Текст книги "Все герои вымышлены – 2"

Раз в год, примерно в конце июня – начале июля, на эту пустынную дорогу влетает пыльный серебристый «порш». Он всегда с ревом промчится по дороге, подлетит к воротам, встанет, будто ждет когда осядет пыль, и постоит так еще минут пять с закрытыми дверьми. Затем из него с некоторой тяжестью вылезет лысоватый, крепкого телосложения, плотный мужчина в короткой кожанке и с серьезным выражением лица, которое, кажется, навсегда застыло на нем. В черных солнцезащитных «каплях», он подойдет к небольшой скрипучей калитке, вмонтированной в ворота. Уверенным сильным движением откроет ее и зайдет в заросший кустарником и травой заброшенный мир. Затем он аккуратно закроет за собой калитку и исчезнет где-то в этом тенистом туннеле из зарослей растений средней полосы. Его путь лежит на волейбольную площадку, она была слева, за футбольным полем. Она была там, он точно помнит. Фактически осталась от нее одна трибуна. И это единственное место, где можно присесть и отдохнуть. Их было много, этих трибун, по обеим боковым сторонам площадки. С них смотрели, как вожатые ловко перебрасывают мяч через сетку и болели за Витю – всеобщего любимца, вожатого, с которым и в поход, и на танцах побеситься – он свой в доску и на все руки мастер. Но остальные скамейки пропали. Наверно, их уперли. Но это не самое страшное, ведь остался этот железный каркас и еще пара более-менее живых досок поперек. Так что можно присесть. Для этого одинокого крепкого мужчины трибуна с парой досок вполне подойдет для отдыха. Он сидит на трибуне один. И все кажется думает и думает. Вспоминает что-то, потирая свои видавшие виды сильные руки. «Хорошо тому, кто купит землю», – приходит ему в голову мысль, – «и котлован под бассейн рыть не надо – наши родители еще в шестидесятые – восьмидесятые за все самое дорогое заплатили. А многие и свои выходные оставили здесь, когда лагерь строился, делали дорожки, красили дома, строили бассейн, кто что умел – делал. И премии свои – все тоже сюда».

С бывшими зданиями все обстоит хуже: от клуба, домов и даже от бассейна остались одни развалины. А руины деревянного клуба, огромного, со сценой, настоящими гримерками и кинотеатром с загадочной будкой, из которой вырывался луч проектора, еще кто-то и поджог. Ради баловства, наверно.

Ох, и любил он эти танцы перед отбоем в клубе, когда уже темно, дождь по крыше, а у старших-то все только начинается. Первый раз руки на ее талии в "медленном". И первый раз она пригласит тебя, стоящего в углу (типа все пофиг) на "белый танец". Пофиг-то пофиг, а сердечко колотится, как у той собачки, что радуется приходу хозяина.... А вокруг футбольного поля тоже были трибуны, с них девчонки за ребят болели, когда они играли самый настоящий и первый в своей жизни чемпионат по футболу – с соседними мальчишками (тоже пионерами) соревновались.

Эх, а если бы вы знали, что это были за чемпионаты – своя форма, свои гимны, свои тренера, свои футбольные звезды…какие страсти… все по-взрослому. А столовка-то, столовка, а? Бывало, и икоркой там подкармливали детей. Причём, и красной, и черной. Сейчас расскажи кому – и не поверят ведь. А дети-то и не ценили, «балдели» больше от куска белого хлеба, который можно было взять из большого таза, что повара в кухонное окошко выставляли. Из этого хлеба потом в гладилке втихаря прессом-утюгом делали горячие лепешки. А еще по вечерам перед сном вожатые рассказывали всякие истории и давали черный хлеб с подсолнечным маслом и солью, а то и с лисичками жареными (это вездесущий вожатый Витька уже успел где-то за день ведро набрать). Ничего вкуснее того черного хлеба, что в постель набегавшимся ребятишкам раздавали, и не вспомнить… И тут была его первая любовь и первые друзья, что клялись в вечной дружбе, как индейцы, на крови, насмотревшись «импортных» фильмов в клубе.

