались по залу и складывались в какой-то трагический речитатив – архитектурный гений Шинкеля, который когда-то выстроил это здание на Вильгельмплац, и тут был на высоте. Казалось, что вот-вот – и вступит оркестр, и ее собеседник запоет в ответ красивым высоким голосом. Но тот сидел спокойно и продолжал смотреть ей прямо в глаза.

Пришлось Лени выходить на финал самостоятельно.

– Вы постоянно говорите, что через два года студии UFA[4]4
  Universum Film AG


[Закрыть] по технике сравняются с голливудскими. Но прорыва не будет, доктор! Шедевров не дождетесь! Или вы думаете, что «Юный гитлеровец Квекс» и «Штурмовик Бранд» – это шедевры? И вы хотите, чтобы нас за это любили!? И чтобы любовь была искренняя? Ваш киноэкспорт с треском проваливается. Мир безучастен к вашим заклинаниям, а Берлин не стал и, судя по всему, вряд ли станет блистательной культурной столицей. По крайней мере, пока вы продолжаете тут свои опыты над искусством. Должно быть либо искусство, либо политика – почаще, доктор, прислушивайтесь к фюреру!

В этот момент вошел секретарь:

– Прибыл господин Кикебуш, ожидает в приемной.

– Пусть войдет, – сказал с досадой доктор. – Лени, прошу прощения, у меня очень важный, но, надеюсь, очень короткий разговор. Пожалуйста, не уходите, мы с вами скоро продолжим. Можете даже остаться здесь, думаю, вам будет интересно.

Вошел лысеющий мужчина, коренастый, в темном костюме, без галстука, по виду – какой-то интендант-хозяйственник.

Доктор приготовился вести свою игру – сверкнул большими темными глазами, поджал губы и вдруг спросил:

– Вам известно, что фюрер лает?

Повисла зловещая пауза.

– Как… лает? – не понял Кикебуш. – Как может фюрер лаять?

– Вы, наверное, давно не бывали на больших митингах. Или, видимо, стояли рядом с трибуной. А нужно было отойти куда-нибудь подальше, в самый конец Майского поля. И тогда вместо «Хайль!» вы бы услышали собачий лай! Эхо, господин Кикебуш, эхо! И вы ведь даже не понимаете всю серьезность ситуации!

Доктор встал. На нем был хороший серый костюм в элегантную полоску, с большими и заостренными по последней моде лацканами. Только белую сорочку, как обычно, хотелось заменить на размер поменьше. Его густой голос стал звучать угрожающе:

– Массовые собрания и выступления фюрера – это не просто наши традиции, не просто дань сложившемуся ритуалу. Это – движущая сила рейха! Это – обращение в наши ряды непосвященных и необходимый глоток воздуха для старых бойцов. Это не просто – собрались и поговорили, господин Кикебуш!

В этом месте, по сценарию, собеседник, наверное, должен был провалиться под землю. Но тот, как видно, и не такое повидал. Его лицо стало еще более удивленным:

– Так против законов природы не пойдешь. Те, кто стоят позади, должны же что-то слышать. Поэтому рядом с ними и стоит задняя линия громкоговорителей. Они слышат сначала ее, а потом доносится звук от трибуны, вот и получается эхо. Звук имеет свою скорость, – тут он позволил себе шутку, – и если мы развернули в обратную сторону свастику, то это не значит, что мы сможем заставить звук лететь быстрей!

– Тогда заставьте его лететь медленней. Мне смешно все это слушать. Хотите – с сачком бегайте за эхом. Проект нового стадиона в Нюрнберге на четыреста тысяч зрителей только что получил Золотую медаль на Всемирной выставке в Париже. Там не должно быть лая! Выбора у вас нет, Кикебуш. Лучше буду лаять я, чем он. Но лаять я буду недолго. Сразу укушу. Больно. Свободны.

Кикебуш ушел. Доктор устало сел напротив нее.

– А это кто? – спросила Лени.

– О, это монстр. Решает любые вопросы. Его нужно только напугать как следует.

– И вы что, действительно думаете, что сможете изменить скорость звука? – улыбнулась Лени.

– Мир не знает наших возможностей. Нам они ведомы.

Лени давно уже опаздывала, ее ждали друзья, и проводить дальше время в этом бывшем танцзале ей совершенно не хотелось.

Доктор это понял и стал закругляться:

– Лени, вы как всегда слишком прямолинейны и откровенны. И очень умны. За это мы вас и любим. И терпим. Но ваш ум слишком уж зашорен и нацелен исключительно на совершенствование того, чем вы занимаетесь в данный момент. Заканчивайте быстрее «Олимпию». Ставьте мир по стойке «смирно». У наших итальянских друзей на следующий год в Венеции впервые пройдет кинофестиваль. И дай бог вашей картине выиграть у американцев. Берегитесь, они выставляют первый полнометражный диснеевский мультик! Победите-ка «Белоснежку» – для начала!

