Текст книги "Страх. Книга 1. И небеса пронзит комета"

Предполагаю, что в грядущие выходные – спасибо комете и всем, кто на ней делает свой маленький гешефт! – будет то же самое. А то и похуже.

Откинувшись на шаткую продавленную спинку кресла, я машинально тянусь за сигаретами. Черт! В отделе же нельзя курить! Во время ночных дежурств мы это правило хамски нарушаем, но сейчас-то еще не ночь, дежурю я до полуночи. Да и курила только что… Черт, черт, черт! Игнорируя компьютер, лезу в персональный сейф, вмонтированный в левую тумбу стола, – многие документы до сих пор хранят в бумажном виде. Во всяком случае, работать с бумагами однозначно удобнее, чем с электронными документами. Тем более когда речь идет об уголовных делах.

Дела, дела… Как говорил наш отец, у нас делишки, а дела – у прокурора. Ох, не просто так он это говорил, сам проходил по нескольким делам фигурантом. При коммунистах (случился тогда в нашей благословенной стране такой рецидив – к власти пришли сторонники принципа «все поделить и всех проконтролировать») он сперва был, как это называлось на старинном сленге, «фарцовщиком», потом «цеховиком», потом попытался влезть в игорный бизнес. В общем, чем бы он ни занимался, всегда ходил по грани, находясь, что называется, в состоянии холодной войны с представителями закона. Тюрьма по нему, как говорится, плакала. И, честное слово, лучше бы он за свои сомнительные или совсем уж темные дела сел. Пусть бы даже сел с конфискацией имущества. Но закон опоздал. Игорный бизнес – это вам не цех по производству «фирменных» джинсов. Отца – вместе с мамой – расстреляли прямо в машине. Из двух автоматов. Практически в упор. В двух шагах от элитного дома, где они только-только купили квартиру.

Нам с Марией тогда было по шестнадцать. До сих пор мне трудно об этом вспоминать. Хотя уж вроде с моей-то работой ко всему привыкаешь. Но работа работой, а это словно бы совсем другое. А уж тогда… Тогда это была адская смесь: острая, разрывающая все внутри боль потери, панический, до озноба страх за Мари и за себя, ужас перед будущим, неверие в свои силы, отчаяние… Я тогда как будто зажмурилась, как будто мне нужно было пробежать… ну, скажем, через кладбище с привидениями и жуткими монстрами. Если бежать, закрыв глаза, вроде не так и страшно. И еще надо стиснуть зубы. Иначе превращаешься в беспомощный скулящий комочек, который неизбежно погибнет. Беспомощный, дрожащий от ужаса комочек я загнала в самую глубь души – пусть скулит там в уголке. А снаружи – ледяное спокойствие и выдержка. Иначе не выжить. Не справиться с бесконечным кошмаром: опознание, допросы, составление фотороботов, похороны – и все это тонет в липком тягучем страхе за себя, а еще больше за сестру. Этот страх пропитал все мое существо, и не похоже, чтобы сейчас он выветрился. Нет. Разве что, настоявшись с годами, стал… крепче, что ли. Его зыбкая болотистая жижа покрылась льдом, по которому вполне можно двигаться. Правда, я все равно чувствую, что лед этот тонок… но если двигаться быстро, болото останется ни с чем. Поэтому я как будто всю жизнь бегу. Стремительно и неостановимо. Меня гонит страх: остановиться – значит провалиться в него и, безусловно, погибнуть.

Впрочем, меня обнадеживает то, что тогда, когда я была совсем юной и беспомощной, я справилась. Обошлось. Хотя был момент, когда мне показалось – все, нам уготована та же дорога, что и родителям. Гость, явившийся к нам с Мари вскоре после вскрытия завещания, обладал неприметной, почти незапоминаемой внешностью (сейчас я даже не могу воссоздать в памяти его лицо, только начавшие седеть волосы), был вежлив, нетороплив и очень спокоен. И еще – от него пахло смертью. Нет, он не угрожал, он просто предложил отдать ему родительский бизнес, даже, кажется, улыбнулся – две такие милые девчушки все равно ведь не справятся с делами, лучше передать тем, кто умеет с ними управляться, но я увидела, как на месте светлых спокойных глаз возникают два автоматных дула. Кто-то внутри меня визжал от ужаса, но я – я тоже улыбнулась этому… этому, в общем. Вы правы, сказала, пусть бизнесом занимаются те, кто умеет, двум юным девушкам это не по силам. Но квартира и банковские счета – совсем другое дело. Двум юным девушкам нужно ведь на что-то жить.

