Текст книги "Снегири на снегу (сборник)"

– Телефон, унтерштурмфюрер! – насупившийся Больц ткнул рукой за плечо Отто, на распахнутую дверь кабинета.

Мюнше замолк, не торопясь протопал в кабинет, снял трубку.

– Здесь унтерштурмфюрер Мюнше.

– Где вы бродите, черт вас подери?! – громко пролаял в телефонной мембране фон Заукель. – Полная готовность, унтерштурмфюрер! Тридцать минут до выезда. Распорядитесь насчет кофе, Мюнше. Здесь и – термос в дорогу.

– Яволь, герр оберст! – Отто тут же перезвонил в канцелярию: – Фройляйн Анна…

Он взял со стола свой «вальтер», вставил магазин, несколько помедлил и дослал патрон в патронник…

Пунктуальность удалось соблюсти. Полчаса спустя небольшая колонна вытянулась из ворот лагеря на дорогу. Впереди катили пулеметчики на мотоцикле, следом фырчал дизелем грузовой «опель-блиц» с брезентовым тентом над кузовом. В теплой трехместной грузовика все так и обстояло, как Отто нарисовал Больцу.

Злой ротный, оказавшись в холодной брезентовой коробке кузова, пытался дремать, наваливаясь левым боком на заднюю стенку кабины грузовика и подпрыгивая на краю жесткой деревянной скамьи, когда машина «собирала» очередной ухаб. Дремота Больцу, конечно, не удавалась, но он упорно смеживал веки, чтобы только не видеть лежащего на носилках в проходе, между расположенными вдоль бортов кузова скамьями, чертового русского, над которым трясется столько чинуш из абвера и гестапо. Рыжий Отто, конечно, прав насчет этого, но вряд ли его рассуждения понравятся гауптштурмфюреру Ренике… Думал Больц и о том, что русский, которого они транспортировали, скорее всего, действительно, рыбина еще та, раз целый абверовский полковник с лица спал, увидев, в каком состоянии этого русского обнаружили в лагере… Наверное, об этом думали и плотно заполнившие обе скамьи эсэсманы из лагерной охраны, сосредоточенно разглядывавшие доходягу на носилках. А что еще делать в трясущемся сумраке кузова?

Больц поежился и попытался поглубже втянуть шею в воротник шинели, – сверху неприятно сифонило ледяной струей. Но запечатать окошко в брезентовом пологе запрещено инструкцией: через эту дыру в тенте кузова вперед на дорогу смотрел свои раструбом вороненый МГ-34. Его сошки упирались в специальный выступ на крыше кабины «опеля», а приклад пулемета прочно прижал к плечу старший солдат Юрс. В защищающих глаза мотоциклетных очках Юрс походил на здоровенную, серую и противную, стрекозу без крыльев, усевшуюся у задней стенки кабины на сложенные друг на друга три патронных ящика. Пулеметчик зорко следил за дорогой и обочинами, лишь изредка скашивая глаза на притулившегося рядом командира роты: видит господин унтерштурмфюрер его боевое рвение или не обращает никакого внимания.

Ствол второго пулемета свешивался над задним бортом кузова «даймлера». Первым номером тут выступал сам шарфюрер Лемке, откинувший брезентовый полог пошире, чтобы его героическая фигура хорошо просматривалась из катившего следом за грузовиком полковничьего «майбаха». Замыкал колонну второй мотоцикл с пулеметчиками, которые, пожалуй, пребывали в максимальном дискомфорте: мало радости катить по дороге через лес в качестве арьергарда, постоянно ожидая свинцового гостинца в спину.

…Но все обошлось. Дорога выбежала из леса на поле, и Отто увидел полосатую будку, такой же полосатый шлагбаум поперек проезжей части, бетонный колпак пулеметного дзота-блиндажа комендантского поста, возле которого уже торчал знакомый бронетранспортер Hanomag. Тот самый, на котором из лагеря укатил гауптштурмфюрер Ренике. А на развилке дороги…

На развилке квадратился, тоже раскрашенный в зимний камуфляж, старый боевой дружище – Т-IV! Добрый, надежный старина! И не такая уж громыхающая, раскаленная летом и холодная зимой, пропитанная удушливой вонью синтетического топлива стальная коробка. Бывало – а как иначе в бою?! – друг друга в ней не разглядеть, не продохнуть от завеси пороховых газов, несмотря на яростные вентиляторы. И задницы, бедра, голени, плечи членов экипажа – вечно в синяках, несмотря на комбинезоны… Да разве в этом дело! Броня и мощь! Огонь и сила!

