Текст книги "Снегири на снегу (сборник)"

ГЛАВА 6. РЕНИКЕ

Пять стремительных белых фигур – новая напасть, взметнувшая снегириную стайку на вершину ольхи. Белые лыжники появились из-за густого ельника и, внезапно наткнувшись на глубокую борозду в снегу, резко свернули к вырвавшейся на белое поле ольхе. Трое настороженно присели у кромки кустов, потянув из-за спин обмотанные бинтами автоматы, а двое, еле слышно щелкнув предохранителями на оружии, скользнули к черной фигуре, распластавшейся на снегу у ольхи. Один из лыжников опустился на колено, осторожно тронул у лежавшего слипшиеся, скованные бурыми льдинками волосы, потом медленно перевернул человека на спину, подсунув под голову сдернутую с руки армейскую трехпалую рукавицу. Быстро расстегнул бурый ватник, на несколько мгновений прижал ладонь к телу, потом нащупал артерию на шее. Обернувшись, утвердительно кивнул напарнику.

Бережно перевернул не приходящего в сознание человека снова лицом вниз, вынул из-под маскомбинезона перевязочный пакет. Напарник поднял над головой руку, показывая два пальца. От кустов тут же отделились еще двое лыжников. Тоже из-под маскировочных комбинезонов они выхватили тесаки, быстрыми и точными движениями рубанули под корень по тонкой березке, потащили их к ольхе, на ходу зачищая гибкие стволы от веток. Перевязка не заняла и минуты. Неподвижную черную фигуру тонким и прочным шнуром, под плечи и за ноги примотали к импровизированным березовым полозьям, комли которых выступали нал головой найденного человека подобием длинных ручек носилок, а тонкие, во множестве мелких веточек, концы березовых стволов упирались в снег ниже бурых войлочных бахил метра на полтора. Двое лыжников сдернули человека-санки с места и покатили вдоль опушки, по кромке поля, к чернеющему впереди лесу. Чуть поодаль, меж кустов и деревьев, впереди этой пары лыжников, со странной и непонятной для постороннего глаза поклажей, заскользил, переведя автомат на грудь третий из пятерки, а двое последних, приотстав, прикрыли товарищей сзади.

***

Собачий лай за окном взвился до остервенения. Гауптштурмфюрер Ренике недовольно поднялся из кресла.

– Какого черта?! Что за пустолайная тут у них свора! О, полковник, вы только гляньте на эту процессию! Венецианский карнавал!

Фон Заукель отставил кофейную чашку, выбрался из кресла и подошел к окну. Через аппель-плац в направлении административного барака гордо вышагивали унтерштурмфюрер Мюнше и адъютант коменданта лагеря Бергер, следом за ними четверо заключенных тащили носилки, на которых лежал еще один заключенный. Рядом с носилками, размахивая зажатым в руке пистолетом, семенил шарфюрер Лемке в окружении шестерых солдат, к которым жались, замыкая процессию, Климов и Грачко.

Ренике с интересом развернулся к дверям, а полковник прошествовал за письменный стол и расположился в кресле коменданта. Вскоре в коридоре послышались торопливые шаги, и на пороге кабинета выросла фигура Мюнше.

– Разрешите, герр оберст?

– Ну что там у вас, Мюнше, не тяните резину? – нетерпеливо шагнул к нему Ренике.

– Докладываю, что господином Грачко опознан заключенный, который вас интересует, герр оберст. Второй прибывший с вами… э… господин…

– Климов, – подсказал абверовец.

– Так точно, герр оберст! – довольно отчеканил Мюнше. – Он подтвердил…

– Какой пассаж! – засмеялся Ренике, оглушительно хлопнув в ладоши. – Как всё, к счастью, банально закончилось, господин полковник.

– Для вас – да, – ответил фон Заукель, тоже не скрывавший удовлетворения. – Однако, унтерштурмфюрер, что там с этим Барабиным? Почему носилки?

– Заключенный самостоятельно передвигаться не может. Крайняя степень упадка сил, развивающаяся гангрена обеих ног.

– Где его обнаружили?