Гость, как ни странно, не возражал. Даже руку мне поцеловал на прощание. Я полчаса потом терла ее мочалкой и всеми моющими средствами, которые нашлись в доме. И твердо решила пойти работать в полицию. Нет, не из высоких побуждений, не затем, чтобы найти и покарать тех, кто заказал убийство моих родителей, нет. Просто чтобы защитить себя и сестру. Полицейская форма – это своего рода броня. Убить даже рядового патрульного – это на порядок серьезнее, чем ликвидировать пару беспомощных девчушек.

К тому же я давно уже выросла из рядовых патрульных.

Решительно – хватит уже плавать в воспоминаниях, пора и поработать – прихлопнув дверцу сейфа настоящего, я ткнула в одну из папок в сейфе виртуальном. Красный цвет ее завязок означал: по этому делу заканчиваются какие-то сроки каких-то следственных действий (убей не помню какие, но сейчас выясню).

Но тут раздался телефонный звонок. Феликс! Вот еще не хватало!

По чести сказать, давно надо было свернуть эти невнятные отношения – ни особой душевной близости, ни пылающей страсти мы друг к другу не испытываем. Я во всяком случае. Что чувствует Феликс, знает только он сам. Я почему-то даже не пытаюсь в это вникнуть. Странно, да? Ну мы вообще довольно странная пара. Пара «наоборот»: Феликс скромен, почти стеснителен, как институтка позапрошлого века, а я… Я – это я. Но отношения все тянутся и тянутся. Что-то нас все-таки связывает, что-то притягивает друг к другу.

Сейчас Феликс был слегка навеселе. Удивительно. Это второй раз на моей памяти. Он же почти не пьет, весь погружен в свою науку и прочее его не слишком увлекает. Ах да, я и забыла. Он же приглашен к своему ученому боссу на юбилей. Ну, р-р-р-рада за него. За обоих даже. Мой босс меня приглашает, исключительно чтобы выдать какие-нибудь «ценные указания». Совершенно бессмысленные, но формально необходимые.

Феликс изо всех сил пытался поддержать разговор, а я только порыкивала в ответ. Хоть и старалась скрыть раздражение (не имеющее, кстати, никакого отношения к собственно Феликсу, поэтому очень с моей стороны было нехорошо срывать на нем свою злость), но не слишком успешно – кажется, он слегка обиделся. Ну и ладно. Потом помиримся. Тем паче что явился – чего бы уж не в полночь, а? – посланец от шефа с ворохом громов, молний и, само собой, ценных указаний. Ну хоть пачку дополнительных дел не приволок, и на том спасибо.

Чтоб оно все провалилось!

02.09.2042. Город.

Голубиный парк. Мария

Домой я возвращаюсь всегда одной и той же дорогой и всегда пешком. Общественным транспортом пользуюсь разве что совсем уж в ненастную погоду. Пешая прогулка куда приятнее автобуса. Особенно после работы. Спешить некуда, можно побыть наедине с собой, отдаться потоку мыслей, который друг Кастанеды индеец дон Хуан называл внутренним диалогом. В моем случае это и впрямь диалог: в моем сознании беседуют «я» и «моя внутренняя Рита». Не знаю, есть ли «внутренняя Мария» у моей сестры, но в моей голове ее виртуальная копия присутствует совершенно определенно. Правда, я никогда не говорила об этом Рите реальной. И не расскажу. Хотя почти ничего от нее не скрываю. Но «внутренняя Рита»… Нет. Это принадлежит только мне.

