Текст книги "Прости"

– Вот и ладно. Этот под мамину дудку пляшет, другого найдешь.

– А то нет! – гордо, почти азартно заявила Карина. – И тебе заодно.

– Карин, не начинай, а?

– Чего не начинай? Ты совсем на себе крест поставила? Типа такая вся несчастная, страдающая, и тебе это в кайф, да? Сидишь такая одинокая и гордая в своей башне и выбираться из нее не желаешь. А почему? Потому что снаружи можно ножки промочить и волки бродят, стра-а-ашно! А внутри тепло и мяконько, можно ни фига не делать, а только думать, что ты такая принцесса-вся-в-белом!

– Ты сама не понимаешь, что несешь. – Олеся привычно обхватила левой рукой кисть правой, поглаживая, растирая, прогоняя стреляющую боль. Психосоматика, говорите? Может, и так, только болит-то по-настоящему!

– Я-то понимаю, а ты? Ты ж прям гордишься! Ты так страдала, ах! Такая несчастная! Пожалейте ее все!

– Уходи. – Олеся отвернулась к темному окну, в котором их теплая уютная кухня казалась призрачной пещерой злого колдуна, холодной и пугающей. – Просто уйди.

– Да и пожалуйста! Правда глаза колет? Ах, простите, надо было соврать. Да и уйду, подумаешь.

Она метнулась в прихожую, откуда сразу послышалось:

– Саша? Пожалуйста, забери меня по тому же адресу, где… только подъезд… Что значит, минут через сорок? Чего? Какой такой вызов? Ну, знаешь!

Олеся даже улыбнулась сквозь слезы. Карина в своем репертуаре: идти ей два шага, но она об этом попросту забыла! Подумать полминуты – нет, это не для нее. Хорошо бы в тапках не убежала.

– Ну и катись к черту! Сама доберусь!

Глава 7

– Ну и катись к черту! Сама доберусь! – крикнула в трубку сумасшедшая его пассажирка и отключилась.

Вот уж женщина-фейерверк, не дай бог такая рядом с тобой будет. Брр!

Однако, высадив пассажира, сумасшедшей Александр все же перезвонил. Та ведь явно была изрядно на взводе. А с таким темпераментом, плюс градусы в крови, до неприятностей недалеко. И вроде ему-то до нее какое дело? И подруга, к которой она собиралась, давно, наверное, уложила сумасшедшую спать. Или другое такси вызвала, долго ли? Но как-то неловко внутри было. Как будто, если с ней что-то случится, виноват будет он.

Гудки тянулись долго-долго. Потом механический голос (интересно, почему у этих автоматов голоса всегда женские?) вежливо сообщил, что вызываемый абонент не отвечает, я буду продолжать попытки… Не надо, хмыкнул Александр, прерывая вызов. Нет так нет. По времени еще к деду в больницу вполне можно успеть. Или сперва еще раз сумасшедшей позвонить? Она не похожа на тех, что могут спьяну заснуть в сугробе, да и сугробов пока нет, но мало ли.

Телефон, прерывая его колебания, зазвонил сам.

– Саш, – отцовский голос звенел от сдерживаемого напряжения. – Ты где?

– В больницу направляюсь.

– Можешь пока домой ехать. Отец в реанимации.

– Ч-что?

– Опять какая-то фибрилляция или дефибрилляция, я не понял толком. Приступ вроде купировали, будут на динамику глядеть.

– Что-то нужно? Лекарства? Деньги?

– Саш, там все есть, не девяностые на дворе и даже не нулевые. И мне сразу сказали, что приехать можно, но к нему не пустят, а толкаться в приеме, всем мешать… ну сам понимаешь.

– Ясно. Ты сам-то как?

Отец дышал в трубку тяжело, словно по лестнице только что бегал.

– Мне нельзя. Люба уйдет в дальнюю комнату, возвращается – глаза и нос красные. Плачет там, чтоб я не видел. Как будто это она его дочь, а не я сын. Так что…

– Держитесь там, – Александру и самому было стыдно за дежурную эту фразу, но как еще скажешь? – Я вас люблю.

Отец хмыкнул:

– Мы тебя тоже. Не лихачь, на дорогах черт-те что творится.

– Я аккуратно, – пообещал Александр.

