Текст книги "Колымский очерк, или Бивень мамонта"

История началась в феврале 1985 года с предложения работы в старательской артели. Понятно, что предложение, возбуждавшее профессиональный интерес и романтизм и, более того, привлекавшее перспективой фантастического по тем временам заработка, было с энтузиазмом принято. В состоянии эйфории, как в тумане, в срочном порядке уладив дела, вылетел в Магадан. Привел в чувство прогноз погоды на 1-е марта – 47° С. После чего, «Пионерская Зорька» поздравила местных ребятишек с приходом Весны на Колыму.

Понимание реальности происходящего появилось после интервью с руководством прииска, к которому была приписана артель моего назначения. Просветили относительно всех «прелестей» и рисков старательской жизни и напротив преимуществ работы на государственном прииске. Объяснили, что, с моей биографией, негоже становиться на сомнительный путь. Куда лучше принять их предложение, которое было действительно заманчивым: хорошая позиция, ведомственная квартира, подъемные на переезд семьи, перспектива служебного роста и северные надбавки, которых у старателей не было – отсюда и поговорка: «20 лет на Колыме, вся ж… в шрамах и не одной надбавки». Психологический прессинг был мощнейшим.

По прибытию на место, прежде всего, был ознакомлен с местной достопримечательностью. Каждая артель имеет какую-нибудь. В артели им. XXIII Партсъезда, в которой я оказался, таковой был огромный старый медведь, регулярно посещавший артельную помойку, что само по себе, чем то особенным не являлось. Достопримечательность же заключалось в том, что каждое утро вместе с помоями выносилось две банки сгущенки, а приходивший вслед за этим медведь вскрывал эти банки, сплющивая и протыкая их, то ли когтями, то ли зубами. При этом ни капли сгущенки, ни в банках, ни вне их, не оставалось, а сами банки укладывались им в кучу, к моему приезду, достигшую полуметровой вышины и изрядно проржавевшую. Сам же медведь считался если не домашним, то вполне безобидным, в чем я пару месяцев спустя и убедился, встретившись с ним нос к носу в тайге. Его следы на мху были абсолютно свежие и обрывались на тропе, уходя в заросли. Возвращаясь через день я увидел тот же след, но уже продолжавшийся с того места, где он раньше обрывался. Судя по следам, медведь пережидал в зарослях в пяти метрах от тропы пока я пройду.

Знакомство началось с фразы, которая врезалась в память: «Эй, геолог, если мы не выполним план по золоту, мы тебя повесим». Посмеялись. Смысл стал понятен позже. В геологических партиях, где я работал прежде, сезонный контингент был пестрый и случайный. Тяжелая, малооплачиваемая, вдали от цивилизации работа была непривлекательна. К нам шли: молодежь романтического склада, неопределившаяся со специальностью; неустроенные по жизни, часто бросившие свои семьи люди; отбывшие наказание преступники и все те, кто имел проблемы с трудоустройством в других местах. Вот приблизительно такого состава артель я и ожидал увидеть. Здесь же контингент был отнюдь не случайным. Сюда ехали сильные, уверенные в себе люди с четкой целью и прекрасно знающие, что им предстоит для ее достижения. И отнюдь не ради романтики они оставляли свою работу и семьи на долгие месяцы и годы, полагаясь на прочность своих тылов и верность жен. Они знали про «сухой закон», работу без выходных по 12-16 часов в сутки, жесткую дисциплину, часто принимающую уродливые формы вплоть до самодурства, что особенно было трудно перетерпеть. А также они прекрасно понимали, что результат их работы имеет вероятностный характер, зависящий не только от интенсивности их труда, но и от вклада геолога. Ехали, главным образом, с Украины, Молдовы, Центральных областей России, Северного Кавказа – с густонаселенных мест с ограниченными возможностями заработка. Вот этот контингент, работавший в течение 1-2, редко нескольких сезонов, и составлял ударную силу сезонных артелей.