Путь мой пролегает по тихой окраинной улице. Слева вздымается господствующая над городом гора, справа, за ажурными оградами из красного и белого кирпича утопают в садах особняки – большие, посолиднее и маленькие, похожие на теремки из сказки. Дальше, за садами и особняками, я попадаю в небольшой парк, в центре которого высится построенный в восьмидесятых годах прошлого века симпатичный фонтан. Именно из-за него я называю парк Голубиным. Несколько лет назад забытый всеми фонтан начал потихоньку разрушаться, стоял унылый, серый, облупленный. Но сейчас его привели в порядок, душа радуется глядеть: таинственно поблескивают искусственно подзелененной медью форсунки, озорно щурятся гипсовые дети – девчушка с бантиками и голенастый мальчишка, – на крыльях гипсовых голубей важно рассаживаются их живые прототипы, весело плещется вода. Парк не забит толпами гуляющих, но и небезлюден, на каждой аллейке кого-нибудь встретишь: то старушку, то парочку мам с колясками, то пацана на самокате, то собачника. Полицейская машина с дремлющими в кабине патрульными вполне достаточная гарантия от появления каких-нибудь… ну, в общем, нехороших людей.

Пройдя парк насквозь, я, как правило, захожу еще в похожий на приземистый барак супермаркет – за продуктами. А там уж до нашего с Ритой жилого комплекса рукой подать. Собственно, с нашего балкона я прекрасно вижу и плоскую грязную крышу торгового центра, и парк, и утопающие в зелени или снегу красночерепичные крыши особняков. И даже тот интернат, где работаю.

Да, в нашей благополучной стране все еще есть дети, чьи родители вынуждены доверять своих чад опеке соответствующих служб, ибо работа с утра до ночи не оставляет им времени для заботы о детях. Именно поэтому меня не удивили ни совсем взрослые мысли маленькой Белочки, ни сквозящая в них тоска. Жаль только, что девочка так быстро убежала. Я могла бы ее утешить, могла бы сказать, что не видеть родителей пять дней в неделю – не самое большое горе в жизни. Куда горше вовсе не иметь возможности увидеть их, кроме как на фотографиях. Живых – никогда. Никогда…

Как у Эдгара По: «Каркнул ворон: Nevermore!»

В отличие от обычных серых ворон, которых много в любое время года, черные во́роны появляются на моем маршруте, как правило, осенью. Эти иссиня-черные, похожие на грачей птицы, как смоляные статуэтки, украшают поросшие омелой кряжистые ветви старых деревьев Голубиного парка и кирпичные ограды садов. Но иногда, обычно перед переменой погоды, я вижу их в полете. Почему-то над головой пролетает всегда пара воронов. Летят они невысоко, тяжело, а в их угрюмом, скрежещущем карканье слышится почти апокалиптически безнадежное отчаяние.

Рита говорит, что я слишком впечатлительна, но я боюсь этого громыхающего над головой скрежета. Когда хоронили папу и маму, вороны носились над кладбищем и орали так, словно им самим грозило быть погребенными, причем заживо. Я прижималась к острому плечу сестры, ежась от холода, а еще больше – от страха. Я словно онемела тогда от этого страха, и, думаю, это спасло меня от безумия, в черную яму которого я начала проваливаться сразу, едва услышала выстрелы и узнала, что… нет, и сейчас не могу повторить. Страх сковал меня, заставил застыть, оцепенеть, не давал шевельнуться – и удержал на самом краю, не позволив окончательно поверить в то, что папы с мамой больше нет. Прошло почти восемь лет, но мне и сейчас порой кажется, что вот-вот скрипнет дверь, послышатся шаги, папа слегка отстранится, пропуская вперед маму, а она отбросит челку и улыбнется:

– Ну что нового, девочки мои?

И все это – сухой треск автоматных очередей, два окровавленных тела на передних сиденьях нашего «Лексуса», кладбище, скрежещущие вопли воронов – все это кажется дурным, тяжелым, затянувшимся сном. Если думать, что все это – просто кошмар, – тогда можно жить. Ждать пробуждения.

Сегодня воронов нет. Небо затянуто низкими тяжелыми тучами, асфальт темен от недавнего дождя, ветер неприятно холодит щеки и лоб. Но погода не настолько плоха, чтобы отказываться от прогулки.