Черт-те чего на дорогах он не заметил, но это и понятно, мысли так или иначе приводили к серой тетрадке. Отцу с матерью одно осталось – надеяться. У него же есть от деда поручение. Почти миссия. Если Тося найдется, у деда появится стимул, чтобы выжить. И дело Александра – помочь в этом. Раздеваясь, заваривая кофе покрепче и устраиваясь поудобнее, он думал, что надо бы освежить или вовсе завести новые профили в соцсетях, выложить дедовские фотографии и рассказать историю про Тосю. Вдруг найдутся те, кто знал его лично? И – Тосю? Что там говорит теория семи рукопожатий? Или даже пяти? Что даже от подзаборного бомжа до, к примеру, генсека ООН можно протянуть цепочку не более чем из семи знакомств. А соцсети – это много таких цепочек.

Но сперва нужно самому узнать историю целиком, и четкий, убористый почерк деда – как тропинка, уводящая в прошлое.

Серая тетрадь

…И в моей судьбе Дмитрий Родионов сыграл особую, может быть, даже ключевую роль. Если бы я не боялся показаться излишне пафосным, сказал бы, что он стал моим Черным человеком. Кто может знать, как сложилась бы моя судьба, если бы не он? Думаю, мы почти наверняка поженились бы с Тосей – и были бы счастливы!

Но, если так, сейчас не было бы ни Оли, ни Вити, ни моих внуков. Ни Костика, ни Сашки, который так похож на меня самого…

Глаза Александра предательски защипало.

Дед, всегда такой немногословный, казался суровым. А ведь это была вовсе не суровость, а тактичность. Чуть ли не стеснительность. Или это называется скромность? Не тянуть одеяло на себя, опасаться быть навязчивым, лишним, бесцеремонным. Никогда, никогда он не говорил, что Александр на него похож. И столько в этих словах было истинной любви! Той, что не выставляет себя напоказ, не скачет вокруг «объекта» с умиленными воплями или хотя бы вздохами. Той, что неотделима от уважения. В том числе и к чужому личному пространству. Слова «ты мой драгоценный», как ни крути, обвешивают этого «драгоценного» непрошенными, может, даже тягостными обязательствами. Тебя же любят? Значит, ты обязан… Мамочка мультипликационного дяди Федора лишь раз срывается: «Я тебя растила, я для тебя ночей не спала! А ты…» – «На электричке едешь», – иронично подсказывает бородатый папаша. Впрочем, больше она давить не пробует, вполне здравомыслящая дама. А сколько таких, что всю жизнь упираются: я тебя люблю, а ты! На электричке едешь, да. Как будто любовь (чувство-то твое собственное) наделяет «любящего» некими особенными правами на «предмет». И неважно, о родительской любви речь или о супружеской. Я тебя люблю – и значит, ты обязан мне что-то взамен! Я же люблю!

Дед никогда не то что не просил, он ведь даже не хотел ничего «взамен». Он просто любил. Брал на рыбалку, на заросшее камышом озерцо неподалеку от дачи, водил в походы (каждого Сашка ждал азартнее, чем Нового года!), учил ориентироваться в лесу, различать съедобные и несъедобные грибы, показывал съедобные растения (вдруг доведется заблудиться) и интересные камешки: вот это гранит, это полевой шпат, а этот, желтенький, самородная сера. А непременный атрибут и походов, и рыбалки – запеченная в костре картошка! Горячая, рассыпчатая, которую нужно было выгрызать из-под обуглившейся шкурки, щедро посыпая крупной солью! Да никакие фуа-гра, никакие деликатесы из модных ресторанов не сравнятся с той, отчетливо пахнувшей дымком картошкой!

Вот они как раз на рыбалке: Сашка с гордо воздетым над головой тяжелым куканом и дед за плечом. Снимал дедовским «ФЭДом», кажется, кто-то из дачных соседей. Александр еще лет восемь назад оцифровал все сохранившиеся фотографии, бережно перетаскивая папку «Старина» с ноутбука на ноутбук. Эта – одна из самых любимых. Сашке тут лет десять, дед, кажется, уже пенсионер, но крепкий еще. Тени длинные, у обоих, и «старого», и «малого», лица освещены слева – рыбачили, видать, на утренней зорьке. Вот снимок, где дед совсем молодой: в спецовке (или ватнике, что ли?), в каске, в неправдоподобно больших брезентовых рукавицах. Только по глазам и узнаешь. Вот уже московское фото, на заднем плане главный вход в парк Горького. Тут дед примерно ровесник нынешнему Александру, и тоже почти неузнаваем: шляпа и строгий костюм делают его похожим на актера из какого-нибудь старого советского фильма. Но глаза те же. Открытые, светлые. Не цветом, а именно что светом из них исходящим. И взгляд в какие-то неведомые дали. В светлое будущее?

