Текст книги "Иванова свобода (сборник)"

Индом

Она поднялась на второй этаж больничного корпуса и остановилась у светлого зарешеченного окна. Саша Савельева искала кабинет главврача. Время у нее было, и Саша решила посмотреть на лес за стеклом. Там росли странные деревья, какие не растут в городах. Их названий Саша не знала. Она отметила, что нужно спросить и потом вставить в очерк: Больничное здание, окруженное название деревьев, словно замок в заколдованном лесу… Что-нибудь такое.

По центральной аллее гуляли больные, одетые в синие телогрейки поверх длинных байковых халатов. Один, старый мужчина без шапки, шагал быстрее других, почти бежал, и вдруг резко останавливался, будто наткнувшись на стену. Каждый раз он качал головой и затем, широко размахнувшись, ударял в пустоту кулаком, чтобы повторить все заново, как заводной механизм.

Остальные шли мимо, безразличные к неощутимому, словно у них имелся пропуск сквозь прозрачный воздух аллеи, чуть подкрашенный сизым, как бывает по утрам поздней осенью. Будто ночью воздух замерз и теперь постепенно оттаивает, наливаясь дневным теплом.

С двух сторон широкой утоптанной дорожки лежали сметенные красно-желтые листья. Такие же листья лежали на крыше пустой круглой беседки, которой заканчивалась аллея, и казалось, это разноцветные осенние птицы, что устали от долгого перелета к теплу и остановились отдохнуть.

Саша Савельева решила вставить старика в очерк о психоневрологическом доме-интернате, который она собиралась написать. Саша сама выбрала эту командировку.

Дальше по коридору ее ждали закрытые двери с приглушенными голосами. Коридор был скудно освещен, и голая лампочка под потолком горела нехотя, словно не знала, стоит гореть или нет. Коридор заполняла плотная пустота, какая бывает в доме после смерти ребенка: игрушки сложены в необычном покое, а играть некому. И в комнатах появляется много ненужного места.

Саша медленно шла по чисто вымытому линолеумному полу, стараясь ступать только на светлые квадраты. Она хотела вобрать в себя атмосферу больницы, чтобы потом передать ее читателю. Светлые квадраты Саша выбирала по устоявшейся с детства привычке придавать действиям дополнительный смысл, наполняя жизнь придуманной значимостью. Это касалось не только ходьбы.

Коридор неожиданно прервался полукруглой нишей, открывшейся слева. В нише стояли журнальный столик и два бесцветных кресла. Столик был пуст. На одном из кресел сидела женщина в белом халате. Увидев Сашу, женщина поднялась и улыбнулась.

Саша остановилась и решила спросить, куда ей идти. Она заметила, что мебель сливается со стенами, теряясь в их пастельности. “Нарочно, должно быть, – подумала Саша. – Чтобы создать успокаивающую цветовую гамму. Нужно отметить”. Она не верила в непродуманность пространства.

– Здравствуйте, – сказала женщина; она была старше Саши, около пятидесяти, халат обтягивал ее, словно чужой. – Вы корреспондентка Савельева?

Женщина улыбалась. Саша тоже улыбнулась. Сегодня начиналось хорошо.

– Я – журналист, – поправила Саша. – Я ищу кабинет главврача Корнаковой. У нас назначено.

Женщина кивнула и одернула тесный халат.

– Это я, – представилась женщина, – Корнакова Римма Александровна. Мой кабинет дальше по коридору, но там нам поговорить не дадут: всегда народ толчется. Мне сказали, что вы уже прибыли, и я вышла вас встретить. Как добрались?

– Спасибо, – ответила Саша. – Александра Савельева, журналист. Вам должны были звонить.

– Да-да, – охотно согласилась Римма Александровна, – звонили-звонили. Вы не волнуйтесь. Я вас ждала. Можем здесь сесть, а можем сразу вниз пойти. На первый этаж, где у нас процедурная, столовая, комната отдыха. Вы без фотографа?

– Мы обычно сначала текст пишем, – пояснила Саша, – а потом приезжает фотограф и снимает, что нужно по тексту. Я же еще не знаю, что напишу.