Я думаю об одиночестве кометы в ледяном пространстве космоса. Нарисованный Беллой образ не оставляет меня. Одиночество – странная вещь. Иногда к нему стремишься, сторонясь от любого, кто подходит слишком близко. Но чаще оно пугает. Если бы у меня не было Риты, я, наверное, вовсе не выжила бы. Она для меня гораздо больше, чем сестра. Она – ангел. Ангел-хранитель, ограждающий меня тяжелыми, потемневшими от горя крыльями и оберегающий от ледяного безумия одиночества скорбными, все понимающими глазами. Глаза – это единственное, что у нас с ней, близнецов, разное. У Риты они очень темные, как горький шоколад, почти черные. У меня, наоборот, светлые, как липовый мед. Сама Рита шутит, что цвет глаз – это отражение наших душ, но это неправда! Я-то знаю, что ее душа вовсе не темная.

В детстве мы любили сказку братьев Гримм о Беляночке и Розочке. Я называла ее Розочкой, а она меня, конечно, Беляночкой. И душа ее, быть может, даже светлее моей, только снаружи этого не увидеть. Рита – прямая, решительная, даже резкая, таких людей часто считают злыми. Хотя Рита всего лишь не позволяет без спросу вторгаться в свое личное пространство, а главное – не боится здраво смотреть на мир. Я вот не уверена, что моя доброта, которую так вроде бы ценят окружающие, – не следствие слабоволия, робости и нерешительности. Я вообще ни в чем не уверена. Поэтому стараюсь не давать людям оценок и не люблю, когда кто-то делает из себя судью. К сожалению, люди, считающие, что они выше других и потому имеют право судить и даже наказывать, встречаются не так уж редко.

В супермаркете почти пусто, как-то не по-вечернему, к каждой кассе – по два-три человека. Я выбираю ту, у которой стоит всего одна дама. Молодая, не старше тридцати. Рыжеволосая, стильно одетая. Очень красивая, очень яркая, очень эффектная. Почему-то она меня пугает. Я вспоминаю горгон. Их ведь было три. Персей убил Медузу, а две ее сестры – Сфено и Эвриала – остались живы. Я зачем-то вглядываюсь в выбивающиеся из-под элегантного берета дамы рыжие локоны – не прячутся ли в них змеи?

– Если вы не состоянии нормально работать, – выговаривала «горгона» молоденькой кассирше, – вам тут не место. – Дама не кричала, она вообще не повышала голоса, скорее наоборот – цедила слова тихо, так что ее полушепот напоминал змеиное шипение. – Из-за своей некомпетентности вы тратите мое время, не говоря уж о моих нервах.

– Простите, но ведь это вы неправильно ввели пин-код, – попыталась возразить кассирша.

– В нормальных гипермаркетах, голубушка, аппарат пин-кода не требует! – резко парировала дама. – Я не обязана его помнить! Мне карточка нужна не для того, чтобы какими-то цифрами голову грузить, а чтобы упростить жизнь. Вызовите администратора, сейчас мы выясним…

Что именно собиралась выяснить «горгона», узнать не удалось. Я перешла к соседней кассе и едва успела подумать, что пин-код нужен, чтобы карточкой не мог воспользоваться посторонний (впрочем, я ничего не понимаю в технологиях, может, дама и права, только как-то очень грубо она права), как у нее зазвонил мобильный.

– Да, – сурово сказала дама. – Какого черта звонить? Я обо всем распорядилась. Неужели с одного раза непонятно? С такой некомпетентностью…

«Горгоне» явно нравилось красивое слово «некомпетентность». Собеседник, видимо, успел что-то вставить в поток уничижительных реплик, потому что дама замолкла. И молчала, слушая, довольно долго. Минуты две, так что я успела расплатиться и сложить покупки в сумку.

Сильно побледнев, дама взвизгнула что-то неразборчивое и, оставив растерянную кассиршу над горкой покупок, резко двинулась к выходу. Интересно, карточку-то забрать она успела?