– В санблоке. Как заключенного номер одиннадцать тысяч два ноля один…

– А ну-ка, давайте сюда, унтерштурмфюрер, господ Климова и Грачко! – распорядился Заукель.

Мюнше отступил на шаг назад, обратно в коридор, пропуская уже маячивших у него за спиной «каракулевого» и второго русского, чьи физиономии тоже расплывались довольными улыбками.

– Вы уверены, господа? – сурово спросил полковник, сверля их пристальным взглядом.

– Абсолютно, герр полковник! – чуть ли не хором пролаяли оба.

– Точно! Он это, он, товарищ чекист с самой Лубянки! – еще шире расплылся Климов. – Виноват, что не сразу признал. Потрепала лагерная жизнь товарища чекиста! Но ничего, полезно… На собственной шкуре, сволочь краснопузая, прочувствовал, каково тем, кого они пачками на Колыму…

– Прекратите ваш словесный понос, Климов! – оборвал полковник и перевел глаза на Грачко. – Точно он?

– Без сомнения, господин полковник, – кивнул представитель разведшколы. – Наш потерявшийся курсант, проходивший под фамилией…

– Хорошо, Грачко! Вы будете отмечены! – Фон Заукель резко поднялся из-за стола. – Унтерштурмфюрер Мюнше!

Исполняющий обязанности коменданта лагеря тут же снова заполнил дверной проем.

– Что говорит врач? Транспортабелен?

– Так точно!

– Мюнше, ваш эскулап дает гарантию, что русский не сдохнет по дороге в столицу рейха? – дотошно уточнил Ренике, чтобы тоже как-то продемонстрировать серьезность своего подхода к ситуации. Он уже пожалел, что уронил ни к месту свои опереточные возгласы про карнавал и пассаж. Легкомысленно как-то прозвучали для шефа гестапо.

– Гарантию даже Господь Бог не дает! – отрезал Заукель. – Готовьте машину и организуйте дополнительное сопровождение, унтерштурмфюрер. Врач поедет с нами, пусть соберет все необходимое. Ренике, попрошу немедленно связаться с госпиталем в Остбурге. Мы поедем прямиком в госпиталь, а оттуда – на аэродром. Следовательно, сообщите и господам из люфтваффе о полной готовности.

Ренике тут же закрутил индукторную ручку телефонного аппарата. А фон Заукель с помощью мгновенно подскочившего к нему Грачко облачился в свою роскошную шинель и повернул узкое породистое лицо к Климову:

– Пойдемте, господа, глянем на этого хитреца.

Жестом остановил собравшегося его сопровождать Мюнше.

– А вы, унтерштурмфюрер, поройтесь в картотеке, кто из ваших подопечных столь благородно сменялся своим тряпьем с чекистом? Ну что вы, как идиот, таращите глаза? При ваших учетах, я совершенно не уверен, что по местным лесам бегает именно тот, чьи лохмотья сейчас напялены на чекиста… Бардак, совершеннейший бардак, а не лагерь, унтерштурмфюрер!

– Будет проведено самое тщательное расследование всех обстоятельств побега, – зловеще проговорил Ренике, оторвавшись от телефонной трубки и ненавидяще поглядел на Мюнше.

Заукель и оба русских вышли.

Унтерштурмфюрер принялся перебирать учетные карточки заключенных.

– Бросьте маяться ерундой, Мюнше! – засмеялся, закончив сыпать распоряжения в телефон, Ренике. – Вы же сами докладывали, что сразу же, как случился побег, провели проверку заключенных путем сличения лагерных номеров. И какого у вас номера не хватает? Одиннадцать-восемь-шестьдесят семь?

Мюнше автоматически кивнул.

– Остальные в наличии, включая троицу жмуриков из числа бежавших?

Мюнше кивнул снова.

– Так пошевелите мозгами, Мюнше! Когда это быдло ринулось за колючую проволоку, никто, в том числе и искомый чекист, даже в мыслях не держал, что сюда приедет Заукель с полномочиями из самого Берлина! Ни они, ни мы с вами. Если бы не приезд Заукеля, как бы мы расценили побег?