Увидев танк – близнеца тому, на котором ему довелось воевать, – Отто как-то не обратил внимания, что в этот раз его душу не царапнули привычные воспоминания о тех постыдных для солдата великого рейха обстоятельствах, которыми завершилась его служба в СС-панцер-ваффен. Напротив! Отто вдруг обнаружил, что насвистывает какой-то игривый мотивчик, отчего сидевший рядом в кабине грузовика лагерный врач, этот сдобненький педераст-педофил Кюнстлер, терся бедром уже совершенно беззастенчиво, с гадливой улыбочкой старался заглянуть Отто в глаза и даже чего-то там подпевать. Мюнше стало смешно. Он наклонился к докторскому уху, чтобы не услышал солдат-водитель:

– Мой дорогой, мой сладенький… Не забывайте, какие руны в ваших петлицах! Великий фюрер и рейхсфюрер СС учат нас каленым железом выжигать скверну подобного сладострастия…

В этот момент, пшикнув сжатым воздухом из тормозных барабанов и тяжело качнувшись вперед, «опель-блиц» остановился рядом с дзотом, перед поджарой фигурой в кожаном пальто. Кюнстлер перепуганно выкатился колобком из кабины и побежал в заднему борту грузовика – немедленно справиться о состоянии доставленного русского.

Мюнше, у которого при виде Ренике, тут же снова испортилось настроение, нехотя вылез из теплой кабины и поплелся докладывать гауптштурмфюреру о благополучном прибытии.

Тот, выслушав формальный рапорт, не преминул в очередной раз докопаться до Отто:

– Удивительно, как вы хоть это смогли, Мюнше! Посмотрим, что получится дальше. Но колонну вы построили безграмотно. Для чего выпятили вперед грузовик?

– Прикрыл им машину господина полковника…

– Мюнше, вы идиот? – с театральной интонацией, громко, чтобы услышали солдаты в кузове грузовика и на головном мотоцикле, спросил гестаповец. – Самый главный объект, квинтэссенция у нас что?

Вопрос обескуражил Отто, особенно мудреной и непонятной второй частью.

Ренике, с наслаждением разглядывал растерянную физиономию Мюнше:

– Да вы и в самом деле кретин, абсолютнейший кретин…

– Гауптштурмфюрер! Доложите обстановку! – Из скрипнувшего тормозами «майбаха» начальнику остбургского гестапо нетерпеливо махнул перчаткой фон Заукель. – У нас мало времени. Полагаю, нам следует засветло добраться до аэродрома в Остбурге.

– Естественно, господин полковник, – Ренике шагнул к машине. – До Берлина – несколько часов лету, и, конечно, их лучше провести в ночном небе – невидимкой для русских зениток и истребителей.

– Отправляйся с нашими попутчиками на пост, выпейте кофе. Через четверть часа продолжаем движение, – выдал распоряжение своему водителю Заукель и, проводив глазами поспешивших за ефрейтором Климова и Грачко, повернулся к гестаповцу: – Ну что вы застыли, Ренике, прошу в салон. Мы выпьем кофе здесь, к тому же, фройляйн Анна приготовила в дорогу свежие бутерброды.

– Яволь, – весело отозвался Ренике, обходя машину. Напоследок обронил для Мюнше, проглотившего при упоминании о бутербродах голодную слюну:

– Дайте солдатам команду оправиться и перекурить. До города будем выдвигаться в темпе. Я сам построю колонну, как надо, а то ваш идиотизм сведет меня в могилу!

«Сведет меня в могилу… Сведет меня в могилу…», – машинально замурлыкал Мюнше на мотив одной старой детской песенки, объявил перекур и, попыхивая сигаретой на ходу, чего до этой минуты сам не допускал и категорически пресекал среди подчиненных, бодро зашагал к железному старине – боевому другу Т-IV. «Сведет меня в могилу… Сведет меня в могилу… Сведет меня в могилу… Тра-ля-ля!..»

