Текст книги "День подорожника. Стихи и проза"

Янтарь

Осень – кошка с глазами янтарными —

Идёт площадями, идёт бульварами.

Подрагивает ушами, расписывается хвостом

На предутреннем тумане густом.

Всходит ко мне на порог,

Говорит: Это я – Ноябрь, пусти, я немного продрог.

Что ж, проходи. Знаешь, а у меня случилось так, внезапно… надо же…

Что от завтра осталось недолго.

Не пора ль взять ещё пару грехов на душу

И смолкнуть?.. С грехами, правда, как-то не просто: разбегаются, прячутся.

Взять сачок, может?..

Но пока думаю, опять промчалось солнце по небу золотой клячицей.

И день прожит.

Сидим-молчим, глядя в окно.

Я пью янтарь Ноября, он прихлёбывает моё вино.

После стоим на балконе.

Двор обживают аисты, куницы, ежи…

То ли каяться, то ли поститься.

Господи, укажи

путь по линиям Твоей ладони.

Небосвод несвобод

Приходили рептилоиды – били челом:

Пустите нас в свой восхитительный дом.

Прилетали ангелы – кланялись в пояс,

Пели о том,

Что они опоздали на поезд.

Приезжали киборги на трансформерах,

Плакали, что кто-то из них едва не помер,

Причитали: «Пустите нас в дом, Накормите хотя бы углём,

А иначе мы точно умрём».

Следом притопали гномы и хоббиты,

Эльфы и роботы,

Феи, драконы, Лох-несское чудо

И люди с Лапуты.

И все вместе устроили смуту,

И выбор вождей,

И погромы.

И мы не узнали нашего милого дома,

И ушли, бросив гостей.

Мы вскарабкались в дебри высот

И прошептали: Господь,

Мы желаем покоя.

Но Он помахал нам рукою

И, опечатав Престол,

Куда-то ушёл.

И зачем-то, зачем-то оставил

Нам свой небосвод несвобод.

И теперь нами правит

Из рая

Его электрический бот.

Те же лодочки и пальмы

Посмотри-ка, всё, как раньше —

Те же лодочки и пальмы.

Помнишь, бегали по пляжу?

А потом глядели в даль мы?..

Впрочем, что там помнить, право?

Нам же было по семнадцать.

Мы ж тогда хотели славы.

А ещё – поцеловаться.

А ещё алкали смуты —

Лютой, с мясом и до хруста!

Но чтоб мир царил повсюду,

И вовсю цвели искусства.

Да, желалось боя, счастья,

Баррикад и карнавала!..

Сам не знаю, как на части

Нас тогда не разорвало.

Всё прошло… но здесь всё те же

Пальмы, лодки, померанцы…

И никто нам, как и прежде,

Не мешает целоваться!

Волшебных снов

Укатали Сивку крутые горки.

Она снимает сбрую, закрывает шторки,

Пишет в инете:

«Волшебных снов!».

У неё по планете

Куча знакомых лошадок, зебр и ослов.

И ей тоже из чудесного далека

Присылают смайлик – машущее копытце: «пока-пока!».

Облака

Становятся золотистыми – так сияет луна.

А ведь где-то язва, чума, война…

Сивка не может уснуть – ей кажется, во всём виновата она.

В край святых недотрог

Робинзон Крузенштерн

Покидает острог,

Идёт в переулок семи таверн —

В край святых недотрог.

Под их улыбками тают снега,

А одна из них ему дорога.

И он входит к ней на порог,

Говорит: Здравствуй, весна.

А ему отвечают: Край святых недотрог

Переехал, тут теперь другая страна.

Всё, что было, ушло,

Всё, прежде большое, стало мало.

Всё, что ты знал, ныне неверно.

Вот так они говорят Крузенштерну.

Но Робинзон

Давно уже понял: к добру ведёт не всякий муссон.

И пусть никто никого не найдёт,

Но завтра он двинется в порт.

А пока он идёт в трактир за углом.

Спрашивает, не нужен ли, скажем, старпом

На каком-нибудь танкере или бриге?

И, размазывая слёзы обветренным кулаком,

Кричит: «Разрази нас гром!»,

Пьёт с моряками ром

И танцует джигу.

Рябь ветра на апрельских ручьях

*

Открыватель глаз,

Отмыкатель ушей,

Скажи, сколько раз

Тебя гнали взашей?

Им казалось, что ты – адепт

Какой-то из сект,

А может, ты даже «святой Инсект»…

А ты просто хотел, чтоб выглянули в окно,

Чтоб подпёрли хотя бы бревном свои миры-домино.

Всё горячился: Да гляньте же вверх!

