Текст книги "Арахно. В коконе смерти"

Глава четвертая. Толик Голицын

«Счастье на тонких ножках.

…не монолитный, как в современных квартирах, а простой деревянный, в две доски. Зато широкий – хватало места и для бабушкиных „столетников" с „декабристами", и для кружевной салфетки с тяжелым нефритовым слоником, которого папа привез из Египта, и для целого автопарка из семи сверкающих моделек „по три пятьдесят".

Между неплотно пригнанными досками оставалась длинная черная щель толщиной в Димкин мизинец. В ней постоянно скапливалась всякая чепуха: опавшие листья комнатных цветов, скатанные в шарики фантики от сосучек, сломанные карандаши… Димка любил рисовать, сидя на подоконнике, спиной к прохладному стеклу. Конечно, когда поблизости не было нервных взрослых: все-таки третий этаж…

Деду Сереже не нравилась вытянутая прогалина посреди подоконника. Он считал ее „непорядком" и вел со щелью затяжную, с переменным успехом, войну. Каждую весну дед доставал с балкона пятилитровую банку с похожей на скисшие сливки краской, сетовал, что опять присохла, и большим портняжным ножом – полоской закаленной стали, заточенной с одной стороны и обмотанной изолентой с другой – срезал плотный верхний слой. Потом брал кисть и методично, ровным слоем, замазывал пространство между досками густой белой краской, которой еще неделю потом пахла вся квартира. Но все равно уже к осени – от влаги ли, от сухости – доски подоконника расходились по новой, краска крошилась, и щель проступала на прежнем месте. Чтобы уже через несколько дней забиться привычной чепухой.

Ее также можно было использовать как тайник. Когда по телевизору передали про отрытую капсулу с письмом, которое комсомольцы шестидесятых оставили в земле для тех, кто придет им на смену двадцать лет спустя, Димка немедленно загорелся идеей тоже отправить послание в будущее, но не каким-нибудь незнакомым потомкам, а самому себе. Взрослому. Он не был до конца уверен в том, что представляет собой капсула, но, вроде бы, это какая-то часть патрона, а патрон у Димки был, от автомата. Его подарил папа, когда вернулся из какой-то далекой африканской страны. Вернее, не патрон, а уже отстрелянную гильзу, но так было даже лучше. Гильзу не надо разбирать, чтобы засунуть в нее письмо. Коротенькое письмецо – такое, чтобы поместилось внутри, свернутое в трубочку.

„Вот ты и вырос большой, – написал Димка. – Наверное, уже закончил школу, – он подумал и добавил: – на одни пятерки!"

На этом первая сторона листа закончилась, и Димка перевернул на вторую. И понял, что понятия не имеет, о чем бы написать еще. О чем-то таком, что не перестанет интересовать его и через два десятилетия. О рисунках? Взрослому Дмитрию Анатольевичу наверняка будет не до них. О коллекции машинок? Тоже не то. Скорее всего к тому времени у него останется одна-единственная машина, зато она будет в 43 раза больше любой из нынешних моделек. Тогда о чем? Острые листья столетника щекотали голое колено и мешали собраться с мыслями.

„Вспоминай обо мне хоть иногда, – в конце концов написал Димка и добавил: – Ну все, пока, а то место конч", с сожалением отметив, что свободного места оказалось даже меньше, чем он предполагал.

Однако переписывать послание он поленился. Вложил свернутую записку в гильзу, сплющил пассатижами ее острые края – чтобы за двадцать лет бумага не пострадала от сырости – и начал было протискивать капсулу в щель, как вдруг обнаружил, что местечко, идеально подходящее для тайника, уже занято.

В нем сидел паук. Восемь длинных лапок-волосков и круглая серая голова, сверху равномерно покрытая какими-то вмятинками, как подушечка одуванчика, с которого сдули все „парашутики". Две передних лапки паука торчали наружу и ощупывали пространство перед собой наподобие кошачьих усов. В крошечных, меньше острия иглы, черных глазках Димка умудрился разглядеть недовольство. „Должно быть, я кажусь ему злобным великаном, – подумал он.-А щель в подоконнике он принимает за полнопрофильный окоп". О разных способах окапывания ему рассказывал отец.