Лени была уже в дверях, когда он вдруг спросил:

– Лени, как вы думаете – раз кино стало звуковым и получило цвет, может, пора уже подумать о генераторах запаха в кинотеатрах?

* * *

– Лени, как твой фильм? – спросил Макс. – В прошлую субботу тут даже специальный номер тебе посвятили. Танцоры наклеили седые бороды и, изображая подряхлевших греческих богов, пели про премьеру «Олимпии», которую, если повезет, увидят их боги-внуки.

– Первую часть собрала. За вторую сажусь в понедельник. Герберт показал мне музыку, я под впечатлением.

– Кстати, Лени, по поводу музыки: у нас для тебя сюрприз. Готовься, сегодня мы тебе кое-что покажем. Но с одним условием. Ты должна ответить мне на вопрос.

– Эрик, балбес, у тебя всегда один и тот же вопрос ко мне. Сплю ли я с фюрером. Я не права?

Все заулыбались, Вальтер нахмурился.

– Да нет же, Лени, я хотел просто узнать – ты ему уже показала?

– Смотря что.

Тут уж началось настоящее веселье.

В кабаре перекрыли выход – до полуночи возле туалетов встали два громилы в костюмах Микки-Мауса, у каждого на груди было написано: 15 RM. Столько стоило теперь разок заглянуть в туалет. Завсегдатаи этот трюк знали и готовились. У барменов особым шиком считалось развести новичков так, чтобы те, накачавшись пивом Kindl, оставили этим вечером в лапах зверьков-гигантов все свои деньги.

Сопровождалось все это вакханалией на сцене и дикими плясками в зале:

 
Mein Leben muss ein Abenteur sein! O-ho! O-la-ho-ho!!!..
Die Liebe such ich überall! So-so! So-so-so-so!!!
Ja-ja! Ja-ja!
Ich leb in Saus und Braus![5]5
  Моя жизнь должна быть приключением! О-хо! О-ла-хо-хо!!! / Ищу любовь повсюду я! Так-так! Тарак-так-так! / Да-да! Да-да! / Живу я при-пе-ва-ю-чи!


[Закрыть] —
 

пело несколько десятков голосов, заглушая инструменты.

– Эрик, дорогой мой, если люди нравятся друг другу, то неужели им обязательно друг с другом спать? Тебе, кстати, над этим пора уже задуматься. К тому же я не в его вкусе, а он не в моем.

– А каков он на самом деле?

– О, ты не оригинален со своим вопросом. Можно я сегодня ограничусь дежурным ответом? Он не поддается никакому определению и полон противоречий. И еще он обладает огромной силой внушения, способной переубеждать даже противников.

– Гениален, но опасен, – отстучал свою депешу Георг.

– Чем он опасен, скажи мне? – не выдержал Вальтер. – Тем, что твои дети не будут до 1982 года платить ежегодно чудовищные деньги, которые непонятно кто и за что нам назначил в качестве репараций? Тем, что он прекратил двенадцатилетнюю говорильню? Тем, что ты, наконец, работаешь за кульманом в бюро на Паризерплац и создаешь для потомков город мечты, а не торгуешь угольными брикетами на Хакишер Маркт? Что на своем мотоцикле ты можешь доехать к матери под Кёльн за восемь часов, а не за два дня? Или тем, что в ее деревне уже не хозяйничают французы? Мне впервые не стыдно за свою страну. Она наконец-то имеет право голоса. Да, некоторые ее ненавидят. Но мы есть, и с нами нужно считаться. Нас в стране большинство, Георг. Девяносто два процента. Пожелай счастья своему народу.

– Зигги, не распаляйся, – улыбнулся Эрик. Вальтера они звали так не по тому, что им нравилось имя Зигмунд. Просто в конце подобных споров друзья предлагали ему встать на стол и громко крикнуть «Зиг Хайль!».

– Ковроед, – это уже был Макс.

– Кто ковроед? – удивился Эрик.

– Гитлер ваш – ковроед.

– О, еще одно прозвище, я и не слышал, – Хьюберт достал блокнот и стал записывать.

– Шпионская морда, ты кончишь в подвалах на Принц-Альбрехтштрассе,[6]6
  На этой улице, в доме № 8, располагалось управление Государственной тайной полиции (GESTAPO).


[Закрыть] – пообещал ему Макс. – Там, таких как ты, красивых, очень любят.

– Нет, правда, я знаю пока только два. Барабанщик – читал, что так его в двадцатые годы ваши «правые» называли. Еще знаю – Бесноватый, но тут понятно, он в транс входит во время своих речей. Говорят, человек при этом свое будущее может видеть.