– Боевой привет! Хайль Гитлер! – улыбаясь, поприветствовал Отто копошившегося у моторного отсека танкиста в теплой куртке и замасленном комбинезоне. Увидев знаки различия Мюнше, танкист вытянулся в струнку и отрапортовал:

– Господин унтерштурмфюрер! СС-панцершютце Шоберт! Зиг хайль!

– Вольно, Шоберт, вольно. Есть глазами меня не надо, – усмехнулся Мюнше, похлопал рядового по плечу, протянул открытую пачку сигарет. – Закуривай. Давно служишь?

– Призван в сентябре сорок второго, герр унтерштурмфюрер!

– Да не тянись ты в струну. Мы – не пехота. Мы – танкисты, – снова похлопал Отто солдатика по плечу. – Я, правда, теперь уже не на танке воюю, но чертовски скучаю по доброму старому другу! – Теперь Мюнше уже хлопал рукой в вязаной перчатке по настывшей броне. – Покури, покури, панцершютце Шоберт, а я пока посижу на командирском месте, вспомню молодость.

Он отдал сигаретную пачку солдату, ухватился за поручень и легко взлетел к башенному люку. С удивлением обнаружил, что ничего не забыл: привычно, не зацепляясь за острые углы даже в долгополой шинели, скользнул на сиденье, автоматически захлопывая люк над головой и стопоря его защелкой; руки привычно легли на рукоятки поворотных башенных механизмов; глаза привычно впились в окуляры пушечного прицела… Наконец, Отто довольно откинулся на спинку сиденья и умиротворенно прикрыл веки…

– Докладывайте, гауптштурмфюрер. – У Заукеля и следа не осталось от секундной вспышки нетерпения, но глаза выдавали – настойчиво сверлили шефа остбургского гестапо, поудобнее рассаживающегося на мягком диване-сиденье «майбаха». С легким наклоном головы приняв из рук полковника металлический стаканчик с кофе, Ренике покатал его в застывших ладонях.

– Как вам уже известно, господин полковник, лагерной поисковой группой след четвертого беглеца был обнаружен неподалеку от развилки, где попалась тройка остальных. След вел в противоположную от шоссе сторону и вначале был потерян у незамерзающего ручья, но в результате тщательного прочесывания берегов утром вновь обнаружен. Вывел на проселочную дорогу, соединяющую деревню Тельпушино с заброшенным лесным хутором. Здесь след оборвался…

– По сути, Ренике, по сути! У меня нет времени! А в дороге нам не следует быть в одной машине, да и лишние уши…

– На лесной дороге с беглецом столкнулся местный полицай, некто Крюков… Все полицай-команды, герр оберст, были своевременно извещены о побеге, – пояснил Ренике. – Этот Крюков – один из наших осведомителей. Он незаметно подобрался к бежавшему, оглушил его и привез на хутор…

– Почему на хутор, а не в деревню?

– Жадность, герр оберст, – усмехнулся Ренике. – За поимку беглеца была назначена денежная награда. А эта русская сволочь запереживала, что получит не весь куш, если привезет беглеца на полицейский пост или в местную комендатуру. Делиться не захотел. А хутор… В общем, в прошлом году этот Крюков прибрал его к рукам, обживает, как собственный…

– Распустили вы тут весь этот славянский сброд, – буркнул фон Заукель. – Среди героев Восточного фронта, без сомнения, найдется достаточное количество офицеров, которые достойны вступить во владение местными лесными и земельными угодьями. Я с удовольствием посетил бы любого из своих боевых друзей, получи он за пролитую на полях сражений кровь фольварк поблизости. Можно обустроить уютный охотничий домик, не хуже тирольского. Говорят, здесь полно дичи? Вепри, лоси…

– Пока в этих лесах вооруженного двуногого зверья больше, чем нормальной дичи, – не удержался гестаповец, – а охота на него мало напоминает даже облаву на волков или загон кабана…

– Не жальтесь, Ренике. Мы отвлеклись. Дальше!

– Полицай оставил пленника связанным на хуторе, вернулся в деревню и сообщил нам.

– О каком вознаграждении вы объявили? – полковник с усмешкой глянул на Ренике.

– Полторы сотни остмарок.

– Столько суеты из-за жалкой пригоршни пфеннигов, – брезгливо поморщился Заукель. – Ваш осведомитель и в самом деле патологически жаден.