Вот там же и, видимо, тогда же – дед в том же костюме и той же шляпе, рядом бабушка Таня. Платье с растопорщенной юбкой все в крупных цветах, только у неглубокого выреза круглый белый воротничок. Темные волосы мелко завиты – химия? Или химия – это какая-то другая прическа? Стоят рядом, дедушкина рука на ее плече, но – почему Александр раньше этого не видел? – словно двое случайных прохожих вместе почему-то снялись. Кажется ему или глаза деда смотрят виновато? Вот бабушка глядит прямо, твердо: ты почему игрушки за собой не убрал, озорник? Ну-ка быстренько, а то пирожки остынут, а тебе и не достанется. Она постоянно что-то готовила: то пельмени лепила, то какие-то странные «плюхи» с картошкой, которые полагалось не печь, а жарить на сковородке, а перед тем раскатывать – плющить. Про борщи, запеканки и осенние заготовки и говорить нечего.

Где сейчас та фарфоровая балерина, к которой и прикасаться-то было запрещено? Хрупкая фигурка, застывшая в вечном фуэте: поднятые руки сомкнуты кончиками пальцев, согнутая нога касается колена другой, стоящей на самом кончике ступни. Был еще хрустальный сапожок, Сашка его едва не разбил, за что схлопотал мощный подзатыльник. В сапожок бабушка Таня складывала немудреные свои «драгоценности»: крошечные сережки с фианитом, две (кажется) цепочки, часики на тоненьком «золотом» браслете. Или и вправду золотом? В последние годы еще и обручальное кольцо. Бабушка вздыхала: пальцы отекают, старость не радость.

Знала ли она про Тосю?

Серая тетрадь

…К Новому году на факультете традиционно планировался большой концерт, к подготовке которого припрягали всех подряд. Потому что, как выражался Родионов, советская молодежь должна быть примером не только в учебе или работе, но и в культурном отдыхе. Меня никогда не тянуло в самодеятельность, но Дмитрия это не волновало:

– Ты же у нас мастер слова, – он поймал меня между парами и практически припер к стенке, во всех смыслах. – Вот и покажи, что умеешь. Подготовь… ну фельетон, что ли. Когда все мы дружными рядами движемся и прикладываем усилия, некоторые позволяют себе… – он ухмылялся, явно намекая на недавнее собрание.

Интересно, он и вправду рассчитывал, что я сотворю фельетон о самом себе? Когда перед глазами такой яркий пример злобного болтуна-карьериста – самого Дмитрия? Его пылкие речи спародировать было бы легче легкого. Но он, разумеется, и в комитете по подготовке был важной шишкой, и, сидя в жюри на прогоне, гарантированно завернул бы номер, выставляющий его, вожака и трибуна, кем-то вроде товарища Огурцова. Ну и неприятностями меня после такого афронта обеспечил бы по самую маковку. Неприятностей я не слишком боялся, но не впустую же! Одно дело – десяток человек жюри, и совсем другое – весь факультет (а фактически – половина института, по традиции, факультетские мероприятия проводили в разные дни, чтобы мы могли, так сказать, «ходить друг к другу в гости»).

Для начала я написал два варианта: концертный и «для прогона», в нем отсутствовали самые острые моменты. Этот вариант я проговаривал монотонно, без каких бы то ни было интонаций. Текст и ничего больше. Кто там станет вслушиваться в невыразительный бубнеж? Но главную, поистине неоценимую помощь оказал Мишка. Едва я вышел на сцену (в повседневной одежде, а вовсе не в том наряде, что придумал для концерта), лампы в зале и вокруг сцены принялись мигать, гаснуть и включаться, как будто с ума сошли. Комсорг наш вскочил, рассыпая громы и молнии в адрес осветителей, а я – я бубнил. Когда мое унылое (никто ж не вслушивался) выступление завершилось, Родионов, презрительно ухмыляясь, взял театральную паузу – мол, хочу казню, хочу милую, а монолог твой вообще туфта. И наконец милостиво кивнул:

– Ладно, сойдет.

