Текст книги "Стервятники"

Усмехается Василий Иванович. А чего не усмехаться, когда так всё сладилось. Выдал он таки этому мужичонке вторую тысячу! Заработал Демидка Демин, заработал! И больше бы ему отвалил Василий Иванович, но для лопуха и полученное – богатство ого-го! Богатище!!

Летом 1898-го прибыла в Аршан солидная экспедиция Кузнецова. Сам и возглавил. До Аршана в возке, а далее – молодость вспомнил, на кобылу взгромоздился. По крайней мере, по чертежику выходило, что на лошадях до самого места можно добраться.

Так и вышло. Прошли Тункинской долиной до устья Шумака. Вскорости наткнулись на те самые пещеры, которые обозначил Демин-старший на своем чертежике подковками с точками в середке.

Однако опосля одна заморочка вышла: получалось, по чертежику, что искать деминское блюдце-озерцо надо через Китой на левый берег не переправляясь. Но все дальнейшие ориентиры, начерченные Деминым, никак на правом берегу не обнаруживались.

И так, и эдак крутили перенесенный на бумагу чертеж, сверяли с оригиналом на потемневшей замусоленной коже. Что-то не шло. Почти неделя прошла в бесплодных поисках.

Сидел вечером у костра Василий Иванович, вновь уставившись в закорючки чертежика и военную карту. На ней, как на грех, совершенно непрорисованными эти места были, так – общие абрисы, скорее всего, перенесенные с какой-то более ранней карты, а может, и с монгольских свитков, позаимствованных картографической экспедицией у приграничного богдыхана.

Снова достал из планшета деминский кожаный лоскут и мощную лупу в бронзовой оправе. Так-с, здесь Китой поворачивает на юг, а дальше – крутая осыпь, скала. Были там третьего дня – никаких и намеков на водопады… А вот это затертое пятнышко как раз на повороте. Что это? Или просто помарка, плешина на коже от ветхости и времени, а если…

– Минька! Подь-ка сюда! – позвал Кузнецов помощника, недоучившегося студента столичного Горного института, невесть как очутившегося в Иркутске года два назад. В разночинцев, мать его за ногу, играл! Помнится, поначалу упрятал его на прииск, а то бы господа из охранного отделения упрятали туда, куда Макар телят не гонял.

Нескладный, долговязый Минька в круглых очках с дужками-ремешками, завязанными на затылке, что, впрочем, и не было заметно из-за пышной и неопрятной шевелюры, выскочил в освещенный костром круг, подсел к хозяину, по-городскому поддергивая просторные брезентовые штаны, выпущенные поверх сапог.

– Слышь, Миня, – нескладность «разночинца» постоянно умиляла Василия Ивановича, собственных детей не имевшего. – А глянь-ка, дружок, вот на это пятнышко. Как думаешь, дефект или чего-то на чертежике затерто?

Минька внимательно вгляделся в свиток, сдвинув очки на лоб, еще раз поводил по пятнышку лупой. Задумался, потом потянулся к топографической карте.

– Я вам вот что, Василий Иванович, скажу… – протянул он в раздумье, уставившись в карту, а потом на чертежик. – Тут, конечно, кто его знает… Вроде бы… А может, и просто пятно…

– Вроде… Может… Чево замычал-то, етить тя в дугу?! – выругался, не сдержавшись, Василий Иванович.

Минька и ухом не повел, погруженный в изучение чертежа и карты: то сложит рядом рисунки, по руслу Китоя сличая, то вновь пристально вглядывается в кожаный лоскут, то карту перевернет.

– А посмотрите-ка сюда, Василий Иванович! – вдруг встрепенулся Минька, прижав большим пальцем свиток с чертежом к карте.

– Чево тут смотреть, грамотей! – усмехнулся Кузнецов с ехидцей. – Карту-то, умник, оборотной стороной держишь, да еще задрал на огонь!

– Так в этом-то и вся соль, Василий Иванович! На просвет и смотрите! Видите? Нет, вы посмотрите!..