– Ну хорошо же… – За девять лет общения с взрослыми Димка уяснил, что именно такое начало фразы, как правило, не предвещает ничего хорошего. Он наклонился над подоконником так низко, как будто предлагал пауку взобраться к себе на нос, и спросил: – Так значит, вызываешь меня на бой, ничтожная серая букашка? Ладно, я принимаю вызов. – Он подул на паучка и, когда тот сложил лапки вдвое и скорчился на дне щели, рассмеялся: – Ага, трепещешь!

Однако крошечный сухопутный осьминог оказался неожиданно прытким и маневренным. Когда три минуты спустя в комнату вошла баба Настя, Димка все еще гонял паука из одного конца окопа в другой, помогая себе пассатижами и заточенным с двух сторон сине-красным карандашом, но выманить из укрытия пока не смог.

– Митенька! – всплеснула руками бабушка. – Ты что же это делаешь, маленький?

– Паука ловлю, – доложил Димка, вытягиваясь по стойке „смирно".

– Зачем же?

Димка растерялся. Что значит зачем? А кто на пару с дедушкой по ночам врывался в кухню с тапками наперевес? Или паук чем-то лучше таракана?

Последний вопрос он повторил еще раз, вслух.

– Конечно, лучше. Разве ты не знаешь, что пауки приносят в дом счастье?

– Они? – Димка с удивлением уставился на паучка, который, почувствовав, что угроза миновала, выбрался из щели.

„Много ли счастья принесешь на таких тоненьких лапках?" – усомнился мальчик. Однако до сих пор у него вроде бы не было оснований не доверять бабушке. Подумав еще, он решил, что счастье, вообще-то, и не должно быть тяжелым. Так что, пожалуй, и этой крохе оно придется по силам.

– А если дать ему конфету, он возьмет? – спросил Димка.

– Разве что маленький кусочек, – рассмеялась бабушка, и Димка поразился, до чего же морщинки на ее лице похожи на тоненькие ниточки паутины.

– Баб Насть, – почувствовав, что сегодня у него получится особенно хорошо, сказал он, – можно я тебя нарисую?

– Ну… попробуй, – улыбнулась польщенная бабушка, и он моментально сгонял на кухню за трехногой табуреткой.

„Жалко, что я уже запечатал капсулу, – думал Димка, увлеченно водя по бумаге поочередно то синим, то красным концом карандаша. – Надо было положить туда бабушкин портрет. Через двадцать лет ей было бы приятно посмотреть на себя, еще совсем не старую…"

Гнездышко для хранителя семейного счастья соорудили из скорлупы грецкого ореха. От поделенной по-братски конфеты паук отказался, но Димка насыпал перед ним целую горку из хлебных крошек, очищенных семечек, зернышек пшена, налил воды в блестящую обертку от шоколадной медальки, зачем-то притащил травы с улицы – и понадеялся, что хоть что-нибудь из предложенного меню придется ему по вкусу.

Кажется, ему понравилось. По крайней мере спастись бегством паук больше не пытался.

– Смотри, никуда не уходи, – шепнул Димка в скорлупку, прежде чем отправиться спать. – И еще это… Ешь побольше. Тренируй лапки…»

(А. Голицын,

газета «Сосед по парте», №24, 2003.

Тираж 33490 экз.)

Обнаружив в приемной скучающего Бориса, Толик, разумеется, обрадовался, но и смутился слегка, как если бы встретил хорошего человека в не очень подходящем месте. Скажем, в очереди к урологу, где глупо спрашивать приятеля: «Как дела?» Как видишь…

– О, поручик! – улыбнулся Борис. – Как рука? – Он приглашающе похлопал по обивке кожаного диванчика рядом с собой.

– Нормально, – ответил Толик, присаживаясь. Ему импонировала забота друга.

Собственно, с рукой все было в порядке с самого начала. Просто чуть ободрал костяшки, мазанув вместо чьей-то скулы по щербатой стенке дома. Вот если бы бил не для острастки, а на поражение… А так – ничего особенного, пара царапин и содранный кусочек кожи, не будь которых, пожалуй, и не вспомнил бы наутро, как сражались за правое дело, как гнали какие-то тени по темным переулкам, как братались с союзниками у ночного ларька и с недельным опозданием поздравляли продавщицу с женским днем.

