Текст книги "В среде пустот"

С вечера до трёх пополуночи

 
Вечёр я брёл путём соснового бора.
Сосен дружные стволы брели за мной скоро.
Я от них не отставал, кружил перелеском.
Сосен круглые столбы грелись дневным блеском.
День прибрежный потухал. Тихо уж было.
В Комарово, в дачах ночь, я слышал, пробило.
Так промчалось вечерком свободное время
В мгновенье, когда с меня свалилось дня бремя.
В миге этом было всё, чему надлежало
Быть: и ночь, и тишина, и то, что простыло
С телом сосен, камней, моим в рубашке,
Всё, что простыло, как след комара на ляжке.
Был день. Глядь – ночь, звёзды караула.
Гляжу в небо меж стволов, как в чёрное дуло.
Там, в кромешной тишине, глубоко в Боге
Мысли мои сошлись на миг молчаньем в итоге.
Затаённый мох в ногах держал мою тяжесть.
Сосен кровли в головах созерцали схожесть
Побережья влажных дум тусклого залива
И моих безбрежных. Шум дрожал в нас, как слива
Белоснежная в цвету, в самом апогее
Перед ветром вдалеке, где хлопнул на рее
Парус плаванья в ночи учебного барка.
Так пугалась тишь во мне. Так ждал я подарка
От кого-то за плечом, где сосны темнели,
Что месяц кривым мечом звенел еле-еле
Над огромной для души окрестностью шеи,
И ветра первый порыв был мысли свежее.
Небо встало, зашумев заливом в просветах
Чёрных силуэтов крон, сосен, в скелетах
Одичалой тишины, в бору побережья.
Стал хмелен глоток слюны, солён от безбожья,
Одиночества слов, гремевших в гортани,
Будто рухнула мощь тишины в фонтане.
Но затем, видит Бог, я рог моря в соснах
Различил и поволок ноги в нервах косных
Туда на пляж, где гремел Творец морем в берег,
Туда, где скакал топляк, дул шквал без истерик.
Я увидел вблизи, насколько природа
Величавее нас, как наша порода
Истерична, когда Творец нас покинет,
И стихия в тот разрыв поступками ринет.
Стало весело мне. Вскрылись чуда свойства.
Есть мгновенья, когда время в нас геройства
Ждёт прилива, и риск отважиться словам
Так велик, что, не будь Бога в бестолковом
Крике, мы б, очумев, не постигли крика.
Чудо ж так нас берёт, что Бога улика
В наших жестах – восторг, внезапная точность,
Будто нас стерегла не явь, но заочность.
Всё сбылось в час, когда сосны, встав за мною,
Пришли к морю на зов Творца над волною,
Пришли к морю познать Создателя мира,
Мерный времени труд, тебя, моя лира,
Древний Духа познать образ в грозном хоре
Раздымавшихся вод, человека в море.
 
 
Ночью, на камень сев на пляже знобящем,
Я гляжу на песок в заливе летящем.
Не поднять мне песка всей крови приливом.
Сосны машут мне вслед – счастливо! счастливо!
 

1970

«За садом вздрогнул свет и, падая, погас…»

 
За садом вздрогнул свет и, падая, погас.
Деревню усыпил свирелью Волопас.
И в тёмной тишине в тональности A-dur
Валторной золотой даль огласил Арктур.
 
 
И тут же за бугром ему ответил пёс,
И сумрачный эфир осиплый лай донёс
До самых дальних звёзд – туда,
где Млечный Путь —
Прозябшая река, мерцающая ртуть…
 
 
На поле пал туман. В овраге фыркнул зверь.
Всё, что душе дано, – не завтра, но теперь,
Пока с реки сквозняк трубит в тебя, как в рог,
Ты – то же, что вода, и, как река, продрог.
 