– Ну-ка, ну-ка, – потянулся Кузнецов, поправляя пенсне. – И что, что?

– А вот от пятнышка-то оного на чертежике, видите, как речка-то изгибается? И на карте тож так же! И вот на чертеже, скорее всего, это скала изображена, как ориентир, а вот она на карте!..

Минька торжествующе посмотрел на золотопромышленника. Тот внимательно вгляделся в плохо различимые линии, потом медленно перевел сосредоточенный взгляд на «разночинца».

– Ты хочешь сказать… этот Демин с умыслом так начертил, в оберег от чужого глаза?

– Конечно, Василий Иванович! Тогда понимаете, что это за пятно такое?

– Поначалу черканул переход через Китой, на левый берег…

– А после замазал, затер! – подхватил Минька, тряся картой. – И нарисовал так, как будто всё – на правом берегу! По правому шагай, по правому ищи! Чужой и не допетрит!

– Не мельтеши ты перед глазами! – прикрикнул Василий Иванович. – Давай сюда карту и чертеж… Поутру попробуем. Перейдем на тот берег…

За размышлениями и воспоминаниями незаметно подкатили, погромыхивая на брусчатке, к градоначальственному присутствию – массивному двухэтажному особняку, выбеленному в белое с зеленым, уютно расположившемуся за чугунной, из узорчатых кованых пик, оградой.

Кузнецов тяжело сошел с возка. Неспешно, щурясь от бьющего прямо в глаза солнца и шумно дыша, двинулся к распахнутой калитке, такой же, как ограда, узорчато-кованой. Аллея, обрамленная густыми кустами акации, прямой лентой гранитной плитки вела к ступеням парадного входа, у которого маячили двое полицейских чинов.

Кузнецов важно прошествовал мимо охраны и вступил в полумрак вестибюля. «Ишь, фараоново племя, голов не повернули! – подумал сердито. – А вот погоди уж, как жилу возьму, вся Иркутская губерния ниц лягет!»

Кузнецов злорадствовал: утрет нос продолжавшему пыжиться «Российскому золотопромышленному обществу». Учрежденное в мае 1895 года петербургскими чинушами, общество поначалу столь ретиво расправило крылья, что, казалось, дух перекроет. Помимо российского в дела золотопромышленности полез через эту организацию французский и бельгийский капитал. В короткий срок общество скупило паи различных золотопромышленных компаний на Урале и во всех золотоносных районах Сибири. Да только от жадности и обожрались! Хотели монополией по драгметаллу стать, но приобретение приисков без их геологической разведки привело общество к банкротству. Об этом уже в открытую поговаривают. И все серьезные основания для этого есть: общие затраты Росзолотопрома на приобретение приисков и выпуск акций превысили почти на миллион рублей основной капитал!

Кузнецов зрил в корень. К началу войны с Германией общество сократит работы в Восточной Сибири и Забайкалье, в 1915 году и вовсе их остановит, распродавая рудники и прииски, сдавая их в долгосрочную аренду. Из монополиста добычи россыпного и рудного золота «Российское золотопромышленное общество» превратится на одиннадцатом году своей деятельности во второразрядное объединение, откуда первыми побегут иностранные члены. Скатертью дорога!..

Канцелярия градоначальника располагалась в левом крыле. Туда Василий Иванович и направил стопы.

Он предвкушал! Словно уже видел это высочайшее разрешение, по которому участок на левом берегу в верховьях Китоя становится его вотчиной. Заявка, направленная в Горное управление, скучна: обычная канцелярская писуля. Прошение. Рутинное описание участка месторождения, только и всего, даже точных координат не требуют в Горном управлении.

А место-то впечатляет! Когда бы эту красоту да на дагеротип! Впрочем, разве стеклянная пластинка своим черно-белым изображением передаст красоту природы! Нет, там для хорошего художника поле деятельности…

Василий Иванович хмыкнул. Откуда это в нем лютики-цветочки? Стареем… Впрочем, при чем тут это? Даже он, всю жизнь проведший среди великолепия сибирской тайги и совершенно не склонный к сентиментальщине, был сражен красотой ледяного цирка, в который обрушивался сверкающий водопад. Вот оно, это озеро-блюдце, вот она, Золотая Чаша! А Демидка – дурень! Чего ужасался? Никакого лесного черта!