…Ему уже давно за сорок, но он каждый год ездит сюда. За воспоминанием. Он был счастлив тогда. Просто был счастлив и все. От бесшабашных и прикольных друзей, от того, что все было просто, от танцев и футбола, от Ленки, что прижалась к нему, когда шли из клуба под дождем; от Вадьки, смешного и доброго мальчишки, искренне дружившего с ним, ценившего его и клявшегося, что их дружба будет вечно. От Витьки – вожатого, который был взрослым ребенком, и такой заводила. От трибун, болевших за него, как за Марадонну, когда играли в финале «Кубка пионерлагерей Петрищенского района». И даже от линейки с красным флагом, за которую потом и «распяли» летние пионерские лагеря, обвинив в чем-то, черт его знает в чем.

Все. Он не смог сделать ничего, чтобы сохранить свой мирок. Он понял это. И жизнь его уже большей частью прожита. И никто. Никто на дорогой машине. И ради этого, чтобы стать одним из толпы таких же одиноких потерянных самовлюбленных эгоистов, озабоченных престижем и выживанием, думающих, что они что-то могут, а на самом деле не смогли даже то свое маленькое счастье отстоять, ради этого все и слили. И в первую очередь тот летний детский лагерь, где ему были рады, и где он улыбался всем в лицо. То маленькое выдуманное поколением романтиков местечко, построенное с верой в красный детский рай и, как ни крути, на трудовые деньги его родителей. Только теперь он понял, что у него все же в жизни было счастье – свое, детское счастье: тогда. И он мог бы передать его своим детям. Но в итоге – не смог.

Теперь-то он это знает наверняка, что не смог, жизнь постепенно готовит ему финальный инвойс с надписью «ИТОГО» под жирной чертой. «Я бы даже таким как Витька, наверно, не смог бы стать, а может и смог бы, сохранись этот летний лагерь. А если бы я поехал в другой лагерь, но нет – не смог бы в другом – этой мой». И эти мысли каждый раз, когда он приезжал сюда, приходили ему в голову. Перешагивая через обгоревшие бревна бывшего клуба, через поваленную сцену танцплощадки, через заваленные турники, что были установлены рядом с футбольным полем, перелезая через бывший флагшток, поржавевший, завалившийся набок в высокую давно некошеную траву, он думал об этом.

Мужчина выходит из ворот, садится в свою машину и включает эту странную песню, где высоким детским голосом девочка поёт «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко». И в этот момент величественней и многозначительней этой песни нет для него ничего. «Эта земля не достанется никому», – говорит он сам себе, будто снова клянётся в чем-то вместе со своим другом Вадькой в спрятанном от всех глаз шалаше на берегу ручья. Колеса «порш» взрывают дряхлый асфальт брошенной дороги – серебристый пыльный болид с места быстро уходит в точку, унося в себе сосредоточенного собранного человека с вечно серьёзным выражением лица. «Не будь ко мне жестоким, жестоким не будь…», – несётся эхом следом за машиной.

2015г.

Рассказ

Долг друзьям детства

Никитский любил подолгу смотреть на старинную школьную фотографию 10-А класса перед выпускным балом. На уже чуть потрепанном по краям черно-белом снимке почти сорокалетней давности выпускники одной из обычных средних московских школ запечатлелись на ступенях перед парадным входом в здание, где они провели лучшие десять лет своей жизни. Как принято в таких случаях посредине, во втором ряду – любимая классная руководительница, вокруг нее – девчонки и мальчишки. Все вперемешку, но каждый при этом строго рядом со своим закадычным другом или подругой. Крайние справа, в верхнем ряду, положив друг другу руки на плечи, стояли четыре наших “фартовых кореша”.

В классе их так навсегда и запомнили: все время вместе, будто сплавившихся в одного человека, заметного школьного персонажа: заводного, непоседы и хохмача, выдумщика, без которого «ашек» и не представляли. Второй справа, самый высокий, «видный такой» юноша и был Сережа Никитский, ставший в наше время известным в деловых кругах России как Сергей Андреевич Никитский. Он – крупный уважаемый бизнесмен. Никитский основатель и бессменный гендиректор диверсифицированного холдинга, знакомого населению по бренду сети универмагов “Родекс”.