– Принес? – осведомился Борис.

– Ага.

– Много получилось?

– Да вот… – Толик достал из пакета расползающуюся пачку листов, поправил, постучав по колену, и передал Борису, а пустой пакет сложил и убрал в карман.

Борис подержал пачку на ладони, как будто умел определять объем рукописи на вес. Оказалось, не объем даже – стоимость!

– Триста баксов, – прикинул он.

– Погоди считать, пусть сначала возьмут.

– Возьмут, не сомневайся. Первый раз у всех берут. Хвалят и просят приносить еще.

– Почему?

– Заманивают, наверное… Потом начинают проявлять избирательность.

– Получается, ты здесь уже не первый раз? – спросил Толик, скрывая разочарование. А он-то, наивный любитель, гордился своей оперативностью! Так пришпорить пегаса, чтобы за четыре дня выдать тридцать без малого листов – шутка ли? Для профессионала, выходит, шутка. Они этих пегасов, небось, шестерками запрягают.

– А ты думал! – усмехнулся Борис, давным-давно исключивший скромность из списка своих недостатков. – Кто рано встает, поручик, тот что?

– Бледный урод, корнет?

– Вот именно!

Стоило помянуть уродов, как наружная дверь скрипнула и приоткрылась ровно настолько, чтобы впустить в приемную большую круглую голову в плоской кепке. То есть на полметра.

– О, вы уже тут? – обрадовался турбореалист П…шкин. – Везде жизнь!

Он прикрыл за собой дверь, посмотрел на занятый диванчик, на пустующий секретарский стол, на пару стульев у стены – и небрежно приземлился сразу на оба. Должно быть, никого не хотел обидеть. П…шкин снял кепку, пару раз обмахнулся и положил на колени, но на лбу, как след от козырька, осталась рельефно выступающая складка, подчеркнутая горизонтальной морщиной в форме упавшего на спину интеграла.

– Тут как тут, – вежливо согласился Борис и демонстративно полуобернулся к Анатолию. – Ну, а по сюжету на что похоже? – Твердый палец постучал по верхнему листу рукописи.

– Ну-у… – замялся Толик.

Вроде бы давно пора привыкнуть, ан нет. Он до сих пор стеснялся обсуждать свои работы с кем бы то ни было, даже с Борисом. Выложить в трех сбивчивых предложениях то, над чем страдал неделю? Наплевать на стиль, на тщательно подобранные сравнения, на интригу – и выдать голый сюжетец, как ощипанную тушку прекрасного павлина? Ну ладно, пусть не прекрасного, но и не мутанта с магнитогорского БВК… Все это слегка коробило Анатолия. Присутствие всегда готового похихикать турбореалиста добавляло ситуации дополнительную пикантность.

– Понятно, – выручил Борис приятеля, которого за это самое «ну-у» часто ругал и про себя называл «нудистом». – Очередная милая сентиментальная чушь? Что-нибудь про зубную пасту «Поморин» и колбасу по три пятьдесят?

– Не про колбасу, – смутился Толик. – Про машинки.

– Ну хоть с ценой я угадал!

Желтозубая улыбка Бориса вызвала у Анатолия злорадную мысль: «Жаль, что во времена ТВОЕЙ молодости не существовало зубной пасты „Поморин"», следом за которой пришло смущение и потребность оправдаться.

– Я же не виноват, что мне нравится возвращаться в прошлое? – В вопросе таилось сомнение. – В детство…

– Тебе бы не помешало хоть изредка возвращаться в настоящее время. В нормальную, взрослую жизнь. Мал ты еще, сынок, чтоб ностальгировать. Так там у тебя только про машинки или?..

– Нет, – с облегчением признал Толик. – Там еще про одного мальчика…

– Девятилетнего?

– Естественно.