Демин-младший, офонаревший от барской щедрости и добрых перемен в жизни, выложил тогда Кузнецову все, что только знал о батиной находке. Что мать рассказывала, что поведал на смертном одре отец. В том числе и это, очень точное прозвище места – Золотая Чаша! Жила, выходящая на поверхность сплошной полосой, сняла все вопросы. А кузнецовские ребятки намеривались искать шурфы! Какие, к черту, шурфы, когда такое!

Но не только восторгом наполнился Василий Иванович. Многолетний опыт поиска и разработки золотоносных месторождений позволил увидеть и другие плюсы: доступ к участку ограничен, но лошади пройдут, так что во вьючном варианте можно к Золотой Чаше доставить необходимое оборудование, обустроиться здесь и начать промышленную разработку. Золотая Чаша перекроет все! По крайней мере, на двух кузнецовских приисках, фактически полностью истощенных, можно смело поставить крест. Да и остальные теперь погоды не делают…

Кузнецов терпеливо выполнил все канцелярские формальности по получению засургученного пакета из Горного управления. Себя соблюсти тоже немаловажно. Посему зажал пакет под мышкой и откланялся. На крыльцо присутствия вышел царем сибирским, презрительно хмыкнув на полицейских служек. Вальяжно расположился в своем возке, гаркнул Егорше: «Домой!»

Дотерпел до кабинетного кресла. Только здесь самообладание его покинуло – нетерпеливо стал ломать красный сургуч на суровой и плотной бумаге. В конверте – один лист, с разлапистым черным орлом в левом углу.

Василий Иванович лихорадочно пробежал глазами каллиграфически выведенные строки, недоуменно замер, не найдя среди них привычного оборота о разрешении, начал медленно перечитывать.

Перед глазами поплыли багровые круги, в груди заухало. Рука потянулась к колокольчику на столе и… обессиленно бухнулась о столешницу.

Жадно хватая воздух, как выброшенная на песок рыбина, Кузнецов приподнялся, пытаясь крикнуть, позвать секретаря из приемной, но лишь захрипел и сполз в кресло, закатывая глаза на побагровевшем до синевы лице…

Отказ из столицы, не содержащий никаких объяснений и мотивировок, но, скорее всего, вызванный происками конкурентов, того же Росзолотопрома, подкосил золотопромышленника.

Разбивший Кузнецова апоплексический удар, помноженный на астматические проявления и сердечное заболевание, уложил его в постель, сменив кузнецовскую неуемность и крутость натуры на полнейшую апатию. Василий Иванович безразлично глотал прописанные докторами лекарства и молчал. Так и угас за полтора месяца.

Когда Бертеньев и кузнецовский душеприказчик Твердохлебов после Рождества Христова 1900 года разбирали бумаги покойного, то никаких документов, касающихся чудо-месторождения, не нашли. Бертеньев локти кусал: он-то в экспедицию с хозяином не ходил, оставался в Иркутске на управлении приисками. Рабочие ничего не могли пояснить, да и подрастерялись они за прошедшие почти три года, разбеглись в разные стороны.

Помощник Кузнецова, конечно, прояснил бы многое, но «разночинец» Минька укатил в Санкт-Петербург выяснять в Горном управлении причины отказа еще в сентябре минувшего года. С тех пор вестей о себе не подавал. Скорее всего, чертов студент снова, как однажды в сердцах выразился Калистрат Федотыч, «вляпался в революцию».

У Бертеньева были основания на такие подозрения: ладно бы Минька только языком свои вольнодумские мыслишки вытренькивал меж делом, чем он постоянно грешил… Но пару месяцев назад от иркутского полицмейстера Минькой интересовались, то да се вынюхивали… Давно зная «разночинца», Бертеньев и мысли не допускал, что тот по поводу обнаруженного месторождения какую-то свою игру затеет. Точно, бестолочь, по старым дружкам неблагонадежным подался!..