– Может, он и видит. Поэтому и не ошибается никогда, – Вальтер по-прежнему хмурился.

– Есть еще одно – Свинья. Так его военная фронда кличет. Вся верхушка его ненавидит, недолго ему осталось, – прозвучал приговор Георга.

– Так почему же все-таки Ковроед? – не унимался Эрик.

– Да он ночами воет, по полу катается и ковер жрет. Совсем как жители Гавайских островов, прошедшие инициацию. Есть такая магическая практика, говорят, очень действенная. Хочешь побеждать, пожалуйста, валяй, только коврик пожри чуток.

– Парни, может, хватит уже вина на сегодня? – улыбнулась Лени. – Кстати, если мы вот так спокойно сидим и несем всю эту чепуху, вам не кажется, что у нас в стране все не так уж и плохо?

– Лени, а ты никогда не задумывалась, что завтра все может измениться? Причем так быстро, что проснешься и – бац: белое – уже не белое, а черное.

– Макс, я в июне встречалась с Гитлером…

Макс, а за ним и Георг попытались вскочить из-за стола и вскинули руки в немецком приветствии, причем оба – левые.

– Вот дураки-то! Все, вольно… Я заезжала к нему в «Бергхоф» с отчетом о Всемирной выставке в Париже…

– О, ты же у нас получила золотую медаль за фильм «Триумф воли», да еще из рук самого премьер-министра Даладье! – Намечался еще один тост, и Георг стал наполнять бокалы.

– Так вот, – продолжила Лени, – мы долго говорили… Эрик, хватит улыбаться, болван. Он, к твоему сведению, абсолютно не интересуется ни моей личной жизнью, ни моей семьей, ни друзьями, ни тем, что я люблю.

– Ты бы ему обо мне рассказала, – Хьюберт манерно поправил прическу.

– Теперь, наедине с ним, в минуты экстаза, ты можешь пользоваться любым из тех прозвищ, которые мы любезно тебе сегодня подсказали, – мечтательно произнес Эрик, – ковроедушка, свинчик…

– Дайте же ей рассказать, в конце концов! – оборвал друзей Макс.

– Макс, про белое и черное. Я опять начала с ним говорить про евреев, и он опять прервал меня, сказав, что каждый раз, принимая какие-либо серьезные решения, он намеренно раскачивает внутри себя ситуацию, проверяя на прочность свои доводы. И решения принимает, когда уже знает точно, что белое – это белое, а черное – черное.

Микки-Маусы отошли от туалетов, музыканты удалились, спев на прощание песню Die Nacht ist nicht allein zum Schlafen da![7]7
  «Ночь не только для того, чтоб спать!»
  Die Nacht ist nicht allein zum Schlafen da, / die Nacht ist da, daß was gescheh’. / Ein Schiff ist nicht nur für den Hafen da / es muß hinaus, hinaus auf hohe See. / Berauscht euch Freunde trinkt und liebt / und lacht und lebt den schönsten Augenblick. / Die Nacht, die man in einem Rausch verbracht, / bedeutet Seligkeit und Glück!
  Ночь – не только для того, чтоб спать! / Ночью должно что-то происходить. / Корабль строится не для портовой стоянки – / Его ждет открытое море. / Наслаждайтесь, друзья, пейте и любите, / Смейтесь и чувствуйте этот прекрасный миг. / Ночь, проведенная во хмелю, – / Это блаженство и счастье!


[Закрыть]

Это был традиционный здешний девиз.

Кабаре пустело.

– Ну что, парни, давайте, наконец, ваш сюрприз.

Когда все, наконец, погрузились в ее спортивный «мерседес», а вчетвером это оказалось нелегко, она спросила:

– Куда?

– К нам в бюро.

– Вы что, спятили? Первый час. Что вы там забыли?

– Ой, Лени, не занудствуй, давай езжай! У тебя, кстати, есть еще один серьезный недостаток.

– Какой же?

– Ты мнишь, что у всех есть на тебя какие-то планы!

Они выехали на Фридрихштрассе. Георг с Максом обогнали их на мотоцикле, оба были в каких-то чудовищных очках, но без касок.

– Мы теперь играем на гитарах, – не выдержал Эрик. – Сейчас ты увидишь нечто.

– На гитарах? Вчетвером? Вы что, цыгане или испанцы? Да вы же вообще никогда музыкантами не были. Вы же архитекторы.

– Так получилось. Макс съездил по делам в Прагу и привез гитары нам в подарок. Сам-то он на них давно уже помешан. Мы их не стали домой уносить и по вечерам теперь терзаем. Попробуй постой за кульманом целый день. На мне в проекте вообще все держится, я отвечаю за ось Север—Юг.

– Эрик, что ты мелешь?! – не выдержал Вальтер.