Девятилетние мальчики давно стали, если можно так выразиться, фирменным знаком Анатолия. Первые два раза это получилось случайно. Просто для развития сюжета требовался ребенок, он и вставил – мальчика. Оба раза почему-то девятилетнего. Внимательный Борис отловил такой момент и посоветовал культивировать. Даже если какой-нибудь фрейдист-любитель заподозрит в чем таком, предрек он, на популярности это не скажется. Разве что в положительном смысле… Ни в чем «таком» Анатолий себя, конечно, не подозревал, более того, все, что нужно, знал о себе доподлинно, так что мальчики после этого разговора стали появляться в его рассказах с фатальной неизбежностью. Когда естественно, сами собой, а когда и по принуждению, на грани притянутости.

– И что мальчик? – поторопил Борис.

– На его любимом подоконнике поселился паук. Мальчик… Димка хотел от него избавиться, но узнал от бабушки, что пауки приносят счастье, и передумал. Стал его кормить, тренировать, заботиться…

– Как вдруг… – Борис, как всегда, предугадал поворот в сюжетной линии. «Ему бы штурманом работать на трассе Париж-Даккар», – с завистью подумал Толик.

– Да, из командировки вернулся папа мальчика. Рано утром, когда все домашние спали. И навел порядок по-своему, по-военному.

– И?..

– Бабушка в то утро так и не проснулась.

– Мир праху, – сказал Борис и одобрительно заметил: – В твоем стиле.

– А позвольте полюбопытствовать, – встрял П…шкин, – старушка покойная по какой линии проходила?

«И чего тебе не сиделось в твоей турбореальности?» – мысленно вздохнул Толик, однако ответил серьезно:

– По маминой.

Как он и опасался, лысый турбореалист немедленно принялся хихикать, приговаривая:

– Я так и думал… Остроумно! Самый простой способ избавиться от тещи. Надо будет вечером пройтись метелочкой по углам. – Он быстро достиг пароксизма веселья, еще раз дрогнул кадыком и сказал: – Извините. Просто смешно иногда становится, как подумаешь, до какой степени готов прогнуться наш брат писатель. Только вы не думайте, я не вас имею в виду.

«Что за, с позволения сказать, человек!» – взглядом телеграфировал Анатолий Борису. Он считал так: раз уж сидишь вместе со всеми по уши, допустим, в еде, так хотя бы помалкивай. Не порть аппетит окружающим.

«Не обращай внимания», – также взглядом ответил Борис.

Оба вздохнули.

– А ты, Борь, – неловко начал Толик. – Сам-то что принес?

– Кто же обсуждает не изданное? – Борис хитро подмигнул. – Можно ведь и сглазить.

В этот момент из щукинского кабинета выпорхнула поэтесса Кукушкина.

– Мальчики! – расплылась в улыбке она, а Толик, и без того чувствовавший себя неуютно, смешался окончательно и едва не покраснел, вспомнив, как тряслись в зажигательном ритме «техно» ее острые, почти треугольные груди. – Кто следующий в абортарий?

Борис поднялся с диванчика под одобрительный выдох пружин.

– Давай-давай, – напутствовала Клара. – Простынку чистую не забыл?

Новое разочарование подстерегло Толика сразу за порогом кабинета, когда он, дождавшись очереди, предстал пред светлы – впрочем, кто их разберет за темными солнцезащитными стеклами? – очи Василия Щукина. Златовласки в кабинете не было. Была чернявая с премилой улыбкой на темно-красных губах, был хозяин кабинета, вставший из-за стола, чтобы встретить дорогого гостя. А вот златокудрой нимфы нигде не наблюдалось. Жаль, ведь Толик втайне надеялся обменяться взглядами именно с ней. А то и перекинуться парой слов, если только сможет найти их.

Отсутствовал также один из столов – как раз тот, на полировке которого оставил свой непечатный автограф последний представитель плеяды: Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын, Коровин. Решили толкнуть с аукциона? Не исключено.

Лицо Щукина всеми щетинками выражало радость от встречи.

– Анатолий Владимирович! – поприветствовал он. – Весьма признателен!

Толик невольно напрягся: если знает отчество, то может и, чего доброго, быть в курсе настоящей фамилии. И ограничился официальным:

– Здравствуйте.