Даже взобрался в небо – сделал там пару прорех,

Восклицал: Смотрите, наши души кружат, как стрижи!

А пока им летится, нам хочется жить…

Но тебе отвечали: Эй, милейший, ступай-ка вон!

Не то затаскаем тебя по судам.

Мелешь, а чего – не пойми, то, вишь, храм небесный, то колокол у него динь-дон.

Хам!..

Развёл тут дебри добра. Не учи нас ладить иконостас.

Ладно, не унывай, Открыватель глаз!

Я знаю, ты вырастишь наш свет снова.

И тогда завтра, может быть, не наступит час

Гамельнского крысослова.

**

А потом… ну, совсем когда-то потом

Я вырасту деревом, которое весь мир укроет зонтом.

Там запоют русалки, промчит на ступе Баба-Яга,

Там все захотят друг друга оберегать.

А на самом верху воссядет Господь,

Подле Него – читающий сказки учёный кот.

А я, наверное, и буду как раз то самое древо,

Плоды которого на компот обрывала Ева.

***

Выхожу из овощного

И гляжу туда-сюда.

Тут Родена и Канова

Не видали никогда.

И Пикассо, и Шекспира,

И Сервантеса с Гюго…

Так… куплю, пожалуй, сыра.

И кефир, и молоко.

И ещё мне нужен окунь,

Кофе с чаем и лаваш…

Даже Блок никоим боком

Был не вхож на рынок наш.

Не бродил тут где-то Гёте,

И Конфуций, и Ли Бо…

А вот тут возьму я меда,

Апельсинов и грибов.

И пошлепаю по лужам,

Чай не Бах и не Толстой.

Мне из них никто не нужен.

Приходи ко мне на ужин —

Мы съедим его с тобой!)

И полезем

Когда на двоих нам было чуть больше шести,

Мы как-то задумали всех спасти.

Приставили трап к небосводу

(Тогда мы ещё не знали, что так нельзя)

И вздумали понять, почему туда растёт всякая всячина из огорода

И откуда выскакивает гроза.

А ещё надо было срочно проткнуть в небе дыру,

Потому что солнышку некуда деть жару.

И вот уж почти…

Но тут родители нас поймали – тебя за бантики, меня за башмак.

И сказали, что они нам сейчас покажут все кузькины форточки и чердак.

В общем, всё кончилось как-то не так.

Но знаешь… теперь, когда мир безмятежен и свеж,

Мне кажется: всё ж проломили мы брешь.

И оба ж мы помним, как по небосклону

Феи летали на синих драконах,

Как в тучках бродили – то тихо, то плясом —

То единороги, а то – и пегасы…

Послушай! Но если прореха пробита,

То что-то же может сорваться с орбиты!

И где-то вверху – Господь Бог,

А такие кругом сквозняки,

Что у Него из руки

Вылетают листочки с нашими сказками и прочей поэзией.

Так может, как в детстве? Приставим лесенку вон туда, видишь, где пальцы Его ног?..

И полезем?

Из декабря в июнь

Вчера убрали декорации.

Вынесли таблички – «город», «дворец», «лес».

За ширмой свалена вся наша цивилизация,

ни Москвы, ни Токио, ничего… а вот и Нью-Йорк исчез.

Пропали целые страны, храмы, дороги, мосты.

Надо ж… у всех были какие-то планы,

а теперь стоим посредь чистого поля, разинув рты.

Башни Кремля чуть продержались,

но вот и они стартовали – каждая оказалась космическим кораблём.

Видимо, пора идти на поиск каких-то скрижалей,

Но в толпе ворчат: Погодите, сперва нальём.

Как это – нечего?!

Вот же! Вот – забродивший мёд…

Что ж… Кто хоть раз доезжал до конечной —

Тот поймёт.

Прекрасная моя, не грусти. Унывать – оно как-то зря.

Давай-ка, смастерю тебе икебану

из перьев Сирин и Гамаюн.

А потом будем смотреть, как пеликаны

летят из декабря

в июнь.

И никакой нитки нет

Сенсей кукольных дел

Провожает зрителей, берёт в руки мел

– Чертит план на завтрашнюю игру.

Потом улыбается: Друзья, вы сыграли выше всяких похвал!

Зал…

Ну, вы видели сами – буквально рыдал.

– Гуру, —

Здесь говорит Коломбина, —

Вы знаете: я могу заткнуть в репертуаре любую дыру,

Хоть что угодно сумею —

И Саломею, И Галатею,

А хоть, будь я проклята, короля Лира,

Словом, любую затею.

Но отчего все должны думать, что я из глины?

И что нас дергают за какие-то нитки или шарниры?