1969

Летучий голландец

 
Давно так не звездило по ночам.
Всё осень, осень, облака да тучи…
Эпохи поворот тем круче, круче,
Чем чаще люди ходят по врачам.
Увы, меня не тронула простуда!
Хоть весь продрог, я не о том скорблю.
Смотрю в пучину в жуткой жажде чуда,
Но не дано разбиться кораблю.
 
 
Давно так не звездило по ночам.
Всё ветер, ветер, сумрак и ненастье…
Пусть непогода треплет наши снасти,
Но бури нет и дождь по мелочам.
Так муторно, что хочется к причалу.
Но берег, берег… это позади.
И плаванье не обратить к началу,
Когда ещё бессмертье впереди.
 
 
Давно так не звездило по ночам.
Всё свечи, свечи, тусклая каюта
И паруса в полёте без приюта,
Да ржавчина по доблестным мечам.
И, ужас наводящая, свобода,
Когда покой, как призрак в тишине.
И дух не утоляет непогода,
И вечный парус, парус при луне.
 
 
Давно так не звездило по ночам.
Всё бегство, бегство: комната и книги…
В пространстве – туч имперские квадриги,
В столетьях – плач всё видевшим очам.
Лишь палуба Летучего Голландца
Вне времени, законов, перемен.
Но и на ней опасно без баланса.
Свободен дух, но и скитанье – плен.
 

1968

Почта в Италию

 
Не имея гарантий дожить до седин, до свободы,
Закисая до срока винищем, памятуя юности годы,
Перебродив алкоголем в советской морёной бочке,
Не нуждаясь в безвременья проволочке,
Валяясь всей тяжестью жизни – телом пятипудовым
Не на дороге, куда там, на родине, на диване
В Сосновой, так уж пришлось, Поляне,
Аз многогрешный Олег Овидием новым
Шлю в Италию плач по Времени этом,
Что держу в себе, обладая скелетом
Настолько прочным, что Атланту
Разве пригоден, а мне-то зачем… таланту
Во мне, наверное, ровно столько, что весу
Живого, полезного, что иному балбесу
На зависть лежу, продавив пружины,
Являя собой вышеназванный вес мужчины.
 
 
Итак, держа в себе современное мне Время —
Весь набор аминокислот, мужицкое семя,
Аз лежебок смиренный (чти выше)
Задыхаюсь, как Левиафан на суше,
В плену Отчизны моей громоздкой,
Бряцая варварской лирой жёсткой.
 
 
Тебе, Италия смуглая, мой тяжкий
Голос, как бы Валгаллы эхо,
Напомнит, быть может, варварские упряжки…
Но суть ли это? Средь северян меха
Дорог мне столбняк италийский
Города моего вопреки уюту,
Так же и другое – лад эолийский —
Натуральный минор, впитавший мёд и цикуту,
Всё ли это роднит русскую почву
С почвой латинян – наследников греков?
Если так, то средь человеков
Искусство напоминает почту.
Претендуя на слог искусный, не боясь критик,
Упрёков не страшась в претензии милой,
Шлю в Италию плач, не бо есть нытик,
Но убеждён: минор обладает силой.
 
 
Пусть кордон власти есть кордон крепкий,
Но крепок и слог мой. Хотя б могилой
Дойду до Рима. Выдержали б закрепки
Гроба, а уж я тряску
Перенёс бы. Снимая маску
Гаерства, так скажу: – Эх, погулял бы!..
Да, видать, не очень-то разойдёшься с советской полбы.
Лежу на пружинах родных, тяжёл от чаю.
Вивальди плачет дитём, и я не чаю
Скрипку его утешить. Грусть, курва…
Эх, порешил бы себя, да жизнь-прорва
Напоминает поток летейский
И сама по себе. Сквозняк балтийский
Тянет из фортки, леденит темя.
До Италии – даль, до России бездонное Время.
 

1970

«Какое счастье слушать мир…»

 
Какое счастье слушать мир,
Впускать в окно газон, эфир,
Молву вселенской тишины,
В начале мая без луны
Внимать созвездию Лиры
В тиши родной квартиры.
 