Рукопожатие хозяина оказалось неожиданно неприятным: ладонь-липкой, а ее тыльная сторона свидетельствовала о таком избытке мужских гормонов, какого Анатолий не встречал прежде, пожалуй, ни у кого. Теперь он вспомнил, что во время прошлой встречи кисти Щукина почти все время скрывали рукава. Даже в моменты увлеченной жестикуляции наружу из-под обученных обшлагов торчали одни пальцы. Тоже, кстати, весьма заросшие.

Мерзнет он, что ли, постоянно? С этакими ладошками? Не должен бы… Такими впору подростков пугать в пору пубертатного нарциссизма.

– Вы позволите? – спросил Щукин, как будто извиняясь, и покосился на листки рукописи, снова разлохматившиеся неопрятным пучком.

Заполучив желаемое, тут же присел «ознакомляться». Это тоже было непривычно. В нормальных редакциях рукопись, как правило, принимали вежливо-равнодушно, клали на полку (один раз даже в картонную коробку из-под телевизора) и в лучшем случае говорили, когда позвонить.

Внимательного, вдумчивого чтения здесь было минут на тридцать-сорок, но Щукин просканировал текст со скоростью Терминатора. Сравнение навеяно очками.

– Сколько здесь? – спросил он уже через четыре минуты.

Вопрос не застал Толика врасплох. Он знал несколько способов пересчета обычных печатных листов в авторские: по количеству знаков в тексте, с пробелами и без, по числу машинописных, набранных через два интервала, страниц. Знал он также, что в зависимости от того, какой из способов выберет редактор, неопытный автор может недосчитаться до двадцати процентов гонорара. Неопытным автором Толик себя не считал. По крайней мере, старался не считать. Поэтому вариант пересчета выбрал наиболее благоприятный, а потом еще и округлил результат в выгодную для себя сторону:

– Примерно… полтора листа.

– Пусть будет два, – взмахнув пальцами, решил Щукин, и уже повернувшись к Толику спиной и приятно пощелкивая сферическим замком сейфа, прокомментировал: – Очень хорошо.

«Четырнадцать щелчков по часовой стрелке», – зачем-то запомнил Анатолий.

– То есть все, начиная с названия. «Счастье на тонких лапках», – смакуя, повторил Щукин. – Просто, наивно, конкретно… Вы не представляете, насколько выгодно ваш рассказ отличается от того, что мне обычно приходится читать. Антропоморфные притчи, энтомологические разборки под прицелом микроскопа, неискренние, как сочинение на уроке биологии. Взять хотя бы тот зарифмованный сублимационный бред, который выдала под видом поэмы Кларисса Кукушкина. Вы не читали?

– Нет.

– И правильно. В нем же ничего не понятно, кроме подписи автора! Сплошные ощущения, подсмыслы, обертона… Или обертоны? Сугубо между нами: по-моему, стриптиз в окружении пустых бутылок получается у этой милой леди гораздо лучше, чем стихи. Насколько мне удалось разобраться в сюжете, кто-то там кого-то чем-то опутывает и куда-то затягивает, причем самому кому-то это, в принципе, нравится. Ну! А ведь нас не интересует покорность, это глупо. Мы не ориентируемся на аудиторию поклонников Захер-Мазоха…

«Двадцать шесть в обратную сторону», – отметил Толик.

– …только доброжелательность. У вас, кстати, эта мысль отражена просто замечательно. Как ловко вы переводите стрелки на тараканов – таких, их прямо видишь, мерзких, усатых, рыжих – бр-р-р! Извините, Корина… Разумеется, избавить человечество от брезгливой нелюбви к паукообразным и членистоногим вообще нам не под силу. Но отвлечь их внимание от ни в чем не повинных пауков, перенаправить вектор неприятия на комаров, клопов, мух и прочих кровососущих и разносящих заразу-вот наша задача на ближайшее будущее.

«И еще шестнадцать – нет, семнадцать по часовой». Расчет окончен.

Толстая бронированная дверца прижалась к стене, но расстегнутый пиджак хозяина надежно оберегал содержимое сейфа от постороннего любопытства.

– И в этом вопросе я искренне надеюсь на вашу, Анатолий, помощь, – заключил Щукин, вручая Толику несколько купюр, которые, даже сложенные вместе, не тянули на название «пачка». Максимум, пачечка.