Мы же всё сами, а вы только наш режиссер? —

Не знаю, – разводит руками сенсей, – так повелось с каких-то допотопных пор.

Но… может, и у людей есть нитки? И даже и у богов? —

Ого! —

Улыбается Арлекин, – Это вы, шеф, загнули!

Это только самоубийца, стоящий на стуле —

Марионетка нечистого. —

А парашютисты? —

Вставляет Пьеро, что-то прихлебывая из фляжки, —

Те тоже, бывает, летят, а потом – бац! – и зацепились вверх тормашками!

Все смеются, ещё о чем-то болтают, а затем сенсей уходит на свою половину.

Бродит по комнате, ощупывает спину,

Водит над головой руками. —

Сами, – бормочет он, – мы всё сами.

И никакой нити нет.

Ладно, завтра вставать чуть свет.

Но он ещё долго курит в подъезде.

Лунный луч касается его плеча. И сенсей понимает, что нить на месте.

Помадой по волнам

Когда мы встретились вчера

У мангровых берёз,

Ты прошептала, мол, пора

Нам зашагать поврозь.

Разделим бремя правоты

С тобой напополам.

И прочертила нам ходы

Помадой по волнам.

А сверху плавала луна

На грозовом плоту.

И ты к луне ушла одна

По морю и по льду.

А я глядел тебе вослед,

И видел в темноте,

Как ты ступаешь между бед

Назло любой беде.

Потом мы встретились опять

У мангровых дубов.

И я сказал тебе, что рад

Тебя увидеть вновь.

На что нам горечи разлук?

Зачем тужить впотьмах?

И ты шепнула: О мой друг!

И я скучала, ах!..

Блюз морских коров

Джонка девушки из Нагасаки

Входит в Кейптаунский порт.

Любой флибустьер теперь видит: нет, не уйти от драки —

Да лучше б зашёл сам чёрт!

Девушка бросает взгляд на крейсер,

Где реет Андреевский флаг.

Она понимает: если Роджер станет слишком уж весел,

Что-то может пойти не так.

А на этих парней можно положиться,

Если бритты схватятся за ножи.

Что тогда её джиу-джитсу?

Не будет ли поздно кричать: Всё пропало! Я всё же упала в эту пропасть во ржи!..

А в гавани, где утоплены те, кого было лень вешать,

Проплывает стадо морских коров.

Они говорят девушке: И мы бывшие гейши,

Можем обрушить бурю на головы твоих врагов.

Но та, улыбнувшись, заходят в таверну «У семи угрей»,

Кивает в сторону стойки: Эй, ну-ка налей!

А дальше… Дальше никто не ушёл от расправы,

Не вернулся домой.

И стеллеровы коровы плывут сквозь саргассовы травы

Вслед за кормой

Призрачного корабля, над которым – святой Андреевский стяг.

Губы девушки из Нагасаки – алеющий мак.

Она стоит рядом

С матросом, который сто лет спустя

Выжил под Сталинградом.

На его бескозырке вышито золотом ада:

«Крейсер Варяг».

Дорога до города Бра (2021—2022)

День подорожника

Сегодня день подорожника,

Примечтаем ему чудес —

Солнца и дождика,

И чтобы к маю воскрес.

Придут клевер и голубика —

Принесут ключевой воды.

Пожелают, чтобы не сник он,

Омоют его листы.

А мы будем глазеть на праздник

Во все глаза.

И грезить, что мир не угаснет,

Пока мы смотрим на чудеса.

Да, всё пройдёт когда-то,

Захлопнуться створки ворот.

Но если мы здесь – это кому-то надо.

А пока надо, никто не умрёт.

И тропа нас уводит к ней

Итак…

Мой левый башмак

Сделал круг по земле.

Был полный бак,

Теперь всё на нуле.

А правый башмак

Пока где-то в пути.

А коли так —

Веди!

И мы шагаем —

Я и мои башмаки.

Плевать, что встали

Мы снова не с той ноги.

Наша дорога – Болото-пески.

Но где-то за краем, я знаю,

Ходили её каблуки.

И левый башмак восклицает: Идём!

И правый кивает: Окей!

Они говорят: Даже и подо льдом

Мы её каблучки найдём…

И тропа нас уводит к ней.

В твоём бесконечном где-то

Каждый художник знает: если с утра покурил акрил,

То сам не свой.

Какая, чёрт, разница, что не хватит винтов и крыл —

Поздно кричать себе: Стой!

И берёшь весь свет, как полотно

(Зубы лязгают свинг, волосы встают на дыбы)

И впрыгиваешь в свой холст, как самоубийца в окно,

Теперь ты – Пегас, пора спасать деву из горящей избы.