Сергей Андреевич взял в руку маркер и обвел на фотографии в красный круг себя и трех ребят, рядом с которыми он стоял. Затем нажал кнопку громкой связи, вызвал секретаршу. Миловидная женщина лет под сорок через несколько секунд впорхнула в кабинет, услужливо-предупредительно держа наготове маленький блокнотик для записи важных поручений своего босса. Их, как правило, всегда было сразу несколько.

– Светлана, можешь мне из фотографии выделить этот фрагмент, как-то вырезать, потом увеличить и сделать из него отдельный снимок?

Он показал пальцем в правый верхний угол, обведенный маркером.

– Конечно, сделаем,– бодро пообещала секретарша, – ой, а это вы? Интересный вы были молодой человек, видный такой и смешной,– улыбнулась она, желая немного развеселить немного мрачноватого в последнее время босса.

– Да, все мы тогда были смешными, – подыграл Никитский, улыбнувшись краешком губ, бросив добрый теплый взгляд на свою подчиненную, с которой они вместе отработали уже почти два десятка лет.

Надо сказать, что в последние месяцы про босса ходили разные слухи: одни говорили, что у холдинга какие-то серьезные проблемы. По другой версии, гулявшей по кабинетам и курилкам, шеф был чем-то серьезно болен. Впрочем, ни та, ни другая догадка не были подтверждены фактами. Ничего плохого с компанией вроде не происходило. По крайней мере, для сотрудников. Ни увольнений или перебоев с зарплатой, ни продаж предприятий или закрытий магазинов. А что касается личной жизни Никитского, то она всегда была террой инкогнита: шеф вел замкнутую, закрытую от большинства личную жизнь.

– Светлана, и будь добра, вызови, пожалуйста, директора по безопасности.

Минут через пять в кабинете шефа появился плотный крепкий мужчина лет под пятьдесят, с выправкой военного. Он вошел с тонкой кожаной папкой черного цвета под мышкой, за руку крепко по-мужски поздоровался с Никитским, сел напротив и сразу же расстегнул молнию своего черного фолдера, достав лист бумаги, на котором было написано несколько адресов и с полстранички пояснительного текста. В папке еще оставались какие-то фотографии.

– Сергей Андреевич, ваше поручение выполнено, нашли их. Правда, не думаю, что информация по некоторым вашим бывшим друзьям вас обрадует. Судьбы их сложились, прямо скажем, неоднозначно.

– Говорите как есть, Виктор Анатольевич, меня в моем возрасте уже трудно чем-то удивить. Всякое уже повидал, знаете ли.

– Да, конечно, – откашлявшись в кулак и вздохнув перед началом доклада, начал директор по безопасности холдинга. Итак, первый справа, Сливецкий Вячеслав Юрьевич…

– Слива,– припомнил босс детскую кличку своего друга, видимо, для придания большего колорита повествованию.

– Так точно, Слива, – по-военному ответил главный охранник холдинга. Так вот, спивается ваш друг Слива, увы.

– Он жив? – спокойно, невозмутимо спросил Никитский.

– Сергей Андреевич, жив, но не думаю, что встреча с ним доставит вам удовольствие, – обозначил некоторое смущение его собеседник.

– Покажи, – кратко отрезал Никитский и протянул руку вперед за фотографией.

– Тяжело вздохнув, демонстрируя, что делает над собой моральное усилие, безопасник достал первое фото и протянул его своему шефу.

Никитский взял фотографию, бросил на нее короткий взгляд, только и произнес многозначительное "ндаа-с", поспешил ослабить галстук, волна резко нахлынувшего чувства досады горькой волной стянула грудь.

– Я же вас предупреждал… – размеренно вставил свое слово эсбэшник, немного раздосадованный все же тем фактом, что именно он стал сотрудником, принесшим боссу дурную весть.