Бывший кузнецовский управляющий не ошибался. Миньку на самом деле закрутил столичный водоворот вольнодумства и лихорадки ожидания больших революционных потрясений. Через пару лет ему уже представится возможность несколько охладить свой революционный пыл в Туруханске.

А бумаги Кузнецова так и не нашлись. Бертеньев сознавал: хозяин их уничтожить просто физически не имел возможности. Но в многопудовом сейфе золотопромышленника оказалось множество секретов, только не этот. Все, что касалось Золотой Чаши, Кузнецов спрятал надежно. Фактически, навсегда.

Да только тайна – как родничок, стремящийся к жизни. Каменную толщу все равно проточит. А если уж и вовсе на пути кремень-преграда – обойдет, пускай и длинным, извилистым путем, пускай и не скоро, но все равно пробьется на поверхность и победно заструится!

22 ноября 1902 ротмистром Санкт-Петербургского охранного отделения Люташиным был учинен допрос мещанина Либермана Минея Яковлевича, подозреваемого в принадлежности к нелегальной петербургской организации партии социалистов-революционеров.

На снимаемой Либерманом квартире полицейскими чинами в присутствии понятых были обнаружены и изъяты: типографский шрифт россыпью, четыре пачки (по 500 листов в каждой) прокламаций с резкой критикой последних решений Кабинета министров по крестьянскому вопросу, а также многочисленные технические записи по горному делу, карты и старинная схема предположительно горной местности, рукописно выполненная на куске кожи. У самого мещанина М.Я. Либермана при аресте изъят револьвер системы «Смит-и-Вессон» полицейского образца в неисправном состоянии, что лишило подозреваемого возможности сопротивления или самоубийства.

Для последнего утверждения у ротмистра Люташина были все основания, потому как арестованный на допросе отказался, в числе прочего, пояснить происхождение, а также смысл обнаруженной у него старой схемы-чертежа, лишь гордо выкрикнул: «Это – народное достояние, до которого вам, царским сатрапам, никогда не добраться!», а ночью пытался повеситься в камере. Не дали!

Либермана отправили в ссылку, дело из суда переслали в архив охранного отделения вместе с вещдоками – неисправным револьвером и свертком технических бумаг. Прокламации и шрифт уничтожили. Загадочный чертежик на кожаном лоскуте Люташин покрутил так и эдак, а потом закинул в свой несгораемый шкаф на нижнюю полку.

Была мыслишка проконсультироваться у одного столичного профессора из Горного института, да текучка служебная заела. Правда, в канцелярии Совмина кое-что разузнал, по мелочи, для памяти соорудил себе конспектик на листах-четвертушках.

…Бумаги пылились за стальной дверцей до осени 1917 года.

Не ротмистр Люташин, коего еще в июне застрелили на улице какие-то горлопаны из анархистов, а его невольный преемник, подполковник Горлов, уничтожая служебную документацию наутро после Октябрьского переворота, наткнулся на пожелтевший прямоугольный пакет, многозначительно поднял бровь, прочитав небрежные строки: «Предположительно, речь идет о каком-то крупном богатстве – старинном кладе или прииске в Иркутской губернии. Изъято у арестованного М.Я. Либермана, ранее служившего в помощниках у иркутского золотопромышленника Кузнецова».

И Горлов… сунет конверт во внутренний карман пальто, угрюмым взором обводя напоследок кабинет, в котором теперь, конечно, расположится новая рабочая власть, изгваздав грязными яловыми сапогами некогда блестевший по-домашнему добротный дубовый паркет.

Потом Горлов тихо прикроет тяжелую створку высоких кабинетных дверей, привычно повернет ключом в мягко щелкнувшем замке. Машинально покручивая массивный бронзовый ключ с узорчатыми бороздками меж пальцами, спустится вниз по широкой лестнице к опустевшей конторке дежурного. Только тут опомнится, раздумчиво поглядит на ключ – кому сдавать, для чего? – и порывисто шагнет под серое небо и пронизывающий невский ветер, утягивая шею под барашковую опушку воротника пальто.