Они продолжали стоять, не решаясь сесть. Саше казалось, что ниша может неожиданно закрыться – с потолка опустится железная решетка (она видела такое в кино), и они окажутся замурованными в тесном пастельном полукруге. Стены начнут сдвигаться в центр, навстречу друг другу, и соединятся, постепенно сдавив их тела в плоскую костяную-кровяную труху. Саша не любила закрытых пространств.

Полутемный коридор был надеждой на путь назад. Саша отступила в его длинный туннель и остановилась, успокоенная открывшимся с обоих концов обещанием безопасности.

Римма Александровна продолжала улыбаться, словно Саша сделала что-то веселое. Ее левый глаз вобрал в себя тусклый свет шестидесяти ватт, освещавших больничный мир, и оттого был ярче, чем правый. Она кивала, соглашаясь с еще не сказанным.

– Давайте у окна постоим, – предложила Саша. – Там записывать светлее.

Больные продолжали ходить взад-вперед по центральной дорожке, оставляя боковые пустыми. Словно не верили, что, если туда ступить, можно вернуться обратно. Саше было знакомо это чувство: неизведанному лучше остаться неизведанным.

В неиспытанном скрывался потенциал угрозы, и жить правильно – означало сохранить угрозу потенциальной, отказать ей в реализации. Оставаться на центральной аллее.

Она раскрыла приготовленную тетрадь и достала из кармана ручку. Та оказалась без колпачка. Саша пожалела, что у нее нет диктофона.

– Это наши обеспечиваемые гуляют, – пояснила Римма Александровна. – Положена прогулка после завтрака и после обеда, до пяти вечера. Если погода позволяет.

– Почему – “обеспечиваемые”? – спросила Саша.

Было неудобно записывать на весу, и она прислонила тетрадь к стеклу. Ей нравилось это место в объяснении доктора.

– Мы раньше были при Минздраве, – сказала Римма Александровна, – а потом нас перевели в Минсоцобеспечения. Так что больные у нас теперь – обеспечиваемые. Всего в учреждении содержится сто восемьдесят шесть человек, все получают лечение, уход. Посещение свободное, для родственников.

Она улыбнулась, ожидая вопросов. Саша записала количество больных и опустила ручку вниз, давая чернильной пасте стечь по прозрачному стержню к пишущему концу.

– Часто родственники приезжают? – спросила Саша.

– Не ко всем. – Римма Александровна оглянулась, словно не хотела, чтобы ее слышали. – От многих родные отказались и не навещают. Но к некоторым ездят. Одного мужчину на Новый год домой брали.

Она посмотрела, как санитары – пожилой в очках и толстый помоложе – уводят гуляющих в корпус, и добавила:

– Да им здесь хорошо. У нас уход, обеспечение. Телевизор час после обеда и два часа после ужина. Недавно приобрели видеомагнитофон и теперь будем фильмы смотреть. Вы о нас хорошо пишите, пожалуйста.

Саша кивнула. Она не собиралась давать обещаний.

Старик последний раз ударил кулаком в невидимое посреди аллеи и позволил увести себя в здание. Лес вокруг аллеи стал пустым, безлюдным и отчего-то темнее, словно люди, уйдя, унесли с собой дневной свет.

Время, чуткое к больничному расписанию, переместилось из утра в полдень. Небо над лесом свернулось краями к центру, и его разноцветные струи, создававшие зрительный объем, сферность, скатились в одномерную серую плоскость. Стало неинтересно смотреть из окна.

Саша повернулась к Римме Александровне:

– Могли бы вы рассказать нашим читателям про диагнозы содержащихся у вас больных?

– Конечно. – Римма Александровна снова обернулась, будто ожидая, что их подслушивают. – Большинство больных поступают с шизофренией и схожими полиморфными психическими расстройствами.

Она посмотрела на Сашу и решила пояснить:

– Ну, знаете, маниакальные состояния, для которых характерны отклонения в восприятии реальности. Галлюцинаторные явления, параноидный бред. Все это приводит к значительной социальной дисфункции и потере работоспособности. Трудиться они не могут, но вне острой фазы их содержание в больницах нецелесообразно, и они переводятся к нам, в Индом.