– Патология или нет, но это позволило нам разыграть комбинацию.

– О! Какая оперативность! Это интересно. И что же вы придумали?

– Сообщение о беглеце получил мой заместитель, оберштурмфюрер Краус. Он немедленно выехал на хутор. Со слов нашего осведомителя, до приезда Крауса, лагерник в сознание так и не приходил. Основательно разбил где-то голову, еще до встречи с полицаем. Да и тот тоже, при задержании, основательно приложил лагерника прикладом…

– Ренике, не надо воды, времени в обрез! Повторяю – самую суть! – оборвал гестаповца полковник.

– При личном обыске у беглеца обнаружена шифровка.

– Так! – оживился Заукель. От его сухости не осталось и следа. – Прекрасно! Прекрасно, Ренике! Ну!

– Краус ее скопировал.

– Смысл?

– Сейчас поясню. Прежде – для вашего сведения. – Ренике вытянул из внутреннего кармана и протянул полковнику сложенный вчетверо лист бумаги. Заукель жадно впился глазами в столбец пятизначных чисел.

– Теперь об оригинале, – самодовольно продолжил гестаповец. – Шифровка – на клочке ткани. Была у лагерника примотана к ноге – под повязкой на фурункуле. Оригинал вернули на место. А комбинация такова: наш агент пару-тройку дней позаботится о беглеце. Когда тот очухается, – постарается выведать, куда и кому эта лагерная скотина волокла шифровку. При благоприятном развитии ситуации мы обеспечим внедрение нашего агента в красное подполье. Имеется информация, что неподалеку от Остбурга под видом партизанского отряда орудует спецгруппа энкавэдэ, а не банда из местных… э… мужиков.

– Вы делаете успехи в русском фольклоре, Ренике, а вот затеянная вами комбинация имеет довольно шаткую конструкцию. Не проще ли выбить из лагерника всю информацию вашими испытанными способами? Чего-то вы загуманничали, Ренике… Но главное не в этом. Я убежден, что лесные бандиты, тем более, если это специальная разведывательно-диверсионная группа чекистов, достаточно осведомлены о персоналиях ваших «помощничков» в зоне своего действия. И легко могут проверить, что за тип лезет к ним, – через своих людей в деревнях. Или вы, Ренике, не знаете, что у лесных бандитов пособников в округе поболе, чем у нас с вами?

– Как и везде на чертовой славянской территории! – Ренике выругался.

– И потом, Ренике, а почему ваш Краус и этот ваш агент полицай…

– Крюков.

– Какая разница! С чего они так уверены, что лагерник в самом деле без памяти провалялся всё то время, пока полицай ездил от хутора до деревни и обратно? Если беглец хотя бы на мгновение пришел в сознание и обнаружил себя связанным… Тут даже идиот сообразит, что не у друзей находится.

– Позволю не согласиться с вами, господин полковник. Мало ли кто бродит по лесу. Допустим, поначалу Крюков решил состорожничать…

– Ренике… – укоризненно протянул Заукель. – А появление Крауса на хуторе с оравой солдат?

– Извините, господин полковник, но все-таки не стоит держать нас за болванов. Когда на хутор прибыл Краус – лагерник точно был в отключке. И потом – мы не толклись на хуторе, как стадо коров! Поведение же Крюкова можно как угодно замотивировать. Например: подобрал беглеца, связал на всякий случай, хотя бы для собственной осторожности или – еще лучше! – чтобы тот не причинил себе еще больших травм в беспамятстве! Как? И далее: спрятал на хуторе, а сам тщательно обшарил окрестности – на предмет поисковиков из лагеря. Убедился, что погони нет, – и вернулся: спасать бежавшего героя. Чем не вариант?

Гауптштурмфюрер с явным удовольствием отпил из стаканчика.

– С нашим агентом, господин полковник, дело тоже обстоит особо: он не местный. Залетный дезертир. Вполне приличная, по совдеповским меркам, довоенная биография. Чекисты могут проверять ее сколько угодно всю – от рождения до призыва, как и остальной, уже военный период. Да, попал в окружение. Да, не смог выйти к своим. Да, решил спасти свою шкуру, надел полицейскую форму. Но муки совести и дух патриота… Для русских, вы же знаете, это не пустые понятия. А тут еще и беглец из лагеря. Встреча с ним сыграла роль катализатора… Чекисты, конечно, вряд ли бы прониклись доверием, появись у них в отряде наш человек, так сказать, на голом энтузиазме, но он – спаситель беглеца из лагеря. Просто спаситель, ни о какой шифровке ничего не ведающий… Или ведающий, но спасающий и шифровку, допустим, не саму, а ее дубликат.