 
Какое благо чай согреть
И чайник вылакать на треть,
Ленясь помыслить о делах
(Пускай работает феллах),
Вдыхая время втуне
Весь май, затем в июне.
 
 
А то улечься на диван,
Как в оно время богдыхан,
Курить себе, открыв окно,
И сыпать пепел на сукно
Прохожего мундира,
И ждать кончины мира.
 
 
И ты услышишь, вот те крест,
Жук-древоточец мебель ест,
И воробья что стало сил
Клюёт сородич альгвасил,
Чему-то буйно рады,
Скворцы поют рулады.
 
 
И наслаждается трава…
В лесу казённые дрова
Растут покамест, не коптят,
Галдят по-птичьи, шелестят,
Кормильцы атмосферы,
Древесного Пастеры.
 
 
Но из низин всплывает ночь,
И зренью звёзд не превозмочь.
Финифтью залит небосвод,
И в нижней бездне с позолот
Небес иконостаса —
Лик непостижный Спаса.
 
 
И pяcка рясой золотой
Мерцает, как бы под водой
Эфирной ткани темноты
В пруду, где молятся кусты
Небес изображенью —
Воды воображенью.
 
 
Всё это вижу из окна.
Ночной рубашки полотна
Достаточно, чтоб телом быть,
И грудь дыханьем остудить,
И стать сознаньем ночи,
Державой снов, короче.
 
 
И, в сердце прохлаждая лень,
Увидеть собственную тень —
Знакомый с детства силуэт,
Изглоданный трудами лет,
Под сенью небосклона
В сырой траве газона.
 
 
И благодарно созерцать,
Как, самодержец, ляжешь спать,
Наследуя державный сон,
Отчизною со всех сторон
Восхищенный незримо,
Во власти Серафима.
 

1969

Городу моего детства

 
Город мой! Ледяная моя колыбель!
Слюдяное мерцание стёкол, метель,
Завыванье печурки, чухонская стынь,
Лёд, Коломна, Беллона, Фонтанка, ледынь…
 
 
Всюду мойра, двойная секира и мгла.
Тускло в сумерках бабкина светит игла,
И сестрёнка в платок пеленает батон,
Да за стенкою крыса катает бидон.
 
 
Всюду горе и хвори, и злой неуют,
И знобящая грусть, и часы отстают…
Штукатурка в следах чьих-то жутких когтей…
Безвиновное детство военных детей.
 
 
Дровяные сараи, подвалов герань.
Материнская молодость. Мирная рань.
И воскреснопоющая всюду пила,
И всё детство – недетские наши дела.
 
 
И над всем этим – Город, встающий из мглы,
Засверкавший лучом золочёной иглы,
Возрождённый трудом и любовью святой,
Освятивший нам детство своей красотой.
 
 
Арки, полуколонны, Нева, купола…
В этом Городе, помнится, грёза была.
Не моя, но знакомая с детства заря —
Влажный сумрак и листья желтей янтаря.
 
 
В этом Городе… Что же я!.. В Городе том
Легендарном, янтарном, кошмарном, святом
Сотворилась надмирная лирная грусть —
Всероссийская сирая трель наизусть…
 
 
Что ж! Играй же, надрывная ветра свирель,
Скандинавская зыбь, вест, безлистье, Адель,
Бельт, Коломна, Беллона, мальчишеский бред
И мужская секира убийственных лет!
 
 
Я вас видел и слышал в том Городе грёз,
Где растущий и рвущий, торжественный жар
В этом Городе ингерманландских ижор
Я готов разжевать тот имперский желток,
От которого век мой недаром жесток.
 
 
И да будет всегда этот Город мой прав,
Пусть превыше судьбы человеческой встав!
Но и в этой ужасной его правоте
Что-то будет не то. Видно, судьбы не те.
 