Мюнше молчал. И Ренике сам ответил на собственный вопрос:

– А мы бы сделали вывод: некто, оставшись в лагере, пытается нас убедить, что он сбежал. Так?

Мюнше кивнул в очередной раз.

– А зачем?

Унтерштурмфюрер обреченно уставился на гестаповца.

– Ну и болван же вы, Мюнше! Несколько минут назад, опять же вы самолично, докладывали: чекист никуда бежать не может! Гангрена, полное истощение! Стало быть… Ну?

– Он послал связного, – робко проговорил Мюнше, глядя на Ренике.

– Наконец-то, унтерштурмфюрер! – хлопнул по столу гестаповец. – Ушла ин-фор-ма-ци-я! И очень важная!

Ренике подступил к Мюнше вплотную, словно хотел его проткнуть своим лисьим носом или укусить за щеку.

– Такая важная, Мюнше, что трое беглецов фактически ведут вашу погоню за собой, а четвертый – как раз с номером чекиста на спине! – устремляется совершенно в другую сторону. А чей, кстати, номерок на чекисте?

Мюнше протянул гестаповцу учетную карточку.

– Хм… Занятно… – Ренике задумчиво поглядел сквозь унтерштурмфюрера. – Послушайте, Мюнше, а ваши блок-капо… Они опознали мертвецов? Совпадают по номерам? Не получилось ли тройного или вообще бесконечного переодевания? Хотя… Это и ни к чему вовсе… – Ренике уже просто размышлял вслух, не обращая на Мюнше никакого внимания. – Какая нам разница, кто убежал, а кого загрызли собаки… Куда важнее, что унес с собой четвертый. Если, конечно, унес… И как унес. В голове или более осязаемо… А может, и не унес никто ничего…

Взгляд гестаповца вновь сфокусировался на унтерштурмфюрере.

– Мюнше, а доставленные в лагерь мертвецы… Вы тщательно обыскали тела?

– Так точно. Ничего, что могло бы…

– А если они что-нибудь спрятали или уничтожили, когда поняли, что от погони не уйдут? Хотя… В таком снегу… Да и смысл тогда? Тогда любая информация канула. Для врага тоже.

Ренике решительно зашагал по кабинету из угла в угол, стремительно разворачиваясь на каблуках.

– Неотработанных вариантов, получается, два. Либо информация продолжает двигаться в неизвестном для нас направлении вместе с ее носителем. Либо… Либо она сейчас лежит на носилках в административном бараке, мается от гангрены и голода. И не ведает, что ее окружили, как китайского императора, великая забота и огромное внимание. Имперская забота о полудохлом чекисте! М-да… Не завидую я господину полковнику… Если чекист отдаст концы… Или от него ничего не добьется по дороге Заукель, или его берлинские хозяева… И вам я не завидую, Мюнше, если четвертый беглец не найдется. Впрочем, вам, любезный, я не завидую в любом случае. Побег состоялся. Факт, как говорится, налицо.

Снова затренькал телефон. Ренике как раз оказался рядом с аппаратом, жадно схватил трубку.

– Ренике! Это вы, Краус… Ну что там еще? Кто? – Гримаса недовольства еще больше исказила лицо шефа остбургского гестапо, потом перетекла в брезгливое выражение и тут же сменилась азартной лисьей мордочкой. – Так… Так… Где? – Ренике, натягивая телефонный провод, потянулся к висевшей на стене карте, отдернул закрывавшую ее шторку, зашарил свободной рукой по квадратам. – Так… Так… Что? Ни в коем случае! Только там! Краус! Головой отвечаете! Головой! Пошлите за мной в лагерь машину с охраной!.. Это долго! Из местной комендатуры! Быстрее, Краус! Шевелите задницей, черт вас подери!

Он швырнул трубку на аппарат и возбужденно принялся натягивать свой хрустящий антрацитовый плащ.

– Мышеловка захлопнулась, Мюнше! А может быть, наоборот, только готовится! Может, кусочек первоклассного шпига только-только надет на крючок в проволочном домике, а, Мюнше? Да, именно наоборот… наоборот… Унтерштурмфюрер! Срочно соедините меня с полковником Заукелем. Совершенно нет желания тащиться из штаба в административный барак.

