Текст книги "Неотправленные письма"

Глава 6. Письмо поисковика

– Привет, Катюша, – приветствовала гостью Надежда, когда Катя вошла в помещение почты. – А я уж переживать начала – не приходишь и не приходишь…

– В Забойск ездила, – ответила Катя, обнимая подругу, – лекарства для Мишутки передали.

У Кати с ее мужем Сергеем своих детей не было. Они женились в тринадцатом, зимой, а в четырнадцатом Сергей ушел в ополчение. Сейчас он капитан и командует ротой Народной милиции. Был дважды ранен, награжден медалями. На побывку приезжает, но не так чтобы часто.

А зимой пятнадцатого под ночь к Кате в дом постучались. Она, хоть и была одна, открыла – правда, с оружием, Сергей ей привез пистолет и даже научил стрелять. На пороге оказалась худенькая девочка, на вид не старше пятнадцати, и совсем крохотный мальчонка. Это и были Даша и Миша.

Детишки попросились переночевать. Катя их пустила, накормила, а потом расспросила. Дети были детдомовские, и не родня друг другу – просто бежали вместе. Все началось с того, что в город приехали нацисты из одного из нацбатов – какого именно, ни Даша, ни, тем более, Миша сказать не могли. Головорезам чем-то приглянулось здание детдома – возможно, тем, что стояло на окраине города, а может – тем, что здесь когда-то располагались казармы. Сиротам велели выметаться. Даша как чувствовала – схватила в охапку Мишку, над которым шефствовала – руководство детдома поручало старшим заботу о малышах, и рванула на все четыре стороны. Точнее, не то, чтобы рванула – задержалась в окрестной застройке, затаилась в одном из пустовавших долгие годы административных зданий, где уже даже бомжи не селились, рассчитывая уйти ночью. Потому она видела, что произошло дальше.

Нацисты стали заселяться в здание детдома еще до того, как его покинули сироты. Моментально они стали «обмывать» своё «новоселье». Напившись, бандиты устроили охоту на сирот. Мальчиков избивали и пытали, девочек – сначала насиловали, потом избивали и пытали. Ночью во двор детдома выволокли человек под двадцать избитых детей и стали развлекаться, стреляя по ним.

Пока всё это происходило, Даша с Мишей сидели тихо, как мышки. Когда, под утро, дети были перебиты, а нацики угомонились, Даша с Мишей рванули, куда глаза глядят от этого страшного места.

С тех пор у Миши были проблемы со сном. Уже упомянутый психотерапевт госпиталя Владимира Григорьевича диагностировала у мальчика посттравматическое расстройство личности и выписала ему снотворное и антидепрессант. Поначалу Катя только горько улыбалась – идет война, ДНР и ЛНР никем не признаны, Россия помогает, как может, но где взять такие лекарства? Их не везут. Другое более важно – перевязочные материалы, антибиотики, средства для обработки ран, для дезинфекции, кровь для переливания, наконец…

Но за дело взялись Надежда и Маргарита Львовна. Им удалось найти в Ростове благотворительный фонд, который взял на себя оплату лекарств для Миши и доставку их до Забойного. Теперь раз в месяц Катя получала посылку, а Мишка спал спокойно, и потихоньку превращался в обычного пацана. Он ходил в школу, уже в третий класс, нормально общался с ровесниками, но порой на него накатывало что-то, он или начинал плакать, или замыкался в себе. Тогда на помощь приходили медикаменты. Но куда больше помогла, конечно, любовь Кати. Катя и, впоследствии, Сергей приняли Дашу и Мишу, как своих. Они даже собирались усыновить их, но дело пока не двигалось с мёртвой точки, ведь у детей не было вообще никаких документов. Хорошо, их хоть в школу взяли. Но Даша уже закончила школу, и ей хотелось продолжать учёбу, вот только с временными документами поступить куда-то было сложно.

С момента начала спецоперации Катя внимательно следила за ходом освобождения Украины от нацистов. Она обзванивала, как могла, все детские дома на освобождённых территориях в надежде найти хоть какие-то документы для своих приёмышей. Она даже выезжала почти к линии фронта, посещая те детдома, которые были разорены нацистами, но пока без толку. И процесс выдачи новых документов буксовал.

Зная о Катиной проблеме, ей стали помогать другие – и односельчане, и жители Забойска. К Кате то и дело являлся кто-нибудь из ее добровольных помощников, но, увы, пока с пустыми руками.