Особую категорию, около 10%, составляли постоянные обитатели артели, получившие в ней бессрочную прописку. Эти имели устоявшиеся прозвища и поначалу производили эффектное впечатление на вновь прибывших. Жили они по понятиям, но для нужд артели были практически бесполезны в силу надорванного здоровья и устоявшегося бытия, не предполагавшего какого-либо напряжения. Обстоятельства же их постоянного обитания в артели были разные. Для одних все начиналось с неудачного сезона и намерения остаться и взять свое на следующий сезон, что часто заканчивалось разрывом с семьей. Других не дождались жены. Третьи не устояли против соблазнов на пути домой, и вернулись в семьи с пустыми карманами, что имело соответствующие последствия. Видимо в силу бытия определяющего сознание, они, как правило, были суетливы, болтливы и даже надоедливы. Их рассуждения о возвращении с чемоданом денег в давно забытые семьи или о том, как будет хорошо в Сочах, по окончании сезона, обычно заканчивались в злачных местах ближайшего прииска, редко – в ресторанах роскошного города Магадана. Тем же из них, кому все же удавалось достичь Материка, из сострадания, высылались деньги на обратную дорогу в артель.

Все было подчинено одному – выполнению плана по золоту. И эта цель требовала устранения любых препятствий, основным из которых были бюрократические процедуры, которые на Колыме того времени были минимизированы до предела. Так проверяя мой отчет, составленный в соответствии с предписанными канонами, главный геолог прииска им. Горького, к которому была приписана наша артель, поставил на нем жирный крест, доходчиво объяснив при этом, что отчет должен максимально отражать реальность. А реальность такова, что к содержаниям золота в шурфе, пройденном в 37 году, следует применять повышающий коэффициент 2.5. Потому что геологи в то время приблизительно на этот порядок занижали содержания золота, поскольку, в случае его неотхода при добычи, автоматически меняли свой привилегированный статус на тот, которому вменялось возить тачки и долбить мерзлоту пополняя калории ржавой селедкой. Оказывается скважинам, пробуренным в 60-х можно верить на сто процентов, а вот к пробуренным после 78 года следует напротив применять понижающий коэффициент 0.8, поскольку с этого года была введена система прогрессивного премирования за прирост запасов. Ну, где еще и какими нормами можно было регламентировать такой подход, а ведь он был единственно верным и у нас принимался безусловно. Вся процедура получения разрешения на добычу занимала полдня. На моей прежней работе на это уходил год.

Интересно, что интеллектуальная/бумажная составляющая моей работы, старателями, включая председателя, как работа вообще не воспринималась. И поскольку связанные с ней поездки на прииск воспринимались как неизбежная роскошь, то одновременно мне вменялось выполнять массу действительно полезных дел, как то: сдать и забрать белье из прачечной, получить продукты со склада и т.д. Однажды, получая продукты со склада, заметив в накладной пункт – «мясо кенгуру», я сделал замечание кладовщице относительно неуместности употребления в официальном документе подобного сленга и попросил заменить его на соответствующую формулировку – «австралийская баранина». Действительно мы получали замороженное австралийское мясо в больших мешках с австралийской эмблемой в виде головы кенгуру. И если говорили на обед сегодня медведь, я знал что будет медвежатина, но под кенгуру я однозначно полагал австралийскую баранину. И только кладовщица просветила меня в том, что полгода я ел мясо кенгуру, не подозревая об этом. Много лет спустя, мой австралийский коллега, предлагая мне сделать выбор между мясом крокодила и кенгуру, был удивлен моим выбором в пользу крокодила, поскольку мясо кенгуру считалось более эксклюзивным и деликатесным. И моя мотивация стала ему понятна лишь после того, как я рассказал ему эту историю и объяснил, что кенгурятина составляла основную часть моего мясного рациона в течение десяти месяцев.