Мюнше крутнул ручку аппарата внутренней связи. Соединившись, протянул трубку гауптштурмфюреру.

– Господин полковник? Ренике. Только что мне звонил мой заместитель, оберштурмфюрер Краус. По агентурной линии поступило сообщение о задержании четвертого из беглецов!.. Да, схвачен нашим агентом… Нет, Краус уже на месте. Полагаю немедленно туда выехать… Да, за мной придет машина с охраной… Думаю, мы еще встретимся в Остбурге до вашего вылета в Берлин… Безусловно, господин полковник… Проясню ситуацию максимально. А что ваш коллега из Москвы?.. Молчит… Досадно…

ГЛАВА 7. БАНГЕРСКИС

За мутным от грязи и копоти окном пульман-вагона медленно плыла опостылевшая даурская степь. Без конца и без края. Вечный степной ветер, пронизывающий в ноябре до костей даже сквозь добротную бекешу, – чего уж там самое дорогое шинельное сукно! – безжалостно гнул поредевший ковыль, чахлые топольки придорожной лесопосадки, свистел в невидимых вагонных щелях. Сдул и последние намеки на выпавший третьего дня снежок. Чертов край!

Командир 1-го Забайкальского корпуса генерал-майор Рудольф Карлович Бангерский угрюмо оглядывал проплывающие ковыльные дали, машинально помешивая остывший чай. Стакан мелко подрагивал в мельхиоровом подстаканнике, тонкий кружок лимона окончательно стал похож на разлохматившуюся в желтом кольце медузу.

Командир корпуса и за полтора с лишним десятка лет – перерывы конечно же были, – так и не привык к этой местной пародии на аглицкие чайные церемонии. Лорды-пэры и прочие холеры, прикарманив Индию, любят попивать чаёк, подливая в него молочко или сливки. Но им далеко до местных, забайкальских аборигенов. Эти уж намешают, так намешают! И заварка – чуть ли не ложка в стакане стоит, да и сливок не пожалеют. Казачье местное, гураны даурские, недалеко ушедшие по обличью от бурят, обитающих в степи, и тунгусов, кормящихся с тайги, – все они, и первые, и последние, и вовсе по-дикарски с чаем обращаются – могут и бараньего жира в котел навалить, и соли бухнуть, и еще хрен знает чего! Тут у них, в каждом улусе, – свой рецепт. Всякие «купчики», «карымские» взвары-узвары… Хотя, кость им в горло и черта на задницу, иногда не так плоха бывает эта экзотика – насытит и взбодрит служивого, до последней жилочки отогреет настывшее на степном ветру тело. Но Рудольф Карлович, первый раз попробовав такой чай еще в Русско-японскую, так и не проникся оным «гурманством», чай вообще пил редко и исключительно с лимоном, сладкий, предпочитая кофе или компоты.

Уроженец чопорной Риги, сын небогатых родителей. Основным доходом семьи было жалованье отца, служившего по почтовому ведомству Российской империи. Ни аристократических корней, ни потомственного дворянства. Но очередной классный чин и награждение орденом за выслугу лет приподняли дорогого папашку до дворянского звания как нельзя кстати: для сына наступило время выбора жизненной стези. И Рудольфс выбрал карьеру военного. Юнкерское училище, пехотный полк – поначалу на военном поприще особо не заладилось, но, как говорится, кому война, а кому – мать родна.

Война и в самом деле грянула. В 1904 году двадцатишестилетний капитан-латыш оказался на Дальнем Востоке, познав все прелести окопной жизни и бездарной, до полнейшего международного позора, Русско-японской военной кампании. Подлейший ее апофеоз – мукденский разгром – встретил новоиспеченным штабным подполковником, что, наверное, и уберегло голову от японской «шимозы» в чистом поле. А в целом война с японцами лично для Рудольфа Карловича закончилась неплохо: благоприятным собеседованием при поступлении в Николаевскую академию Генерального штаба.