– Как вообще твои? – спросила Надежда, предлагая Кате присесть. – Чаю хочешь?

– По такой жаре? Я лучше просто водички холодной выпью, – улыбнулась Екатерина. – Нормально мои. Дашка сидит зубрит, поступать хочет, мне даже стыдно перед ней, что с документами такое. Мишка на каникулы вышел, в табеле отметки только отлично и хорошо. Постарался, молодец. Серега сейчас где-то под Углегорском, точнее не знаю – он не говорит, я не спрашиваю. Воюет…

Надежда протянула подруге кружку с водой; выпив, Катя хотела отставить кружку и увидела разложенные на столе письма.

– Что это у тебя? – удивилась она. Надежда вздохнула:

– С утра нацики машину фельдъегерей обстреляли. Без жертв, но часть писем, как видишь, всмятку. Решила разложить их по конвертам и задумалась. Можно, я с тобой посоветуюсь?

– Ради бога, – ответила Катя. – На что ещё нужны подруги?

– Тут, понимаешь, какая идея, – сказала Надежда. – Я сидела, перебирала их, и подумала, что эти письма вполне можно было бы разместить в музее, не оригиналы, конечно, копии. Ну, или создать музей солдатских писем. Понимаешь, в письмах война показана такой, как она есть. Без прикрас, без пафоса, без чернухи – просто война. Для солдата война – это его сегодня, его реальность. Но если вчитаться в эти письма, то понимаешь… – Надежда вздохнула. – Многое понимаешь. Что война – это неправильно. Что надо беречь мир. Понимаешь, почему важно защищать Родину…

Катя смотрела на Надежду с восхищением:

– Отличная идея! Знаешь, я бы отдала кое-что из Серегиных писем для экспозиции. Не думаю, что он обидится. Он у меня поэт, философ, он прямо так и пишет – мы, мол, пишем так, как будто нас суждено прочитать миллионам. Завтра-де новый бой, и ты не знаешь, выйдешь ли из него живым. Может, это последнее твоё письмо. Последнее, что ты скажешь дорогим людям…

– Что-то похожее наш батюшка в это воскресенье говорил, – кивнула Надежда.

– Так у нас же батюшка сам на фронте постоянно бывает, – подтвердила Катя. – С солдатами общается, исповедует их. Он сам воин, только и того, что без оружия. Так о чём ты хотела со мной посоветоваться? Хочешь сделать экспозицию у нас в клубе?

…Когда-то давно, когда Украина ещё была в составе СССР, клуб был в каждом селе, даже самом маленьком, в две-три улицы. С обретением независимости всё это хозяйство стало приходить в упадок. Клуб Русского Дола спасла бабушка Кати, её тёзка – Екатерина Матвеевна. Она растила Катю одна – родители подруги Надежды погибли в Афганистане, когда девочка ещё в школу не ходила. Катя выросла при клубе. Они вдвоем с бабушкой содержали его и тогда, когда украинские власти сначала сократили, потом – напрочь обрубили финансирование на эти учреждения. Кино в клубе больше не показывали, не приезжали коллективы самодеятельности, как в годы застоя, зато была библиотека, были дискотеки по выходным, а главное – у сельчан была возможность собраться вместе в любую погоду, как-то культурно провести время.

Новая власть ДНР была удивлена тем, что в Русском Доле ещё существует клуб, но кое-какое финансирование на него выделила. В Русский Дол привезли списанный киноаппарат, иногда в клубе стали крутить кино – не новые ленты или хиты, но народ собирался и смотрел. Фильмы привозили хорошие, вроде «Брата», «Брестской крепости», «Тумана». Привозили и новые фильмы, про марш на Приштину, про ополчение…

Вроде бы не так уж и важно, есть ли клуб в Русском Доле или нет. Конечно, посёлок без него не пропал бы, но существование этого «культурного центра» делало жизнь русскодольцев немного светлее и праздничнее, и в этом была огромная заслуга Кати.