– Складно. Но – при благоприятном развитии событий. А если у вашего агента ничего не выйдет? Эти русские – такие тупые животные.

– Выйдет, – уверенно усмехнулся Ренике. – А не выйдет… Накроем отряд зондеркомандой. Кто уцелеет – из тех выдавим всё, что надо. У любой мужской особи, герр оберст, исключая кастратов, секреты легко выдавливаются из мошонки. Обычным каблуком.

– Кто бы сомневался в ваших способностях, гауптштурмфюрер… – Заукель снова брезгливо поморщился.

«Чистюля… Аристократия беломанжетная!.. Пакостливое иезуитство… Кто-то копается в коровьем дерьме, а кто-то жрет взбитые сливки и делает вид, что не знает, как они достаются», – зло подумал Ренике. Вслух добавил:

– Шифровку мы развалим в любом случае. Скорее всего, шифр – самый примитивный. Лагерь – не то место, где рождаются чудеса криптографии или для нее созданы идеальные условия. Полагаю, что ключ к шифру – это что-то вроде перевертыша текста, небольшого и, скорее всего, стихотворного, чтобы легче держать в голове. А в остальном – аналогично, как при использовании заранее обусловленного литературного произведения. Стоит на полке книжный том…

– Это понятно! – Заукель нетерпеливо оборвал гестаповца. – В логике вам не откажешь. С шифром в Берлине и наши специалисты поработают. Благодарю вас, гауптштурмфюрер, за тесное сотрудничество. Ваше понимание ситуации – положительно удивляет.

– Мы делаем общее дело, полковник, – негромко, спокойным, без излишнего пафоса, голосом, отчеканил шеф остбургского гестапо. – «Как же… Чтобы эти армейские выскочки… Рейхсфюрер за такие штучки по головке не погладит, а уж папаша Мюллер – тем более. Да что там до таких высот… И у непосредственного его, Ренике, начальства хватит сноровки отвертеть голову за самодеятельное сотрудничество с конторой Канариса». В копии шифровки для «коллег» из абвера цифры несколько «подправили».

«Гестаповская благотворительность – самое предсказуемое во всей этой истории, – подумал фон Заукель. – Скорее всего, с содержанием шифровки хитрецы Гиммлера что-то нахимичили. Вся надежда на наши каналы в ведомстве Мюллера и на показания этого московского чекиста. Впрочем, последнее – иллюзорно. Чекист явно дрогнул, но кто знает это чертово комиссарово племя! И проиграв – не сдаются…»

Это было последнее, о чем подумали абверовский полковник Рудольф фон Заукель и шеф остбургского гестапо гауптштурмфюрер Ренике на заднем сиденье роскошного «майбаха». Снаряд, выпущенный Мюнше из танковой пушки, разнес машину в клочья.

Попыхивающие сигаретами рядом с дзотом эсэсовцы на мгновение окаменели, а потом врассыпную кинулись в сугробы на обочине дороги. А хобот танковой пушки уже переползал на бетонный колпак дзота-блиндажа. Дважды рявкнуло орудие, раскалывая серый бетон на куски с торчащими уродливыми крючьями стальной арматуры. Бетонные обломки, казалось, еще не успели разлететься, как танк снова изрыгнул косматую огненную вспышку, заставившую пузатую тушу бронетранспортера дернуться и окутаться чадящими, мечущимися в яростной бестолковости языками пламени. А танковый хобот полз дальше. Следующий залп ударил по тупорылому «опель-блицу», тут же усыпавшему все вокруг обломками деревянных бортов и ошметьями мгновенно вспыхнувшего брезента. Через пару секунд грузовик превратился в ревущий факел огня, увенчанный черным жирным дымом, тяжелым толстым столбом, полезшим к небу.

Медленно ползущая вкруговую танковая башня бухнула из пушки по пулеметному гнезду на противоположной обочине шоссе, потом стеганула по полосатой будке и сугробам длинной, на всю патронную коробку, пулеметной плетью, и – танк замолк.