Делай, что должен,

И тебе зачтут грехи всех, кто вокруг.

Эти миры ещё и не так будет корёжить,

Но ты и есть – спасательный круг.

А если на камне между добром и светом

Ты прочитаешь нелепую надпись: Перед воскрешением – покурить,

Это значит, в твоём бесконечном где-то

Ты уже воскрес у себя внутри.

Не рисуй осень чёрной

Не рисуй осень чёрной,

Лучше солнцем и звёздами.

И увидишь, что скоро

Осень станет бесслёзной.

Разрисуй её жёлтым

И багряным, конечно.

Каштаново-жёлудевой

И орешной.

Нарисуй нас зелёным —

Словно мы прорастаем.

И вокруг затрезвонит

Маета золотая.

И мы выйдем из ночи,

Проплывём по-над миром.

Разукрась нас цветочным

И сапфировым.

Нарисуй мир лучами

На холсте наших судеб.

Так обычно нечаянно

Случается чудо.

Сочини мир сначала,

Брызни радугой в небо.

Пусть всё выйдет мечтательным

И волшебным.

22:22

22:22 —

Самое время для сна.

Едет по тучам Егор Чехарда,

Поёт: Доброй ночи, страна.

В 22:23

Не говори, всё в себе примири.

Гаси огонь,

Слушай звёздный звон.

Ночью в высях – будто бы россыпь бус.

А с утра – лишь одна звезда.

Да и ту прячет в картуз

Егор Чехарда.

Его конь фырчит,

Разгоняет ночных гиен.

Егор достаёт ключи —

Отмыкает день.

Всё, что здесь и сейчас

Всё, что здесь и сейчас

Замерло и никуда не спешит.

Господь хочет отдать нам нас,

Но отчего-то в наших руках ножи.

И Он пожимает плечами,

Он не знает, как с нами быть.

Мы теперь далеко не те, наши дворцы обветшали,

Наши бригантины разбились о быт.

Где же единороги,

Которых мы кормили хлебом и пастилой?

Кой толк от нашей бойцовской йоги,

Если мы растеряли плакаты «Долой!»?

Кто-то уже вышел вон,

Кто-то считает злато и жемчуга.

А я бы бросил судьбу на кон.

И – в бега!

Имена

У каждого камня есть имя —

Это знают лишь сами камни и духи, что живут среди них.

Тот, кто общался с ними,

Помнит, что лучше не трогать ни тех, ни других.

Сегодня ты с ними запанибрата,

А завтра он выстрелит тебе в глаз шиповниковою стрелой.

Не проси у них ни пощады, ни клада,

Пройди стороной.

Вынь камень – тот, что за пазухой,

Разбросанные – собери.

Из них не сложить пазл,

Если не видеть, что у них внутри.

Пойми себя: камень ли ты лежачий

Или имеешь право воды, что течёт и не знает дна?

И тогда мир ничего не спрячет. И назовёт имена.

Дорога до города Бра

Старый учёный велосипед

Как-то вез мудреца Жи Ши.

Они с детства практиковали июньский балет —

Просто так для души.

У велосипеда было четыре ноги,

Но ему хватало и двух колес.

А мудрец сжимал в руках отточенные стихи —

Чтоб продираться в зарослях проз.

Балет – верное дело

Для тех, кто примирился с сутью вещей.

Ведь каждый из нас не только часть целого,

Но и сам по себе ничей.

И они ехали – такие прекрасные прямо с утра,

Не оглядываясь, потому что знали: мы идём следом,

И говорили друг другу: Это дорога добра,

Это дорога до Бра.

А в этом

Заброшенном городе Бра

Всегда лето.

Несколько слов, услышанных в шуршании опавших ноябрьских листьев

*

Посадил дед репку,

Выросли реплоиды…

Хочется им в небко —

Мол, «пути намолеты».

Улыбаюсь: «Может, намолены?»,

Да что взять с семерых репчат?

Они и так обездолены,

Сложили крылышки, и молчат.

Взяли их за руки,

Полетали над лужком.

В рассветном зареве

Ходит месяц с рожком.

Гудит о чуде, что скоро

Ожидает всех нас.

Мы ж помним: из одной споры

Вырастает Парнас.

А дед смеётся в бороду,

Хмыкает в усы.

Говорит, что скоро нам —

Полный Пы Сы.

О великая Мать Репа,

Все мы – чуть репьи.

Жизнь мелькает зеброй.

Хватит, не ряби!

**

Дорога петляла, шла,

Мы долго бродили тут.

Смотримся в зеркала —

Неужто они не лгут?

Шагали мы по земле,

А вот – на самом краю.

Но пока мы в седле,

Мы до сих пор в строю.

