Текст книги "В среде пустот"

Олег Охапкин
В среде пустот

Предисловие

Если обобщить многочисленные свидетельства друзей-современников Олега Охапкина о его личности, то складывается образ могучей птицы с мощными крыльями, способной на высокое и длительное парение.

«Олег, я слушаю Вас и – не поверите – явственно вижу, как у Вас за спиной вырастают крылья!» – сказал Д. Я. Дар после поэтического чтения двадцативосьмилетнего Охапкина.

«В начале 70-х годов, после отъезда Бродского, Охапкин – один из самых влиятельных поэтов Ленинграда. Его стихи распространяются в списках. Его поэзия переживает взлёт. К нему тянутся молодые авторы. Это связано и с направленностью его творчества, где всё отчётливей обозначается религиозная тема, и с харизматическим воздействием его личности, его человеческого примера – примера героического стояния перед безличной силой окружающей нас казёнщины», – напишет о нём Виктор Кривулин в 1989 году.

«Незадолго до его смерти, я видела Олега по французскому телевидению. Шла передача о «Второй» культуре. Показывали питерскую психушку. Не секрет, что испытание отечественной психиатрией пострашнее холода, голода, даже тюрьмы. Олег – это русский Антонен Арто – выглядел всё таким же богатырём. Не замечались ни обшарпанные стены, ни бедное убранство „палаты № 6”. Побеждали фигура, лицо и голос Охапкина. Он как будто восседал на троне, читал свои последние, очень светлые стихи. И я вспомнила слова Майстера Экхарта: „Бес ничем не отличается от ангела, кроме одного: если бес находится в раю, ему кажется, что он – в аду, а у ангела всё наоборот: если он в аду, ему кажется, что он в раю”», – свидетельствует Татьяна Горичева.

Вокруг личности Олега Охапкина в ближнем круге сложился определённый миф. История рождения – первая в нём глава. Он сам рассказывал друзьям эту историю, усвоенную из семейного предания. Речь шла о предсказании отца Иоанна Кронштадского о том, что в самый лютый год родится в Петрограде младенец ангельской красоты, который возвестит слово Божие впавшему в грех русскому народу. Его воспитательница Евдокия Ивановна Горшкова (из-за болезни матери она помогала бабушке растить двоих детей) по обстоятельствам рождения Олега опознала в нём «такого» младенца. Она была в том кругу почитателей отца Иоанна, который называли иоаннитами, но не радикального его крыла (радикалы «дорогого батюшку» поставили в центр своей духовной системы, отодвинув Христа). Она была человеком, который мог ориентироваться в реальности Церкви, находящейся в несвободном положении, разбиралась в старчестве. С ней Олег в детстве и отрочестве посещал монастыри, где ещё оставались старцы. Таким образом, это была реалистично мыслящая христианка, которая о предназначении своего ангельски прекрасного воспитанника из бедной семьи высказывалась предположительно и благоговейно. Вот эта благоговейная интонация, которая так чужда людям вне Церкви, при сюжетном пересказе этой истории и была утрачена. Как раз без этой интонации её изложил Д. Я. Дар в 1978 году в статье «Ленинград. Судьба. Поэт». Впоследствии пересказанная на разный лад она приобрела мифологический характер. Отголоски этого мифа доходили и до идеологических инстанций. А там уже держали ухо востро: как бы через этот миф не пробилось «хтоническое» досоветское прошлое, которое через религию заползает в понятное и светлое советское настоящее, пробуждая хаос «донаучного сознания». Вполне естественно, что при таком чувственном восприятии предложенных Охапкиным текстов, вероятность увидеть их в печати была невелика. Редакторов толстых журналов в 60-е годы раздражало многократное употребление слова «душа». Тогда как в «подполье юности червлёной» всё было возможно.

В своём развитии миф включал в себя и историю первого юношесткого бунта: похищение на коммунальной кухни куска жареного мяса со сковороды соседей в Великий пост. Этот срыв окончился почти шестилетним самоотлучением от Церкви, причастия и глубоким кризисом веры.

Существование и вариативное расширение мифа вокруг живой личности после её ухода, несомненно, свидетельствует нам о герое. Примечательно, что лирическим героем поэзии Охапкина стал хитроумный Улисс, который появился в ранней поэме «Возвращение Одиссея» и далее эволюционировал, переходя «от силы к силе», уже в христианском контексте. Здесь нет никакой культурной натяжки, таков ключ к пониманию всей поэзии Охапкина.