С фотографии на Никитского смотрел его друг Слива. Он сидел на полу в каком-то грязном обшарпанном помещении, весь был тоже грязный, в цвет того пола, опухший даже не спившийся, а уже почти, казалось, терявший человеческий облик. Но Никитский, конечно, узнал его, даже и в таком виде. С фото Слива, как и всегда, смеялся. Только он умел так смеяться. Этим горящим черным угольком, что светился в его огромных раскосых карих глазах. Они все равно взывали к жизни, блестели на распухшем лице, иронично, с насмешкой глядел он ими на фотографировавшего его человека.

– Эх, Слива-Слива…, – только и смог выдавить из себя Никитский.

– Да, к сожалению, такая судьба сейчас досталась многим, у меня у самого в классе…,– начал было охранник, думая, быть может, что если он скажет о том, что судьба Сливы досталась многим, это как-то приободрит босса.

– Давай дальше! – перебил его Никитский, подняв ладонь вверх, мол, не надо лишних слов.

– Хорошо, вот второй ваш друг, Антон Иванович Головин.

– А…Башка,– вставил снова Никитский свое пояснение.

– Так точно. Он, Антон Головин. Уехал из России. Уже двенадцать лет как живет в Нью-Йорке. В Бруклине. По нашим данным, поначалу там Головину пришлось нелегко. Подрабатывал таксистом, один раз напали там на него отморозки какие-то, получил ножевое ранение. Потом в больнице, где лежал после нападения устроился медбратом. Затем как-то умудрился получить медицинское образование, устроился медиком. Не разбогател, но и не пропал, двое детей у него. Оба в школе учатся. Вот адрес и телефон, вот фото с сайта больницы. Охранник протянул документы и отпечатанную на принтере фотографию из интернета.

– Башка, молодец. Ты всегда был умным пацаном,– промямлил Никитский, вертя фотографию своего друга в руках и будто разговаривая с ним. Полысел-то как…а ведь грива, как у льва, была.

– Да все мы, к сожалению, не молодеем, – многозначительно-философски протянул охранник, готовясь выложить шефу следующую порцию информации про его школьных друзей. – Шеф, вот тут еще один… так сказать, тяжелый случай…– всеми силами изображая тактичную неуверенность в целесообразности раскрытия информации издалека начал он.

– Не томи, что с Бучей?

– Бучаев Владимир Степанович. Он проходил по делу о нападении с огнестрелом на какого-то соседа. Из-за чего конфликт был неясно, бытовуха какая-то, вероятно.

– Не спился – и на том спасибо. А что с ружьем за кем-то бегал, то я не удивлен. Он еще и не на такое способен был, – добавил снова исторического колорита в историю Никитский.

– Мои знакомые из органов утверждают, что он закосил под сумасшедшего в ходе следствия. Признан невменяемым. Короче, в лечебнице он сейчас.

– В дурдоме, что ли?

– Так точно. В нем. Вот адрес. Вот телефон главврача и завотделением где он лежит. Уже года два как. Фото, извините, нет.

– Ладно, давай все сюда. Никитский сгреб в одну кучу все бумажки, фотографии, что были в распоряжении его шефа по безопасности. – Дальше я сам, – приказал он тоном, не терпящим возражений.

– Ну, сам так сам,– недовольно пробурчал себе под нос главный охранник, уже выходя из кабинета директора. – А что сам-то?

Теперь, когда у Никитского на руках были все контакты его бывших друзей, он мог перейти ко второй части своего плана. Собственно, все, что нужно было теперь сделать, это найти каждого и отдельно пригласить к себе, чтобы объявить нечто важное, касающееся каждого из них. Странно, но Никитский давно чувствовал, что у кого-то из его друзей детства серьезные проблемы по жизни. Он даже подозревал, что кто-то из его закадычных корешей, быть может, даже умер. Он думал также, что Сливе с его широко раскрытыми навстречу людям добродушными глазами и ранимой душой наверняка пришлось несладко в этом мире. Вполне вероятно, думал Никитский, что его друга могли сломать потрясения, ведь ему так всегда не хватало немножко толстокожести.