Горлов уже давно понял: новая власть без боя не сдастся. А биться с ней пока некому. Да и незачем. Может быть, в походных штабах сгнившей от смуты армии, в гатчинской кутерьме передыха после бегства из Зимнего, в затаившихся дворянских гостиных еще кто-то живет прожектами скорой расправы со взбунтовавшейся чернью, но в жандармских кабинетах идиоты не обитали, информации хватало.

Впрочем, и без донесений – картина ясная. Горлов терся в той апрельской толпе на Финлядском, когда восторженная солдатня взгромоздила своего картавого предводителя на серую башню броневика. Внимательно слушал оратора. А потом… Потом развернулись события.

Нахрапистость, с одной стороны, и замешанная на страхе неповоротливость – с другой. Корнилов оказался мямлей. А у него ведь был шанс. И какой шанс!.. Да что теперь…

Горлов с удивлением обнаружил, что в правом кулаке до сих пор сжимает ключ от кабинета. Зло выругался и зафитилил его через парапет в свинцовую воду.

Глава 5. Николаев, 20 августа 1991 года

Свершилось, в конце концов и из конца в конец! Умыл он – обещал и умыл! – всю местную репортерскую братию!

Вовчик Николаев, тугощекий крепыш-живчик, с аккуратным ежиком на круглой голове и наметившимся пивным брюшком, небрежно бросил на стол ответсекретаря родной редакции свежий многокрасочный номер столичного еженедельника «Мегаполис-Экспресс».

– Э-э… Старина, пора бы запомнить… Не читаю я эту бульварщину! И тебе не советую. Аль тебя картинки с мадамами привлекают? Вроде бы, рановато. Иль созрел уже глазеть по-стариковски? – Долговязый и сутулый Боря Столяров насмешливо посмотрел поверх очков. – Ты, старик, в курсе, что к пенсии наш уверенный и сильный пол делится на три категории: баптистов, садистов и народных мстителей?

– Ага, мать писала! Баптисты – те, кто баб тискает, народные мстители строчат жалобы во все инстанции по поводу и без, а садисты садики сажают, дорвавшись наконец-то до любимых шести соток…

– Да, любим мы это дело. Зимой маринованный помидорчик так идет под «Сибирскую»!.. – Боря мечтательно закатил глаза, откидываясь на спинку скрипучего и неудобного стула.

– Этот твой помидорчик в готовом маринованном виде одновременно с «Сибирской» – без проблем в любом гастрономе…

– Не понимаешь ты, старик, поэзии труда на земле! И все потому, что не садист ты, нет. И не народный мститель. Ты, дорогой мой Вовчик, – баптист натурель. Какая новая фемина опять влечет тебя в разврат?

– Погиб пиит… – Вовчик со снисходительной улыбкой поглядел на Бориса. Пикироваться они любили оба. – Да… Никак мэтр Столяров снова впал в лирическую прострацию, нет? Лавры Мишки Вишнякова покоя не дают…

– Ты Мишку не тронь, – строго посмотрел через очки Борис. – Для кого Мишка, а вам, молодочел, Михал Евсеевич. Это ваше безудержное величество только и умеет баб тискать, а мы – поколение шестидесятых – женщин всегда лю-би-ли!

– И на их деньги пили!

Вовчику очень понравился его экспромт.

– Не смешно, старик, не смешно… – Боря вернулся в исходное положение, отчего стул под ним скрипнул с пронзительной жалостью. – Но чего не простишь зеленому поколению…

– Кстати, продолжая тему… Насчет народных мстителей… – Вовчик потыкал пальцем в номер «Мегаполиса». – Пенсии, кол-л-лега, мы дожидаться не стали. Это ж только некоторые – не будем показывать пальцем! – обретают смелость вскрывать язвы обчества, выйдя на какой-то там, но явно не заслуженный, отдых. В перерывах между приступами садизма и огородничества. А пытливый ум настоящего репортера…

– Гиены пера…

– …настоящего репортера и труженика многополосной печати…

– Хвались, едучи с рати!