С этим согласен и главный анархист литературного подполья 1970-х Константин Кузьминский, для которого Олег Охапкин, по собственному его признанию, стал «одним из основных героев» его «Голубой лагуны»: «Церковный певчий / мальчиком /, пролетарий, крещёный, русак, красавчик, баритон, гигант, / графоман /, отшельник Сосновой Поляны – отщепенец, изгой, и – геолог, строитель и грузчик, археолог / сегодня /, а завтра – музейный рабочий / вчера /, для стихов – вечера, бесконечные ночи, уродливый почерк / в нём – мощь /, ближе к Греции, к Риму, языческим скифским векам, но поверено всё – христианством. Не юрод, но трубно орёт, мощь и вещь, дактилический певчий размах, 200 строчек – стишок, так у Волги круты берега, через горы дорога на юг.

Охапкин – трубный глас, он вскормлен отрубями, трудом / российским, подневольным, крепостным /, трус, как свойственно всем силачам, он трудник, инок, звать его – Олег».

Мифологема Кузьминского, которую по своему интерпретировал и Сергей Довлатов (см. «Записные книжки»), сводилась к формуле: «Охапкин – херувим, но зато с каким…!» Не будем стыдливо отворачиваться от этой дерзкой формулы. Игра, эпатаж были повседневностью в среде новой питерской богемы. Охапкин к ней не принадлежал, но в игру иногда, по случаю, включался. Справедливости ради надо отметить ещё одного поклонника этой остроумной формулы – старинного друга Охапкина, художника Михаила Шемякина (см. серию фотографий Шемякина в духе рыцарского эскапизма в его мастерской в 1960-е годы). Карна-вальность, барочная многоликость собраний в мастерской Шемякина определили и характер поэмы О. Охапкина «Душа Петербурга» 1969 года, проиллюстрированной Шемякиным и впервые изданной им в альманахе «Аполлон» (в этом сборнике – её первое переиздание).

Сам Олег Охапкин к бытованию этих мифов относился с юродивой весёлостью. О диагнозе, с которым он неоднократно попадал в психиатрическую лечебницу – «религиозно-сексуальный психоз», – он любил напомнить своим интеллигентным собеседникам. В среде же мещанской и вовсе вёл себя эпатажно, в блаженной простоте посрамляя ценности мира сего. Это совмещение, казалось бы, несовместимого, блестяще отражено в небольшой гротесковой повести петербургского прозаика Александра Завьялова «Житие простодушного Охапкина» (альманах «Русский мфъ», № 1,2008).

Первые поэтические опыты относятся к шестнадцатилетнему возрасту, но они не сохранились. Свой отсчёт как поэта Олег Охапкин вёл с двадцати двух лет, с года смерти Анны Ахматовой, которая для молодых поэтов была не просто реликтом Серебрянного века, но образцом жреческого служения поэзии, которое обрекало человека в миру на нищету и одиночество. В 1966 он принял окончательное решение оставить занятия музыкой (он учился в это время на вокальном отделении музыкального училища им. М. П. Мусоргского) ради поэзии. Большое влияние на становление его поэтики оказала дружба с Иосифом Бродским до отъезда последнего из страны в 1972 году. Справедливости ради надо сказать, что это был взаимообмен. Охапкин, который был моложе Бродского всего на четыре года, всегда воспринимал его старшим, но не по возрасту, а по зрелому бесстрашию, с которым Бродский входил в мировую поэзию и в жизнь. Олег восхищался его внутренней свободой. Иосифа, который в философском плане был ближе к агностицизму, очень интересовала живая христианская традиция, носителем которой с детства был Олег. По следам личного религиозного опыта Охапкина Бродский написал ряд стихотворений, среди которых наиболее яркое, быть может, «Сретенье». Свою четвёртую книгу стихов «Моление о Чаше» 1970 года Охап-кин посвятил Бродскому.