Прежде чем спрятать в карман джинсов, Толик перетасовал купюры. Не пересчитывал – чего там! – просто рассматривал. Погладил подушечкой пальца ребристый воротник на широких плечах одного из авторов «Декларации независимости» США, отчего улыбка Щукина стала еще лучезарней.

– Настоящие, настоящие, не сомневайтесь, – заверил он. – В Америке и то таких нет! – Тут же предложил: – Может, по пятьдесят грамм? За успешное начало совместной деятельности? – И добавил, словно в оправдание: – С банкета осталось.

Однако рюмки достал тридцатипятиграммовые. Как будто заранее поделил два по пятьдесят на троих, включая чернявую Корину, которая мило поморщилась, вздохнула: «Ох уж эти мужские традиции!», но рюмочку опрокинула.

Такого воодушевления, какое посетило его в кабинете Щукина, Анатолий давно уже не испытывал. Если вообще испытывал когда-нибудь. Именно оно помогло сдержать брезгливую гримасу от повторного хозяйского рукопожатия – которое, к слову сказать, не показалось Толику таким уж неприятным – но оно же не защитило его от победительной улыбки, которая сама расползлась по лицу при виде заскучавшего в одиночестве турбореалиста.

– Проктолог сказал, – играючи импровизировал Толик, – чтоб неженки и эстеты в очередь больше не становились. У него перчатки одноразовые кончились.

«Нет, пожалуй, все-таки испытывал, – сам себе возразил Толик, подразумевая степень воодушевления. – Тогда, помнишь?»

Он помнил.

В тот раз, на встрече с читателями, Борис Оболенский помимо автографа начеркал на книжном листе несколько цифр, которые Толик поначалу ошибочно принял за дату. Правда, довольно скоро он сообразил, что сорок четвертое число пятнадцатого месяца – явный перебор, и выдвинул новую версию восторженным шепотом. Номер телефона! И за свою смекалку был вознагражден приглашением звонить, если что…

«Если чего» Анатолий дожидаться не стал. Уже утром третьего дня, набравшийся и малость даже перебравший решимости, он потыкал пальцем кнопки телефонного аппарата и сказал в трубку отчетливо:

– Але?

Вопреки опасениям, на том конце его сразу узнали и, кажется, даже обрадовались.

– А-а, просто Толик, – отозвался Борис, тогда еще – Борисович. – Чем занимаешься? Вот и я ничем.

И предложил вечерком заглянуть к нему в гости – так, запросто.

– Только, – добавил, – тут такое дело… Жена с Андрюшкой неделю тому укатили к теще. В холодильнике, сам понимаешь, хоть в боулинг играй…

– Что купить? – на лету ухватил окрыленный Толик.

– Возьми, пожалуй, пару беленькой. А лучше три – на случай, если засидимся до завтрака. И это еще… Прихвати там чего-нибудь из своего.

– В смысле? – не понял Толик.

– Почитать.

Толик медленно положил горячую трубку и испытал мгновенный приступ паники.

Вопрос с выпивкой решался просто: в фирменном у дома купить «Гжелки», в идеале – 12-го цеха. По слухам, водка, разлитая в этом цеху, обладает слезной чистотой и чуть ли не оздоровительным свойством, поскольку – тут в слухах наступают разночтения – работают в нем то ли беременные женщины, которые не отливают и, соответственно, не разбавляют, то ли, наоборот, прожженные алкаши, которые зарплату получают продуктом, и оттого кровно заинтересованы в его высоком качестве. Так что с этой частью заказа проблем не было.

А вот насчет своего…

В арсенале у Анатолия был всего один роман из разряда вечных – не по времени популярности у читателей, которых пока не было, а по срокам написания. С полгода назад он придумал и записал интригующее начало, но такое закрученное, что пытаясь раскрутить его, главный герой по любому погибал. Максимум, на 40-й странице.

И кроме этих 39-ти страниц, обрывающихся на полуслове «внеза», похвастаться Толику было нечем.

Но это продолжалось недолго.

«PDJYJR YF YT,TCF.» – напечатал он по центру листа, как только на экране монитора развернулась рабочая панель шестого WinWord'a. Потом стер написаное, переключился на русский шрифт и в последующие четыре часа ни разу не поднял взгляда от клавиатуры.