Работы имели сезонный характер. К зиме артели сжимались до минимума достаточного для проведения ремонтных и вскрышных работ, которым полярная ночь не препятствовала. А к началу промсезона артели многократно разрастались за счет притока сезонных старателей. Короткий промывочный сезон, требовал от сезонного контингента мгновенной адаптации. Драгоценное время использовалось по максимуму, а необходимые профессиональные навыки приобретались походу. Сильные, мобилизовались и становились еще сильнее; слабые уезжали, но таких было единицы. Работы не боялись – ехали, в основном, трудяги. Обходились без женщин, поскольку жили безвылазно в тайге; о нетрадиционных отношениях я не слышал. К погоде приспосабливались. Бывало, в лютые морозы, преодолевали большие расстояния по заносам в балках на полозьях, часами играя в карты или шахматы (тут уж по интересам) и попивая крепчайший чай или водочку, которая по окончанию промсезана не возбранялась. Радиатор бульдозера, тащившего балок, выводился за спинку и под сидение бульдозериста, обеспечивая комфорт в кабине. Так можно было путешествовать неделями, была бы соляра и продукты, а дров для отопления балка в тайге хватало.

Поначалу необычно воспринималось противопоставление Колымы Большой Земле или Материку, поскольку материковистость Колымы, в прямом смысле, у меня сомнений не вызывала, а размеры впечатлили сразу по прибытию. Работа здесь, которой пугали, была для меня в радость, возможно в силу моего особенного положения. Я не припомню природных сюрпризов, шквалов, внезапно налетавших ураганов, с корнем вырывающих деревья. Если холодало, то постепенно, если собирался дождь, то это было видно заранее. Физически было легко. Прихватив ружье, булку хлеба и пару банок консервов, уходил в одиночные 2-3-дневные маршруты, не заботясь о ночлеге. Когда предстояло много работы, не брал с собой ружья, чтобы не отягощало – было безопасно. Работай хоть 24 часа в сутки – светло. Хочешь спать – ложись на нагретый солнцем галечник в продуваемом месте, чтобы не доставали комары и мошка. Кругом чистейшая вода, грибы, ягоды, живность; а вот обилием рыбы наши ручьи почему-то не отличались. Очутившись где-нибудь на отдаленном дремучем ключе, чувствовал себя первопроходцем. Впрочем, эти иллюзии тотчас же исчезали, когда случалось в самых неожиданных местах натолкнуться на проржавевшие лопаты, кайла, тачки или остатки истлевшей одежды. Да это был рай по сравнению с Бетпак-Далой, где я работал прежде. Где на сто верст ни воды, ни жилья. Где солнце палит, к концу дня не оставляя влаги и на каплю пота, и думаешь – прикончить фляжку сразу или мучить себя глотками целый день. В наследство от пустыни, так и осталась привычка осматривать каждый камень, прежде чем сесть на него или поднять, над которой смеялись старатели, не знавшие, что такое змея в спальнике или палатка кишащая скорпионами и фалангами.

Своим успехом артель была обязана председателю – осетину, в котором странным образом, уживались крайние формы деспотизма и обостренное чувство справедливости. Он жесточайшим образом подавлял малейшие поползновения на свой авторитет, которые случались в периоды критически низкой добычи металла. Зачинщики наказывались (иногда физически) и изгонялись из артели. Необходимость же такой жестокости аргументировалась фразой: «Я хочу, чтобы вы заработали». Все понимали – либо демократическая буза, либо заработок – без вариантов. Его внутренний мир, как и маленький аккуратный балок в котором он жил, были табу для всех без исключения. Однажды кто-то, в издевку над его характером и акцентом, написал краской на его двери: «Нэ постучи. Дэло будэш имэть с пинкой». Все ждали бешеной реакции. Он же оставил надпись без изменений, лишь добавил в конце ее жирный восклицательный знак. Авторитету председателя добавляло и то, что в отличие от председателей других артелей, задиравших свой заработок на порядок выше заработка простого старателя, он минимизировал этот разрыв для себя до смехотворного минимума. Тем самым, минимизировав разрядные разрывы остальных старателей, измерявшиеся в коэффициентах трудового участия к трудодню. А они у нас были следующими:

Председатель – 1.5

Заместитель по режиму – 1.3

Механик – 1.2

Геолог – 1.2

Начальники участков – 1.2

Операторы тяжелых бульдозеров – 1.2

Бульдозеристы -1.1

Прочие артельщики – 1.0

Повара – 0.8

Особую категорию составляли операторы катерпиллеров и комацу, арендованных у прииска и, казавшихся слонами, на фоне наших мосек – соток. Эти гигантские бульдозеры, покупавшиеся за валюту, требовали к себе особого отношения и потому к работе на них допускались лишь партийные, проверенные, прошедшие специальную подготовку специалисты. Вот такой странный симбиоз первобытных отношений, примитивных и передовых технологий определял сущность нашей артели.

Примечательно, что в то время население Колымского края, так или иначе связанное с золотом, в быту старалось дистанцироваться от него. Я не видел местных колымчан с золотыми зубами, не припомню и носивших золотые украшения. Непонятно чего здесь было больше – то ли боязни бросить тень подозрения (ведь порядки Дальстроя были еще свежи в памяти), то ли понимания несуразности подобного щегольства в данных условиях. А может быть, причина заключалась в изощрённой системе надзора интегрированной не только в индустрию золотодобычи, но и в само бытие золотодобытчиков, включая наушничество. Никто, из тех, кого я знал, не подвергался досмотру или специальному вниманию. При этом существовала особая психологическая атмосфера, попав в которую, у большинства через 2-3 месяца исчезало желание воспользоваться случаем. Эта атмосфера, в соответствующей обстановке, нагнеталась (непроизвольно, а быть может намерено) всяческими слухами и доверительными рассказами, в реальность которых трудно было поверить. Тем не менее, под их впечатлением, работая один на отдаленном участке, я ощущал на себе зоркий взгляд КГБшника, наблюдающего за мной в бинокль с соседнего холма или осторожно придвигал ружье, чувствуя присутствие за спиной (по которой пробегали мурашки) «хищников» (так мы называли диких старателей), встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Собираясь же домой на Материк, я тщательно осматривал вещи и карманы чтобы в них не оказался песок, подброшенный недоброжелателями, чтобы меня подставить. Хищники мне так и не повстречались, а в аэропорту Магадана моих карманов никто не выворачивал. Зато этих самых «хищников» и их схроны я встречал много позже и неоднократно, но уже в постсоветское время и не на Колыме.

Безусловно, уж коли была возможность, прецеденты хищений и незаконной добычи металла были, но далеко не в тех масштабах как это принято считать; а в существование приступных картелей в то время я и вовсе не верю. Перевозка суточной добычи трех старательских артелей нашего прииска (в среднем 10 кг шлихового золота) осуществлялась в беззамковых контейнерах, которые пломбировались 2 пломбирами, принадлежащими заму по режиму и стрелку. Контейнеры помещались в отсеки деревянного ларя, установленного в кузове грузовика Зил-130, и запиравшегося амбарным замком. Бригада сопровождения состояла из водителя и стрелка, вооруженного пистолетом системы наган. У нас бессменным стрелком была симпатичная легкомысленная молдаванка, сменившая, в бытность моего пребывания на Колыме, трех гражданских мужей. Вот и получается, что волновала больше сохранность дорогостоящей импортной техники, которая вверялась только коммунистам, нежели сохранность золота, в которой не сомневались еще и потому, что покушение на нее карались высшей мерой, в то время как скрыться на огромных просторах Колымы было невозможно, а уж покинуть ее бесследно представлялось просто фантастикой.