Впрочем, ну ее. Меня такие особы пугают. Страшнее всего, когда подобным образом ведут себя дамы с детьми. Словно используют материнство как оружие против всего мира. Мне совсем не хотелось думать об этой неприятной даме, но почему-то мысли сами лезли в голову. Не зря Рита говорит, что я слишком впечатлительная. Я успела дойти до дома, принять душ, приготовить ужин и устроиться в кресле-качалке с томиком Джейн Остин, а бледный профиль в окружении рыжих локонов продолжал стоять перед внутренним взором.

Горгона. Очень красивая горгона.

03.09.2042. Город.

Западный проспект. Рита

Феликсу я сказала, что доберусь на «развозке», но «развозка» – штука мистическая. Теоретически она существует, должна существовать, на практике же служебная машина, на которой усталые копы разъезжаются после дежурства домой, появляется ладно если раз в год. Кататься на такси никакой зарплаты не хватит, на свою машину я еще не заработала, так что мой удел – последний автобус. Ну хорошо, когда хоть на последний успеваю.

Вообще-то, хотя от управления до дома далековато, меня не напрягают и пешие прогулки. Я люблю ночь. Это мое время. Так же, как день – время Марии. Близнецы, мы во многом зеркальное отражение друг друга. Она любит утро, я – закатные сумерки. Хотя звездное небо мы любим поровну.

Ночь я люблю еще и за то, что в это время город словно пустеет. Ни машин, ни людей. Ни мельтешни прохожих, в которой глаз полицейского привычно высматривает нештатные ситуации (очень утомляет, по правде говоря, но профессиональные привычки не так-то просто «отключить»), ни автомобильных пробок. Тишина и покой. Сигналы спецтранспорта, пугающие многих, меня, напротив, успокаивают.

Я надеваю наушники, слегка сдвинув их так, чтобы слышать (тоже профессиональная привычка) звуки извне, нахожу в коммуникаторе подходящую музыку и отправляюсь в путешествие.

Но сегодня я что-то устала, так что путешествие заканчивается на автобусной остановке. В ненастье она ужасна: плоская стеклянная крыша почти не защищает ни от дождя, ни от снега, а полторы стены (кто придумал такую конструкцию?) не столько заслоняют от ветра, сколько создают дополнительные вихри. Но сегодня мне везет: дождь давно закончился, а ветер совсем слабый, так что я коротаю время (до последнего автобуса еще минут двадцать) в компании «Голуаз» и «Раммштайна»:

 
Я один в ночи холодной,
Смолкли птиц последних трели.
Днем, когда все веселились,
Я кричал в пустое небо:
Первая звезда, взойди,
Лучик света подари
Той, которая в ночи
Так нуждается в любви…[1]1
  Rammstein, «Morgenstern».


[Закрыть]
 

Очень вдохновляет. Так, что я почти жалею, когда подкатывает новенький MAN. Почти пустой, только на заднем сиденье спит пожилой мужчина в дорогом макинтоше. На всякий случай – на бомжа спящий ну совсем не похож – присматриваюсь и прислушиваюсь. Дядька дышит шумно, окружая себя явственным облаком алкогольного выхлопа. Ну и славно. Не хотелось бы полночи возиться, оформляя незапланированный труп. Чтобы еще и шеф отругал – мол, ты, Рита, даже в свободное время норовишь работу найти.

Оставив перебравшего гражданина почивать, устраиваюсь спереди. Сквозь дверь водительской кабины мне виден кусочек хмурого небритого шоферского профиля. Но я предпочитаю заоконный пейзаж. Ехать долго: автобус изрядно петляет, так что дорога занимает почти столько же времени, сколько пешая прогулка. Автобус, проскочив многоэтажки, пробирается между разнообразными по стилю и достатку владельцев особнячками. Обычно я развлекаюсь, придумывая каждому домику хозяев – чем они живут, над чем смеются, что едят на завтрак и как зовут их собаку. Или кошку. Или попугая. Но сейчас мысли упорно возвращаются к работе. Среди стопки дел, присланных шефом для «просмотреть, проконтролировать и доложить», минимум два гарантированных «глухаря». А это значит, что мне гарантирован втык. И злиться на это бессмысленно, таковы правила игры. Но я злюсь. Злюсь до того самого момента, когда за туманным автобусным окном появляется моя остановка.