– Имен-но! Это вы, дорогой Борис Ефимович, очень точно подметили, – с нее самой и едучи! Ре-ко-мен-ду-ю! – назидательно сказал Вовчик и развернул перед коллегой цветные листы. – Ду ю, ду ю – презентую!

Он вытянул из стаканчика с карандашами и шариковыми ручками фломастер и размашисто расписался над кричащим заголовком «ЧИТАго: кровавые дела провинциальной мафии».

– Ну-ка, ну-ка. – Боря поднес к глазам газетную страницу. – Так это ты, старина, разродился? Силен! Обличитель криминала и гроза «козы ностры»!

– А то!

Вовчик Николаев совершенно искренне, как и абсолютное большинство представителей творческих профессий, полагал себя мэтром. Конкретно – репортерского труда. Посему ему требовался творческий простор, вернее, более широкая аудитория читателей, общественное и профессиональное признание. Последнее – обязательно и крайне актуально.

Коллег следовало умывать регулярно, потому как, если есть мэтр, то все остальные собратья по перу могут классифицироваться только в две категории: а) способные писаки, но не мэтры; б) бездари.

Вовчик вообще смотрел на свою профессию с изрядной долей практического цинизма. В журналистике он видел неплохую возможность заработать, хотя при этом ощущал и охотничий азарт.

Поймать «свежачок» и быстрее других закатать его на полосу было для Вовчика любимым видом спорта. С неизменной сигаретой в зубах Вовчик с утра накручивал телефонный диск в поисках «жареной фактурки», часами околачивался в разнообразных присутственных местах, обзаведясь массой приятелей и знакомых, представлявших для него стадо поставщиков информации, которую он выдаивал везде и всюду с незаурядной пронырливостью, неиссякаемой энергией, бешеным напором, а где и с откровенной наглостью.

«Удои» с колес шли на машинку. Вращая выпуклыми карими глазами и топорща тараканьи усики, Вовчик долбил по клавишам почище птицы семейства дятловых, прерываясь в машинописном тарахтении только для смены очередного листа и прикуривания новой сигареты.

Репортерские изделия выстреливались быстро и, как правило, являли собой образцы «безотходной технологии»: одним и тем же материалом Вовчик успешно кормил родную областную газету и все мало-мальски подходящие местные издания, орудуя полудюжиной творческих псевдонимов и производя незамысловатые манипуляции с готовым текстом, дабы экземпляры очередной «сенсейшн» все-таки немного друг от друга разнились.

Больше всего Вовчик любил криминальную тему – неиссякаемый источник «жарехи». Препарировать добытые в дежурной части областного УВД копии сводок о происшествиях и преступлениях было самой беспроигрышной лотереей.

Аналогичные конъюнктурные пируэты совершали и коллеги-конкуренты из расплодившихся в Чите за два последних года газетенок, каждая из которых только как программу-минимум рассматривала собственную областную известность. Броские строчки под логотипами изданий вразумляли читателей, что они держат в руках региональное издание, а регион-то – Сибирь-матушка, от горбов Урала до Сихотэ-Алиня… Но держались на плаву эти «монстры печати» только за счет «жарехи» во всех ее проявлениях – происшествия, скандалы, сплетни.

Понятное дело, из пальца высасывать непросто, к тому же, вдруг нарвешься на принципиала – объясняй опосля в суде, откель дровишки… Хотя и здесь приноровились со временем – газетные «прейскуранты на услуги» появились: надо тебе недруга грязью облить – приходи, давай заявку и гони бабло. За пятьдесят «штук» – любой каприз в ближайшем номере! «Клевета!» – кричит пострадавший и бежит с иском в суд. «Клевета!» – говорит суд и преподносит газетенке штраф. Тысяч тридцать, не больше. «Клевета, – соглашается редактор газетенки, – нас подставили». И платит штраф. Пятьдесят минус тридцать… Двадцать «штук» чистого навара оседает в редакционном сейфе или редакторском кармане. А на обязательное, но этакое невнятное опровержение, опубликованное через полгода, а то и позже, после нашумевшей «разоблачительной истории», вряд ли кто уже и внимание-то обратит. Дело прибыльное, но скандальное, хлопотливое.