Осыпался циферблат,

На наших часах – отлив.

Значит, идём в закат —

По-своему он красив.

Поведём корабли вперёд

В лучах маяка.

Заходящее солнце ждёт.

Да не дрогнет наша рука.

***

Мы с тобою – два не подарка,

Мы друг другу – как сон не в руку.

Я, должно быть, похож на Снарка.

А ты – на его подругу.

Да, я знаю, что ты такая.

И ты видишь, что я такой же.

Мы похожи на Тяни-Толкая.

И на Шалтая-Болтая тоже.

Эй, Судьба, прекращай каркать!

Мы друг другу – и свет, и кара.

Вот такие мы – два неподарка.

Были врозь… А гляди-ка – пара.

Вслед уходящим дням

Вот-вот – и Земля свершит большой-пребольшой круг.

Будут всё так же к югу стремиться птицы, а не к птицам примчится юг.

А возможно, мир будет нов – не останется и тени наших оков,

Но всё это станет не важно в тот день, когда мы станем персонажами снов.

Пока же всё тороплюсь, просыпаясь лишь с утренним кофе в руке,

Не вижу свет, но знаю, что за мной наблюдает моё отраженье, замурованное в паркет.

Машинист поезда уходящих дней,

Всеми копытами похожий на Вечность, кричит: Эй,

Если спешишь вслед уходящим дням —

Добро пожаловать к нам!

И мой черный человек угрюмо сопит: Поздно, приятель, вот всё и ушло…

Но белый хлопает по плечу: Брось, старина! Мы ещё успеем сказать своё сло…

А я лишь смеюсь, и вновь выхожу туда, где у каждого вместо лица – хэштег.

Времени мало. Перехожу на бег.

Скажи

Мы плыли по свету, летели во тьме,

Мы путь поверяли собой.

Мы были готовы к извечной зиме,

Гремел в наших душах прибой.

За окнами реют парады комет,

Метель всё кружит и кружит,

Но я с тобой рядом, есть свечка и плед.

Что может быть лучше, скажи?

Врывалась без стука лихая беда,

Когда её вовсе не ждёшь.

А радость смывало дождём иногда,

Рассвет продавали за грош.

Судьба заходила в крутое пике,

Слепили глаза миражи.

Но ты со мной рядом – с какао в руке.

Что может быть лучше, скажи?

Великие царства лишались ума,

Миры уносило в моря.

И век не сносить бы, казалось, ярма,

Но всё это, знаешь, не зря.

На лица прохожих напялен штрих-код,

Хэштеги в руках – как ножи.

Но мы с тобой рядом. А мир подождёт.

Что может быть лучше, скажи?

Sic transit

Тогда был год…

Тогда бы странный год.

Русалки взялись хоровод

Водить по нашей гулкой крыше.

Тогда стояли холода.

И солнце в маске изо льда

За облаками где-то стыло.

А я варил себе восход

Из тишины, дождя и вишни

И сочинял тебе письмо,

Макая вилами в чернила,

Что нам бы нимб, а не ярмо,

Что счастье нас не позабудет,

И – что нам gloria и mundi? —

Когда себя и мир вокруг

Своей судьбою каждый красит…

А ты ответила: Мой друг,

Мой милый, простодушный друг,

И мы пройдём, и всё пройдёт.

Sic transit.

Такой был год.

Ненароком

Скворечниковые деревья в наших краях

Не очень-то плодоносят.

Не успеешь вымолвить «ах» —

Вот тебе осень.

Духи дождя барахтаются по водостокам.

Много ль в одиночестве прока?

Позвоню тебе, расскажу, что в местных пабликах пишут,

Мол, братья Харе – Рама и Кришна —

Гуляют по крышам,

А каждое утро

Глокая куздра

И штекие бокры

Прыгают в лужах;

Что в городе мокро,

Что город простужен…

Дождята угомонились, уже не щебечут.

Вечер…

Луна-недотрога…

Наберу тебе… Вроде б я ненароком.

Спрошу: верить ли слухам?

А за окном – всё листва-листва… —

Славные, что вы знаете про оди-ночества?..-

Это я – духам.

Ровно через двадцать минут

Штирлиц спал.

Он проснётся ровно через двадцать минут.

Обычно во сне он ходил в Непал,

Мечтал: «когда-то останусь тут».

Он взбирался на вершину горы —

Там можно не разменивать себя на остальной мир,

А можно было схватиться за плавник чёрной дыры

И улететь, ну, скажем, на Альтаир.

Но нужно поспать.

Через десять минут – рассвет.