Высшее военное учебное заведение российской армии Рудольф Карлович окончил аккурат в 1914 году. Но дальше тихих штабных кабинетов теперь его судьба не кидала, да и он не особенно рвался. Хватило Порт-Артура, Ляояна и Мукдена, как и широкого общения в военно-академической среде, а позднее и в штабной, чтобы в достаточной мере осознать: никчемный царь, никчемное его окружение, никчемная страна. Львовы и гучковы прошляпили Керенского, а тот – большевичков.

И снова завертелась кровавая мельница. Гражданская война куда страшнее самой ожесточенной схватки с иноземным противником. Тут – и брат на брата, и сын на отца. Ни патриотов, ни захватчиков. На красный террор – белым террором, на белый – красным. Одних ставят к стенке за мозолистые ладони, других – за погоны. Одни мобилизуют и реквизируют во имя Мировой революции, другие – во имя Самодержавия, Родины, Веры…

– Ваше высокопревосходительство! – На пороге салона вырос адъютант. – Подходим!

«Подходим…» Да уж… Дошли до края, докатились… Думал ли он когда, что придется снова пересекать российско-китайскую границу, но не щеголеватым офицером российской императорской армии, а жалким беглецом? Из «благородия» вырос до «высокопревосходительства», а по сути?.. И кто надрал задницу?! Чумазое быдло под водительством еврейских комиссарчиков! Перевернулся мир!..

***

Начальник 5-го (иностранного) отдела ГУГБ НКВД СССР старший майор госбезопасности Павел Михайлович Фитин закрыл лежащую перед ним папку и тяжелым взглядом обвел немногочисленных участников совещания. Их было четверо, не считая его самого. Сегодня к руководителю советской внешней разведки были вызваны начальники 1-го и 9-го отделений, занимавшихся организацией разведдеятельности в Германии и Прибалтике, и непосредственно курировавший латвийское направление отдела старший оперуполномоченный капитан госбезопасности Флягин. В углу огромного кабинета Фитина за маленьким столиком, почти скрытый от участников совещания зеленым стеклянным колпаком массивной настольной лампы, ход совещания стенографировал фитинский помощник Ларионов.

– М-да-с, проглядели мы эту фигуру, прошляпили… Как же так получилось, дорогие товарищи чекисты? А, проницательные вы мои?

Упрек по сути справедлив. И прежде всего адресован девятому, «прибалтийскому» отделению.

– …Когда бы болтался по Риге один из многих «бывших»… А тут не только недобитый колчаковский генерал и бывший полковник императорского Генерального штаба… Дважды в кресле министра обороны Латвии побывал! Или у нас, если Латвию на карте можно полтинником закрыть, так и оперативный интерес был соответствующий?..

Фитин «пересаливал», однако начальники отделений и Флягин отлично понимали, что прав он, прав. Прав, несмотря на гнетущую атмосферу в «конторе». На бесконечные организационные мероприятия и – куда страшнее! – на продолжающуюся уже несколько лет, абсурдную и оттого еще более жуткую кадровую чистку «органов» прокол по Бангерскису не спишешь.

Да, «происки врагов народа и агентов иностранных разведок» лихорадили «контору» по полной программе. Об этом никто не говорил вслух, не обсуждал даже с проверенными в боевом деле коллегами – о близких друзьях в чекистской среде как-то уже давно речи не шло: каждый день жизнь преподносила такие «сюрпризы»… Их и раньше хватало с избытком, но после замены в конце ноября тридцать восьмого наркома Ежова на Берию и расстановки последним на ключевые посты в главке своих людей… Эти грузинские орлы столько нарыли и, видимо, еще нароют… В общем, какая уж тут закордонная работа!

Плюс кардинальные политические изменения: в середине 1940 года Латвия стала советской. Как и Эстония с Литвой – частью СССР. И 9-е отделение свою работу практически свернуло. К тому же, если уж переходить на персоналии, бывший в 1924–1925 и в 1928–1929 годах министром обороны буржуазной Латвии Рудольфс Карлович Бангерскис еще в 1937 году из латышской армии был уволен по возрасту – почти шестидесятилетним. Потому и не представлял большого оперативного интереса. Но когда, с приходом советской власти, эмигрировал в Германию…

Там его с распростертыми объятьями встретил… сам Альфред Розенберг! Один из главных идеологов германского фашизма! По сути, второй нацистский теоретик после Гитлера! Еще с 1923 года, в течение десять лет, Розенберг редактировал и издавал «Фёлькишер беобахтер» – главную газету германских нацистов, а когда в 1933 году Гитлер пришел к власти – возглавил внешнеполитический отдел НСДАП. С Бангерскисом, как выяснилось, Розенберг знаком с 1921 года, причем сблизила их именно идеология фашизма.