Выждав несколько минут, шарфюрер Лемке, тяжело дыша, опасливо подполз к танку с кормовой части и швырнул на решетку моторного отсека противотанковую гранату. Ухнул взрыв, пламя охватило содрогнувшуюся бронированную машину. Она не огрызнулась ни пушечным, ни пулеметным огнем. Позже, когда из обгорелого Т-IV наконец-то будет вытащен труп Мюнше, окажется, что спятивший унтерштурмфюрер подох не от взрыва гранаты и не от сожравшего танк огня, а заблаговременно пустил себе в висок пулю из «вальтера».

ГЛАВА 9. ТКАЧЕВ

«Хутор… Да… Был… А почему был?.. Разве он мог куда-нибудь уйти с хутора?.. Стоп, машина!.. А сейчас-то что же?..» Сильно болела голова. Василий попытался поднять руку, дотронуться до раскалывающегося затылка, но не смог. Что удалось – через застилающую глаза пелену разглядеть нависающий бревенчатый потолок.

– Очнулся? Это хорошо, – раздался откуда-то сбоку незнакомый мужской голос. Слова болезненными молоточками отдавались в голове, казались оглушительными. Василий захотел повернуть голову и увидеть говорившего, – снова ничего не вышло.

– Ладно, после поговорим, – снова громко протокало в затылке, и невидимый хозяин громового голоса, с таким же шумом ушел, чему Василий даже обрадовался – ему хотелось сейчас только одного – тишины, покоя.

Надолго или на мгновение он снова провалился в беспамятство – в глухой черный мрак, в котором не раскалывалась голова, не били по затылку безжалостные молоточки. Но вот снова – как вынырнул в боль. Этого не хотелось, хотелось, наоборот – оставаться в черном забытьи, но что-то заставляло, приказывало выныривать. «Хозяюшка, будь ласка, приюти до утра пацана. Околел, как цуцик, Васька Мятликов»… Точно! Так и надо сказать, а еще, до этого?.. Четыре раза по два стука… Окошко с огорода… Хозяюшка… Лет полста… С восточной стороны, второй дом от околицы… Но это в деревне, а при чем здесь хутор?..» Голова заболела еще больше, нестерпимо обрушились на затылок злые молоточки… Василий застонал, медленно погружаясь в спасительный мрак, но успел почувствовать волшебную прохладу, охватившую лоб и виски и возвращающую из обволакивающего беспамятства. Очень захотелось пить. Он попытался крикнуть об этом, но не смог и понял это, как и то, что кто-то услышал его немой крик: губы, неповоротливый, обдирающий рот язык, горящее сухостью нёбо вдруг ощутили влагу.

– Нет-нет, пока хватит…

«Другой голос… Это женщина… Мягкий говор – молоточки в затылок не бьют… Хозяюшка, будь ласка, приюти до утра пацана…»

– Сергей Евдокимович, он снова какую-то хозяюшку поминает, снова про пацана…

«С кем она разговаривает?! – испугался Василий. – Она не должна никому это говорить!.. Подстава!..» Испуг резко вернул в сознание – перед глазами замаячил бревенчатый потолок.

– Сергей Евдокимович! Вроде очнулся, глаза открыл!..

Василий тут же опустил веки, от чего в затылке как будто немного полегчало. «Где он? Кто это – Сергей Евдокимович? Не знаю… Нет… Никогда не слышал… Не должно быть никакого Сергея Евдокимовича… Верняк – подстава!.. Как на хуторе… Стоп, машина! Хутор! Это хутор! Догнали, суки! Ничего не вышло!.. М-м-м…»

– Стонет… Жар у него…

– Ты ему почаще губы смачивай, Люба, но пить не давай. Кто его знает, насколь у него голова стрёхнута: рвота начнется – неизвестно как скажется.

– А что наш фельдшер, скоро они?

– Не знаю, как угадаешь… По времени – так пока еще оно не вышло. Еще часа три…

«О чем это они? Какой фельдшер? Фельдшер… Точно… Зацапали, суки! Гниды…».