Похоже, что усиление внимания к режимности и сохранности золота происходило по мере ослабления веры в светлое коммунистическое будущее и неизбежных изменений в сознании. Рассказывали, что во времена Дальстроя и позже в 60-е, пионеры собирали золотинки на отработанных полигонах подобно тому, как собирали колоски после уборочной страды где-нибудь в средней полосе России или на Украине. Мне же приходилось актировать (закрывать) полигоны с оставшимся на них золотом, только потому, что извлечение его техническими средствами было невозможно, тогда, как иное не предполагалось существующими правилами. Удивительное зрелище представляли собой актируемые полигоны ручья Дикого, где в западинах ребровика (иссиня-черного сланца) горели разнокалиберные золотины, рассыпанные по всей площади, напоминая звездное небо.

Регламентация работы с золотом была необходима, но она негативно сказывалась на эффективности и оперативности работ в короткий сезонный период и, особенно на работе геологов. Правила требовали тщательную документацию отбора и обработки каждой пробы, учет полученного золота, формализацию его хранения и утилизации. Реалии же старательской артели требовали не соблюдение правил, которое отнимало много времени, а конкретных результатов и в кратчайшее время. Поэтому, допускалось, полученное при промывке на лотке шлиховое золото отправлять обратно в место отбора пробы или скидывать в реку. Позже, эта колымская привычка приводила в недоумение моих коллег, особенно иностранных. Понятно, что при таком подходе, носителем полученной информации становились не формально полученные и задокументированные данные, а голова геолога. Иными словами, объективному подходу противопоставлялся субъективный подход, полностью зависящий от опыта геолога, его способности оперативно и достоверно оценить результат, не прибегая к лабораторным исследованиям; в противном случае артель ждали потери.

Опыт, в условиях нашей артели, нарабатывался быстро. Уже через месяц я с легкостью на глаз определял, с достаточной точностью, вес шлихового золота в желобке лотка и мог судить об особенностях золота каждого ручья наших владений, и помню их до сих пор. Россыпи Дикого отличались крупным, уплощенным, окатанным правильной формы золотом, с красноватым оттенком и высокой примесью меди. Золото Минаевского тоже крупное, но комковатое и ноздреватое, часто подернутое темными пленками гидроокислов железа. Золото с Трех Медведей мелкое, зернистое, ярко-желтое, высокой пробности. По облику золота ручья Туманного, легко было судить в какой части ручья, или на какой из его террас оно было добыто. Многообразие же форм нахождения золота свидетельствовало о том, что оно было добыто в его нижнем течении.

Каждому старателю присваивалась форма допуска к определенным работам. Одним допуск к работе на полигоне. Другим допуск к съему золота с промприбора, разумеется в присутствии двух свидетелей и под наблюдением стрелка. Допуск же геолога, учитывая специфику работы, разрешал работу с открытым золотом без свидетелей. При этом существовали строгие процедуры и правила режимности, контроль соблюдения которых возлагался на заместителя председателя по режиму, обязательно партийному. Так бульдозеристу, окучивающему или подающему пески на промприбор, не рекомендовалось без необходимости покидать кабину бульдозера, и уж тем более нагибаться и поднимать что-либо на полигоне. Правила режима неукоснительно соблюдались.

Мне же случилось их нарушить дважды. Первый раз, когда бульдозерист тяжелой машины, коммунист, доверительно вручил мне найденный им на полигоне небольшой, грамм на 50, самородок. Правила предписывали, на месте, в присутствии 2 свидетелей, протоколировать подобные находки. В противном случае создавалась специальная комиссия со всеми вытекающими последствиями. При этом задавались неудобные вопросы, вроде того – а куда девалась большая часть самородка? Зная, какой ценой достается нам золото, я просто не имел морального права оставить самородок на полигоне в надежде что он, в конце концов, попадет в промприбор. Поэтому решил незаметно положить его непосредственно в контейнер при съемке золота, в которой периодически участвовал. Даже работая в комбинезоне без карманов, со штанами на выпуск, технически это было сделать несложно. Куда сложнее было преодолеть психологический барьер в присутствии зама по режиму и стрелка – хохотушки молдаванки.