– Индом? – спросила Саша Савельева. – Что это?

– Индом – дом-интернат, так короче, – сказала Римма Александровна. – Так больные называют. Вроде как их дом.

Она подождала, пока Саша запишет объяснение, и продолжила:

– Шизофреники, безусловно, составляют большинство, но поступают и другие – с последствия ми травм, шоковыми состояниями. Несколько больных с острыми неврологическими симптомами – поражениями центральной и периферийной нервной системы, энцефалопатией.

Римма Александровна остановилась, вспоминая, не забыла ли она еще кого-то.

Саша закончила писать и тоже ждала.

Нижний этаж стал оживать голосами пришедших с прогулки. По коридору под ними начали катать что-то железное.

– Обед скоро, – пояснила Римма Александровна. – Также имеются больные с выраженным дебилизмом, олигофренией. – Она помолчала и, словно удивившись, добавила: – Раньше их больше было, но последние годы что-то не привозят. Теперь в основном шизофреники идут.

– И долго они у вас наблюдаются? – спросила Саша. – А когда вылечиваются, куда их?

Римма Александровна улыбнулась вопросу.

– У нас в большинстве содержатся хроники, с глубинными психическими расстройствами. – Она говорила медленно, будто давно выучила эти слова и теперь вспоминала, боясь перепутать.

– К нам они попадают из лечебных учреждений, обычно после многолетней терапии. Все связи с обществом у них потеряны, и им практически невозможно интегрироваться обратно, в нормальную жизнь. Идти им некуда: ни жилья, ни семьи. А у нас они на всем готовом. Мы их всем обеспечиваем.

Она посмотрела, как Саша записывает обрывки ее фраз. Ей хотелось знать, что та выбрала записать, а что опустить, но спросить или посмотреть Римма Александровна не решалась.

Дверь в коридоре открылась и снова закрылась. Кто-то шел в их сторону.

Мимо прошла высокая толстая женщина в белом халате. Она мельком взглянула на стоящих у окна и начала спускаться по лестнице.

Римма Александровна, на секунду замерев, кивнула Саше:

– Это наша дежурная медсестра, Ольга Даниловна. Сейчас обед начинается, и она пошла на пост, приготовить лечебные препараты для послеобеденного приема. Оставайтесь на обед, познакомитесь с обеспечиваемыми, поговорите. У нас сегодня суп с лапшой и мясная запеканка.

Саша согласилась и закрыла тетрадку. Она решила расспросить больных после обеда. Надо было поесть их еду, посидеть с ними за одним столом, походить по палатам. Она представила, как опишет обед, и начала подыскивать нужные слова. Ей хотелось придать будущему тексту достоверность и описать исключительное как можно обыденнее. Как военный репортаж: сухо, факты, с оттенком личного героизма. Словно она пробралась на другую сторону жизни, перешла черту, отделяющую привычное от запретного.

Саша спустилась вниз, где кормили психически больных, чтобы разделить их тревожный быт. Она продолжала думать о них как о несчастных.

В столовой Саша выбрала стол, за которым сидел старик, что не мог на прогулке пройти сквозь воздушную преграду. Вторым за столом был молодой парень с длинным худым лицом, одетый в светло-голубую пижаму. Он ел как-то слишком внимательно, подолгу прожевывая пищу. Он ни на кого не смотрел.

Саша поставила полученную у раздатчицы миску с супом на стол и представилась:

– Здравствуйте, я – журналист из районной газеты. Приехала написать о вас очерк. Не возражаете, если я с вами пообедаю?

Ей никто не ответил. Парень продолжал упорно жевать, старик возил ложкой по дну пустой миски и смотрел мимо всех.

Саша подумала и села. Она зачерпнула суп.

Ели молча. Иногда старик поднимал левый кулак над головой и тихо, словно боясь, что его услышат, говорил никому:

– Нет, не заставите. Не заставите.