За период с 1966 по 1972 год Олегом Охапкиным было написано шесть поэтических книг, по 50–60 стихотворений каждая («Ночное дыхание», «Возвращение мест», «Душа города», «Моление о Чаше», «Времена года», «Посох»). Из них опубликовано в официальной печати не больше десяти стихотворений, в самиздате, возможно, три десятка. Особенно жалко на этом фоне выглядят антологии «молодых» поэтов, чьё творчество представлялось двумя-тремя текстами (сборники «Молодой Ленинград», «Круг» и пр.). Пока партийная цензура вымарывала отдельные слова и запятые, за окнами их кабинетов наступал Бронзовый век русской литературы, который по составу авторов, определивших его лицо, практически совпал с «удушенным» поколением семидесятников. Термин «Бронзовый век» – плод коллективных поисков, но сформулировал его именно Охапкин в небольшой одноименной поэме, которой заканчивается первая часть этой книги.

После отъезда многих друзей, которые в идейном отношении были западниками и прививали «идущим за ними» вкус к новейшей европейской культуре, жизнь в двух столицах знаменуется поворотом к почвенничеству (в Москве, конечно, в большей степени). Появляются религиозно-философские семинары и соответствующие им самиздатские журналы, такие как «37», «Община», «Обводный канал» и другие. Охапкин участвовал везде, был «связным» между московским и питерским андеграундом. Своё назначение поэта в те годы он понимал гражданственно:

«Андропов недаром придумал эту третью эмиграцию. Помню его статьи в центральной прессе: он писал, что это отщепенцы, надо от них избавиться. Раз им что-то здесь не нравится – пускай уезжают. Но не всякий хотел уехать: кто махал рукой, а кто-то сопротивлялся. Как я, например: я до последнего сопротивлялся. Мне не то что нравилось жить здесь, но я понимал: я поэт, кому я там нужен, в эмиграции. Есть тамиздат, но я лишён буду воздействия на моих современников в моей стране. Есть там русскоязычные эти самые радиостанции, но этого мало. Солженицын вернулся сюда именно поэтому. И если бы даже меня выдворили, я вернулся бы так же, как Солженицын, потому что дело поэта, дело врача – у постели больного, его долг. Вот наша страна, как они сами утверждают, больна, её надо лечить. Но они считают, что лечить её надо психиатрией, а я считаю, что лечить её надо литературой, философией, богословием, правозащитным движением…» (из интервью Олега Охапкина члену общества «Мемориал» Екатерине Смирновой в 2006 году).

В этот период Охапкин становится литературным редактором журнала «Община» (печатный орган религиозно-философского семинара В. Пореша и А. Огородникова), окончательно вступив на путь самиздата. Справедливости ради надо сказать, что «Лениздат» предложил ему в 1974 году выпустить книгу, но потребовал множество «принципиальных» изменений, на которые он не мог согласиться, и его издательская судьба была решена. Участие в семинаре подвигло его к поиску нового языка для передачи уникального опыта, который сегодня назван «новым религиозным возрождением» в России. Этот подлинный Ренессанс веры произошёл не теперь, а именно тогда, в конце семидесятых, когда за открытое признание себя христианином давали тюремные сроки. Охапкин не попал на зону, как Владимир Пореш, Александр Огородников, профессор французской филологии Татьяна Щипкова, но был признан невменяемым с формулировкой: «здоровый человек в Бога верить не может». Тексты данного периода представлены во второй части этой книги.

1980-е годы – время «третьего тома», и снова поиск языка, который был бы «наиболее адекватным тому внутреннему миру и человеку, который ныне преображается…», – писал он в 1982 году. С началом «перестройки» всегда общественно активный Охапкин, в противоположность общему социальному оживлению, уходит от дел и посвящает всё время своему внутреннему человеку. Огромный корпус текстов этого периода можно назвать «чистой духовной поэзией» – такой, какой она сложилась в европейской культуре и практически не имеет аналогов в русской поэзии. В жанровом отношении это плачи, благодарственные и покаянные псалмы, обличения, пророчества, притчи. Охапкин «третьего тома» практически неизвестен даже ближнему литературному кругу поэта, поэтому тексты третьей части этой книги особенно важны.

Четвёртая часть отражает последний языковой переход. Он зафиксирован поэтической книгой «Лампада» (издана в 2010 году НП «Русская культура»). Язык этот лёгок, прозрачен и предельно лаконичен. Никакой прежней велеречивости и экспрессионизма, но это не означает отсутствия энергии, которая приобрела пульсирующие свойства. Это энергия мысли, укрощённой подлинным смирением. Отдельные её тексты просто поражают своей богословской ясностью и красотой. В 1990-е годы для Олега Охапкина, как и для всех значительных авторов Второй культуры, наступил гутенберговский период. Наконец-то говорение «как в вату» (по определению Охапкина) сменилось голосом с эхом. Толстые журналы повернули лицо к авторам подполья, но радость была недолгой. Наступивший капитализм породил новых героев беллетризованной литературы, авторов «бестселлеров» и поэтических концептов. Постаревшим ревнителям традиции, которую они развили и преумножили, новый противник оказался не по зубам, хотя некоторые почести они всё же получили.