Выяснилось и другое. Последние несколько лет отставной генерал вовсе не прохлаждался на пенсии. Будучи министром и высокопоставленным латвийским военным, он, конечно, находился в поле зрения советской разведки, тем более – с учетом своего белогвардейского прошлого. Но, по общему мнению, был довольно бесцветной фигурой. Последние три года – в качестве пенсионера. И к нему вовсе утратили интерес. Хватало в маленькой прибалтийской республике других фигурантов – молодых, резвых, пропитанных антисоветским духом. Однако и они больше интересовали контрразведывательные подразделения, а 9-е отделение, как и весь иностранный отдел Главного управления госбезопасности НКВД СССР, занималось закордонной разведкой. Сотрудники отделения, с приходом в Латвию советской власти, сосредоточились на работе с иностранным дипломатическим корпусом, а престарелый Бангерскис, к тому же покинувший Ригу, не напрягал вовсе.

Всё оказалось не так. Буйный восторг Розенберга по случаю появления в Берлине отставного генерала заставил прозреть и детально покопаться в биографии последнего. Как раз Степан Яковлевич Флягин этим и озаботился. И постепенно – как на фотографии – начали проявляться любопытные факты, вот только картина из них складывалась удручающая.

Активное сотрудничество Бангерскиса с германским нацистским режимом на деле вылилось в создание ряда профашистских организаций в Латвии и подобных организаций латышей за ее пределами. Старичок оказался незаурядным конспиратором и организатором! И нисколько не утратил закоренелой ненависти к большевизму.

Капитан Флягин хорошо изучил основные этапы биографии объекта разработки. По крайней мере те, которые удалось выяснить.

Рудольф Карлович Бангерский, или, как правильнее на латышский лад, Рудольфс Бангерскис родился в 1878 году в Риге, составной тогда части Российской империи. Участник Русско-японской и германской войн. Окончил академию Генерального штаба. Ярый противник Советов. В годы Гражданской войны самым тесным образом связал свою судьбу с адмиралом Колчаком.

В июне восемнадцатого колчаковцы вкупе с белочехами генерала Гайды, овладев Красноярском, рвались к Иркутску, объявленному большевиками еще 21 мая на осадном положении. А в отбитом у красных Томске обустроилось белое правительство – Западносибирский комиссариат под председательством П. В. Вологодского, будущего премьер-министра в правительстве адмирала Колчака. Полковник Бангерский к тому времени исполнял обязанности начальника штаба 7-й Уральской дивизии горных стрелков.

Без штурма вступив 12 июля в Иркутск, колчаковцы и чехословаки за неделю отогнали неприятеля еще на 127 километров – за Слюдянку. И победно двинулись дальше на восток, 20 августа захватили Верхнеудинск. Одновременно верное атаману Семенову казачество подняло мятеж под Читой.

Неделю спустя красные сибирские власти – Центросибирь, Забайкальский облисполком, Читинский городской Совет депутатов, представители Нижнеудинского фронта, образовавшие единый Сибирский Совет народных комиссаров, приняли решение борьбу с врагом «организованным фронтом» свернуть, уйти в подполье, активизировать партизанское движение.

А в Уфе праздновали победу! Бравурная оркестровая медь сопровождала создание 23 сентября нового Временного правительства – Директории. Оная избрала своей резиденцией Екатеринбург и торжественно провозгласила, что осуществляет верховную власть на всей освобожденной от красных территории.

Бангерский получил новое назначение: вступил в командование 12-й Уральской стрелковой дивизией.