После концерта планировался бал, и, разумеется, я пригласил Тосю. До сих пор не знаю, из чего было пошито ее розовое платье (помню только розу на плече, кажется, из той же ткани), и уж вовсе мне неведомо, как называлась прическа, сменившая привычные косички, но выглядела Тося так, что мне сию секунду захотелось, как дракону какому-нибудь, уволочь ее в глухую пещеру и никому никогда не показывать! Я сам не верил, что вот это сказочное видение я еще позавчера целовал за углом факультетской общаги! Женщины – удивительные создания, их способность к преображению потрясает меня и сегодня.

Впрочем, я-то тоже преобразился. Нет, я не стал копировать товарища Огурцова. Облачился в мамин бархатный халат (ей он был до пят, мне даже щиколотки не закрывал, но так было даже лучше) с пышной отделкой из странного фиолетового пуха, в мягкой папиной шляпе и домашних туфлях с помпонами. Смешки побежали по залу, едва я появился на сцене. Внутренности скрутило узлом, но зря, что ли, я столько репетировал перед зеркалом?

– Ну что, дорогие товарищи… – начал я вальяжным, под стать бархатному халату, голосом. – Пора! Пора заканчивать с развлечениями и с удвоенными, нет, утроенными усилиями приниматься за дело! – тут я заговорил гораздо быстрее, бодро подражая интонациям и жестам нашего комсорга. – Мы комсомольцы, передовой отряд советской молодежи, а потому должны, должны и должны! Прежде всего должны мне!

Я точно знал, что видят зрители: удельного барина, с наслаждением шпыняющего тех, кто стоит ниже, и раболепствующего перед высшими. В своих владениях лев, а перед начальством – слизняк. Оборотень. И оборотень узнаваемый! Словечки, гримасы и жесты нашего комсорга я отрепетировал на отлично.

Смешки сменились почти безостановочным оглушительным хохотом. Хорошая карикатура сохраняет и усиливает характерные черты изображаемого, иначе это никакая не карикатура. Но смеялись не только наши, но и гости с других факультетов. Значит, дело было не только в Родионове. Созданный мной образ оказался достаточно универсальным и узнаваемым. Как все тот же Огурцов в исполнении Игоря Ильинского – ни о ком конкретно и обо всех тупых бюрократах одновременно. Я вовсе не сравниваю себя с Ильинским, но в тот раз у меня – получилось.

Родионов сидел в первом ряду, и в какое-то мгновение мне показалось, что он один во всем зале. Никого больше – только он. Закаменевшее лицо, стиснутые челюсти и белые от бешенства глаза. На долю секунды мне стало жутко – зачем, зачем я это затеял? – но, как говорил мой отец, фарш назад не провернешь.

И тут я увидел Тосю. Увидел и даже словно бы услышал ее смех – легкий, заразительный, искрящийся. Вот я дурак-то, чего испугался? Разве я что-то выдумал? И в кино, и в газетах, и на радио критике уделяется солидное внимание. Даже целый киножурнал «Фитиль» для этого придумали. Мы должны изобличать недостатки и пороки, иначе как можно с ними справиться?

– Спасибо, дорогие товарищи! – Я сдернул с головы папину шляпу и изобразил что-то вроде поклона. – Этот маленький фельетон изобличает злоупотребления, которые иногда еще встречаются в нашей жизни, и долг комсомольцев как передового отряда советской молодежи – неустанно с ними бороться. Фельетон подготовлен по рекомендации нашего комсорга Дмитрия Родионова, – я еще раз поклонился, теперь уже в его сторону, сопровождаемый еще одним, финальным, взрывом хохота.

Явное одобрение зала окрыляло, превращая меня из обычного парня в великого героя, сильного и неуязвимого. Хотелось продолжать подвиги: например, пройтись на руках по фойе. Только переодеться сперва, халат – не то облачение, в котором можно ходить вверх ногами.

– Ну ты даешь! – за кулисами кто-то хлопнул меня по спине. – Рискуешь, салага. Опасного врага приобрел.

– Типа кардинала Ришелье из «Трех мушкетеров»? – обернувшись, я увидел Мишку.

– Хуже, – покачал он головой. – Я же не знал… ты же мне не показывал…

Действительно, полную версию «фельетона» я почему-то старался держать в секрете, не говоря уж о «костюме барина». Но, с другой стороны, какой из Родионова Ришелье?