Мария предпочитает ходить с работы пешком, мимо аккуратненьких домиков под одинаковыми черепичными крышами, через уютный парк, где ленивые мамочки, покачивая коляски, попивают из ярких баночек коктейли и поглощают тонны чипсов и неизменных семечек, изрядная часть которых достается летающим крысам. Тем самым, которых по недоразумению причислили к птицам и назвали голубями. Впрочем, в парке все равно хорошо. Но я подхожу к дому с другой стороны, от небольшой промзоны, из-за котельно-сепараторной станции. Бетонный забор за автобусной остановкой украшен многочисленными, иногда меняющимися граффити самой разнообразной тематики: общественно-политической («Мэр – жулик»), культурно-спортивной («Футбол – отстой», «Грифы форевер» – только названия музыкальных групп меняются) и околосексуальной. Эти – самые многочисленные.

На неудобной, но крепкой железной лавочке, накрыв ее драным одеялом, давно и неистребимо обосновался безобидный местный алкоголик. Ходят слухи, что шпана регулярно заключает пари на день, когда бедолагу доконает наконец цирроз. В слухи я не верю: вряд ли нашей шпане известно слово «цирроз». Алкоголик же живуч на удивление.

За бомжовой лавочкой фонари заканчиваются. Я сдвигаю наушники назад (полицейский-то я полицейский, но по ночам все кошки серы, а удар обрезком трубы по затылку – не самое приятное завершение вечера, тем более жизни) и цепляю на голову налобный фонарь. Не то чтобы я всерьез боялась встречи с кем-то из местных люмпенов. Они меня знают, так что лезть остерегаются, за нападение на полицейского можно «закрыться» лет на десять. Но знают меня местные, а вот какой-нибудь заблудившийся наркоша, которому не хватает на дозу, – это может быть опасно. Кстати, налобник нужен не столько для освещения дороги, сколько для отпугивания таких «бойцов». Эти придурки предпочитают нападать в темноте.

От остановки до подъезда – семь минут бодрым шагом. На последней сотне метров я традиционно закуриваю, глядя на темную громаду жилого комплекса с жизнеутверждающим названием «Свобода». Во всем доме горят только три окна, одно из них – на нашей кухне. Кто бы сомневался. Мария, разумеется, дома.

Да и где ей быть? Парня у нее нет. Я не понимаю почему, но, в общем, оно и к лучшему. Основная масса этих, с позволения сказать, мужчин – бессмысленный балласт, наполовину состоящий из гонора. Может, поэтому я и держусь за Феликса. С ним спокойно. Он ничего не требует и не пытается за мой счет тешить мужское эго. И еще – я откуда-то знаю, что при всех его «тараканах» (а у кого их нет?) от него не приходится ждать удара. Это не объяснишь и не докажешь, но я ручаюсь, что это так. А это по большому счету и есть самое главное, остальное – пустяки. Для меня, во всяком случае.

Хотя то, что Мария всегда дожидается меня с работы или со свидания, – это не пустяк, это важно. Я, правда, терпеть не могу все эти травяные чаи и отвары, предпочитая вульгарный растворимый кофе, но какая разница, что у кого в кружке? Мы сидим на кухне, Мари, сдержанно позевывая, прихлебывает свою травяную отраву и слушает мое ворчание про полицейскую рутину, так не похожую на криминальные сериалы.

Я, наверное, псих. Мне нравится, что сестра меня ждет и терпеливо выслушивает, но временами этот устоявшийся ритуал меня бесит. Вот почему бы, скажите, пожалуйста, ей не лечь спать? Ведь встанет как штык без четверти семь, чтобы к половине девятого быть в своем интернате. И виду никому не подаст, что не выспалась, будет улыбаться и честно делать свое дело. А вечером, так же улыбаясь, опять будет меня дожидаться, а потом – слушать мои бессмысленные (но так необходимые для меня самой) рассказы.