Второй случай связан с конфликтной ситуацией вокруг найденной мной небольшой, но чрезвычайно богатой россыпи. Должно быть понятно, что общая атмосфера в артели зависела всецело от величины съемок золота. При хороших съемках люди, насколько бы не были усталые, работали словно пританцовывая. И наоборот, регулярные низкие съемки угнетали и неизбежно вели к конфликтам, поскольку деньги, в этом случае, текли в обратную сторону, из карманов старателей. Строение этой россыпи было предельно простое – это был маломощный, всего в несколько сантиметров, горизонт песков (так называются золотоносные рыхлые породы) в основании промытого абсолютно пустого речника (называемого торфами). Этот мизерный горизонт был буквально набит золотом, лежащим непосредственно на плотике (породах скального основания). Несмотря на простое строение, эта россыпь требовала особой осторожности при ее отработке, поскольку при вскрыше торфов, была вероятность, одной только неосторожной заходкой бульдозера, вытолкать в отвал полкилограмма золота. Поэтому, вопреки правилам, я увеличил мощность предохранительной рубашки пустых пород подаваемых вместе с песками на вашгерд с обычных 20-30 см до 70. Информировать же старателей о деталях происходящего было вне правил; их дело было хорошо выполнять конкретную работу. Учитывая деликатность работ, я неотлучно присутствовал при их проведении; старатели лишь знали (толи по слухам, толи из-за моего присутствия), что имеют дело с богатой россыпью и работали, соответственно, с полной отдачей. Не рассчитывая на сколько-либо значительную первую съемку, даже я был обескуражен, когда она оказалась совсем пустой. Старатели же были в ярости – в их представлении два дня вскрышных работ (для которых пришлось снять Кат и Комацу с других участков) и день интенсивной промывки были потрачены впустую. После же моей команды продолжить промывку, ситуация накалилась. Мне доходчиво, т.е. отборным матом, сообщили, что обо мне думают. Что мол, пока люди уродуются на полигонах, Барин подстилается под председателя, дуркует на прииске, от скуки разгуливает с ружьишком непонятно где, для куража гоняет как такси тяжелую технику от полигона к полигону и т.п. Все шло если не к бунту, то определенно – к мордобою. Ничего не оставалась, как только предъявить наиболее авторитетному бульдозеристу промытое в его присутствии золото, заполнявшее весь желобок лотка, что было грубым нарушением режимности. После чего работа возобновилась. Дальнейшие съемки здесь (правда, всего их было две из-за малых размеров россыпи) были рекордными. И я снова стал хорошим.

Соблюдение режимности было фобией нашего председателя, который в остальном никого и ничего не боялся. Любые попытки продемонстрировать ему образцы золота с разных полигонов или ручьев мгновенно обрывались: «Ты мэня в турму посадишь». Его непоколебимая воля вела к успеху; его же упертость наносила вред. Для него не существовало мнений, кроме собственных. На любое предложение, какое бы рациональное оно не было, следовало – «Нэт!». Поэтому для получения его одобрения, приходилось прибегать к уловкам. Так, чтобы получить разрешение на отработку упомянутой выше россыпи, мне пришлось сначала напомнить о якобы некогда данном им распоряжении обратить внимание именно на этот участок, и что якобы его прогноз оказался верен – там действительно выявили россыпь; хотя и богатую, но маленькую. Поэтому есть сомнения в целесообразности ее отработки и дело выносится на его рассмотрение. Вот тут-то и начинался ментальный процесс, отражавшийся на лице председателя. Его попытки вспомнить, когда он отдавал такое распоряжение, сменялись возмущением тем, что кто-то сомневается в целесообразности его решений. В конце концов, добро на отработку россыпи было получено, а председатель был уверен, что все, что связано с этой россыпью исходит именно от него.