1973

К душе своей

 
Каково тебе, душа, за гордость расплату
Чистоганом получать приправой к салату
Тайной вечери твоей, горечь окаянну,
Пиру брань предпочитать подобно Траяну?
Каково в спор вступать аж противу века?
Уж не гибелен ли спор тот для человека?
Вот, повержено в постель в Сосновой Поляне
Тело твоё, моя душа, брошено, как в яме.
Распласталось по одру, читай, по дивану,
И никто не навестит… Как же перестану
Плакать, дура, по тебе? Сгноишь ведь в чахотке
И себя, и меня… Долго ль до Чукотки
Остаётся стране? Куда торопиться?
А уж если спешить, не лучше ль топиться
Не в воде, так в вине, коли петь тревожно?
Право, пить веселей, когда пить возможно.
Каково тебе со мной пить в одиночку?
Что ж никто из друзей денег на бочку
Не положит – не придёт?.. Эх, печаль-скука!
Круговая тщета, нищая порука!
Много ль жаловаться мне, душа моя? Вот я
Лежу в гриппе на сей раз, выхаркав лохмотья
Горла певчего в платок, сердце песня ломит…
Если к Богу отлетишь, кто мя похоронит?
Повремени, о душа! Заведу собаку…
А то и бабу заведу… Люблю тварь всяку.
А ещё, и эта мысль страшнее могилы,
Мать-старуха жива… Хватит ли ей силы
Схоронить меня, когда, душа, к Богу в руки
Попадёшь, не дотерпев распятия муки…
Гордость твоя, христианин, дух мой полунищий,
Не гордыня – горечь всех, живых твоей пищей.
А посему будь честна, душа моя, пой же
И на кресте, пусть одна, зато боли больше.
 

1970

«Тьма, хоть выколи глаз. Живём…»

 
Тьма, хоть выколи глаз. Живём
В безвременье, я хотел сказать,
Да часы стучат, сам сижу живьём
За столом под лампою, где лизать
Спину свою полюбил кот,
Чихает бабушка, поёт комод,
Картонная музыка «Паяца» орёт
За стеной. Карузо ещё любим.
Кот жестикулирует под лампой, как мим…
Значит, время ещё идёт.
 
 
Безвременье, однако. Да, да! Оно.
Тьма, хоть выколи глаз. Окно
Занавесишь, и всё равно
Слышен ползучий ледник страны.
Так танки слышались до войны.
 
 
Уж лампочку помощней ввернёшь,
Да темень тьмущая, хоть выколи глаз.
Или ослеп я? да нет! Как раз
Мерещится что-то. Не разберёшь,
И окажется – тьма на нет
Сошла, и Времени силуэт
Похож на круги годовых колец
Внутри ствола. Но пока ствол
Растёт, наше знание – произвол
Догадки. И это – тьма, конец.
 
 
Время идёт, как идёт дождь.
Смею заметить, народу вождь
Не к лицу, когда посреди дождя
На шаг не различишь Вождя.
 

1970

В лабиринте

И. Бродскому

 
Отчаянье не чает, но чадит,
Равно как пламя свечки в лабиринте,
Где звук шагов ни мрака не щадит,
Ни освещённой беззащитной нити.
 
 
Само ли по себе – ориентир,
Себе ли самому – огонь и светоч,
Но если у зенита есть надир,
То у него не чаянье, но вечность.
 
 
Так трепетен светильник твой, Тезей,
Что разумом его назвать опасно:
Того гляди, погаснет и тесней
Сойдётся мрак… Надеяться? – Ужасно.
 
 
Да где ты, нить!.. Тянуть – не значит жить,
Скорее, помнить злое протяженье
И тяжесть этой памяти, и жуть,
И в ней всё той же нити напряжение…
 
 
Отчаянье… Оно зовётся так.
И это – путь от чаянья к нему же.
И если жить – надеяться, то как
Зовётся жуть, какая ждёт снаружи?
 