– Да нет, – сказала Надежда. – Ну, то есть да, конечно, если есть такая возможность. Я сначала думала про школу в Забойске…

– Ты смотри на перспективу, – улыбнулась Екатерина. – Это сейчас у нас жизнь в селе еле теплится. Будет новая дорога – вернутся люди в Русский Дол, а дорогу уже строят. Так что, как прогоним бандеровцев, у нас в Русском Доле не только клуб будет, но и церковь, и магазин, и школа. В школе, конечно, музей делать лучше, чтобы дети с самого раннего возраста знали историю. Чтобы помнили и не думали забывать. А пока школы нет – я у себя всё размещу, ко мне ведь и так ходит и стар и млад.

– Хорошо, – машинально кивнула Надежда. – Но я… понимаешь, я сомневаюсь, можно ли размещать чужие письма в музее, это всё-таки личная переписка?

– Так можно спросить у тех, кто эти письма написал, – ответила Катя. – Найти их, обрисовать ситуацию – уверена, большинство только рады будут. Это же ты как будто войдёшь в историю. А если человека уже нет – то это память. Как Сергей мой говорит – человек может умереть, но его голос будет звучать из его писем. Будет говорить о том, что для него было важным… – Катя почему-то покраснела и оборвала фразу. Вместо этого она взяла со стола один из листков, и стала читать вслух:

«Здравствуйте, Наташа! Я был очень рад получить от Вас такое тёплое и доброе письмо. Ото всей души радуюсь новым успехам нашего клуба и надеюсь, что следующим летом поучаствую в подъеме найденного нами танка. То, что вам удалось найти живого члена экипажа – это невероятно. И, конечно, радует, что экипаж танка не погиб, а сумел спастись.

Признаться честно, я очень сожалею, что не могу участвовать в экспедициях этого года. Карелия – это край, который ещё хранит много тайн прошедшей войны. Мы уже проводили две экспедиции туда, до Вашего прихода в клуб, если Вас интересуют подробности, можете расспросить у Павла Кареновича. В одной из них мы нашли остатки финского „Спитфайра“[47]47
  Супермарин «Спитфайр» – британский истребитель времен Второй мировой войны.


[Закрыть], в другой случилась вообще детективная история – найденный нами БТ-5[48]48
  БТ-5 – колёсно-гусеничный советский танк времен Второй мировой войны.


[Закрыть], который мы сначала посчитали красноармейским, имел удивительную историю: его подбитым захватили финны, использовали, как тягач, а потом восстановили до боеспособного состояния… и бездарно загнали в болото в сорок втором. Танк мы, конечно, восстановили как советский; теперь он стоит во дворе одной из школ Петрозаводска как памятник.

Я взял с собой Вашу работу по униформе красноармейцев Ленинградского военного округа тридцать седьмого – сорок третьего годов. Она меня порадовала – Вы скрупулёзно подошли к изучению предмета и сумели обратить внимание на те детали, которые другие исследователи не заметили. Это огромный плюс в нашей работе. Знаю, что сейчас Вы работаете над такой же монографией по Карельскому фронту и морякам Северного флота. Советую обратиться к Саше Болгову, он крупнейший специалист по ленд-лизу[49]49
  Ленд-лиз – государственный акт Соединенных Штатов Америки, позволивший в 1941–1945 годах поставлять их союзникам во Второй мировой войне боевые припасы, технику, продовольствие и другое стратегическое сырьё на условиях займа.


[Закрыть], а на севере ленд-лизовская форма и фурнитура встречались чаще, чем где бы то ни было, и не отразить это в Вашей работе Вам просто не удастся.

Как я уже сказал, мне очень жаль, что я не смогу поехать с вами в Карелию. Но я, как Вы знаете, офицер запаса и с началом Специальной военной операции просто не мог оставаться в стороне. Как историк и специалист по периоду Второй мировой, я прекрасно знаю, что такое нацизм. Какую опасность он несет людям, человечеству. Нацизм – это не просто возрождённое варварство – эта идеология способна полностью разрушить нашу цивилизацию. Впрочем, как и другая, на первый взгляд противоположная – либерализм. Это только кажется, что между нацизмом и либерализмом нет ничего общего – оба эти течения характеризуются резким неприятием всякого инакомыслия. Просто у нацистов есть дозволенная идеология, а у либералов – конгломерат дозволенных идей. Свобода при либерализме только кажущаяся, у этой свободы есть жёстко очерченные рамки.

На практике – здесь либералы и нацисты заодно, эти две „противоположности“ противостоят нам. Либерализм покрывает самый жестокий нацизм. Наверно, Вам хорошо известно, как это бывает, – история с соцсетью „Фейсбук“, разрешившей призывы убивать русских – это только самый очевидный пример.