Он опускал кулак и продолжал возить ложкой по жестяному дну. Он делал это сосредоточенно и осмысленно, будто наносил на мятую жесть видимые лишь ему узоры.

К их столу подошла молодая нянечка, забрала у старика миску и вернулась, положив туда запеканку. Старик начал есть, не глядя на пищу. Он ел быстро, и было хорошо видно, как двигается его тощий кадык.

Молодой закончил еду, аккуратно обтер миску большим куском хлебного мякиша и спрятал его в карман пижамы. Затем он выпил светлый компот и посмотрел поверх стола.

Саша подивилась серой прозрачности его глаз: словно неглубокий, нестрашный колодец, куда хочется прыгнуть. Словно два колодца.

Она вспомнила, как маленькая ездила летом к бабушке в деревню и местная девочка, хроменькая Ира, однажды ей сбивчиво призналась, что в колодце на дальней стороне поселка живет ее подруга, синяя женщина-вода.

Они сидели вечером на поленнице, пряча голые ноги от опускающегося на землю ночного холода, пытаясь натянуть дневные легкие платья как можно ниже, и ждали, кто из старших девочек с кем из мальчиков выйдет гулять.

Ира наклонялась совсем близко и сбивчиво шептала, что женщина-вода говорит только с ней и зовет к себе жить.

– Им там все равно, что хромая, – убежденно повторяла Ира. – Там и не видно, кто какой: темно.

Она так и не прыгнула и осталась в деревне, откуда все постепенно уехали, кроме Сашиной бабушки: та успела умереть. Саша пожалела, что, вырастя и выйдя замуж, больше туда не ездила. Ей стало интересно, продолжает ли Ира ходить к колодцу разговаривать со своей синей подругой. Или она все-таки прыгнула и уплыла сквозь секретные туннели, соединяющие все колодцы земли, уплыла далеко в океан и ее хромые, скрученные полиомиелитом ноги слились, превратились в блестящий радужный хвост?

“Все синее – хорошее, – подумала Саша. – Отчего это? Небом наполняется”.

Она взглянула на парня. Тот не отвел глаз и смотрел вроде не мимо, но и не на нее.

– Здравствуйте, – сказала Саша; она решила заново представиться: – Я – журналист Савельева из районной газеты, приехала к вам в гости. Хочу написать о вас очерк. Как вы здесь живете.

Старик взял кусок хлеба и начал крошить на стол. Крошки размокали в супных сплесках и расползались в липкую кружавчатую дрянь.

Саша вытащила тетрадку и положила на колени.

– Вы не возражаете, если я вам задам несколько вопросов? – Она надеялась, что один из них отзовется.

Старик принялся крошить новый кусок хлеба. Парень не отводил взгляда, и Саша прыгнула в серый прозрачный колодец его глаз.

– Вы, – сказала Саша, – вас как зовут?

– Костин, – ответил парень. Он продолжал смотреть не на нее.

– Костин, – повторила Саша. Она записала фамилию. – А имя?

– Миша, – сказал Костин. – А вы что, меня не помните?

“Бедный мальчик, – подумала Саша. – Думает, я отсюда”.

Она решила повторить еще раз.

– Михаил, – сказала Саша, – меня зовут Александра Савельева. Я к вам приехала из города, из газеты. Хочу о вас написать. Вы здесь давно?

– Три месяца, – ответил Миша Костин.

– Нет. – Старик поднял над головой красный морщинистый кулак. – Не заставите. Не заставите.

Он закрыл глаза и затих, словно испугался собственного голоса и спрятался в темноту за опущенными веками. Саша помолчала, чтобы дать его словам уйти, раствориться в пропахшем едой воздухе столовой.

– Скажите, Миша, – попросила Саша Савельева, – а вы откуда сюда приехали?

Она осеклась, поняв, что это прозвучало, будто Костин приехал сам, добровольно. Хотя, может, так было и лучше.

– Спецдетдом номер семьдесят девять, – тут же ответил Миша. Он помолчал и в первый раз добавил пояснение: – Для детей.