Буча: тот, помнится, как-то на одной встрече после школы, говорил, что сильно влюбился в какую-то девушку. Потом вроде бы ней даже женился. Уж, не из-за нее ли угодил в переплет в итоге? Прямой, вспыльчивый, гордячок одним словом: Никитский представить не мог его, хитро косящим под чокнутого, чтобы уйти от законного наказания. Скорее всего, действительно что-то приключилось экстраординарное, что потрясло Бучу, пробрало, разбило сердце, сломало душу.

Ну, а то, что Башка эмигрировал, то ничего удивительного. Он же с детства был “диссидентом”. Собирал всякие штуки импортные, марки, монеты, все грезил дальними землями, подолгу вглядываясь в картинки. И уж потом как стал постарше, вечно при любом случае, а часто и не по делу, да и вставлял в разговор что-нибудь едкое и колючее про “этот совок”. К тому же, после института у него не очень сложилась карьера. Так что, терять то особо ему в России было вобщем-то и нечего. А парень он был энергичный и рисковый, такой с горя спиваться не станет. Так по крайней мере думал Никитский.

Он часто вспоминал своих друзей, понимал, что ищет с ними встречи. И много думал о том, почему, зачем – ведь его кореша не горели желанием также часто встречаться. И в этот раз у него была на то веская причина, о которой он и хотел, наконец, им всем рассказать, в этот раз Никитский твердо решил, что встреча будет в любом случае. Первым делом решил навестить и пригласить в свой дом самого дальнего кореша – Антона Головина, для чего пришлось слетать в Штаты. Головин сам встретил своего друга в аэропорту Кеннеди на своем форде. Пару часов погуляли по центру Манхэттена, залезли на Эмпайер Стейт, посидели в индийском ресторане, ближе к вечеру сходили на Бродвей.

– Слушай, Ники (так кликали Никитского его друзья) – начал Головин. Зачем тебе, чтобы я обязательно в Москву прилетал? Давай тут все обсудим, я как из Рашки уехал, так и не был там еще ни разу. Уже второй десяток лет здесь, в Нью-Йорке. Головин специально не говорил, что он в США, будучи абсолютно убежденным, как, впрочем, и многие коренные американцы, что Нью-Йорк и Америка – это далеко не одно и то же.

– Вот и прекрасно,– парировал, будто и не слышал просьбы своего друга детства Никитский,– будет повод историческую родину повидать, там все сильно изменилось, не узнать совсем. Я приглашаю, все расходы беру на себя, просто хочу вас всех вместе собрать, чтобы кое-что важное объявить.

– Не в расходах дело, – поспешил внести ясность Башка. Я просто для себя решил когда-то раз и навсегда порвать, уехать и забыть. Понимаешь, я как в Нью-Йорк приехал, как с аэропорта привезли меня в Бруклин, вышел я из такси, огляделся по сторонам, и, ты знаешь, такое чувство, что я тут всю жизнь прожил. Я адаптировался моментально ко всему здесь, конечно, были проблемы, но все-таки, здесь моя судьба, а там я был чужой, не понимаю, чем вы там живете, здесь реальная жизнь…

– У нас считают, наоборот: здесь фейк, там реал.

– Слушай, Ник, я здесь только и жил. Там страх у вас, там не для людей, для олигархов, для власти, еще для кого-то, я не знаю… здесь люди говорят со мной на одном языке, и я не про английский сейчас: мы думаем одинаково.

– Башка, да я ничего против не имею, что ты так напрягся, будто я тебя в ГУЛАГ хочу вернуть из вольницы казацкой – просто приедешь на денек-другой, и все. На встречу со мной, Бучей, Сливой.

– Слушай, зачем тебе это все, былого не вернуть, ты же меня не будешь склонять к репатриации на родину, не родина она мне более, учти это, Ники, хоть тебе, наверно, трудно в это поверить. Я лучше буду здесь на хлебе и воде, я уехал и – все. Все.