Я уже давно говорил, Наташа, что у русского человека есть какое-то обострённое чувство справедливости. Это не достоинство, но и не недостаток; нашим чувством справедливости легко манипулировать, что хорошо показали примеры тысяча девятьсот пятого, тысяча девятьсот семнадцатого и тысяча девятьсот девяносто первого годов. Вместе с тем нас не так просто одурачить и ложь с манипуляциями мы чувствуем даже тогда, когда не понимаем, где именно нас обманывают. К сожалению, на Украине воспитали некоторое количество людей, у которых эти качества атрофированы. Я пытаюсь понять, как это произошло; для этого я общаюсь с пленными. Сейчас меня занимает амбициозная задача – описать этот процесс максимально подробно, чтобы другие сумели найти методы борьбы с подобной идеологической обработкой. Я не верю, что у русских в России есть врождённый иммунитет к этой заразе – к моему глубокому сожалению. Поэтому, как вирусолог изучает новый коронавирус, я сегодня занят изучением вируса украинства, конечно, когда позволяет боевая обстановка.

Вместе с тем я не забываю и о нашем общем деле. Хочу поделиться с Вами одной радостью – Вы первая узнаете об этом из всего нашего клуба. Как Вы знаете, я командую инженерным подразделением. Мы роем окопы, устраиваем временную фортификацию – блиндажи, защищённые огневые точки, позиции для артиллерии и так далее. Восемьдесят процентов наших занятий – земляные работы. Я не знаю, знаете ли Вы, но к поисковому делу я пришел курсантом инженерного училища. Во время учений мы случайно вскрыли братскую могилу красноармейцев. Наш курсовой офицер тут же связался с поисковиками, и те вскоре прибыли на место. Нашему курсу пришлось потратить больше сил, выстраивая линию обороны так, чтобы не потревожить прах павших героев, но зато поисковикам удалось восстановить имена сначала восьми красноармейцев из числа захороненных, а потом – и остальных восемнадцати, уже работая с архивами. Там я познакомился с профессором Руденко, тогда он был еще кандидатом наук, и с нашим Павлом Кареновичем…

Сейчас история почти повторилась – когда мои бойцы строили линию обороны на одной из здешних высот, они обнаружили человеческие останки. Рядом с телом лежали остатки трёхлинейки[50]50
  Трёхлинейка (жарг.) – винтовка системы Мосина образца 1895 года и её последующие модификации.


[Закрыть] с примкнутым штыком и, что более ценно – хорошо сохранившийся планшет[51]51
  Планшет – армейский подсумок для документов.


[Закрыть] с донесением. Мне удалось ознакомиться с содержимым донесения в планшете – его от времени сохранили целлулоидные[52]52
  Целлулоид – прозрачная тонкая пластмасса.


[Закрыть] листы, между которыми он лежал. К счастью, мне удалось законсервировать эти листы с донесением – за ними приехали специалисты, их передали в Луганск для дальнейшего изучения.

Но Вы же понимаете, что ни один поисковик не остановился бы на этом. Несмотря на то что здесь ужасная связь, я, воспользовавшись короткой передышкой, созвонился с несколькими знакомыми архивистами. Зная номер части, дату написания донесения и обстановку на фронте, я сумел установить личность погибшего! Честно говоря, я этим горжусь, ведь задача была непростой. Но теперь в могиле на одной из донецких высот будет лежать не неизвестный солдат, а гвардии ефрейтор Вилен Васильевич Якимов. И я уверен, что его родня вскоре найдёт своего родственника, пропавшего без вести в годы войны, а когда здесь станет спокойно – сможет посетить место его последнего упокоения.

Знаете, Наташа, поисковое дело – это, конечно, очень интересно, захватывающе. Это всё равно, что быть персонажем исторического детектива. Но главное в нашем деле не это, не адреналин, не драйв (Вы, наверно, сейчас улыбаетесь, думая о том, что для Андрея Репина драйв – это сидеть с кисточкой, бережно очищая от породы фаланги пальцев или гильзу, в которой, возможно, лежит солдатская памятка…). Главное – это как раз справедливость. Человек не должен пропасть без вести. Его прах заслуживает того, чтобы быть по-человечески погребенным. Я называю наших противников варварами, но они хуже. Варвары всё-таки погребали своих собратьев. Укропы бросают их в поле, как ненужный мусор. Мы, по мере возможности, стараемся их хоронить – и этим тоже приходится заниматься моим солдатам, но в сопровождении сапёров-минёров. Дело в том, что эти нелюди очень часто превращают трупы своих боевых товарищей в мины-ловушки – совершенно нечеловеческое поведение!