Саша почувствовала, что это начало беседы: возможно, ответы перестанут быть односложными и Миша Костин доверится ей, разговорится. Наполнит ее очерк своим личным, что заставит читателя сопереживать.

– И долго вы там были? – спросила Саша. Ей хотелось, чтоб долго.

– С шести лет, – сказал Костин. Он вынул из кармана кусок липкого размякшего хлеба и откусил. Костин начал старательно прожевывать откушенное, а оставшийся хлеб положил обратно в карман.

Кто-то прижался к Саше сзади, словно облепил ее спину мягким и теплым. Она осторожно обернулась, отстраняясь от чужого тела: за ней стояла коротко остриженная карлица с круглым оплывшим лицом. Она была ростом с десятилетнего ребенка и от придурковатости казалась без возраста. На ее отвисшей нижней губе скапливалась слюна и падала на ворот байкового халата. Карлица улыбнулась и ласково заклокотала, словно отвечая на все Сашины будущие вопросы. Затем она снова прижалась к ее спине и вымазала Сашу слюной.

К ним подошла Римма Александровна и погладила карлицу по густым щетинистым волосам. Та издала тонкий звук, словно дернули скрипичную струну. Саше стало физически больно от высокой ноты, будто звук задел что-то, чего нельзя трогать, у нее внутри головы. Будто дернули за нерв. Ей хотелось, чтобы карлица скорее ушла.

– Как вам наше питание? – спросила Римма Александровна. – Хотите осмотреть пищеблок, поговорить с поварами? Можете обеспечиваемых спросить, они едой довольны. Вы о нас хорошо пишите.

– Конечно, – ответила Саша Савельева. – Я сейчас побеседую с Михаилом и осмотрюсь вокруг. Где у вас что.

– В пищеблок сходите, – повторила Римма Александровна. Она взяла карлицу за плечи и потянула за собой: – Пойдем, Нюточка, пора препараты принимать.

Нюточка заулыбалась и, высвободившись, еще раз, напоследок, прижалась к Саше. От нее шел теплый сладковатый запах старой мочи. Затем она взяла предложенную Риммой Александровной руку и неожиданно пронзительно закричала, как кричат животные.

Саша вздрогнула и резко отстранилась.

– Ничего, ничего, – сказала Римма Александровна, – это она радуется, что вы приехали. Она не говорит, а кричит, как птица. Не беспокойтесь: Нюточка безобидная, не буйная. Мы буйных в шестой держим.

Саша подождала, пока они выйдут в коридор, куда уже ушло большинство больных из столовой. Все сворачивали направо, где находился пост дежурной сестры.

– Михаил. – Она повернулась и попыталась поймать его взгляд, но серая прозрачность Мишиных глаз осталась неуловимой; глаза не прятались, они ни на что не смотрели.

– Вас навещает семья?

– Нет, – сказал Костин.

– А в детдоме навещали?

– Нет, – сказал Костин.

– Что же, за все время к вам никто так и не приезжал? – спросила Саша.

– Артисты приезжали, – ответил Костин. – Танцевальный коллектив один раз.

Он поднялся, собираясь уходить.

– Вы куда? – спросила Саша. – Я думала, мы еще поговорим. Я хотела спросить, как вам здесь. Нравится, не нравится.

– Нравится, – сказал Костин.

Он тронул старика за плечо, тот открыл глаза.

Миша помог ему подняться со стула. Они стояли рядом, словно дед и внук.

– Куда вы спешите? – спросила Саша. – Я еще не все спросила.

– Мне песню нужно учить, – ответил Миша.

Он развернул старика к выходу, направив его плечи в нужную сторону.

– Какую песню? – Саша не хотела, чтобы он уходил: ей были нужны его неуловимые серые глаза. Она думала, что если поймает этот прозрачный взгляд, то все получится, удастся сегодня. – Зачем вам песня?

– У нас скоро праздник золотая осень, – сказал Костин. – Мы песню учим. А вы не учите?

– Учим, – ответила Саша. – Я просто уже знаю, мне не нужно. А вам разве не надо идти принимать препараты?