Теперь Василий вспомнил. Конечно да! Он вышел на дорогу… Видимо, там и потерял сознание от выворачивающего все внутренности кашля и боли в разбитой голове. Потом очнулся на хуторе. Это ему мужик, который кружку с водой в губы совал, сказал. Мужик – гнилой, к маме не ходи… Гнилой… «Что я ему мог выболтать? Неужто про явку в деревне по беспамятству цинканул?! Твою мать!.. Да нет, не мог… А если?..»

Василий снова застонал. Уже не от боли – от злого бессилия. «Так дешево спалиться. Все усилия – в задницу! Подвел, всех подвел!..»

Губы снова ощутили спасительную влагу. «Нет… Ничего я не выболтал… Кабы разболаболился – они бы со мной не цацкались… А пока, ишь, даже бабу приставили с мокрой тряпкой, чтоб не подох раньше времени… Фельдшера ждут… Заботливые, сучары… А вот – с прибором на вас! Хер чего узнаете!..» И тут же – ознобом окатило! Твою мать!.. А малява-то?! Малява!..

Василий попытался сосредоточиться – ощутить на теле повязку с лоскутом, полученным в лагере. Маленький лоскуток со столбцом цифирок, который надо во что бы то ни стало донести до своих…

Он осторожно попытался приоткрыть глаза. Вроде бы получилось. Совсем чуток приподнял веки и, незаметно, сквозь ресницы, снова видит бревенчатый потолок. Вдруг этот потолок заслонило чье-то лицо, а участливый женский голос произнес:

– Вот и хорошо… Хорошо… Потерпи, милый, потерпи…

Губы опять ощутили влагу.

«Странно… – через силу попробовал сосредоточиться Василий. – “Потерпи, милый”… Странно… Да где же я?.. Нет, не могут, не станут гансы со мной такой балаган разводить… А почему бы и нет… Сам я хлам бубновый… а вот малява… Могут цыганочку с выходом сбацать гансы из-за малявы? Могут, курвы!.. Яковлич про такое предупреждал… Яковлич… Что же с малявой-то?.. Черт, как раскалывается голова!.. Есть повязка на ноге или нет? Не чувствую… Рукой бы…»

– Э-э… Спокойно, парень, спокойно!

«Опять этот мужик!..» Василий вдруг почувствовал, как его начинает раскручивать какая-то исполинская сила – все быстрее и быстрее! В рот изнутри ударило жидкой горячей горечью… И он снова провалился в спасительную черноту.

***

Командир разведывательно-диверсионного отряда особого назначения «Виктор» старший лейтенант государственной безопасности Ткачев отложил потемневший от грязи и пота хлопчатобумажный лоскут. В который раз задумчиво потер мочку левого уха. Чертыхнулся: никак не мог заставить себя изжить эту привычку. С детства тянется, а ни к чему – обращает на себя внимание со стороны, запоминается, а потому – вредная для чекиста. Посмотрел на заместителя, лейтенанта госбезопасности Некрасова:

– Что молчишь, Евдокимыч? А если это абверовцы или гестаповцы с нами игру затеяли?

– Не думаю, Дмитрий Павлович, – в разговор вступил помощник по разведке младший лейтенант госбезопасности Тимохин. – Мои ребята этого парня подобрали чуть живого и не надеялись донести…

– Всё так, Сережа, но вот, что меня смущает… Когда вся кутерьма с побегом из лагеря завертелась?

– Три дня назад. Еще буран был, снежку привалило…

– Вот… Три дня. И опять же – снежок. Тут ты – в самую точку. А теперь, други мои, ответьте на простой вопрос: может ли человек с такими ранами на голове, без питья и жратвы, да в такой худой одежонке лагерной столько времени скитаться по лесу? В лагерном ватнике на рыбьем меху, без шапки, с разбитой головой…

Ткачев замолчал на мгновение, потом озабоченно спросил Тимохина:

– А твои хлопцы, Сергей, вроде бы уже должны вернуться?

– Сам тревожусь, Дмитрий Павлович, – помрачнел Тимохин.

Ткачев захлопал себя по карманам, сунул руку в один, другой.

– Чертова бабушка!

Некрасов и Тимохин улыбнулись. Месяц назад командир, на себя не надеясь, дал им торжественное обещание не курить.

Ткачев сумрачно оглядел их ехидные физиономии, вынул руку, запустил пальцы в густую шевелюру, отчего сразу стал похож на простого деревенского мужика, решающего мировые проблемы.