– Башка, я тебя слишком хорошо знаю, чтобы склонять к чему-либо. Ты парень упертый, если тебе что втемяшилось, например, про Россию, то это уже ничем не вывести, – ответил Никитский, в душе, впрочем, проклиная ситуацию, которая вырвала из его жизни одного из самых важных и близких друзей.

– Ладно, так и быть. Уговорил. Съезжу в твою Рашу разок. Но только ради тебя, брат.

Теперь остались двое. Никитскому предстояло посетить лечебницу, где то ли болел душой, то ли скрывался от следствия Буча. Влюбчивый и романтичный, отважный и бесшабашный Вовка Бучаев сегодня находится в больнице с умалишенными, он один из них, как же так? Уже в больнице Никитскому сказали, что его друг немного поправляется и переведен в санаторное отделение. Им разрешено гулять на улице, чем, собственно, и занимались пациенты, когда туда приехал Никитский. Буча в сером халате, вытянутых в коленках тренировочных штанах, всклоченный и отрешенный шел по аллее, соединявшей больничный корпус со столовой. Гуськом тянулись другие пациенты клиники. Умиротворение, царившее в небольшом парке этой больницы, было похоже на покой, которые можно наблюдать во многих других прибольничных аллеях и парках. Их трудно отличить, они одинаковые.

– Вон ваш Бучаев, – сказал завотделением, подошедший сзади к Никитскому, который присел на скамейку, раздумывая как вообще начать разговор с возможно душевнобольным.

– У него в принципе наблюдается ремиссия. Лечащий врач присел рядом на скамеечку. – Вы просто говорите с ним как с обычным человеком, – продолжил врач, будто прочитав мысли Никитского.

– Доктор, тут мне всякое про него наговорили…

– Что косит, это неправда, я уже давно за ним наблюдаю, началось все с одного трагического происшествия. Вы же, наверно, знаете, все?

– Нет, не в курсе.

– Ребенка сбило машиной у него, прямо на глазах. Дочку. В общем, сломался ваш друг, вот здесь и здесь (доктор показал пальцем на сердце и голову), душой болен, и это все, что вам следует знать.

Пока врач объяснял, что должен знать Никитский, а что нет, на больничный двор выехала газель, которая привезла хлеб в столовую лечебницы. Малолитражный грузовик с надписью “хлеб” на фургоне на небольшой скорости аккуратно двигался по аллее, вслед за мерно гулявшими пациентами. Вдруг один из них выскочил и, выбежав перед машиной, стал что-то кричать и оживленно жестикулировать. “Это же Буча!” – Никитского как током ударило.

– Ну вот, началось, – укоризненно вздохнул доктор, – только сказал, что у него улучшение, сглазил что ли.

Бучаев продолжал бегать кругами вокруг газели, кричать что-то, жестикулировать, казалось, он пытался управлять невидимым перекрестком, находящимся в какой-то лишь одной ему понятной стране. Водитель газели остановился, открыл дверь, спокойно вышел и закурил, облокатившись на машину, кивнул приветственно головой в сторону врача белом халате, мол, ничего, дело привычное.

“Осторожнее! – взывал Буча,– вот тут проезжайте, светофор здесь, не видите, что ли, скоростной режим! водитель, знак видим? документы ваши! продолжаем движение! стрелка тут, и стоп-знак, не видите, что ли!” – продолжал Буча стоически управлять каким-то несуществующим дорожным движением. Он несколько раз обошел быстрым шагом вокруг единственной газели, вставшей посреди аллеи с выключенным движком, потом вдруг встал, вытянувшись по струнке перед невидимым нарушителем, как бы преграждая ему путь. Потом вдруг также неожиданно опомнился, вмиг обмяк, растерянно и виновато огляделся по сторонам, встретившись глазами со своим врачом. Понурив голову, он продолжил шаркать дальше в сторону столовой, догоняя своих друзей по несчастью.

Водитель минутку поглядел ему вслед, спокойно затушил об урну окурок, покачав головой, сел обратно в кабину, повернул ключ в зажигании, медленно поехал в сторону столовой.