Мы, поисковики, не просто изучаем историю по материальным свидетельствам – мы возвращаем память о тех, кто эту историю творил. Для нас лозунг „никто не забыт, ничто не забыто“ – не просто красивые слова, а руководство к действию. Говорят, что война не кончится, пока последний её солдат не будет погребен. И мы надеемся когда-нибудь закончить еще ту, давнюю войну.

А еще – мы сохраняем память. Человечество должно помнить свою историю, не вычёркивая из неё даже самые мрачные страницы. Идея манипулировать людьми, изменяя их память, не нова, как минимум, об этом писал Оруэлл[53]53
  Джордж Оруэлл (1903–1950) – британский писатель.


[Закрыть] в своем романе „1984“. Может быть, главная проблема Украины как раз в том, что там забыли свою настоящую историю, попытались сконструировать себе другую, более великую и славную? В том, что за неимением героев или потому, что настоящие герои для новой истории стали неудобны, героев принялись лепить из предателей – Мазепы, Бандеры, Шухевича[54]54
  Роман Шухевич – нацистский военный преступник, один из лидеров Организации украинских националистов, сотрудничавших с гитлеровской Германией, командир батальона СС «Нахтигаль». Ликвидирован группой Судоплатова под Львовом в 1950 году.


[Закрыть]? Но от осинки не родятся апельсинки, и те, у кого кумир – предатель, сами будут предавать.

Очень скучаю по нашим с Вами беседам. Всё вспоминаю, как мы гуляли ночь до утра в Петербурге. Петербургские ночи прекрасны, а в Вашем обществе и подавно. Убедительно прошу Вас не называть меня Андрей Николаевич – не такой я старый. Для Вас я просто Андрей, а будете упрямиться – стану величать Вас Натальей Ильиничной. Передавайте привет всем нашим…

Наташа, не стоит так беспокоиться обо мне. Поверьте, мне ничего здесь не угрожает. Я же сапёр, а не пехотинец или танкист. Конечно, война для всех одна, но риск погибнуть у меня всё-таки меньше. И я достаточно взрослый, чтобы свести этот риск к нулю.

Да, мне не обязательно было возвращаться в строй действующей армии. Но я не мог поступить иначе, когда моя Родина сражается – и сражается с возрождающимся фашизмом. Думаю, Вы это понимаете. И, поверьте мне, я вернусь целым и невредимым и ещё успею надоесть Вам своими нудными лекциями.

Пишите мне, Ваше письмо очень для меня дорого. Ношу его в нагрудном кармане, как реликвию. Здесь, на фронте, письма имеют особое значение – наверно, поэтому лежащие в витринах музеев письма солдат Великой Отечественной до сих пор не оставляют нас равнодушными, до сих пор трогают до глубины души.

Не будем прощаться. До скорой встречи, а пока я буду ждать следующего Вашего письма, теперь, наверно, из Карелии.

Ваш друг Андрей Репин».

Глава 7. Когда надвигается буря

– Вот тебе и ответ, – сказала Катя, закончив читать письмо.

– Где ответ? – спросила Надежда. – Я что-то не заметила.

– Мне кажется, в затруднительных ситуациях Небеса дают нам подсказки, – пояснила Екатерина. – Надо только уметь правильно их прочитать. О чем говорится в письме? О том, как важна память. Память о войне, память о тех, кто не дожил до победы. Письма – это память.

– Письма должен получить тот, кому они отправлены, – упрямо сказала Надежда. Катя вздохнула:

– Конечно. Но ведь на дворе XXI век! Ты сама говорила, что у твоего мужа в госпитале есть ксерокс. Отксерь эти письма и отправь по адресу. И в каждое письмо вложи небольшую записочку – мол, хотим снять с вашего письма копию для нашего музея солдатской славы Донбасса.

– Ты уже и название для музея придумала, – проворчала Надежда.

– На то я и работник культуры, – вздохнула Екатерина. Потом замолкла на минуту и добавила: – тебе не кажется, что громыхает сильнее?