Опять же, областной центр не настолько велик, чтобы строить на этом газетный бизнес. А жуткие «сочинилки», с придуманными персонажами (которые, вроде бы, анонимно разоткровенничались – почему-то! – с вездесущим братом-репортером), согласитесь, требуют определенного литературного дара. То ли дело – горячие фактики, свеженькие, в жути и натурализме подробностей, добытые из первых рук официалов правоохранительного дела, – это вам не вымученная страшилка из подворотни!

Но на подступах и в стенах главной милицейской конторы Вовчик держал монополию. Прежде чем он смог, практически запросто, наведываться в дежурную часть УВД в любое время суток, ему пришлось провести большую подготовительную работу.

Он настрочил целую серию репортажей и зарисовок о нелегких милицейских буднях, бравых сержантах-пэпээсниках, внимательных капитанах-участковых, веселых и проницательных старлеях из угро и, конечно же, вдумчивых, с сединой на висках, милицейских начальниках.

Он проводил ночи в милицейских уазиках, колесящих по городу, он сидел в будке-«фонаре» с гаишниками на пригородной трассе, выступал в роли понятого при контрольных закупках «бэхаэсэсников» в магазинах, «менял профессию» в медицинском вытрезвителе. А душещипательный очерк о напряженных и нервных буднях дежурной части УВД? Вовчик буквально воспел труд оперативных дежурных, за что не только удостоился лауреатского диплома ежегодного творческого конкурса «Закон и перо», но и стал желанным гостем каждой дежурной смены.

Капитан милиции Писаренко знал Вовчика Николаева с детства. Они с незапамятных времен жили на одной лестничной площадке, ходили в один детсад и в одну школу. А в школе сидели за одной партой. Несмотря на абсолютную несхожесть характеров, искренне полагали себя друзьями.

На некоторое послешкольное время их пути-дорожки разошлись в связи с успешным поступлением каждого в вуз. Балагур и заводила Вовчик Николаев оттарабанил пять лет на факультете журналистики Иркутского госуниверситета, а остроумный, но застенчивый Дима Писаренко – четыре года в Хабаровской высшей школе МВД СССР.

Постепенно один дослужился до капитанских звездочек, а другой – до заведующего репортерским отделом областной газеты.

Дружба с Димой была для Вовчика еще одним важным преимуществом перед другими «гиенами пера». Он умел разговорить приятеля, выудить у него то, что в журналистских кругах стали обзывать эксклюзивом. А потом, специфические термины и жаргонные словечки, которыми Вовчик любил козырнуть, неизвестные широкой журналистской братии подробности того или иного преступления, – насчет всего этого Дима представлял для Вовчика поистине неисчерпаемый кладезь.

Две недели назад Вовчик прослышал о двух убийствах за одни сутки с применением огнестрельного оружия. Теперь его страшно интересовали подробности этих преступлений. Запах «жарехи» щекотал ноздри!

Но попытка выяснить подробности в дежурной части управления только добавила интриги: седой и мудрый Ефимыч – оперативный дежурный майор Тонышев – Вовчика сразу предупредил, что на эту информацию начальством наложено вето. В интересах следствия.

Вовчик пошел другим путем – ринулся к знакомым операм и экспертам. Увы, реакция везде оказалась одинаковой: просто какое-то загадочное нежелание делиться информацией! Для Вовчика это было внове. Уж ему-то всегда и везде в УВД рады, как певцу дифирамбов милицейским кадрам…

Благо, знакомый эксперт в бюро СМЭ! Дернули вечерком с ним портвешка по старой дружбе, и захмелевший «патологический анатом» выдал такое! Оружие-то, оказывается, применялось заморское! Вовчику сразу загрезились агенты империалистических разведок. Еженедельник криминальной хроники, который уже два года выпускало областное отделение Союза журналистов, с руками бы оторвал, не жалея места, материал об этом, что еще больше раззадорило на поиски фактурки.