1972

Тень

 
Приходить на могилу свою не странно,
Если ты не умер, но бездыханно
Слёг, и тебя на погост в колоде
Впопыхах стащили, как скарб в комоде.
Странно в дом приходить к той, кого не стало
В доме, где и тебя не узнают. Мало
Вероятности в том, что дома нас помнят.
Уж скорей – могилы, где будем. Комнат
С нашим прошлым нам посещенье странно.
В них мы сами – тени, и безымянно
Именуем стены, как встарь, молчаньем,
Вспоминаем вещи чужим касаньем
После нас и глухо в углах вздыхаем,
Как бы вновь проходим забытым раем.
 
 
Там в домах прощений – Эдем наш малый,
Где возврат немыслим вещей, где алый
Цвет печали нашей о милых буднях
Ал поныне, как память ботвы о клубнях,
Что глядит цветком на родимой грядке.
Но, увы, предел есть в таком порядке.
Безнадёжность в наших возвратах в хронос —
То же, что тоска о полётах в космос.
Так, наверное, голову прячет страус…
Я сижу на стуле, как было… Хаос
Комнатёнки так на хаос походит,
Будто здесь душа, а не кошка бродит,
Будто здесь не уборка, но явность краха,
Запустенья мерзость, страна Аллаха,
Кочевой бивак Тамерлана после
Дня резни. Хромец где-то сёдел возле.
Чья-то тень бормочет: Почто, о Боже,
Место казни так на алтарь похоже!..
 
 
У порога, мёртвый, сижу на стуле,
Как вахтёр, уснувший на карауле.
Не хозяйка ль смерть здесь меня на стрёме
Посадила в час, как случилось в доме:
Квартирантка съехала днём с квартиры.
Оттого-то стены и стали сиры.
Всюду речь примет: был погром и обыск,
Обнаружен клад и довольства отблеск.
Та, кого я мнил королевой гордой,
Обернулась быта избитой мордой,
Обернулась похотью лорда Мужа…
В сентябре не топят. Летейска стужа? —
Бормотал поэт до рождений наших.
Не уйти и нам от морозов ражих.
 
 
Я сижу царём у порога в царство.
Ни души вокруг. Лишь вещей мытарство
По местам, где прежде они молчали:
Тишину уюта с собой сличали.
Я сижу, как прежде, в углу у двери.
Но меня не помнят ни стул, ни Мери,
Но меня не знают ни стол, ни кактус,
Разве Бах по радио – тихий Sanctus…
 
 
Позабыла выключить. Видно, в спешке
Выпадать обоим: орлу и решке.
 

1969

Студёные слова

 
Я мог бы проследить планет петлянье,
Сияние луны и солнца свет,
Прочесть в душе необратимый след,
Но кто мне скажет: в чём земли влиянье,
Когда над ней небес вчерашних нет!
 
 
Студёные слова: Сатурн, Венера,
Меркурий, Марс, Ноябрь, Луна, ледынь,
О, если б я назвал тебя, химера,
Неисследимая мгновенья мера,
Любовь плеснувшая, земная благостынь!
 
 
Но крут ноябрь вещей. Из года в годы
Ныряет рыба, в воздухе плеща,
И безответный вопль немой природы,
Втекающий в язык моей свободы,
Глядит луной, а жизнь даёт леща.
 

1973

Ямб

 
Не ямбом ли четырёхстопным?
 

В. Х.

 
В Европе ночью русский ум
Нетопырём летает с треском,
Заворожён французским блеском
Немецких островерхих дум.
 
 
Его пугают лишь слова,
Да звёзды над зубцами готик.
Свинцов крылатый бегемотик,
Громоздок, лих – точь-в-точь сова.
 
 
Кыш, кыш, упырь! Зачем ты чахл
И голоден, как Ходасевич?
Не русич ты, не Vogel-немич.
Крути свой зубчатый пентакль!
 
 
Велосипед, увы, крыла
Нетопыря, крыла сухие.
Ах, отчего в года глухие
Мысль обошлась без помела!
 
 
Свистела б звонче речь твоя,
О перепёлка русской Музы, —
Не обагрились бы картузы,
Кровавою слюной плюя.
 