В 1995 году во дворе ещё не отреставрированной усадьбы Г. Р. Державина из рук директора Всероссийского музея Пушкина С. М. Некрасова Олег Охапкин получил Державинскую премию. В лауреатской речи он сформулировал своё творческое кредо: «Державин исповедовал евангельскую истину: от избытка сердца говорят уста, всё остальное – медь звенящая и кимвал бряцающий. Именно эту истину исповедовал Державин, когда писал оду «Бог». Эти стихи написаны от преизбытка сердца и дают ключ ко всему творчеству Державина в целом. И когда я понял, какую истину исповедовал Державин, я сам стал исповедовать эту древнюю истину, и изнутри понял её справедливость».

Известно, что человек до конца открывается только своей смертью. Феномен Олега Охапкина стал раскрываться именно после его ухода в 2008 году. В 2014 году, когда созрела потребность в системном изучении его творчества, были организованы «Охапкинские чтения», включившие научную конференцию и поэтические чтения. Первые чтения явили итог прочтения Охапкина ведущими российскими литературоведами, что называется «для себя», ибо тема Второй культуры в наших университетах присутствует фрагментарно, из-за отсутствия единой терминологической основы не введена в научный оборот – в отличие от западной славистики, где исследования современной русской литературы являются приоритетными. В последующие два года появились новые исследования, связанные с современной духовной поэзией, в которой стало различаться спиритуальное направление. Термин «спиритуальная поэзия» был предложен Виктором Кривулиным для воссоединения с европейской культурной традиции, в которой сложилась система понятий для описания и распознания различного духовного опыта, который может иметь человек, как внутри церковной практики, так и вне её. Так, например, для англичан естественна мысль, что поэзия Блейка, например, передаёт лишь его духовный опыт не обязательный для остальных, что не лишает её культурной ценности. Таким образом, Кривулин добивался расширения культурного контекста, что позволило бы объяснить столь разные и уникальные в своём роде феномены, как поэзия самого Кривулина, Елены Шварц, Александра Миронова, Сергея Стратановского, Леонида Аронзона, Василия Филиппова, Жанны Сизовой.

С советских времён духовный путь трактуется у нас как путь культуры. В этом нет неправды, но есть нарушение размерности. Культура включена в духовное поле, но не превышает его, а духовное не исчерпывается культурой. В этом вопросе у Олега Охапкина было полное взаимопонимание с выдающимся астрофизиком Николаем Александровичем Козыревым, с которым, несмотря на разницу в возрасте, его связывала многолетняя дружба (в этой книге ему посвящена поэма «Испытание Иова»). Одна из главных идей Козырева сводилась к тому, что время есть энергия. Эта мысль поразила молодого Охапкина и в течение почти двадцати лет глубоко им переживалась. Роднило их и размышление об устроении мироздания: от постижения мира видимого к миру невидимого и цена за это знание, ответственность исследователя – поэта или учёного. Насколько всё бывает необратимо в мире духовном? Оказалось, что опыт православия позволяет определить точную взаимосвязь между чувственным познанием непоправимости мгновения, поступка и его духовной необратимостью.

Олегом Охапкиным было написано десять поэтических книг, но книги с названием «В среде пустот» среди них нет. Однако это стихотворение 1971 года во многом объясняет феномен Охапкина. Известно, что в искусстве послевоенного времени появилась категория пустоты как формообразующей части пространства (см. например, статью А. Маркова «О духовном в искусстве: Вадим Сидур и Олег Охап-кин» (книга «Историческая поэтика духовности»). Наличие пустот придаёт любому объекту монументальность, делает мысль о нём торжественной и почти всегда трагичной. Это найденное художниками выразительное средство очень точно передаёт адское страдание человека в XX веке. Самого Олега Охапкина можно причислить к «человеку страдающему», а это означает и сострадающему. Полное обнуление (по М. Бланшо), пустота – эта та точка, с которой начинается подъём души к вершинам сострадания. Это уже не метафизический опыт, но духовный.