Понятно, что обращаться в управление КГБ – дело напрасное. Но есть еще дружок Димка, который мог бы пролить дополнительный свет на события. А Вовчику многого и не надо. Зацепиться за пару кончиков, а там уж он развернется!

С настырностью бешеного кабанчика Вовчик стал подбираться к приятелю со всех мыслимых и немыслимых сторон. Но тот молчал белорусским партизаном! Это было нехарактерным, особенно с тех пор, как на День милиции областная газета пропела панегирик уголовному розыску под броским заголовком «Люди ежедневного подвига», скромно подписанный «В. Николаев». При всей своей журналистской всеядности, в худшем смысле этого понятия, Вовчик все-таки был журналюгой талантливым, поэтому портреты бесстрашных оперов, в том числе, естественно, и друга Димы, получились. И «В. Николаев» снова стал лауреатом милицейского конкурса среди журналистов. Дима приятеля зауважал, был с ним нередко словоохотлив. А Вовчик умел прикинуться некомпетентным дурачком, восторженно заглядывая соседу-оперу в рот…

Брешь в обороне Вовчик таки нашел. Сенсация состоялась! Хотя обстоятельства ее рождения выглядели довольно прозаично.

В субботу друзья отправились попариться в бане, а на обратном пути Вовчик затащил Димку к своей новой подруге. Совсем недавно познакомился с приятной дамочкой, посвятившей свою молодую, относительно, правда, жизнь сфере общепита.

Вовчикина пассия заведовала производством в обычной кафешке, внешность имела броскую, формы аппетитные. В общем, как написал классик, была дамочкой приятной во всех отношениях. А Вовчик всегда больше склонялся к блондинкам, пусть и созданным чудесами химии, тем более таким кошечкам, что и промурлычет ласково, и прописных истин не забывает. Например, о том, что путь между сердцем мужчины и его желудком – кратчайшая прямая.

Вовчик успешно закадрил суровую не по годам на своем боевом посту Лидочку, растопив общепитовский лед и привычную неприязнь к подвыпившим и пристающим посетителям мужского пола… музыкой. М-да-с!

Как-то завалились журналюги веселой компашкой в это самое кафе, а Вовчик еще трелевал на себе гитару и между тостами сбацал пару расхожих шлягерков, чем заметно оживил затрапезность заведения, в котором не водилось даже магнитолы. Как говорится, слово за слово, аккордом по столу, и волчище-репортерище просек: на него запали.

Кудрявый однофамилец-композитор был у всех на слуху, прекрасный пол прямо-таки таял от паромщиков и прочих мельниц из его песен, что в довольно сносном исполнении Вовчика имело у Лидочки успех… И продолжение в интимной обстановке отдельной двухкомнатной квартиры немного погодя.

Так и заладилось. Вовчик бархатным голосом распевал популярные эстрадные хиты, травил анекдоты, балансирующие на грани приличия, а взамен ему дарили комплекс незаурядных сексуальных упражнений, деликатесный стол и японо-китайское баночное пиво.

На дефицитное баночное пиво и затащил Вовчик Димку в уютное кооперативное гнездышко подруги. Пока хозяйка, после взаимных реверансов у порога, звенела на кухне тарелками, торжественно пообещав «не выпускать мальчиков без скромного ужина», Вовчик потчевал молчаливого Дмитрия баночным пивом и упорно допытывался о причинах приятельской хмурости. Наконец, то ли лед тронулся, то ли его растопило пивцо, Дима посетовал другу на тупиковую ситуацию с раскрытием двойного убийства. Вовчика разве что не подбросило! Вот умоет он коллег-конкурентов! Оказывается, его дружбан ведет розыск по этому делу!

Особых подробностей из Димы Вовчику вытащить не удалось, но один пустячок оказался той самой «сенсейшн»: пистолетик-то оказался в обоих убийствах один и тот же! И на самом деле заморский – кольт!