Надежда прислушалась:

– Определенно. Так я на почте канонаду почти не слышу, даже при открытых окнах. Ну, громыхает что-то, так мы уже привыкли. А сейчас слышно отчётливо, как раньше…

Екатерина вздрогнула, и как раз в это время зазвонил телефон – стационарный.

– Почтовое отделение такое-то, – сказала Надежда, быстро сняв трубку.

– Вас беспокоят из воинской части номер такой-то, – голос в трубке, несмотря на нарочито-официальный тон, был таким знакомым, родным… – Как медицинское учреждение, вынуждены сообщить вам, что у вашего мужа обнаружено серьёзное заболевание – он в вас безумно влюблён.

– Володя, хватит дурачиться, – невольно улыбнулась Надежда Витальевна. – Ты там как? В работе? Поел хоть?

– Вот, сижу, обедаю, – ответил муж Надежды. – Пока затишье, сделал обход тех, кто лечится у нас. Как закончил, решил перекусить, а тут Слава сказала, что ты звонила. Что-то срочное?

– Да нет, – ответила Надежда, – просто хотела узнать, как дела.

– Дела у юристов, а у нас травмы, ранения и заболевания, – ответил Владимир Григорьевич. – Боюсь, правда, что придётся задержаться – украинская арта расшалилась, бьют и бьют с утра. Хоть бы только артподготовкой всё и закончилось, но думаю, что так нам не свезёт – нацики обычно артиллерию берегут для более важных дел…

Какие это «важные дела», Надежда, как и каждый дончанин, знала не понаслышке. В артиллерийских дуэлях ВСУ всегда проигрывало нашим, причем с разгромным счётом, поэтому артиллерию нацисты использовали специфически – били издалека, не прицельно и целились в мирную застройку. С тех пор как НАТО передало Украине сотню современных орудий, обстрелы мирных кварталов, городов и сёл участились, но и наши артиллеристы без дела не сидели – выслеживали и уничтожали батареи противника, не делая исключений для натовских систем. Поэтому ВСУ берегло свои орудия, и если уж начинало артподготовку, то неспроста.

– Если они перебросили свои пушки на фронт – это неспроста, – словно читая мысли жены, сказал Владимир Григорьевич. – Но у нас пока, слава богу, тихо. В трубке послышалось постукивание – муж Надежды стучал костяшками пальцев по столу. «Он бы еще через левое плечо сплюнул», – умилилась Надежда. – Так что если есть какие-то вопросы – задавай, пожелания – высказывай, мысли – делись…

– Да нет, – пожала плечами Надежда. – У нас гуманитарную помощь привезли, со сгущёнкой… ах да, у тебя же в больнице есть ксерокс?

– Разве это больница? – спросил Владимир, подражая одесскому говору. – Это таки военный госпиталь. Но ксерокс, конечно, есть, а вы с какой целью интересуетесь?

– Гришка про письма рассказывал? – спросила Надежда.

– И Гришка рассказывал, – ответил Владимир, – и ребята – фельдъегеря. К счастью, с ребятами ничего серьезного, осколки вынули, ничего важного не затронуто. А что до писем – я же сам к тебе Гришку и отправил.

– Тут некоторые распечатаны, – сказала Надежда Витальевна. Мы… я подумала, может, снять с них копии, и отдать в музей? Ну или, точнее, создать свой?

– Мы, я так понял, это ты и Катя, – весело спросил Владимир Григорьевич. – Если она еще у тебя, передавай привет.

– Тебе привет, – сказала Надежда Кате.

– И ты передавай, – ответила та. А Надежда решила, что последнее слово в этом вопросе останется за ее мужем. Если он идею с музеем не одобрит, то музея не будет. А вот если одобрит…

– Насчёт музея – идея правильная, – сказал Владимир. – Я знаю, что тебя смущает. Ты думаешь: нельзя читать чужие письма, правильно?

– Да, – подтвердила Надежда.

– А почему тогда издают переписку известных людей? – спросил Владимир Григорьевич.

– Так то известных, – попыталась возразить Надежда.