 
В пустотах страха пустошь тишины.
В пустотах краха жуть не шевельнётся,
Лишь грусть осатанелая метнётся
В пустот-разруху, в пот-проруху, в сны,
Да снов мосты в пустотах сожжены.
 

Это практически описание первого Дня творения, где восходят новая земля и новое небо. Та нулевая точка, в которой прошлое и будущее соединяются, замыкая круг традиции, закладывая основание для нового художественного опыта.

Татьяна Ковалъкова-Охапкина

Часть I
(1966–1975)

В среде пустот

А. Арьеву

 
…И вот уже и осень подошла.
Ужасная, стоит не шелохнётся
В пустотах страха пустошь тишины.
В пустотах краха жуть не шевельнётся,
Лишь грусть осатанелая метнётся
В пустот-разруху, в пот-проруху, в сны,
Да снов мосты в пустотах сожжены.
 
 
О, если память матерью умершей,
О, если память только в том и есть,
Что – пешеход мимоидущий, сперший
Пейзаж, стоящий в сердце, если горше
Ты не обижен жизнью, то и месть
За жизнь одна – пустот гремящих жесть.
 
 
С тех пор и ты помечен серединою,
Как пустошью Успенского поста
Прошёл и тусклой памятью одною
Тишь одолел, в ушах сплошной стеною
Стоявшую, как бы пролёт моста
Сожжённого. И пропасть сна пуста.
 
 
Вот что открыло время, чем дохнуло,
Что распахнуло к сроку, тех пустот
Безжизненных, откуда жутью дуло
Ещё всегда, но вдруг захолонуло,
И душу прошибает смертный пот.
Мгновенье, стой! Не пропори живот!
 
 
Оно идёт. Оно уже в пейзаже.
Оно, смотри, в пейзаже – пешеход.
Из жерла что ли трубочистом в саже,
Из жерла ночи: Млечный Путь на роже
И тишиною перекошен рот.
Оно идёт уже наоборот.
 
 
С тех пор, как память маленькой плутала,
С тех пор, как в трёх соснах она дитём
Аукала, с тех пор, понахватала
Пейзажей, да и сбрендила, устала.
И вот, поди, мы с нею вспять идём,
Точнее, чуда ищем, не найдём.
 
 
Ещё с тех пор, когда был настоящим
Необратимый жизни Страшный Суд,
Ещё когда передо мной, стоящим,
Шло время пешеходом тем зловещим,
Чьи ноги так без удержу идут,
Что не спастись уже ни там, ни тут.
 
 
И вот прошло уже едва ли не полжизни,
Едва ль уже не молодость… Постой!
Эй, не вертись, простор, и в харю дрызни
Землёй, остановив её в отчизне
Твоих пустот, где сам ты молодой!
Останови разбег её крутой!
 
 
В среде пустот стою, как осенило,
Постигнутый осенней тишиной.
Пейзажа нет. Ничто не заменило
Того, что в сердце память затемнило
И, расточив себя, ушло иной
Дорогою – незримой, но земной.
 

1971

Перед зеркалом

 
Прохладный, ясный сумрак сентября.
Из фортки тянет Балтикой и тленом.
И зеркало в пустотах серебра
Глотает мглу и меркнет постепенно.
 
 
В нём времени уход изображён
Все измененья в сумраке вечернем.
И целый мир здесь в омут погружён
И умирает в вакууме чёрном.
 
 
И в этой непомерной тишине
Душа наедине с природой.
И зеркало зияет на стене,
И Рыбы звёздные в нём изогнулись хордой.
 
 
И тихо-тихо входит ночь,
И вечер исчезает прочь,
И слышу:
Тишайшая ночная грусть,
Роняя метеоров горсть,
Объемлет душу.
 
 
И Рыбы звёздные, пластая плавники,
Из зеркала плывут, невольно тычась
Не то чтобы в стекло, но в поплавки
Вещей, и в глубину уходят тотчас.
 
 
И круг теней сужается. И мне
Становится светло и одиноко.
И в зеркале я вижу при луне
Отсутствие души – пустое око.
 
 
Она ушла куда-то на часок —
Туда, откуда свет исходит летний.
И чудится, хоть двери на засов
Закрыты, позвонит сейчас в передней.
 

1974