Но вскоре бравурные фанфары поутихли: большевики ответили мощными ударами на фронте. Не успев обосноваться в Екатеринбурге, новоиспеченное правительство скрепя сердце перебралось в Омск. Лихорадило и тыл. Красное партизанство набирало силу, в начале октября организованно забастовали железнодорожные рабочие от Урала до Забайкалья, выдвигая возмутительные экономические требования. Большевистская рука чувствовалась во всем!

А нерешительная Директория продолжала разводить «народную демократию»! Посему армия восприняла на «ура» низложение «верховной пятерки» и самопровозглашение адмирала Колчака верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России.

Хитроумный адмирал разыграл при всем честном народе в те ноябрьские деньки и ночки незамысловатый водевиль. «Левонастроенных» членов Директории и их заместителей арестовали приближенные к Колчаку офицеры при участии английского батальона полковника Джона Уорда. Якобы в патриотическом порыве. Офицеров, «за покушение на верховную власть», адмирал приказать судить. Понятно, суд вынес оправдательный приговор.

Тем временем бывшие деятели Директории под иностранной охраной выехали в Китай, получив на дорогу по 75 тысяч рублей каждый – огромную по тем временам сумму! В общем, пострадала Директория от «патриотически настроенных» офицеров, обиделась и уехала. А что же оставалось адмиралу, как не занять освободившийся трон?

Понятно, что Антанта признала Колчака мгновенно. Это еще больше уверило российское офицерство в победных перспективах. Бангерскис к таким большим мечтателя не относился – всегда смотрел на вещи реально. Он и ставку на Колчака сделал сознательно: кто, как не адмирал, еще хоть что-то из себя представляет в Белом движении? Разве что еще окопавшийся в Забайкалье казачий атаман Семенов. Этот Колчака не воспринял, заслал в Омск наглую телеграмму: «Признать адмирала Колчака как верховного правителя государства не могу. На столь ответственный перед Родиной пост выставляю кандидатами генералов: Деникина, Хорвата и Дутова; каждая из этих кандидатур мною приемлема».

Наглость даурского казачьего атамана была для Бангерскиса вполне объяснима. За Семеновым стояли японцы. Они, конечно, они, дергали марионетку за ниточки, дав возможность провозгласить автономию Забайкалья, захватить Забайкальскую железную дорогу и реквизировать все грузы, идущие с востока в сторону Омска. А грузов было много – за русское золото союзнички для Колчака ничего не жалели. Взбешенный адмирал объявил действия Семенова незаконными, от должности отрешил и заявил, что предает мятежника суду. Однако тут вмешался ставленник японского императора на Дальнем Востоке генерал Танака: «Япония убедительно советует Омскому правительству принять во внимание общее положение в России, отнестись великодушно к партии Семенова и разрешить семеновский вопрос самым умеренным образом. Япония заявляет, что если бы Омск согласился принять совет Японии, последняя в будущем не задумалась бы оказать еще большую поддержку Омскому правительству».

Колчак не рискнул терять благосклонность божественного микадо: 9 апреля 1919 года отменил свое распоряжение о предании Семенова суду и восстановил в должности командира корпуса. Понятно, что и японцы надавили на спесивого атамана: выдержав деликатную паузу, он признал адмирала в качестве верховного правителя.

Пока «бары» устраивали свару, Бангерскис всячески демонстрировал адмиралу свою преданность и полезность. И военную незаурядность. Весной девятнадцатого года это у Рудольфа Карловича выходило неплохо. Позволяла сложившаяся для белых довольно благоприятная обстановка на фронтах, оснащенность войск. Армия Колчака имела значительное превосходство над красными. Сто сорок тысяч штыков, почти полторы тысячи пулеметов и больше двух сотен орудий, двойной перевес в коннице, что давало заметное преимущество в маневренности. И 4 марта белые начали наступление на Сарапул, за сорок дней продвинулись вперед на сотню километров, захватив Сарапул, Ижевск, Воткинск. К середине апреля взяли Бугульму, Белебей, Стерлитамак. Казаки атамана Дутова вышли к Актюбинску и перерезали железную дорогу.