Он точно знал: где-то здесь подземный ход в Сталинград,

Но лыжная трасса вела в Тибет…

В последние минуты сна

Штирлиц, как правило, посещал Париж,

Он был бы не против сделать глоток вина,

Да только в небе Монмартра вовсю сияла строка: Проснись! Ты всё ещё спишь.

Он открывал глаза в тот момент, когда на подоконник влезал

Профессор Плейшнер – тот плясал, и кричал:

Клянусь богами Валгалл! —

Но пока вы спите, спит и война

Вот чтоб я пропал!..

Должно быть, у вас уже аллергия ко всем разновидностям сна,

Но… слышите, как там горланят, что Гитлер капут?..

И Штирлиц, кивая: Sehr gut,

Снова уходит в Непал.

Но он проснётся ровно через двадцать минут.

Разглядяи

– Эй, разгильдяи,

Что уселись? Займитесь делом!

А мы не разгильдяи, мы – разглядяи.

Мы глядим, как солнце пускает стрелы,

Смотрим, как под этими стрелами гусеница

Становится бабочкой (мы знаем, что после она превратится наоборот —

В гусеницу и куколку).

Потому что есть бабочко-кукло-ворот.

Видим, что у деда Егора, что на нас кричит

Туманится грусть у лица,

И от этого у него около сердца горчит.

Созерцаем (громко сказано, да?),

Как прорастают листья.

По их прожилкам, как по ладоням, можно гадать,

И даже выискивать всякие истины.

Я знаю, что годы – как ледокол…

Но когда-нибудь снова наедине

Мы будем с тобою смотреть, как ночной богомол

Отважно шагает навстречу полной луне.

Рассказы

Ты со мною, я с тобой

 
Рассказ продолжает «вселенную», описанную в рассказе Мгла. *
 

Года два мы уж хотели это сделать, да всё никак – то страшно, то некогда, и вот – решились. Пришли туда вдвоём с Симой, компания наша к тому моменту распалась: Лиза с родителями в другой город переехала, мы на пары разбились – я с Симой, Майк с Деби – у них там какие-то свои дела образовались, встречались мы теперь редко, то пятое, то десятое… И вот, наконец, мы с Симой к этим развалинам притопали. Нет… что-то я не с того начал. Так моя история непонятной получается. Лучше я всё с начала расскажу. Итак…

Мы жили в самом верху Драконского переулка. Выше только горы. Ну, если не считать, что прям за нами жил Яка-Джон, а уж за ним… Странноватое имя, да. Но все его так звали, мы тоже. Бобылём жил, один, жену схоронил когда-то. Нормальный был дед, яблоками угощал. Только просил в сад к нему не лазать, мол, ветки ломаем, а хотите полакомиться, так вот, держите. И выкатывал целую тележку. А мы и не против – не ломать, так не ломать. Яблок у него наберём, так что рюкзак чуть не лопнет, и вперёд – до самых высот! С пятого класса мы там бродили, каждую тропку, деревце и былинку выучили, а однажды, на каникулах между восьмым и девятым, наткнулись на руины какие-то. Один дом или, может, два-три – сложно сказать. Случайно нашли. Мы прежде там уж сто раз мимо ходили и ничего не видели. А как там увидишь, если всю округу когда-то засыпало огромными каменюками, а потом, наверное, дожди шли, земли нанесли, а сверху трава выросла. Ещё подумали, что это во время войны тут мина взорвалась или что-то типа того. Да мы б и дальше ничего не замечали, но Майкл глазастый кричит: «Эй, подождите, что это?». Подходим, а там крыша из металлических листов. Заглянули, конечно, но спускаться не пойми куда (а там внутри темень сплошная), не рискнули. Точнее, первый раз не рискнули. А недельки через две взяли мы жумары, лопату, кирку, ещё кой-какие инструменты и двинулись.

Первым делом всё расчистили, после кровлю раскурочили, фонариками посветили, правда, мало что разглядели, и спустились – сперва Майк, потом я, девчонки наверху остались. Они, конечно, тоже хотели, но сначала ж разведать надо. В общем, слезли, огляделись: жилая комната – стол, стулья, шкаф, всё разбито, осколки под ногами хрустят, всё сырое, трухлявое. А глянули вбок – а там лестница на первый этаж. И тут нам малость не по себе стало, пол под ногами ходуном ходит, глядишь – в труху рассыплется, а если провалимся? Подкрались осторожно к лесенке, и тут ясно стало, отчего сыро, внизу – вода. Наверное, ручей подземный; скорее всего, тот самый, который над домишкой Яки-Джона наружу выходит. Или родник тут как раз из-под земли бьёт. Мы с Майки переглянулись. Я ему говорю: «давай», он кивает. Разделись и – потихоньку, по ступенечкам – ниже и ниже. Погрузились, фонарями туда-сюда поводили, вода прозрачная, темно только, развидели ещё одну лестницу на второй этаж, куда-то в другие комнаты. Дальше делать нечего, выбрались.