Круг моего знакомства с коренными колымчанами был узок. Мое знакомство с ними ограничивалось нечастыми, короткими визитами прииска, во время которых довелось встречаться с хорошо образованными и действительно интеллигентными людьми, что не укладывалось в мое представление о золотом прииске. Бывшие ссыльные, их надзиратели и их дети, жили и работали вмести и только богу известно, какие чувства они испытывали по отношению друг к другу. Кто знает, быть может грань, разделяющая их, стиралась потоком вновь прибывших, давностью и пониманием былых событий. После общения с этими людьми, казалось бы, оторванными от большой земли, странным образом, менялось мировосприятие и понимание происходящего.

История открытия колымского золота и последующего освоения Колымы, о которой я читал раньше, после того как я услышал о ней от одного коренного колымчанина, тоже перестала быть для меня хрестоматийно однозначной, как и роль в ней Билибина и Цареградского. Согласно рассказанной мне версии, основанием предпринятой ими первой экспедиции 1928 года (официально открывшей золото на Колыме) послужил не столько геологический прогноз этих талантливых, тогда еще молодых геологов, сколько факт поступления золота неизвестного происхождения в золотоприёмные кассы приисков Бадайбо на Лене. Это золото было идентифицировано с тем, которое вольные старатели тайно и бесконтрольно мыли еще в царские времена и последующие годы, переправляя его скупщикам в Китай и Маньчжурию. Это же золото, колымского происхождения, служило разменной монетой во время Гражданской войны. Получается, что колымское золото было отрыто в начале прошлого века, а первооткрывателями были неизвестные искатели фарта. Роль же Билибина и Цареградского была действительно велика. Вторая экспедиция, предпринятая ими в 1929 году, позволила оценить масштаб золотоносности Колымы, который оказался колоссальным. Вот на этом богатстве и вырос в последующие годы Колымский Гулаг.

Особенное впечатление произвела на меня встреча с одним китайцем. Повод был печален. Он пытался, впрочем, безуспешно, отправить в Китай тело своего брата, задранного медведем бежавшим от пожара в Якутии. Считалось, что местные, территориально привязанные медведи, не агрессивны. Тогда как, бегущие от пожара, дезориентированные, попавшие на чужую территорию звери опасны. Действительно «приписанные» к нашей артели медведи агрессии не проявляли. Помимо упомянутого большого медведя, в районе ручья Три Медведя (по странному совпадению) обитала медведица с двумя медвежатами. Был еще недоросль 2-3 лет, державшийся в стороне от людей, но проявлявший живой интерес к их деятельности. За ним числились набеги на оставленное без присмотра имущество; однажды проникнув в кабину новенького С-130 (гордости артели) он изодрал сиденья, искорёжил рычаги и вырвал приборную доску. Его также подозревали в пропаже поросят, которые содержались в загоне, а днем выпускались кормиться подножным кормом, в расчете перейти к концу сезона на свиной рацион. Поголовье поросят, периодически безнадзорно забегавших в тайгу, постепенно редело, а виновник так и не был установлен с достоверностью. Я же не припомню свинины в нашем меню. Тем не менее, посягательств на жизнь людей со стороны медведей не наблюдалось. Единственное, что требовалось для безопасности, это избегать неожиданных встреч, оповещая о своем присутствии шумом. Я, пересекая владения медведицы, которая считалась наиболее опасной, пел.

Говорили, что история китайцев на Колыме началась с острова Даманский, в 60-х годах, когда их толпами гнали колонизировать необитаемый, тогда еще советский, остров. Пограничники их выдворяли. За послушание советским властям, свои их и расстреливали тут же на границе. Решением стало создание китайских сельскохозяйственных спецпоселений в районе поселка Эльген, чему сами отловленные китайцы были только рады. Позже, в 69 году, когда конфликт на Даманском перешел в фазу вооруженного противостояния, к колонизаторам присоединили и пленных. Решение было идеальным – средств на содержание и охрану не требовалось; территория обживалась и развивалась. Семена были брошены в благодатную почву некогда столицы женского Гулага, и уже в 70-х по Колыме бегали русскоговорящие китайчата с русскими именами.