Она хотела его задержать и не знала как.

– Не надо, – сказал Костин. – Я не психический. Я дебильный. Нам не дают.

Он повернулся и повел старика из столовой. Тот сделал два шага, остановился и, подняв кулак, испуганно пообещал кому-то наверху:

– Нет, не заставите. Не заставите.

Римма Александровна ждала Сашу в коридоре. В дальнем конце справа стояла очередь за лекарствами. На стене перед выходом из столовой висел тканый коврик зеленых тонов. На нем влево, в сторону от медсестринского поста, по вышитому небу летели вышитые гуси. Передний гусь оторвался далеко, остальные тянулись за ним острым клином и никак не могли догнать. “Однажды, – подумала Саша, – вожак улетит за потертый край коврика, и стая последует за ним, ускользнет в настоящее небо”. Ей понравилась эта мысль.

С обеих сторон коридора тянулись открытые двери палат.

За окном шел мелкий дождь, мягко сползавший по потемневшему от воды стеклу. Дождь не стучал, не просился внутрь, а тихо лился заоконными струйками, довольный своей судьбой.

Саше стало тревожно и захотелось быстрее уехать домой.

– Пищеблок осмотрели? – спросила Римма Александровна. Она улыбалась и сама была как дождь за окном.

– Я с Мишей говорила. – Саша хотела узнать о нем побольше; она решила построить очерк вокруг Костина. – Совсем мальчик, только из детдома. Долго он у вас будет?

– Да пока не состарится, – рассеянно ответила Римма Александровна, оглядываясь вокруг. – А потом отправим в дом престарелых. – Она взглянула на Сашу: – А куда его? Жилья нет, работать не может, семья не в состоянии обеспечить уход. – Римма Александровна подождала, будет ли Саша записывать ее слова, и, поняв, что нет, продолжила: – Насильно мы никого не держим, разве что несколько буйных случаев. Многие обеспечиваемые к нам поступают потому, что у них нет возможности вернуться в общество. А у нас уход.

“Жуть, – подумала Саша. – Я бы лучше умерла, чем так жить. Хотя, казалось бы, о них здесь заботятся, лечат. Кормят. Песни разучивают”. Ей захотелось немедленно уехать – к мужу и маленькой дочке.

Саша постаралась вспомнить их лица и не смогла. Лишь общий образ, лишь имена – Игорь, Лиза, и ничего больше. Их лица ускользнули из памяти, словно не виденные много лет, и не давали в себя заглянуть – как глаза Миши Костина.

Саше Савельевой стало страшно: она испугалась, что, как гусям на коврике, ей не удастся улететь за край тканого пространства.

– Простите, – сказала она Римме Александровне, – как я могу добраться до города? До станции?

– Да что же это, вы уже уезжаете? – удивилась та. – И не посмотрели ничего, в палатах не побывали. Может, на репетицию останетесь? Мы к празднику песню разучиваем.

К ним почти вплотную подошел толстый лысый мужчина и стал слушать разговор. Иногда он быстро проводил ладонью по лицу, словно стряхивал налипшую паутину. Саша старалась его не замечать. Он почти касался ее рукава.

– Спасибо, доктор, – поблагодарила Саша. – Мне нужно ехать. Я должна начать работу над очерком.

Римма Александровна расстроенно покачала головой.

– Ну, раз надо, – обиженно протянула она. – Или подождите до вечера, в шесть индомовский автобус с персоналом в город пойдет. А пока песню послушаете.

Толстый мужчина начал сопеть, быстро провел ладонью по лицу и подвинулся еще ближе. Саша чуть отступила: ей не хотелось показывать, что она боится.

– Что тебе, Никодимов? – спросила Римма Александровна.

– А вы доктор? – чуть ближе подвинулся Никодимов.

– Доктор, доктор, – заверила его Римма Александровна. – Ты таблетки принял? Тогда иди, вон в окно посмотри. Дефицит концентрации, – извинилась она перед Сашей, – не может долго удерживать информацию. Надо прибавить сульпирид.

Никодимов никуда не ушел, а заулыбался, довольный, что о нем говорят.