– А кто такие известные люди? – спросил Владимир, и сам ответил: – Писатели, поэты, политики, режиссеры, сценаристы. Те, кто вершат историю, те, кто влияют на настроение народа, меняют мир вокруг себя. Но сейчас мир меняют солдаты нашей спецоперации. Я бы сказал – они больше делают для мира, чем политики или писатели. Их никто не знает, но именно они открывают нам дверь в новую эпоху, которая, надеюсь, будет лучше и честнее уходящей. Конечно, не стоит показывать что-то личное и, во всяком случае, надо попытаться спросить разрешения у автора письма и его адресата. Но я лично считаю, что идея с музеем хорошая. И, конечно, ты можешь снять копии со всех писем на нашем ксероксе. Хочешь, я пришлю за тобой Гришу?

На заднем фоне раздался какой-то шум, приглушенные голоса – судя по легкому шуршанию, Владимир прикрыл трубку ладонью и кому-то отвечал. Он перебросился с неизвестным парой фраз, потом вернулся к разговору:

– Извини, любимая, но Гриша отменяется. У нас раненые, пока от артобстрела, но чует моё сердце – этим всё не ограничится…

– Давай тогда, беги, – такое случалось не первый раз, и Надежда уже привыкла. Привыкла к тому, что разговор могут в любой момент прервать, что Владимира Григорьевича могут вызвать куда-то среди ночи… – храни тебя Господь.

– Ну, с Богом, – ответил Владимир Григорьевич. – Я побежал.

– Что там? – спросила Екатерина, когда Надежда повесила трубку.

– Укроп артой бьёт. – Надежда некстати подумала – как же прочно вошли в их обыденную жизнь все эти слова – «нацики», «укроп», «арта», «трёхсотые», «двухсотые»… – Володе раненых подвезли, говорят, наступление ожидается.

– Оно и видно, – кивнула Катя, – с утра на западе бахало, и чем дальше, тем сильнее. Побегу-ка я в госпиталь, там лишние руки явно не помешают.

Это тоже было в порядке вещей – когда мирные жители соседних посёлков шли в добровольные помощники в госпитали и тыловые части. Говорят, для такого даже специальное слово придумали – «волонтёр». Надежда бросила взгляд на столик, где оставался только один пакет с гуманитарной помощью, потом на часы – начало четвёртого, закрывать почту еще рано, конечно. И потом – Вовка-младший в шесть должен вернуться с ЕГЭ… проверив, работает ли телефон, и убедившись, что, к счастью, работает, она сказала Екатерине:

– Погоди, – и набрала номер.

– Добрый день, Надежда Витальевна, – приветствовала её Галина Львовна, классный руководитель Вовки. – Экзамен Вова уже написал, но класс, наверно, задержится в городе – говорят, у вас там неспокойно.

– Да, – подтвердила Надежда.

– Мы переночуем в общежитии заочников Университета, – продолжила Галина Львовна. – Выдвинемся домой с утра, как всё закончится.

– А вы уверены, что до утра все закончится? – спросила Надежда с недоверием. Война – это всё-таки война, и предсказать, чем кончится очередной бой, было, порой, сложно, а сколько он продлится – практически невозможно.

– Ну, сейчас же двадцать второй, а не четырнадцатый, – ободрила её учительница. – Говорят, ночью будет ненастье – град, ураган, может, даже смерч. А так хотелось посмотреть звездопад!

На птичьем телефонном языке это означало, что по нацистам отработают реактивные системы залпового огня и авиация. В этом случае у ВСУ не оставалось никаких шансов, но до ночи надо было продержаться.

– Спасибо, – сказала Надежда. – Я перезвоню.

Когда она прощалась с Галиной Львовной, к почте подъехала машина. Надежда заметила ее краем глаза, а вот Екатерина забеспокоилась:

– Надя, смотри, это не укропы, случайно?

– На борта взгляни, – успокоила ее Надежда Витальевна. – Это наши «Козака» затрофеили, знаю я эту машинку. Идём, я сейчас почту закрою, может, ребята нас до госпиталя и подбросят.

Письма Надежда, аккуратно сложив, взяла с собой. Пока она собирала письма, в здание почты вошли, точнее, вбежали, Николай и Джулия. У Николая голова была перевязана окровавленным белым платком.

– Что с вами? – испугалась Надежда (тем не менее, несмотря на испуг, она уже доставала из ящика стола один из лежавших там на всякий случай перевязочных пакетов).

– От укропов прилетело, – ответил Николай. – Обстреляли нас, похоже, кочующим минометом. Да не переживайте, царапнуло просто. Но броня у этого «Козака» – одно название: стекла вылетели на раз.