Произведенный в феврале 1919 года в генерал-майоры, а в марте назначенный командиром VIII Уфимского корпуса, Бангерский зарекомендовал себя умелым и удачливым военачальником. Вскоре по повелению Колчака он принял усиленный VI Уфимский корпус, которому выпало оказаться на самом острие майского контрнаступления красных. Увы, от победных реляций пришлось отказаться. Уже 13 мая противник отбил Бугульму. Белые корпуса были отброшены на полтораста километров и продолжали отступать. Вспыхнула паника, с фронта побежали дезертиры. Хуже того, отдельные полки и батальоны стали в полном составе переходить на сторону большевиков, расстреливая офицеров. Фронт трещал. Верховному пришлось бросить в район Белебея свой стратегический резерв – десятитысячный корпус генерала Каппеля, но он положения не спас: 19 мая красные силами двух кавполков ворвались в Белебей, разбив каппелевцев. Через двадцать дней Колчак потерял Уфу – основной опорный пункт на подступах к Уралу. И начался катастрофический отход беляков на восток: 1 июля оставлена Пермь, 24-го – Челябинск. Лишь в начале августа, когда с юга ударил Деникин, адмиралу удалось стабилизировать Восточный фронт на реке Тобол.

С 1 октября генерал-майор Бангерский выступает уже в роли командующего всей Уфимской группой войск, но казавшаяся оптимальной перегруппировка сил успеха не принесла. Красные тоже накопили резервы, активизировали свои партизанские силы в тылу колчаковских войск и снова атаковали по всему фронту: 22 октября заняли Тобольск, а 14 ноября – Омск. В бывшей столице верховного было захвачено более 20 тысяч пленных, 40 орудий, три бронепоезда, сотня пулеметов, пятьсот тысяч снарядов, пять миллионов патронов, множество эшелонов и складов с интендантским и санитарным имуществом!

Так начался окончательный крах Белой гвардии. Через месяц большевистские полки взяли Новониколаевск, потом станцию Тайгу, а 2 января нового, двадцатого года – Ачинск. В Красноярске 4 января вспыхнуло вооруженное восстание, что способствовало пролетарским регулярным частям через три дня войти в город. Пленение ими почти шестидесяти тысяч колчаковских солдат породило обвальную волну дезертирства среди колчаковцев, их массового перехода к красным. В стан врага уходили даже офицеры. Армейский порядок у белых развалился окончательно.

Хаос управления, воровство и пьянство тыловых крыс, политические дрязги и хитроумное иезуитство союзников, среди которых главенствовала французская лиса генерал Жанен, наконец, повсеместные ощутимые укусы красных повстанцев и нарастающее умение большевиков применять на регулярном фронте искусство стратегии и тактики, – все это былые надежды генерала Бангерского перечеркнуло окончательно. А когда 15 января чехословаки, охранявшие поезд Колчака, в обмен на беспрепятственный выезд из России, передали в Иркутске красному Сибревкому адмирала и его последнего премьера Пепеляева, брата боевого, уважаемого в Белой гвардии генерала, не только Рудольф Карлович понял: последний оплот Белого движения – своенравный, упертый фанатик генерал-атаман Семенов в Чите.

Но под знамена атамана Бангерскис решил встать с единственной целью – обеспечить себе достойный выход из бедлама Гражданской войны, которую Белое движение проиграло. Наступил финал драмы, а в роли козла отпущения генерал выступать не собирался.

Как дотошно Флягин и его коллеги ни выясняли подноготную и жизненный путь генерала Бангерского, они, к сожалению, не разглядели, что их объект, столько лет с оружием в руках боровшийся против советской власти, по сути, никогда не был ярым приверженцем Белой идеи. Совдепы – ненавидел, не колеблясь, отдавал приказы резать, вешать, расстреливать комиссаров, партизан и им сочувствующих. Но холодная кровь викинга, к коим генерал себя относил безоговорочно еще со времен юного и романтического юнкерства, и наполненная массой драматических эпизодов и поворотов судьба постепенно сформировали Бангерскиса как расчетливого, хладнокровного прагматика. И хотя в России он прожил всю жизнь и выстроил свою военную карьеру до генеральского чина – русских и прочих славян Бангерский-Бангерскис никогда не любил, относя себя исключительно к норманнам. А, стало быть, крах Белой идеи на российских просторах не означал краха Бангерскиса.