Текст книги "Потусторонние ритмы. Стихотворения"

Потусторонние ритмы
Стихотворения
Олег Погасий

© Олег Погасий, 2017

ISBN 978-5-4485-9278-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

стихотворения

У зеркала

Не молись, не постись, не говей.

Не цепляйся нигде ни к чему.

И в бессмертие личное больше не верь,

и себя сторонись, как чуму.

У квадрата зеркального, щеки надув,

ты щетину скоблишь по утрам,

и глядит на тебя – из глубин – в пене дум,

на тебя – отраженного там,

и на полках стеклянных построились в ряд

отражений: флакон, бутыльки, —

и вопрос в глубине ты способен задать? —

«Тот, кто там – на поверхности – ты?».

Отстранен от почвы опыт

Арестованы глаголы,

если в клетках их отряды,

но свободны, как монголы,

на косых полях тетради.

Скоро вечер. Скоро вечер.

Не играют больше рифмы.

Если ты поставишь свечи, —

вместо крови, только лимфа.

Повторю, не испугаюсь,

я невольный очевидец:

ночи днями отмигают,

режут их лесá-ресницы.

Будто вывернут наружу,

как зверюга, но не сдох,

испытал утробный ужас,

под собой не чуя ног.

Отстранен от почвы опыт.

Натолкнулся на живое.

В коридоре хохот, топот.

Тронулся, слегка, от воя.

Пальцы сжали спинку стула.

Довели меня до линии. —

Часть рассудка внуки Вельзевула

вынули, как минимум.

Мысли вслух покоя не дают

Мысли вслух покоя не дают,

в вечности считаешь миг.

Ветрá, ветрá, – из века в век несут,

не в силах руку протянуть о них.

Но мне в порыве чувства прочитать

бы исповедь бескрайними стихами.

«Эй, житель!». – «А?». – « Подвинься, дай

прикоснуться к вечности». – « Что говоришь ты?». – « Амен».

Намечал что к ночи, – не сбывалось,

прахом шло, рубилось на корню.

«Житель, житель». – «А?». – « Подвинься малость,

тянет вечностью холодной на краю».

И не то чтоб сильно размечтался,

от небес расположения хотел,

тих я, тихо ходят, – отозвался,

«Бог простит» – мне бросили в ответ.

И летел я, точно умер, а затем и ожил.

Не в обычном понимании вещей, нет, —

был в пространстве зримо расположен,

точкой света обведен мой силуэт.

Мой лежащий, долговязый камень

подвязалась сторожить там смерть,

ничего не помню, только – «амен,

амен, амен, амен» – повторять я смел.

Хоронился от всего в сторонке

при дороге пыльной – я? – не я?

И намек понять тот тонкий

помогала черствая земля.

И оттолкнулся я от себя

И оттолкнулся я от себя.

И бедность тела истаяла

и пала плесенью лесов ночных

и городских подвалов,

но с рядом пуговиц

и вмятин памяти текучей

был отвлечен, отстегнут.

Пугала новизна

камней слоистых,

сосны

и мха,

но промелькнули,

камней слоистых,

сосны

и мха,

но промелькнули,

трава как твердая, чудовищные краски

переживаний, будто мокрое бревно,

чистосердечные звучания

вживание напоминают воды

в тишине

громоздкой,

но пронеслись и эти будни,

трава как твердая, и рубит

с размаху, и зарываясь в землю

теплую с помётом времени,

мой голос, как коса поет,

вживание напоминая воды

в тишине

громоздкой,

но пронеслись и эти будни,

вживание гвоздя в простор древесный —

так торможение времен, себя, я

знал тогда,

в простор переметнувшись

другой грозы и молниеносного

дождя и ожидал последождливую

погоду, а был привинчен трехгранным

взглядом на резьбу терзаний, и охраняем,

и прибит, и так же прочно,

как пыль дождем, и был

уберегаем, и мучим страшными,

которые стучали, устрашая

подвинуться к началу космоса.

На глубину неслыханных пустот

Смирила нас, родных и близких,

та настороженная тьма,

и на скамьях сидим мы низких.