Моя сестра – фантастически надежный человек. В древности думали, что Земля – плоская и лежит на спинах трех слонов. Слоны же, в свою очередь, стоят на спине плавающей в Мировом океане черепахи. Вот Мари – и есть та самая черепаха. При этом она продолжает считать себя маленькой беспомощной девочкой, а меня – ангелом-хранителем, помесью локомотива и бронемашины. А я… я боюсь даже намекнуть ей на ее собственную самодостаточность. Некоторые вещи, будучи названными вслух, рассыпаются в пыль, испаряются, исчезают.

Так и живем.

03.09.2042. Город.

ЖК «Свобода». Мария

Дожидаясь Риту, я, как всегда, клевала носом. А чтобы окончательно не заснуть, пыталась читать на очень пожилом планшете статейку о Болонской образовательной системе, которую в последнее время активно и временами довольно убедительно критикуют. Действительно, унификация образовательных стандартов – это вроде бы хорошо, но не выплеснуть бы с водой и ребенка. Однако читала я все менее внимательно, больше прислушивалась к тишине. И вот наконец – наизусть знакомое щелканье входных замков. Рита!

Она часто засиживается на работе допоздна. Как будто лишь от ее стараний зависит весь правопорядок нашего города. Максималистка. Странно, что начальство совсем не ценит такого прилежания. Рита частенько жалуется, что ее словно специально отстраняют от самых интересных дел, сбрасывая в ее руки либо рутину, либо мелочовку. При этом Рита, я точно знаю, и к самым пустяковым делам относится крайне ответственно. Даром, что ли, ей не раз благодарность выносили? Но подпускать ее к чему-то по-настоящему значимому – нет, никак.

Не хочется думать, что дело в традиционном делении на «мужские» и «женские» профессии. Уж с этим-то, кажется, сегодня покончено. Нет, причина такого «задвигания в угол», несомненно, избыток фантазии. Это одна из общих наших черт – фантазия, способная из трещины на побелке создать чуть не гетевскую историю. У Риты же эта детская способность видеть невидимое переросла в интуицию. Казалось бы, для полицейского это хорошо. Оказывается, не всегда. Пару-тройку раз Рита додумалась до того, до чего додумываться не следовало. Ну и получила по рукам, включая финансовые санкции – то разряд, по которому зарплату рассчитывают, срежут, то без премии оставят. Общую страховку так до сих пор и не оформили, только служебную.

А с сестренки моей как с гуся вода. Чуть замаячит на горизонте «интересный случай», она тут же хватает шефа за грудки и требует зеленую улицу. Ну а шеф-то прошел уже огни и воды, поэтому ограждает Риту – а заодно и себя – от неизбежных, по его мнению, неприятностей. По-моему, сестренка в результате этого давно уже поместила его в верхнюю строчку списка личных врагов. Ему-то до лампочки, а она злится. Чувствует, что могла бы быть настоящим криминалистом, а возможностей – меньше нуля.

Вот и сегодня она дерганая, мне и глядеть не нужно – по шлепку брошенной в обувную полку кроссовки все очевидно. Рита одевается почти исключительно в спортивном стиле, какой-то унисекс просто. Я смотрю на нее – как будто на свое отражение, – и мне грустно от этого «девочка-мальчик». Сама-то я мечтаю носить что-нибудь романтическое, элегантное, быть может, даже вызывающее: почему нет, если внешность позволяет? Внешность-то позволяет, а вот работа – не очень. Мой повседневный удел – строгие костюмы и скучные сарафаны с рубашечными блузками. Ну а Рита – это вечные джинсы, причем даже не синие, а самые немаркие – цвета грязного асфальта, такие же кроссовки, рубашки, футболки, джемпера и куртки. Вот разве что пиджаки у нее с вытачками на груди. Но все равно. Девочка-мальчик.

Я и из кресла встать не успела, а она уже на кухне – не вошла, влетела. Небрежно швырнула на диванчик мешковатую сумку, на нее – пиджак и плечевую кобуру. Помню, как она радовалась, когда ей выдали разрешение на постоянное ношение служебного оружия. Ну и само оружие. Так радуется ребенок, которому купили лучший в магазине конструктор, самого большого плюшевого медведя и ведро любимого мороженого вдобавок. От этих мыслей на лицо мое прокралась улыбка – слабая, но Рита заметила:

– Что веселишься? – холодно поинтересовалась она. – Я похожа на клоуна?