– Правильная водка, – одобрил Борис, рассматривая сквозь бутылочное стекло обратную сторону этикетки. – Язвенники из двенадцатого разливали. Ну, будем, что ли?

К радости Толика, о рукописи заговорили не раньше, чем перебралась под стол первая поллитровка. Только когда разлили по четвертой (Толик предусмотрительно попросил: «Мне поменьше», но не был услышан), Борис по-хозяйски потянул из пакета пачку смявшихся листов.

– Что тут? «Звонок на небеса»? Любопытно…

И внимательно просмотрел все от первого до последнего, отделяя прочитанное пустым стаканом – чтоб не сдуло со стола сквозняком. Потом собрал листки вместе, молча убрал обратно в пакет, налил по полной… Все это время Толик с внутренним трепетом, который мало-помалу переходил в подрагивание пальцев, ожидал вердикта. Безрадостного? Скорее всего.

– Хорошо, – сказал Борис. – Простовато, конечно, местами наивно, а кое-где так чересчур конкретно в плане морали, но в целом хорошо. Весьма. Правда, опечаток там… Такое ощущение, что ты все это накатал в лифте на коленке. Нуда не беда, щас вычитаем.

Так и поступили. Вычитали. Придумали благозвучный псевдоним. Произвели в поручики. Засиделись, как гениально предвидел хозяин, до утра. Потом до следующего вечера. Новоиспеченный поручик наскоро вздремнул на столе и сбегал к метро за добавкой. Потом… по счастью, вернулась от мамы строгая Наталья и разогнала пьяную компанию по лавкам. Спать.

«Ма! – слышалось отлетающему в мир грез Толику, – а этот смешной дядя в одном носке тоже писатель?», так что он вынужден был задержаться, зависнуть на границе сна и яви, чтобы подслушать столь важный для него ответ. Дождался сварливого: «А то сам не видишь!» и заснул, умиротворенный вконец.

Только умилился напоследок детской наивности. Конечно же, носков на нем было положенное количество. Просто оба пришлось натянуть на левую ногу, которая в какой-то момент затянувшегося вечера начала вдруг без видимой причины мерзнуть. Буквально коченеть. Это было необъяснимо и странно. Почему только левая? Почему не, допустим, обе? Вот и сердце, вроде, с левой стороны…

– Проблемы с сосудами, – пощупав пальцем ледяную лодыжку, диагностировал Борис. – Надо было брать три по ноль семь.

Так вот, слышать ту первую, не Бог весть какую щедрую похвалу – не от читателя, не от критика, а от собрата по цеху – Толику было не менее приятно, чем сегодняшнюю. Пожалуй, даже более. Да, более-менее…

Борис, как условились, дожидался приятеля на улице.

– Холодно, – пожаловался он, прикуривая новую сигарету от истлевшей до основания. Боря называл это «экономить бензин». – Пришел марток, поручик, надевай семеро чего?

– Чего семеро?.. одного козлят? – растерянно предположил Толик. Он и вправду не помнил, как в оригинале заканчивалась пословица.

– Воистину!

Весна, которая не так давно, казалось, вступила в свои права, теперь добровольно от них отказывалась. С неба то лило, то сыпалось. В рукава, штанины и за шиворот задувало. Под ногами хлюпало. В душе пело.

Толик, хоть из-за коньяка и теплого приема у Щукина холода пока не чувствовал, на всякий случай застегнул куртку на все пуговицы и перебинтовал шею колючим мохером.

– Я тут одно местечко знаю, – грея пальцы табачным дыханием, проговорил Борис. – Ресторанчик небольшой – милый, уютный… – И даже название сказал, но Толик ему не поверил. Ну не зарегистрировать такую торговую марку в Москве, поскользнуться ему на месте!

– Да, надо бы обмыть такое дело, – согласился Анатолий, которому нерусские деньги с непривычки жгли карман. Впрочем, в первом же обменнике неулыбчивая девица дала ему за один портрет Франклина тридцать две открытки с видами Большого театра, на редкость однообразными, которые карман уже не столько жгли, сколько распирали.

– А ты заметил, какая у Щукина рука волосатая? – на ходу спросил Толик.