В бараке длинном, как тюрьма,

везде прибита неподвижность

воздушной массы, – только вниз,

в глубины духа пала живность

пугливых мыслей, будто рысьи

блестят глаза у нас, родных,

да метит авторучки никель.

Под нами, близко… дыхи,

шумы, хождения, и вскрики.

Там плотность, плотность,

до потоотделения, до подлости,

одно и то же внутри, вовне,

там нет участия, хотя бы

временных делений, – и были бы

ровней в земле утоптанной

их наждаки ожесточенные хождений.

Шумы, шумы веревки стянутой

на шее. И вглубь и врозь —

цистерны их мычаний

и муравьиный крик, —

в земле, в которой нет опор, —

простор без оперенья глин,

на глубину неслыханных пустот,

в невиданную ширь.

Ночное видение в Соборе Петропавловской крепости

Но рвется ткань сиреневой воды,

на Заячий я возвращаюсь остров.

Где дочь моя, жена? – один,

свои переставляю кости,

как житель горнего подполья,

как спичка по ступеням – чирх-х! —

я поднимаюсь в колокольне

в объятья призраков ночных.

Они внизу качают город,

и в левом рукаве Неву поднимут,

века их душ горят как хворост,

воды минуту от меня отнимут.

Они,

их образы желанием проникнуты отмстить,

я образок на грудь повесил,

устал, прилег, и выгнулся настил,

и полумесяц выглянул, и ноги свесив, —

мне выгодно отсюда наблюдать

несбывшихся мечтаний топку,

как дружно плавится металл

деяний, дел, не знавших толка,

как превращением в химеры

разнообразятся, – толкнуть

отсутствие объема, веса, меры? —

тогда мне остается толковать,

прижав свой образок к груди,

надеяться на милость, на ковкость,

податливость, но неизменность

души…

Как житель горнего подполья,

как спичка по ступеням – чирх-х! —

я поднимаюсь в колокольне

в объятья призраков ночных.

Устал, прилег, настил прогнулся,

мне выгодно отсюда наблюдать…

ко мне подходит, оглянулся,

и пробует минуту ждать.

– С чего мучение исходит? —

от гирь, цепочек и часов, —

наш полотер, кáк высоко он ходит,

мне говорит, на зуб он пробует

мой сон. С громоздким шумом

тут же обернулся,

жестоко выжимая стон,

мое он горло цепью

обернул и намотал он цепь

на две звезды ночные,

которые в раздоре чувств

перетирали в сотый раз

житейское пространство, неземные

спускались сумерки ко мне,

рычал я, цыкал, и хрипел:

– Кыш, птицы, птицы смерти!

И поместился в умозрительный голубоватый свет,

рычаг задев часов голландских,

я выплывал из колокольни

и ветра трогал грани,

и кувыркался через листьев шелест

и понимал, – что рано

мне тут, и много лет

в моей разлито коже

и ощущал я бег

тех волн,

часов стучание подкожных.

Отец Владимир

стих о странствии ума

Тягучее пространство, как гречишный мед, —

Одно —дву, -трех, -четырех, – пяти, – десятимерное, —

Владимир опознал себя почти невесомого в нем,

как неразрывно с ним цельное,

а не сданное для проживания внаем, —

так, являясь пространством, гнездится в нем бесконечно Бог.

«А что за кукла внизу лежит? – Я? – или уже – Ты? —

Владимир вопрошает себя – на меня похожий стебок,

не помнящий родства, прости Господи, нуклеин кислоты?».

С этими мыслями Владимира выносит под потолок,

его половина, размышляя так, пройдя обшивку вагона,

бесчеловечно громадный купол неба зрит,

и жаждет толчка, ищет мысль для разгона,

а другая его половина в тусклом свете купейном висит.

А внизу – он же, Владимир, умерев до микрона.

Подтянув к себе половину, и волю собрав в кулак,

Владимир отрывается от состава, мчащегося на всех парах,

его сносит чуть-чуть влево, назад. Сводит от 

...

конец ознакомительного фрагмента