Должно быть, я сказал это вслух, потому что Мишка повторил:

– Он хуже. Зря ты…

Договорить он не успел, к нам подлетел розовый вихрь – Тося.

– Ты прямо как Райкин! Слышал, как хлопали? – Ее глаза сияли. – И халат еще, и шляпа, и тапочки! – Она смотрела на меня так, словно увидела впервые.

Когда я переоделся, мы нашли местечко в самом углу зала, но убей не вспомню, что там еще было на сцене. Я держал Тосину руку в своей, и внутри было тепло-тепло и как будто даже щекотно. И страшно боялся: совсем скоро начнется бал, а я в таком тумане – хоть бы ноги Тосе не оттоптать.

– Ты очень хорошо танцуешь, – шепнула она, когда мы кружились уже в седьмом, кажется, вальсе.

– Это только с тобой, ты же помнишь, я как корова на льду, – музыка опять заканчивалась, и я с сожалением повел Тосю в сторону.

– Так то ж на льду, а тут паркет, и ты… – она подмигнула.

– Борь, – кто-то потянул меня в сторону.

Наши ребята хотели выразить мне свое восхищение, пришлось идти, чтоб не подумали, что я нос задираю.

Вернувшись в зал, я не нашел Тосю на прежнем месте и почему-то страшно испугался. Может, она и вправду – сказочное видение? И исчезла, как исчезают феи и призраки? Я метался по залу, налетая на танцующих, но мне было все равно. Сердце колотилось как сумасшедшее, во рту пересохло, чужие, ненужные лица сливались в одно слепое пятно…

И вдруг я увидел!

Ее просто пригласили на танец!

Сердце зашлось от счастья… и в следующую секунду рухнуло в бездну ужаса. Тося танцевала с Родионовым!

Дыхание перехватило, как на тренировке по боксу, когда пропускаешь удар в подвздошье. Тося, моя Тося! Да, она не знала, кто это, но Родионов-то наверняка пригласил ее специально, легко сообразив, что не просто же так я все время танцую с этой «чужой» (не с нашего факультета, и даже не из нашего института) девушкой. Еще и расспросил небось кого-то. Наклонившись к самому ее уху, он что-то шептал, улыбаясь. А она? Улыбается в ответ? Этого я не видел. Зато Дмитрий заметил меня и улыбнулся уже в мою сторону. Криво, издевательски улыбнулся. Когда я сочинял свой «фельетон», мне и в голову не приходило, что Родионов может отыграться на Тосе. Какой я идиот!

– Благодарю вас! – музыка наконец смолкла, и Родионов подвел Тосю ко мне, продолжая так же издевательски улыбаться.

Не в силах вымолвить ни слова, я смотрел в его удаляющуюся спину.

– Ты обиделся? – встревожилась Тося. – Но мы просто потанцевали…

– Держись подальше от этого человека, – едва смог выдавить я. – Он… опасен.

Она испуганно кивнула, предложив:

– Может, тогда уйдем?

К ее общежитию мы пошли пешком, а потом еще долго стояли у подъезда, пока толстая вахтерша, высунувшись, не буркнула сердито:

– Хватит миловаться! Заморозишь девку, совсем с ума спрыгнули.

Но я долго еще ходил туда-сюда мимо запертой на ночь двери, не чувствуя холода. И на последний троллейбус опоздал, домой пришлось топать пешком, так что заявился я в четвертом часу утра.

– Ты… пьян? – послышалось с темной кухни.

Мама не спала, дожидаясь. Мне стало стыдно, я обнял ее, поцеловал в макушку. Почувствовав, что спиртным от меня не пахнет, она улыбнулась:

– Влюбленные часов не наблюдают?

Я – влюбленный? Это было так странно, что ответить я не смог, только обнял маму покрепче. А она, вывернув шею, чтобы видеть мое лицо над собой, погрозила мне пальцем:

– Сессию не завали, Ромео!

Сессию я сдал хоть и не столь блестяще, как мог бы, но, в общем, неплохо. А на каникулах нам велели возобновить шефство над станкостроительным заводом. Конечно, к серьезной работе студентов никто не подпускал, но даже простое «подай-принеси» рождало в душе сознание приносимой пользы. Настоящей пользы. И к станкам нас ненадолго ставили, обучая пусть самым простым операциям, но и это было невероятно важно! Будущий инженер обязан понимать, как вообще устроен процесс производства. И вечерняя усталость была совсем не такой, как после учебных занятий, она была настоящей!