В левом конце коридора неожиданно заиграло пианино и сразу прервалось, будто играть передумали.

Саша отвернулась от умолкшей Риммы Александровны и увидела, что очередь перед постом медсестры исчезла, словно смытая неторопливым дождем за окном. Медсестра, Ольга Даниловна, сидела в дальнем углу, заканчивая собой пространство коридора. На нее хотелось смотреть и смотреть.

Пианино снова заиграло, звуки были знакомы, оформлены в мелодию из юности.

Саше захотелось начать подпевать:

 
Листья желтые над городом кружатся,
С тихим шорохом нам под ноги ложатся…
 

– Я на репетицию схожу, – сказала Римма Александровна. – Приходите, наши хорошо поют. И на праздник приезжайте. С фотографом.

Она повернулась и пошла в сторону музыки. Никодимов быстро обтер лицо ладонью и пошел за ней.

Саше стало тревожно от песни и дождя. Долгие, протяжные слова проникали в нее и смешивались там с шепотом капель за окном. Голос дождя становился все громче, все отчетливее, и Саша поняла, что ее, как когда-то хроменькую Иру, зовет синяя женщина-вода и обещает вернуть лица любимых. Она решила уехать, прямо сейчас, немедленно, не откладывая, чтобы больше не провести здесь ни одной минуты. Ее нетерпение было окрашено в ярко-оранжевый цвет.

Саша подошла к Ольге Даниловне; та сверяла записи в длинной узкой тетрадке с листом бумаги, прикрепленным клейкой лентой к стене над столом. На листе от руки было написано Дневной прием препаратов. Ниже шли фамилии больных и названия лекарств.

Воздух вокруг Ольги Даниловны казался плотнее и отчего-то темнее, чем в других местах коридора. Отсюда хотелось быстрее уйти.

– Извините, – сказала Саша, – я – журналист из районной газеты, приезжала по поводу очерка. Мне нужно на станцию, и я не знаю, как добраться.

Она замолчала, ожидая помощи. Ольга Даниловна продолжала сверять записи, бормоча:

– Сидоркин – две дозы против утренней, Алешина – отменили дневной перициазин, вечером двести миллиграммов. – Она, казалось, не слышала Сашу.

 
И от осени не спрятаться, не скрыться… —
 

медленно, как-то вразбив, отдельно от музыки неслось из другого конца коридора. Саше хотелось уйти туда и петь вместе со всеми – она знала слова.

“Лица, лица забыла, – стучало у нее в голове. – Бежать нужно, немедленно бежать”.

– Простите, – чуть громче сказала Саша, – мне необходимо добраться до станции. Меня дома ждут. На работе. Когда пойдет следующий автобус в город?

Ольга Даниловна поставила галочку против фамилии Парамонова и взглянула на Сашу. У нее были темные глаза с почти желтыми зрачками, как у рыси. Или это отражались длинные трубки дневного света под потолком?

– Зачем тебе в город? – спросила Ольга Даниловна. – Иди лучше песню учи.

Она посмотрела в лист, ища чью-то фамилию.

– Мне нужно уехать, – еще громче сказала Саша. – У меня там семья. Я к вам в командировку. Мне нужно немедленно уехать! – почти закричала она.

Из соседних палат выглянули несколько человек. Женщина в розовом небольничном халате вышла в коридор, чтобы послушать.

Дождь за окном усилился и начал стучать, проситься в окно. Саша знала – это ее зовет женщина-вода.

– Немедленно, сейчас! – кричала она. – Мне сейчас нужно.

– Тише, тише. – Ольга Даниловна наконец нашла фамилию и ткнула в нее пальцем: – Вот, Савельева, я вижу, ты дневные препараты пропустила, оттого и волнуешься. Мы сейчас амитриптилинчик примем и успокоимся.

Ольга Даниловна наклонила маленький уютный пузырек, и две желтые таблетки соскользнули по его гладкой стенке в эмалевую белую овальную плошку.

– Вот, – показала Ольга Даниловна, – прими и бегом песню учить.