 
А нынче что ж! Нетопырю
Трещать, поди, по-над Москвою,
Шуршать мышастой головою,
Зане и в ней не быть царю.
 
 
О Гарц, гарцуй! Реви, Урал!
Берлин, привей дичок советский!
Стучи, подкова, ямб немецкий.
Дыши, мышиный интеграл!
 

1970

«Что, кажется, прийти домой, пальто…»

 
Что, кажется, прийти домой, пальто
На крюк повесить, снять ботинки с ног
И оказаться дома, где никто
Тебя уже ничем терзать не мог?
 
 
Что, кажется, домой к себе прийти
И увидать, что не туда пришёл,
И увидать, что тут конец пути,
Который сам тебя, не ты нашёл?
 
 
Что, кажется, ладонью провести
По волосам, и вздрогнуть: лоб горяч,
И сдернуть, как гримасу травести,
Ладонь с лица, услышав сердца плач?
 
 
Что, кажется, услышать сердца хрип
И прочих агрегатов мёртвый скрип,
И посредине комнаты понять,
Что некуда вперёд и поздно вспять?
 
 
Что, кажется, на этом пятачке
Остановиться? Вот и весь твой дом.
На корточки присесть и сжатым ртом
Рыданье задавить, как мышь в сачке.
 
 
Что, кажется, прийти к себе домой
И вслух сказать: «Пойди лицо умой!»
 

1972

Из гостей

 
Я в комнату свою пришёл
Уж заполночь. Подвыпивший,
Я сел за одинокий стол,
Когда-то шумным бывший.
 
 
И вспомнил я, что из гостей
Меня сюда тянуло —
К столу – веселье без затей,
И я добрёл до стула.
 
 
Я сел под одинокий свет
Настольной лампы сирой
И начал пачку сигарет
Наедине с квартирой.
 
 
Сестра, и та, хоть молода
И любит чтенье ночью,
Уснула, лишь одна вода
На кухне многоточью
 
 
Лихой бессонницы моей
Была сродни… Из крана
Она сочилась всё грустней,
Да клоп из-под дивана
 
 
Сосредоточенно катил
На верную погибель,
Да месяц в форточку светил,
Да чуть кряхтела мебель…
 
 
Я вслушался невольно в быт
Ночной и нелюдимый
И грустно понял, как забыт
Вещей хозяин мнимый,
 
 
Насколько миру дела нет
В ночи до человека,
И погасил ненужный свет,
Дешёвый признак века.
 
 
А чтоб вернее, я закрыл
Лицо рукой дрожащей,
Но тяжесть мысли, тяжесть крыл
Не облегчил ледящей
 
 
И бесприютной темнотой.
Я вспомнил, как скучалось
Нам всем в гостях, как за постой
Платил я чем осталось —
 
 
Полбанкой горькой на рубли
Последние с получки,
Как изголялись кобели
Вокруг текущей сучки,
 
 
Как одиноко было всем
Oт сексуальной свечки,
3ажжённой разве что затем,
Чтоб длить мгновенье течки.
 
 
Я вспомнил злобные тела —
Друзья по всем приметам…
И, одинокий, у стола,
Слегка зевнул при этом,
 
 
И ни с того, и ни с сего
Захохотал невольно.
Любить? Зачем? За что? Кого?..
– Да всех. Затем что больно.
 

1970

В ночь на весну

 
Это что там за окнами ночью так жутко молчит?
Будто ветер на крыше скрежещет железом, стучит…
Уж не Смерть ли дубасит в литавры бездонных пустот?
Приближаются сроки весны, чётный март… самолёт,
Полуночник ревущий, иль, может быть, сам Азраил
Низким басом в октаву гудит, будто перьями крыл
Рассекает не воздух, но плотное время весны,
Чёрной тенью влетая в пространства бессониц и в сны
Беззащитных деревьев на лесоповалах, старух
На высоких подушках, младенцев в утробах, и слух
Неуснувших поэтов тревожа, как стёкла фрамуг
Дребезжит и по нервам блуждает, не ток и не звук.
 