– Ну не полностью, конечно. Но кто ее озеленяет?!

– И чем ты ее планируешь засадить? – поинтересовалась Лени.

– Пока просто высокими деревьями. Скажи, какими – внесу в спецификацию.

– Эрик, если на главной улице Берлина, пардон, GERMANIA, будут расти платаны, как на Елисейских Полях, я тебя познакомлю со своей помощницей Эрной. У нее скандинавский тип красоты, сойдешь с ума.

Через десять минут они уже выгружались. Паризерплац считалась парадной площадью Берлина: с одной стороны – Бранденбургские ворота, с другой начиналась Унтер-ден-Линден. Сюда выходили фасадами три самых важных посольства – Франции, Великобритании и США. Тут располагался и самый дорогой столичный отель – «Адлон». Бюро Шпеера совсем недавно, в феврале этого года, разместилось в здании Академии искусств, после того как Гитлер назначил своего любимого архитектора Генеральным инспектором строительства столицы рейха.

– Шеф нам доверяет, у меня ключи, – сказал Эрик и открыл боковой подъезд. – У нас работа творческая, а вдохновение может прийти и ночью.

Неподалеку, у самых Бранденбургских ворот, стояли человек десять молодых людей и девушек.

«Странно все это», – подумала Лени.

– Это все к нам, – предупредил Эрик.

– Вы что, пустите их сюда? Разве вы их всех хорошо знаете?

– Нет, Лени, все продумано. Каждый просто скажет пароль и войдет.

– Безумцы, вам уже по тридцать, а вы все в войну играете. Я завтра все расскажу Альберту.

Парни подтянулись. Глядя на них, Лени успокоилась. В любом городе мира, в любой исторический отрезок таких лиц найдется сотня-другая, не больше. Их глазами история разглядывает то, что ей пока в диковинку.

Но тут Лени по-настоящему и разволновалась. Конечно, она знала, на что способны ее друзья. Хоть они и были совсем разные и могли на спор, вполне правдоподобно, изобразить бандитов из Кройцберга или стать абсолютно невыносимыми, как сегодня, но красоту они чувствовали и ловили как никто. Охотились за ней, находя ее во всем, где только можно было найти.

Шпеер потому и пригласил их к себе в бюро.

Вальтер с Георгом знали его давно, когда-то вместе они учились на одном курсе в Высшем техническом училище Берлина в Шарлоттенбурге у знаменитого профессора Тессенова. Летом вся их компания ходила на байдарках, в основном по мекленбургским озерам, зимой каталась на лыжах в Австрийских Альпах. Именно там они и познакомились с Максом, тот тоже изучал архитектуру, но в другом берлинском заведении. Шпеер в 23 года стал ассистентом у своего профессора, оставшись на кафедре и проводя три раза в неделю семинар. Вот тут-то судьба и свела его с Эриком. Тому учеба давалась с легкостью, занятия он часто пропускал, но при этом старался уличить молодого ассистента в незнании и слабости. Борьба была нешуточная и длилась почти год, но в итоге они друг в друге разобрались – Эрик стал его любимым учеником и после окончания курса был торжественно посвящен в ряды общества водно-горного туризма. С тех пор четверка не расставалась, а в 1935 году Шпеер пригласил их вместе поработать над берлинскими проектами. В Баварских Альпах, в деревушке Остертале, он снял маленький охотничий домик, разместил в трех небольших комнатах несколько чертежных досок и даже перевез туда семью. Счастливые времена альпийской коммуны быстро пролетели, сейчас у Шпеера была большая мастерская для уединенной работы в Оберзальцбурге, в закрытой зоне, рядом с горной резиденцией Гитлера «Бергхоф». Но четверка это место не очень жаловала и, к счастью, из Берлина давно уже не выезжала.

Бюро Шпеера пользовалось славой надежного и безопасного прибежища для творческих людей, ценящих свободу слова и взглядов. Он умудрился выторговать у Гитлера право выбирать сотрудников по собственному разумению, сославшись на то, что все талантливые партийцы уже себя где-то нашли, а работать с кадрами второго эшелона над таким серьезным проектом недопустимо. Как-то раз, под действием эйфории, когда Германия окончательно вернула себе Рейнскую область, Вальтер собрался вступать в НСДАП и попросил у Шпеера рекомендацию.

«В партию? Это еще зачем? Довольно с вас, что я там состою». Этот ответ шефа еще более воодушевил творческий персонал.

Сам Шпеер, получив от Гитлера важное задание по реконструкции Берлина, остался в статусе независимого архитектора и был освобожден от обязанности информировать партию и город о своих планах. Он поступил в непосредственное распоряжение фюрера, и так как они оба люто ненавидели чиновников, бюро Шпеера не было включено в систему Городского управления, а действовало как большой и независимый исследовательский институт.