Она придвинула таблетки к Саше и ждала.

– Нет, – попятилась Саша, – не буду. Мне автобус нужно! – закричала она. – Вы не можете меня здесь держать, я журналист районной газеты. Когда автобус на станцию пойдет?

– А вот таблетки примешь – он сразу и пойдет, – заверила ее Ольга Даниловна. – Ты, Савельева, не шуми, а то мне придется санитаров вызвать. Давай по-хорошему сегодня.

Саша отступила еще на шаг и замотала головой. Больных в коридоре становилось все больше, они текли из открытых дверей палат, собираясь полукруглыми кучками, образуя группы по несколько человек. Некоторые из них начали говорить, волноваться, и их голоса, помноженные друг на друга, вторили усиливающемуся дождю за окном.

– После Пасхи приедем приедем приедем, – слышала Саша низкий мужской бас, словно глубоко в трубе.

– Ой уже прыгнул ой ловите ой ловите, – перебивала его женщина в розовом халате.

– Они за мною всюду ходят всюду к себе зовут, – рассказывал в коридорное пространство кто-то пискляво и тонко, – всюду ходят всюду к себе очень зовут…

Сашу заливал страх. Тревога из оранжевой стала почти пунцовой и была больше не тревога с ее сосущим чувством приближающегося, а ужас, что уже наступил, обступил и сейчас поглотит, проглотит – страх, беда без конца. Саша знала, что нужно немедленно впустить в себя светлый воздух дождя.

Она посмотрела в окно напротив поста: дождь бил в стекло, будто хотел что-то сказать. Саша увидела, что струи вдруг перестали быть хаотичным натиском воды и сложились в лица дочки и мужа. Лица были мутными, словно за тонкой марлей, и грозили снова расплыться в темные крупные капли, ускользнуть, потеряться, перестать быть навсегда.

– Пустите, – закричала Саша, – пустите, мне нужно, меня дочка ждет! Вон, вон там, видите. У меня муж, Игорь, он меня встречать приехал.

Она ударила по протянутой к ней руке Ольги Даниловны и отступила вглубь коридора, откуда навстречу ее страху текли, текли, текли и повторялись осенние слова:

 
Листья желтые, скажите, что вам снится?
 

Кто-то из больных низко заплакал, словно мычал. Плач подхватили, и сразу в глубине корпуса пронзительно закричала Нюточка. Узкий звук ее животного голоса ранил, колол, будто длинная, метровая, острая игла между лобных костей. Игла входила в череп, протыкая его до затылка.

В коридоре начался шум, и молодая стриженная наголо девка принялась колотить себя открытой ладонью по круглой голове, ноя плачущим голосом:

– Сережа Сережа Сережа Сережа…

– Что ты, Савельева, наделала? – устало спросила Ольга Даниловна. – Теперь санитаров вызывать нужно, сейчас на вязки положим. – Она подняла трубку зеленого телефона без диска и сказала в нее: – Девочки, это первый пост. У меня Савельева скандалит – все в корреспондентку играет. Сколько лет уже здесь, а одно и то же. И Парамонова из девятой тоже хороша: опять у нянечек халат стащила и в Римму Александровну вырядилась. Все отделение перебаламутили. Да, пришлите санитаров. И дежурному врачу скажите, пусть в шестую подойдет.

Ольга Даниловна повесила трубку и повернулась к Саше, но та уже бежала от окна к окну, останавливаясь и шепча дождю за стеклом:

– Лиза, Лизочка, не уходи, не уходи. Я сейчас к вам с папой выйду. Не уходите, не бросайте меня.

Больные плакали, звали на помощь, пугаясь себя, других, и крики мешались с песней, что плыла с другой стороны коридора, словно там была и вовсе иная жизнь:

 
И пускай дождливы часто
Эти дни, эти дни.
Может, созданы для счастья,
Может, созданы для счастья
И они, и они.
 

И поверх всего – перекрывая томящийся в воздухе страх, обещания счастья и просьбы дождя – рвался в небо долгий пронзительный звук: Нюточка кричала по-птичьему.