 
Уж не скорая ль помощь, сиреною полночь раздрав,
Приближается к месту провала под землю? Госздрав
Громогласен бывает и страшен в ночи, как труба
Гавриила… Госздрав – не советская ль наша судьба?
 
 
Может быть… Но не это корёжит мой слух по ночам,
Чуть приходит весна, я не верю учёным врачам
И на помощь душе никого, как всегда, не зову,
Разве Бога, но Он не придёт в этот раз наяву.
 
 
В этот март, как и в детстве, приходит весна, чёрный
страх,
Будто в пропасть лавина несётся, седая впотьмах…
 
 
Это время сдвигает пространства сыпучий уклад
И невольно мне душу приводит в глубокий разлад.
Ведь не шутка воскреснуть, но прежде всерьёз умереть.
Что там в небе творится? Весна или чёрная смерть?
Сколько душ не осилят сегодня ночных перемен!
Сам Господь этой ночью колеблет железный безмен
Равновесья стихий и событий, энергий и тел,
Чтобы ветер заморский с утра в наши фортки влетел
И оставленных жить изменил чуть приметно на миг,
Дабы праздником стал гиблый времени мартовский
сдвиг.
 

1970

«Печален, скуден быт ночной…»

А. О.

 
Печален, скуден быт ночной
У нищего поэта:
Батон, тоска, да чай дрянной,
Вся роскошь – сигарета.
 
 
А признак бедственной судьбы
В убогой одиночке —
Следы незримые ходьбы
От полночи до точки.
 
 
Следы невидимых для нас
Мытарств по кругу быта:
На кухне негасимый газ,
Постель всегда разрыта…
 
 
Скорей всего, ни спички здесь
Прикуривать, ни глазу
Жены, стакан не мыт поднесь
С тех пор, как жёлт, ни разу.
 
 
Над лампочкой табачный дым,
А на бумагах пепел.
Хозяин выглядит худым.
Он пьян. Он еле тепел.
 
 
А может быть, уже не пьян,
А с полночи безумен,
Настольной лампой осиян,
В тоску, гремит, как в бубен.
 
 
Скорей всего, скорей всего…
А впрочем, не гадайте.
Здесь так давно уж нет его.
Вещам его отдайте.
 

1970

Самый снежный день зимы

А. О.

 
Вчера был самый снежный день зимы.
Я умотался. Снег сгребали мы.
Что делать, если служба такова!
Не всё же грудить мир, сгребать слова!
Приходится лопатой и движком
Работать на морозе со снежком.
Кому-нибудь приходится в метель
Распутывать погоды канитель!
Кому-нибудь и нравится… О да!
Вчера и я пришёл к тому, когда
 
 
Мы вышли кое с кем расчистить двор
И тротуар. Нам ослепило взор,
Едва взглянули мы на снегопад.
Нам желтизна берёзовых лопат
Казалась кислой, как во рту лимон.
Сугроб соперничал с известкою колонн,
А чёрная ворона над Невой
На перекличке с чёрной полыньёй
Соперничала с глубью: что черней —
Крыло вороны иль вода под ней.
 
 
Работая без отдыха весь день,
Молчали мы. В ушанке набекрень
Один был. На другом торчал картуз.
Как будто на Смоленщине француз,
Приятель мой ворочался в снегу
В испарине, при этом ни гугу…
И если и шибал кого мороз,
То не его. Он так в лопату врос
Руками, что метель, его крутя
Как мельницу, молола снег шутя.
 
 
Когда же был объявлен перекур,
Мы огляделись тайно сквозь прищур
Промокших век. Мело из-за угла.
Кололась Петропавловки игла.
Она прошила ватники в местах,
Где что-то колотилось в лоскутах.
Тогда я кой-кому сказал: – Гляди!
Что там? Уж не весна ли впереди?
И он промямлил: «Дай мне рубль взаймы.
Сегодня самый снежный день зимы».
 

1969