– Ты в смысле блата? – уточнил Борис. – Лохматая, иначе говоря, лапа?

– Да нет, я в смысле гормонов. У него же руки как у хоббита ноги. Что, правда, не заметил?

– А-а, волосатая… – пренебрежительно повторил Оболенский. – Это что! А вот ты, например, обратил внимание, сколько их у него?

– Чего, рук?

– Да, да, верхних конечностей.

– То есть? – насторожился Толик. – Одна точно на месте. Вторая, вроде, тоже не протез.

– Одна, вторая… А шесть не хочешь? – огорошил вопросом Борис и оживленно заговорил: – Я ведь тоже, если честно, не сразу заметил. Только когда он в сейф за коньяком полез, спиной к столу повернулся, а на столе-то рюмки стояли. Ну, он одну возьми да и зацепи по нечаянности полой пиджака. Рюмка набок-и покатилась, но только докатилась до края, как из-под полы лапа волосатая высунулась, правда мелкая какая-то, рудиментарная, наверное, и – хвать! Тут он, Василий, отчества не помнящий, обернулся посмотреть, не заметил ли кто. В одной руке у него бутылка, в другой мой гонорар, а рюмка-то, получается, за спиной – в третьей? Он ее, конечно, сразу выронил, не пожалел богемского стекла, но смутился весь, лицом опомидорел – в общем, стал Божий Василек краснее мака. Смотрит в глаза – жалобно так, будто просит: «Боренька, не выдавай, а!»

– А ты?

– А я… Кивнул с пониманием. Мне-то что? С руками или без рук, лишь бы оплату не задерживал.

– А почему ты сначала сказал, что рук было шесть? Видел-то только три.

– Так… где три, там и шесть. По индукции.

– Врешь! – убежденно сказал Толик.

– Да нет, концепцию обдумываю. А? Чем не сюжет?

Борис вздохнул и следующие пару кварталов сам себе объяснял чем. Не та, понимаешь, установка. Тут ведь, как у Кашпировского, нужна установка на добро. А какого добра ждать от злобного паукообразного монстра? Никакого!

Одним словом: э-эх…

– Ты, часом, не в ментовскую столовку меня ведешь? – поинтересовался Толик, когда они прошли мимо десятого подряд припаркованного поперек тротуара белого «форда» с голубой полосой.

– Не-ет, – усмехнулся Борис. – Просто там в соседнем доме райотдел.

– Удобно. Если вдруг разбуянимся, далеко не повезут. Утром выпустят, тут же и продолжим.

Когда дошли до вывески, выяснилось, что сомнения Толика насчет названия заведения были не беспочвенны. На самом деле назывался ресторанчик вполне пристойно: «Старая мансарда». Просто, представляя его, Борис, шутки ради или для краткости, укоротил «мансарду» на средний слог.

Зашли. Первым делом Толик оценил антуражик и нашел, что атмосфера старой мансарды передана достоверно. Дубовые столы и облицовка стен. Коварные светильники под потолком в виде ярко освещенных окон, из-за которых посетителям, наверное, должно казаться, что солнце еще высоко и домой можно не торопиться. Какие-то вилы, ухваты и прочая деревенская утварь по углам, глиняные вазочки с букетиками злаковых, плотно увесившие стену подковки, серпы и другие забавные мелочи, без которых еще лет сто назад была немыслима жизнь сельского обывателя.

Мило, хоть в этом не обманул корнет, миленько.

Сели. Официантке за стойкой Борис издалека показал четыре пальца. Та уточнила что-то, сложив из пальцев решетку. Борис отрицательно покачал головой, прокомментировав для Толика:

– Фильтрованное пусть сама пьет.

Когда Алена – если верить бэйджику, на в меру оттопыренном нагрудном кармане – принесла четыре кружки «Пауланера», Боря попросил меню.

– Ибо, как говорится, не пивом единым человек что, поручик?

– Сыт, корнет?

– Фу, поручик! Постеснялся бы при даме… Вы уж его извините, Алена, груб и несдержан по молодости. А нам пока принесите… заказали по мелочи: гренки, два кокота в горшочке и сырные шарики, слишком горячие, чтобы ими жонглировать.