Меня удивило, что упомянутый выше китайский товарищ, пустивший глубокие корни на Колыме и довольный судьбой, подумывал о возвращении на родину, потому что видел там больше перспектив для развития личности и собственного дела. Это вызывало недоумение, поскольку китайская личность в моем представлении ассоциировалась только с именем Мао-Цзэдуна, а перспективы сводилась к Культурной Революции и ее последствиям. Его рассказ о том, что его родственник в Китае обзавелся землей, на кооперативных началах ее обрабатывает, и на собственном грузовичке развозит свою продукцию по частным лавочкам, круто изменил мои представления о тогдашнем Китае. Как раз в это время мы вырубали виноградники в Крыму, борясь с пьянством препятствующему нашему развитию. Я слушал китайца, а мне хотелось кричать через всю страну: «Товарищ Горбачев, виноградники не виноваты. Просто посмотрите на Соседа справа».

В то время прииск им. Горького, к которому была приписана наша артель, был одним из крупнейших в Колымском крае. В его состав входили соседние прииски помельче: «Средний Оротукан», «Среднекан», «Экспедиционный»; «Нижний Ат-Урях» и «Туманный». Сам же прииск, стабильно дававший стране две-три тонны золота ежегодно, являлся градообразующим предприятием крупного одноименного поселка городского типа с развитой инфраструктурой. До 1954 года здесь были лагерные поселения, с которых прииск собственно и начинался. С начала 90-х, прииск, из-за недостатка финансирования, стал хиреть. Деньги, которые он зарабатывал, уходили на материк, при отсутствии рефинансирования в развитие и производство. Тогда сообщалось, что поначалу, в погоне за легким золотом, старатели добывали его прямо в поселке, снося капитальные здания и объекты инфраструктуры. Сейчас поселок необитаем и лежит в руинах. В двух километрах заброшенное огромное кладбище безымянных узников Гулага и тех кто поднимал Колыму вслед за ними.

Моя работа предполагала частые одиночные маршруты по тайге. При этом ее обитатели, которыми она изобиловала, встречались мне не часто. Причина, видимо, заключалась в том, что идя по тайге, я старался производить побольше шума, чтобы избежать случайных встреч. Всякий раз выходя из лагеря, мне приходилось проходилось под соболем попавшимся в силки и весящим на недосягаемой высоте прямо над основной тропой. Это раздражало, но снять его с ходу было невозможно, время же на лазание не было. Я несколько раз видел нашего знаменитого медведя не спеша пересекающим просеки вблизи лагеря; впрочем, он и не прятался. Издалека, мельком, видел пару раз медведя недоросля – хулигана. Медведица с выводком мне и вовсе не встречались. Большое впечатление на меня произвела встреча с двумя полярными волками, чему я был очень удивлен. До этого я считал, что они мелкие, а ареал их обитания ограничен тундрой. В ста метрах от меня два абсолютно белых огромных волка пересекли полноводный в то время Туманный как по асфальту, даже не взглянув в мою сторону, хотя наверняка знали о моем присутствии. Ситуация мне напомнила о той, что случилась за год до этого высоко в горах, верховьях р. Чонг-Кимин (Киргизия). Тогда, огибая скалу на крутом склоне, я неожиданно увидел волка, бегущего трусцой внизу вдоль реки. Волк же, не подняв головы и не взглянув в мою сторону, резко повернул и пересек также легко бурную реку, а затем без малейшего, как мне казалось, усилия прыжками преодолел почти отвесный противоположный склон и скрылся. Позже, пересекая реку именно в этом месте, я был снесен потоком и выловлен товарищами в 100 метрах ниже по течению. Видимо ухватки и привычки у волков, где-бы они не обитали, одинаковые.