Иногда на нее находит. Когда на службе что-то не ладится, начальство достает больше обычного, и вообще. Она словно срывается, впадая в экстатический гнев берсерка, и готова безжалостно крушить все вокруг. Фигурально выражаясь, конечно. Но и этого хватает. Ей и в голову не приходит, что злые слова, направленные против неугодного ей мира, могут и меня ранить. Впрочем, я не обижаюсь, я ей сочувствую, потому что понимаю: это не столько злость, сколько отчаяние от бессилия, ей самой больно, и мне хочется, чтобы она побыстрее пришла в себя.

– Совсем нет. Ты похожа на усталого лейтенанта полиции, – сохранять нейтрально-спокойный и дружелюбный тон совсем нетрудно, а обычно это помогает. – Садись, я пасту разогрею.

– К черту пасту, я не хочу есть, – слова словами, но я-то знаю, что после дежурства она голодна, как упряжка северных собак после дневного перегона.

Бухнувшись в нагретую мной кресло-качалку, сестренка скептически зыркнула на мой чай, на блюдце с надкушенным круассаном и потянулась за пепельницей. При том, что наверняка ведь одну сигарету выкурила на остановке у работы и еще одну – пока шла от автобуса к дому. И вот опять…

Она, разумеется, прочитала мои мысли по выражению лица:

– Опять считаешь, сколько я курю? – хмыкнула она, чиркая зажигалкой. Я помотала головой, но, видно, не слишком уверенно. Рита дернула бровью. – Может, тебе запах моих сигарет не нравится? Босс тоже считает, что мне нужно тянуть что-то более дамское. Ладно, черт с ним, с боссом. «Голуаз» действительно слишком крепкие, но, знаешь, – начинала она понемногу оттаивать, – посмотрела бы я на тебя, если бы ты поработала в таких условиях.

Но вот это было уже несправедливо:

– Рита, но ведь я работаю с сиротами. Или с сиротами при живых родителях, что не лучше. Мне тоже непросто.

– Сравнила, тоже мне. – Она иронически хмыкнула. – Где детишки, хоть и сироты, а где уголовники.

Я вспомнила Беллу, ее не по-детски печальный взгляд, не по-детски серьезные мысли… Сторож нашего интерната, одноногий инвалид – жертва «той» войны, время от времени напивается. И норовит рассказать любому встречному-поперечному (только бы слушали!) о своей партизанской молодости. О том, как меняет людей война, как самые спокойные и добрые, если их заставить стрелять в себе подобных, превращаются в зверей. Так вот, он говорил, что у детей из интерната – тоскливые глаза волков. Такие же, как бывают у людей на войне. Волков я видела только в кино, но, наверное, понимаю, что он имеет в виду.

Рите я этого, однако, не сказала. Ей и так нелегко, вон какая взвинченная пришла, только-только смягчаться начала. Конечно, я сдержалась и промолчала. Только отвернулась, чтобы она не заметила, как лицо мое заливается краской. Кстати же, и пасту нужно вынуть из холодильника и поставить разогреваться.

И услышала, как за моей спиной клацнула дверца кухонного шкафчика. И догадалась, разумеется, что она оттуда достанет.

А она догадалась, что я догадалась:

– Ну что, начнешь отчитывать меня еще и за то, что я много пью? – Голос ее опять стал жестким и злым. – Ну так, во‑первых, не так уж много, пустяки, в сущности, а во‑вторых, Мари, я уже взрослая девочка, мне даже оружие доверяют.

Вот именно, горько думаю я, пока доверяют. И дозы пока совсем невелики – что такое рюмка-две после трудового дня? Но ведь я и полслова не произнесла, а ты уже кинулась оправдываться. Куда дальше пойдет? Чтобы справиться с раздражением, начнешь увеличивать дозу, это, в свою очередь, не лучшим образом скажется на характере, на способности держать себя в руках, в конце концов у тебя отберут пистолет и переведут на канцелярскую работу.