И, кстати, совсем не мешала походам на каток и прогулкам – с Тосей, разумеется. Я с гордостью демонстрировал рабочие царапины – вот это стружкой попало, а тут ящиком зацепил – и мозоли. А она улыбалась.

Но однажды сказала, что ни завтра, ни послезавтра встретиться со мной не сможет. Меня же после завода ноги словно по привычке принесли к ее общежитию. Снег в желтом свете фонаря казался очень крупным, а я все стоял и смотрел то на ее окно, то на закрытую дверь. И уже почти собрался с духом, чтобы пойти кланяться вахтерше – пусть вызовет Тосю хоть на минуточку…

И вдруг увидел ее.

В арке, за зыбкой снежной завесой появились два силуэта. Высокий, худой – мужской, и хрупкий – девичий. Они прошли буквально в нескольких шагах от меня, невидимого за ажурной сетью снега. Тося. И… Родионов!

Мне хотелось заплакать, но я не мог. Вместо этого шарахнул кулаком в толстый шершавый древесный ствол. И бил, бил, бил, не чувствуя боли в разбитых костяшках.

– Парень, ты чего? Липа-то тебе чем помешала? – остановил меня мужчина в невзрачном темном пальто и кривоватом заячьем треухе. – Тебе, мож, помочь чем?

– Извините, – буркнул я.

Пожав плечами, мужик зашагал дальше. На серой коре отчетливо выделялись темные потеки, а внизу, на белом – красные пятнышки.

– Немедленно в травмпункт, – скомандовала мама, когда я добрался до дома.

Но я отказался наотрез. Подумаешь, кулак разбил! Это же не сердце. А ведь сердце так похоже на сжатый кулак, думал я, пока мама промывала мои ссадины (перекись шипела белой пенкой и щипала так, что слезы наворачивались, но так было даже лучше). От бинта я тоже отказался, и так заживет. Но не спал всю ночь. И вовсе не от боли в разбитой руке. Смотрел в потолок, по которому метались тени мотающихся под ветром веток, и думал, думал, думал. Предательство? Но как Тося, такая чистая, честная, искренняя – как она могла бы? Нет. Она – не могла.

И едва задребезжали первые трамваи, я опять помчался к ее общежитию. Сонная вахтерша долго не хотела меня пускать, но наконец, смилостивившись, поковыляла к лестнице.

Тося появилась через восемь минут (отправившаяся за ней вахтерша вернулась еще через пять, но я едва ее заметил).

– Почему? – резко начал я. – Почему – Родионов?

Она мялась, бледнела, прятала глаза. И молчала. Но я и сам знал ответ:

– Чем он тебе угрожал?

– Н-нет, – она мотнула головой.

Слишком быстро ответила, и я повторил вопрос. Теперь она молчала долго и ответила странно:

– Н-нет, он не угрожал… мне.

Вот оно что! Очевидно, Дмитрий угрожал что-то сделать мне, если она не согласится с ним встречаться.

– Не бойся, – сумел прошептать я. – Я… я разберусь.

Подонок! Какой же он подонок! Подлости нельзя давать волю, его нужно остановить!

Но – как? Вызвать его на дуэль? Смешно. По-простому начистить физиономию? Прошлым вечером, избивая ни в чем не повинную липу, я моментами представлял на месте древесного ствола родионовскую ряху. Но представлял – одно, а вот реальность – совсем другое. Во-первых, драка позорит обоих участников. Комсомольская честь и все такое. Во-вторых, если я, например, подкараулю его и прижму к стенке – во всех смыслах слова – дерись, подонок? Откажется. Еще и посмеется мне в лицо. И я вряд ли смогу вот так, с ходу, ни с того ни с сего начать его бить. Или смогу? Ведь вовсе не «ни с того, ни с сего». Есть за что. Смогу.

После чего он моментально пойдет в милицию. Еще и свидетелей притащит, которые подпоют, старательно рассказывая, как пьяный Боря Суховеров набросился на ни в чем не повинного Дмитрия Родионова – прекрасного студента, комсорга и общественного деятеля! – и принялся безобразно его избивать.