Джулия что-то защебетала по-итальянски.

– Нам надо найти госпиталь, – перевёл Николай. – У нас тут раненый в машине. Точнее… ну, в общем, будем считать, раненый.

– Ha ferite purulente sulle braccia e sulle gambe, – добавила Джулия. – Sembra che sia stato torturato[55]55
  У него на руках и ногах гноящиеся раны, кажется, его пытали (ит.).


[Закрыть].

– Perchè la pensi così[56]56
  Почему вы так решили? (ит.)


[Закрыть]? – включилась в разговор Екатерина. Надежда удивлённо посмотрела на подругу – она и не знала, что Катя знает итальянский! Прямо не Донетчина, а Пьемонт какой-то. Самой, что ли, поучить?

– Per la natura delle ferite, – пояснила Джулия, – erano chiaramente intenzionali e ha segni di catene su braccia e gambe[57]57
  По характеру травм, их явно наносили преднамеренно. И у него следы от кандалов на руках и ногах (ит.).


[Закрыть].

– Джулия – военный корреспондент, – пояснила Надежда. – А это – Николай, он водитель машины.

– Екатерина, – кивнула Катя. – Можно просто Катя.

– Катюша, – обрадовалась Джулия. – Можно я буду вас так называть?

– Конечно, – улыбнулась Катя и добавила на русском. – Николай, у вас в машине есть место для двух пассажиров? Мы с Надей тоже едем в госпиталь, на переднем крае, похоже, намечается жара, будут раненые, и пара рабочих рук в госпитале не помешает.

– Две пары, – поправила Надежда.

– Тогда четыре, – кивнул Николай и продолжил на итальянском для Джулии. – В госпиталь прибывают раненые, давай поможем им?

– Конечно, – с энтузиазмом согласилась Джулия. – И я потом напишу, как работают ваши военные врачи. Я уже была в госпиталях Красного Креста – в Джибути и в Ираке.

– Вы такая молодая, а столько успели, – восхитилась Катя. Они вышли из здания, Надежда закрыла почту, повесив табличку «прием корреспонденции» – табличке было сто лет в обед, и не важно, что на ней было написано – если она висела, жители Русского Дола знали, что почта закрыта. А по какой причине – разве это важно? В Русском Доле, как это бывает в большинстве маленьких городов и посёлков, все друг друга знали и доверяли друг другу. Вернее, это доверие возникло в последние годы. Все случайные и ненадёжные люди покинули Русский Дол с началом необъявленной войны Украины против Донбасса, а те, кто остались, вскоре стали как большая семья. Дома в Русском Доле, конечно, закрывали, но не от своих, а от залётных – случалось, в деревню заходили мародёры с той стороны. Но сельчане внимательно присматривали не только за своим имуществом, но и за соседским, потому чужаку в Русском Доле ловить было нечего.

Они забрались в машину.

– А где же ваш раненый? – удивилась Надежда.

– Сзади, в десантном отделении, – ответил Николай. – Мы с Джулией ему развернули на лавке каремат, он и уснул. Мы его ремнями закрепили, на всякий случай, и правильно – как нацики стрелять начали, пришлось закладывать виражи. Я как сюда доехал, заглянул к нему – спит, будто и не стреляли.

– Он очень измождён, – добавила Джулия, уловив, о ком идёт речь. – Ему нужна срочная помощь.

– В госпитале ему помогут, – заверила её Надежда. Николай перевел.

Они сделали короткую остановку у дома Екатерины – та забросила свой пакет с гуманитарной помощью и предупредила выбежавшую навстречу Дашу, что уезжает в госпиталь. Даша порывалась ехать с ней, но Катя велела девушке оставаться на хозяйстве и смотреть за братиком. Мишка, правда, Даше был не брат и вообще не родственник, но постепенно в семье у Кати установилось такое понимание – Даша – сестра Миши, Миша – брат Даши, а Катя – их мать, и Мишка уже давно только мамой её и называл. Катя призналась Надежде, что её это очень радует. У неё были проблемы по женской части, и своих детей они с Сергеем так и не завели, а потом началась война и стало не до этого. Но теперь у Кати была взрослая дочь и сын. Сергей, кстати, тоже принял такое положение вещей с радостью, и в свои недолгие визиты общался с Мишкой. Как отец с сыном.