Вот тут пролог можно и заканчивать, поскольку оставили мы там всё как есть, думали, что, мол, потом. А потом… с этого я и начал.

Мы добрались к полудню. По пути трепались о всяком. Серафима рассказывала о том, что хочет сделать новый визуал с видами этих скал, с запахами трав, в которых солнце будто купается, с далёким журчанием ручейков и пением птиц, что задумала влезть в один серьёзный конкурс, посмотреть, что ей скажут маститые и бывалые, а я ей – что вот уж третий день в отцовой мастерской пробую кресло не напечатать, а из геля сваять, но пока как-то оно не очень выходит. Вот так, болтая, и вылезли. Вид отсюда открывался невероятный: и вправо – на озеро, сияющее лимонными бликами, словно гигантская рыбина, и влево – на лесистое Трёхгорье, окутанное сизоватым туманом.

– Ты как? – спросил я.

– Отлично, – отозвалась Сима, – я же с тобой.

– Да! А ты – со мной, – улыбнулся я. – Значит, нам нечего бояться!

Мы рассмеялись.

– Лезем?

– Лезем!

Минут через пятнадцать мы уже стояли на полу заброшенной комнаты. За два года там ничего не поменялось, видимо, кроме нас, эти руины пока никто не обнаружил. Я достал из рюкзака плавательные очки, баллончик с кислородом, фонарики, маленький термос с чаем (вода, как я помнил, тут зверски холодная; может, нам согреться быстренько захочется?), потом мы скинули одежду и, держась за руки, погрузились в тёмную глубину.

Затопленное пространство с неясными очертаниями какой-то мебели мы пересекли быстро (вода и всамделе была жгуче студёной), поднялись по лесенке. А наверху нас ждал приятный сюрприз – сквозь проломленную крышу били лучи жаркого июльского солнца. Я снял очки, отстегнул от запястья термос.

– Будешь?

– Не-а, – мотнула головой Сима. – Иди сюда. Она уже нежилась в потоке света. – Иди, обсохнешь мигом, – добавила она, зажмуриваясь и подставляя солнцу лицо.

Я подошёл, поцеловал её в задранный подбородок, а потом в атавитарную чешуйку на плече – она Симу не портила, наоборот делала ещё более привлекательной. Откровенно сказать, захотелось близости, но местечко выглядело очень уж, мягко говоря, неуютно – и пауки там тенета и гирлянды от души навили, и пылища такая, что ноги враз чёрными стали, хорошо, хоть битого стекла нет. Так что мы просто минут пять простояли обнявшись, наслаждаясь теплом.

– Согрелась? – спросил я.

– Угу…

– Тогда пора клад искать! А то два года мечтали.

– Уговорил, будем искать. А как найдём, так уедем на самую дальнюю планетку. И будем жить у моря, где всё время тепло, будем ловить рыбу и есть финики прямо с грядки. Или с чего их там едят?

– Согласен, – кивнул я, – а ещё у нас будет куча детей.

Сима резко отстранилась.

– Не хочу пока об этом, – отрывисто бросила она.

М-да, зря я это сказал.

Мы огляделись. В комнате стоял покосившийся сгнивший диван (явно не напечатанный, а рукодельный, в углу валялась какая-то разбитая довольно громоздкая старинная девайска – возможно, обсерваторий, а рядом…

– Это оно? – почти шёпотом проговорила Сима.

– Не знаю, не знаю, – сощурился я. – Но мы это проверим прямо сейчас.

Не помню точно, но, кажется, такая штуковина называлась комодом (меня отец однажды заставил историю мебели поизучать), имелось у неё три выдвижных ящика и дверца. И всё это таило загадку. Я решительно приблизился, взялся за ручку.

– Подожди! – вдруг вскрикнула Сима. – Мне страшно. Ты же помнишь сказку про шкатулку Пандоры? Вот сейчас откроешь, а там!.. И всё! И наша жизнь перевернётся, и весь мир перевернётся тоже! И не будет у нас никакого моря с финиками. И детей тоже.

– Может быть, и перевернётся, может быть, – сказал я, оборачиваясь, – но дети у нас будут в любом случае, и ничто, Серафимка, ты слышишь меня?.. Ничего нам не помешает быть вместе. Я тебе обещаю.

– Тогда открывай. Открывай скорее! И пусть будет так, как будет!