Мне очень, очень повезет, если я отделаюсь условным сроком. И, зная Родионова, не отделаюсь.

Да и вообще, смотри пункт первый: драка – не метод.

Пожаловаться в деканат? Еще смешнее. Наш комсорг Дмитрий Родионов пригласил на свидание мою девушку. Угрожал? Да что вы! Так давайте ее саму спросим?

И все. Тосю он, похоже, совсем запугал, она не признается. И даже если бы призналась, это опять слово против слова.

Хоть письмо пиши: дорогая редакция, помогите разобраться…

Сегодня, спустя годы и годы, я тогдашний кажусь себе совсем глупым. Почему простая эта мысль про редакцию пришла мне в голову с таким скрипом? Но едва пришла, как и на сердце сразу стало полегче. С «Комсомольской правдой» я сотрудничал еще со школы, и меня хвалили. А где же и освещать «историю образцового комсорга», как не в «Комсомольской правде»? И факультету просто придется и реагировать, и обсуждать его поведение. И легко он не отделается: комсорг, как и жена древнеримского цезаря, должен быть вне подозрений.

План выглядел прекрасно. Войны хотел, Димочка? Будет тебе война…

Он даже не сразу понял, что звонит телефон. И испугался. На экранчике крупно светились цифры «03:52», почти четыре утра. Кто может звонить в такое время? Что-то… с дедом?

Но чуть ниже часов и минут значилось: «Вызывает…» и еще чуть ниже: «Карина».

В «принять» он ткнул почти радостно. Не из больницы! Всего лишь эта сумасшедшая, какое счастье! Даже если ее придется вызволять из полицейского участка!

Но голос в трубке звучал отнюдь не испуганно, даже не встревоженно:

– Не разбудила? – Она немного задыхалась, как будто торопилась. – Ты мне звонил, я только сейчас заметила. Не обижайся, что накричала, я… Неважно. Домой нормально добралась, мне вовсе не надо было, только я не соображала… А ты звонил, потому что беспокоился, да? Спасибо! И обстоятельства еще изменились…

– Очень рад, – довольно сухо ответил Александр, но сумасшедшая скрипачка этого даже не заметила.

– Помнишь, я говорила тебе про мужчину…

– Который тебя бросил? – усмехнулся Александр. Ему вовсе не хотелось девицу обижать, но весь этот разговор (в четыре утра!) выглядел верхом абсурда.

– А вот и не бросил, вот и не бросил! – затараторила Карина с удвоенной скоростью. – То есть сперва я думала, что бросил, потом он ко мне приехал и…

– Подобрал? – довольно ехидно подсказал Александр.

– Да ладно тебе язвить! – из трубки полился нежный, явно счастливый смех. – Не ревнуй! Я сейчас на крыше танцевать готова! Эдик просто невероятный!

– А этот невероятный Эдик не против, что ты посреди ночи с другим мужчиной разговариваешь? – Ему, собственно, было плевать, и сарказм из него пер, во-первых, от досады, только-только история в серой тетрадке начала разворачиваться, и нате вам. И во-вторых, пожалуй, от зависти. На мгновение захотелось, чтоб и про него кто-то так же пел, захлебываясь: Александр просто невероятный…

– Он сейчас в душе, – торжественным шепотом призналась девушка. – Но, знаешь, Эдик очень ревнивый. Настоящий Отелло! Берегись его!

– Непременно, – согласился Александр, намереваясь вежливо попрощаться, но Карина его не слушала.

– Не сердись! Я так счастлива, мне хочется, чтобы все были счастливы, а ты угрюмый, как река. Хочешь, я с подругой тебя познакомлю? У нее сейчас точно никого нет, и мне кажется, вы друг другу подойдете… Ой… – связь неожиданно прервалась.

Впрочем, почему неожиданно? Наверняка «настоящий Отелло» появился из душа, и Кариночка поспешила сбросить соединение. Оно и к лучшему. Подруга? И, небось, такая же ураганная, как эта сумасшедшая? Нет уж, дудки. Адреналиновые горки – неплохая штука, но кататься на них хорошо в отпуске, к примеру. Дома же хочется чего-то домашнего. Мягкого, как теплые тапочки. А не этих вот тайфунов с ласковыми именами. Это фильм такой был или книжка? Впрочем, неважно, нам такого не надо. Спасибо, но нет.