– Вот так, не смог ваш друг пережить то, что с его дочерью случилось, сбила ее машина, прямо на его глазах, по дороге в школу, а он из окна видел все. Ну а потом был эпизод, когда он гнался с ружьем в руках за лихачом каким-то по всему двору. Психоз, тяжелая форма.

– Забрать мне его можно, на время, или опасен он?

– Не думаю, что он опасен. По улицам гораздо больше ходит опасных людей, считающихся вполне нормальными. К тому же, накладно стало содержание здесь. Финансирование все сокращается, мест не хватает, все как обычно в нашей медицине.

– Я готов в меру возможностей помочь вашей лечебнице. Помогите и мне, я хочу его забрать, на неделю. Нужно мне с друзьями бывшими обсудить кое-что очень важное, и он один из них.

– Я вам уже сказал свое мнение: несмотря на такие моменты, что мы видели сегодня утром, я в целом вижу, что он на пути ремиссии, все было значительно хуже, мы буквально вытащили его с самого края ямы, я имею в виду края, за котором самоубийство. Я не буду возражать, если вы его заберете, и от помощи больница не откажется.

– К сожалению, я не могу его забрать навсегда.

– Ничего, потом вернете, если не получится устроить вне больницы. Мы его примем, он у нас тут на хорошем счету, – отшутился доктор.

После обеда, подписав кое-какие бумаги, Никитский в кабинете врача впервые встретился с Бучей. Тот узнал его, назвал братом, но имени вспомнить не смог. Бучаев также не смог вспомнить, откуда именно он знал Ники.

– Вот и хорошо, брат так брат, так в выписке и напишем. А то, что он вас не помнит, то это пройдет. Но не сразу,– честно предупредил врач.

Итак, оставался один Слива. К тому времени как Никитский отправился вытаскивать Сливу, в его загородном доме уже жили облысевший Башка, прилетевший из Бруклина и Буча, временно эвакуированный из психиатрической лечебницы. Они живо общались друг с другом и, судя по тому, как быстро восстанавливалась память у Бучи, довольно продуктивно. Он уже рассказывал старые анекдоты и вспоминал как “братья” вместе попадали в прикольные и рискованные пацанские истории. А чтобы Бучу, который периодически виновато и неспокойно заглядывал всем в глаза и говорил "я должен был отвести Дашу в школу", не травмировать, он распорядился не парковать машины под окнами. Еще пару дней – и вот уже Слива также доставлен в дом, помыт и побрит, выдана человеческая одежда. Сливу правда по началу пришлось закрыть в комнате и приставить охранника – оттуда он долго орал, прислонившись к двери, чтобы ему дали выпить. Он сильно ругался, молил, угрожал, обзывал и рыдал. “Ну, дайте же выпить. Мне”.

– Дайте, – потом уже просто говорил он.

– Тебе? – спрашивал его Ники.

– Мне, – молил Слива.

– Нет, не могу,– коротко отвечал его друг.

Слива по этому ответу понимал, что ничего не обломиться, мучился ломкой жестко, на третий день он устал мучиться и страдать из-за водки. Наконец, под вечер вышел из своего заточения, ослабленный, но с осмысленным выражением лица, поддерживаемый под руку своим другом Сергеем Никитским. Слива, знаток всего прекрасного, неплохо когда-то разбирался в искусстве, правда, так и не нашел способа заработать на этом деньги. Проходя по коридору со своим корешем детства, он тут же обратил внимание на качественную копию картины одного великого художника.

– Какая отличная подделка Айвазовского,– бросил он на ходу.

– Это и есть Айвазовский,– кратко и убедительно ответил Никитский. – А это рисунок Кандинского,– указал он пальцем на скетч, висевший на противоположной стене. – А это карандашный набросок раннего Васнецова,– совсем уже удивленного он Сливу, впрочем, совершенно не желая демонстрировать каким-либо образом превосходства над своим бедным другом.