Вредный Тимохин, словно между делом, в большой задумчивости, потянул из кармана кисет, принялся сворачивать внушительную «козью ножку». Ткачев внимательно следил за его ловкими пальцами.

– А знаете, Дмитрий Павлович, – поспешил нарушить возникшую паузу Некрасов, – со мной Люба тоже кое-какими наблюдениями поделилась. Ее подопечный несколько раз в бреду повторил одну и ту же фразу. Что-то такое: «Хозяюшка, будь ласка, приюти, околел…»

– И что ты по этому поводу думаешь? Где-нибудь в деревне скрывался?

– А почему бы и нет?

– Несколько раз, говоришь, повторял? – Тимохин наконец закончил священнодействовать с самокруткой, полез в карман за зажигалкой. – А, может, это…

Он запыхтел самосадным дымом. Ткачев жадно поглядел на помощника и решительно протянул руку:

– Дай-ка, дерну разок!

– Э-э, уж нет, дорогой товарищ командир! – хитро засмеялся Тимохин. – Служба службой, а табачок врозь. Негоже подавать пример слабоволия подчиненным! Командир – он ведь для бойца пример! Мы с вас пример и берем!

– Берете! Коптите, как паровозы! – Ткачев безнадежно махнул рукой.

– Дмитрий Павлович, – укоризненно протянул некурящий Некрасов, – сами же знаете, у нас в отряде курящих – с гулькин нос. Ребята до войны спортом всерьез занимались, пятеро – всесоюзные призеры. Тимохин да еще несколько ему подобных табачную смуту вносят.

– С немцами разберемся и за этих смутьянов возьмемся. Так что ты хотел сказать, Сергей?

– А если, Дмитрий Павлович, это пароль? Как в точности фраза звучит?

– Сейчас… У меня записано. – Некрасов расстегнул брезентовый планшет, порылся среди тощей пачки листов, извлек один из них. – Вот, со слов Любы, так записал: «Хозяюшка, будь ласка, приюти до утра пацана, околел, как цуцик». И еще… Раненый несколько раз повторил имя и фамилию. Имя разобрали точно – Василий, а вот с фамилией – непонятно. То ли Вятликов, то ли Зябликов.

– Знать бы, куда он шел… – Ткачев снова взъерошил затылок. – Тимохин, черт тебя дери, дай затянуться, может, мысли попрут. Или горлодеру своего пожалел?

– Ничего мне для вас не жалко, товарищ командир, – вздохнул помощник. – А вот терять веру в твердое слово командира…

– Ты мне еще политическую статью пришей! – нахмурился Ткачев. – Где твои разведчики, Тимохин?

Снаружи кто-то гулко затопал ногами. Обитая изнутри войлоком, дверь землянки распахнулась, впуская молочный клуб морозного воздуха. На пороге выросла фигура в белом маскировочном комбинезоне.

– Разрешите, товарищ командир!

– Алешин! Ну, наконец-то! – чуть ли не хором выдохнули Ткачев и Тимохин. – Легок на помине! Все?

– Так точно, без потерь, – прогудел простуженным голосом командир разведвзвода сержант госбезопасности Алешин. – И фельдшера доставили в целости и сохранности.

– Фельдшера – это хорошо, – кивнул Ткачев. – А по существу задания? Ты давай-ка, разоблачайся и докладывай. Сейчас мы чаек организуем. Марченко! Марченко-о!

В клубе морозного воздуха выросла новая фигура.

– Марченко, чайку, – и покрепче!

– С молоком бы! – прогудел Алешин, стаскивая комбинезон. – Совсем я осип.

– Будет и с молоком, и медом! – весело откликнулся ординарец командира.

– Мед? А мед откуда, а, Марченко? – с подозрением спросил Ткачев. – Молоко-то, знаю, – прошлый раз дед Антип намороженных кругляшей привез, а мед?

– Так это же нам партизаны по осени подарили!

– И ты столько времени его прятал? Вот хохляцкая душа! – засмеялся Ткачев.

– Так на случай простудного заболевания командного состава!

– Тащи, тащи, сейчас как раз такой случай!

– Разрешите доложить, товарищ командир? – Алешин аккуратно разложил комбинезон на ящиках у раскаленной «буржуйки», подошел к столу, на котором зеленела командирская «двухверстка».