И я рывками отодвинул ящики и распахнул дверцу. В ящиках ничего интересного не оказалось – только сложенная аккуратными стопочками старая ветхая одежда, мы её вытащили, конечно, даже перебрали на всякий случай, но попусту. Содержимое шкафчика мы оставили на сладкое, оно ж с первого взгляда было ясно, что нечто необычное там точно есть. Я расстелил найденное нами покрывальце, на которое мы и уселись, и принялся вытаскивать один предмет за другим.

– Так… три запечатанные бутылки с жидкостями, на этикетках какие-то знаки… мягкие игрушки… четыре, нет, пять… из натурного материала, не знаю, какого… банка… – я попробовал её открыть, но безуспешно, – наглухо закрытая, стеклянная, с коричневыми… думаю, наверное, зёрнами… ладно, потом открою… а вот это… Сим, думаю, это – тебе. Держи!

Я торжественно протянул ей прозрачный конверт с карандашами и вместительную коробочку с красками.

– Ой, и правда! – воскликнула она. – Тут и акварель, и акрил, и масло!.. Я ж давно хотела совместить вирту с живьём! Вот теперь и… Как здорово, что мы сюда забрались!

– Конечно, здорово! – важно кивнул я. – Но тут ещё полно всякого. Я достал десяток консервных банок (с мясом, рыбой, овощами), шахматы, колоду игральных карт, несколько настольных игр. От всего этого явно веяло бесконечной стариной или, скорее, древностью.

– А это… что это? – озадаченно пробурчал я. Но не успел и договорить, как уже понял. И на секунду опешил. Впрочем, вру, не на секунду и не опешил, а на полминуты просто остолбенел. И немедленно вспомнил про ковчег Пандоры. И мелькнуло при том, что как-то правильно вышло, что мы сюда совсем без одежды заплыли, а то ж – кто знает? – вдруг те визики, что у нас в майках, за нами следят? Причём, я и близко не уверен, что даже на самом нижнем белье таких устройств не понатыкано… А Сима… нет, в её взгляде я не увидел тревоги, она смотрела на меня испытывающе.

– Мы же вместе, – она произнесла это утвердительно. – Ты же со мной?

– И ты – со мной, – эхом откликнулся я.

– Навсегда?

– Навсегда!

– Я знаю, что это… Это…

– Книги!.. – я поспешил договорить, чтоб не получилось, будто Сима смелее меня.

Мы невольно оглянулись. И тут же рассмеялись, самим смешно стало. Откуда б взяться кому-то? За последние шестьдесят лет такие сумасброды, как мы, впервые выискались.

– Ты… читать умеешь?

– Да, – ответил я. – Меня дед учил, когда я совсем маленький был, а это ж – как на велолёте. Один раз приловчился и – навсегда.

– Тогда давай их сюда, – ободряюще махнула рукой Сима.

– Я тоже умею, – добавила она. Меня дядя с тётей учили. И тоже совсем в детстве.

Я вздохнул и вытащил книжки. Три бумажные потрёпанные книжки.

– Достоевский. Преступление и наказание, – прочитал я несколько неуверенно, – Шекспир. Гамлет. Ромео и Джульетта. Библия.

Я аж вспотел от усилия, к любому делу навык нужен. Я открыл Шекспира и на пол выпорхнула фотка-сенсорка.

– А вот так мы сможем узнать, кто хозяин этого добра. – Сима взяла карточку, вгляделась, протянула мне.

– Надо ж… – только и смог вымолвить я.

С фото глядел на нас Яка-Джон (да, очень молодой, но он, вне всякого сомнения, он), а рядом стояли молодая симпатичная дама и двое детей.

– Пока всё загадочней становится, – хмыкнул я.

– Но мы теперь знаем, кому задавать вопросы.

– А у нас есть вопросы? – несколько иронично проронила Сима.

– Пока нет, – развёл руками я, – но непременно будут. Собираемся. Уходим. Книги тут оставим. Мы и так теперь…

– Обладатели тайных знаний, – вставила Сима.

– Ага, типа того, – подтвердил я. – Заговорщики… А что ж тут?

Я поднатужился, откупорил банку с зёрнами.

– Такой аромат ни с чем не спутать, – блаженно промурлыкала Сима. – И он тоже из детства. Это кофе.

– Заберём? – почему-то в этом вопросе я положился на мнение Симы, впрочем, мне всегда казалось, что она более благоразумна.

– Заберём, – кивнула она. – И отнесём Яке-Джону. Только себе половину отсыпем. А то я его сто тыщ миллионов лет не пила. Прям слюнки потекли.

Пожалуй, со слюнками она не приукрасила. Я в жизни кофе не пробовал, слышал о нём только, но и у меня от запаха и от предвкушения челюсти свело.