Слива, конечно, впервые был в таком богатом доме, где работы Васнецова и Айвазовского висят вот так просто на стене, для украшения. “Впрочем, разве не для украшений домов они их изначально и рисовали, не по заказу музеев же”, – мелькнула в его протрезвевшей голове философская мысль. Ему было абсолютно безразлично, сколько у Ники заводов и универмагов, но вот подлинники великих мастеров в доме внушили понимание, как высоко поднялся его друг детства. “Да, Ники реально крут”, – резонно заключил Слива.

Наконец, все друзья были собраны вместе в каминном зале на первом этаже дома известного московского предпринимателя Сергея Андреевича Никитского. По понятным причинам их общая столь долгожданная и загадочная встреча прошла без алкоголя: друзья пили английский чай, курили турецкий кальян, слушали любимую музыку детства, общались до утра. На следующий день Ники обещал им объявить нечто очень важное, то ради чего он их всех и собрал вместе. “Прям по Агате Кристи. А интересно будет? Не тяни, спать не сможем, ну, нагнал ажиотаж”, – атаковали Ники друзья. Никто из них и представить себе не мог, насколько все на самом деле окажется серьезным.

На утро следующего дня Сергей Андреевич Никитский на завтраке попросил всех одеться построже, для придания важности и торжественности мероприятию, к которому Никитский сам относился именно важно. И в полдень ровно он ждал всех в своем просторном домашнем кабинете.

– Итак, друзья, наконец, настал тот час, когда вы узнаете, для чего я почти месяц собирал вас по всему миру, – начал помпезно он, бросив короткий взгляд на Головина, который, видимо, весь мир и олицетворял.

– К нам едет ревизор,– вставил Слива ехидно-иронично, как лишь он умел.

– Можно и так сказать, – продолжал Ники. Я сначала скажу пару слов о себе. Вы не видели меня довольно долго, за это время я достиг кое-чего здесь, в России. Я стал богат, на меня работает тысяча людей. Я не считаю себя олигархом, и я не миллиардер, и у меня все вложено в дело. Но кое-что имею, скажем так, не лишнее а временно свободное. И хочу этим поделиться с вами. Поделиться потому что считаю, что своими успехами обязан вам, мои друзья. Именно обязан. То есть – я вам должен,– серьезным голосом заключил Никитский вступительную часть.

Ники далее рассказал в удивлении и растерянности застывшим в своих креслах друзьям, что свой первый миллион заработал на идее, которую подсказал ему никто иной как Бучаев.

– Да, да, Буча, это ты первый придумал, что товары, которые мы с тобой поначалу возили коробейниками из Китая, надо не по магазинам распихивать, а продавать на рынках. Нанимать продавщиц и продавать с рук. Если бы я продолжал обивать пороги магазинов, я бы не поднялся тогда так быстро. Мы обошли конкурентов на крутом и очень важном вираже. Ты потом вышел из дела. Ты тогда влюбился, Буча, и тебе стало не до бизнеса. Но я хочу, чтобы ты знал: благодаря твоей идее я не просто увеличил бизнес, я его в космос запустил: каждый контейнер улетал на рынках благодаря перекупщикам из регионов за неделю, а то и быстрее. Немыслимый по скорости оборот, сейчас такое и не снилось никому: рынок "хавал" все, буквально все. Норма прибыли переваливала за тысячу процентов. Это просто невероятно, что творилось тогда. И свой первый миллион долларов я, Буча, заработал за…полгода, не более того.

Тут Слива окончательно протрезвел, подняв высоко брови, бросил взгляд, выражавший и удивление и недоверие одновременно, слегка присвистнул: «С нуля – до миллиона долларов за полгода на какой-то ерунде?!»

– Да, Буча, – обратился он к своему другу, не обращая внимания на возглас Сливы, который сидел, нахмурив брови, восстанавливая в уме пазл из картинок далеких перестроечных и девяностых. – Твоя простая, как пять копеек, идея принесла мне большие деньги, по миллиону, а то и по два в год “первого номера”, налом. Но приходилось, кончено, сильно крутиться. Напрягало более всего то, что не было надежных партнеров. Ведь ты, Володя, отошел от дел, бросил тогда меня, а ведь вместе начинали….