Текст книги "Фантомная боль"

– Погоди минутку, – Вера коротко коснулась моего плеча, – пойду двери закреплю, чтобы не зацепить ненароком. Надо было раньше, да я позабыла, такая балда рассеянная. – Она тепло улыбнулась и вышла.

И опять я мог бы поклясться – точно раскрытую книгу читал, – что никакие двери тут ни при чем, что ушла она, потому что не могла больше сдерживаться. Сейчас всплакнет минутку и вернется – с сухими глазами, спокойной улыбкой и уверенным голосом.

А во мне вновь начала подниматься пугающе горячая волна: обида, гнев, ярость. Уже не только за себя, но и за эту милую женщину, которая искренне любит того калеку, в которого меня превратили. За что?!

Вообще-то люди часто вопиют «за что?!», обвиняя небеса, бога или судьбу в том, что им чего-то недодали, что вот если бы небеса, бог, судьба были помилосерднее, если бы дали шанс, нормальный шанс… Наверное, это в человеческой природе – сваливать на кого-то вину за собственные неудачи.

Но я-то точно знаю, что Он есть и, хуже того, любит развлекаться, наблюдая за нашими тараканьими бегами тут, на Земле. Сам сказал, что это Его любимое развлечение. А уж как, наверное, увлекательно глядеть за судорожными рывками того, кому не дали вообще ни одного шанса.

– Ненавижу! Ты мне отвратителен, – шипел я сквозь зубы, глядя в «звездный» потолок. – Мало того, что ты хихикаешь, подстраивая мелкие интрижки и любуясь, кто с кем как и где трахается. Но оторвать таракану ноги и сказать: беги!.. – Я сглотнул, окинув взглядом свое неподвижное тело. – Это низко, гадко, недостойно того имени, которым ты себя называешь! – В моем воспаленном сознании на мгновение мелькнула удивительно трезвая мысль о том, что Он-то как раз никак себя не называл, называл я, а Он, возразив пару раз, только посмеивался снисходительно, что, мол, с несмышленыша взять; но в голове пылал уже такой пожар, что у этой мысли было не больше шансов, чем у снежинки в пламени костра. Тем более что Он в этот раз не отвечал на мои обращения, и это бесило еще больше. – Знаю-знаю, – зло продолжал я, – каждый сам себе кузнец. Если что-то с тобой случилось, значит, либо заслужил, либо тебе послали испытание. И что каждому дается столько, сколько он может вынести, тоже знаю, наслышан. Но я и представить не могу, за какие провинности можно сделать человека живым трупом! Живым трупом, ты слышишь меня?! – Я уже почти орал. – Можешь сколько угодно делать вид, что не слышишь. Вот проживу эти дни, вернусь и все тебе выскажу! В игрушки поиграть захотелось? Сперва одного искалечил, потом меня сюда запихнул? Интересно поглядеть, как я дергаться стану?! Не дождешься! Не видать тебе моих слез. – Я изо всех сил напрягал горло и легкие. Мне казалось, что, если я буду кричать как можно громче, если я стану проклинать Его как можно сильнее, Он не выдержит и вернет меня. Хотя бы для того, чтобы ответить на мои ругательства. И тогда я просто вмажу ему! Несмотря на то, что он просто бесплотный Голос. Я найду, куда вмазать!

– Андрей? – Я вздрогнул. – Что ты, Андрюша, что с тобой?

Я уставился на Веру, словно передо мной явилась птица Гамаюн. Или тарелка с инопланетянами. Идиот. Так увлекся своими воплями в потолок, что забыл: не один я тут вообще-то, люди рядом. Ну пусть один человек, все равно стыдоба.

– Ничего, – буркнул я. – Скучно стало, сам с собой разговариваю. Что там с завтраком?

Вот зачем, зачем я ей грублю? Раздражение, вспыльчивость, стремление сорваться на ком попало. Чьи это эмоции? Мои? Того, в чьем теле я заключен?

Вера словно бы не заметила моей грубости. Обошла кресло и, мимоходом успокаивающе погладив меня по плечу, выкатила его из комнаты и двинулась по коридору. В отличие от прошлого опыта, когда я не то узнавал, не то вспоминал любой объект, на котором задерживал внимание или зрение, сейчас окружавший меня интерьер казался мне совершенно незнакомым. Память почему-то молчала.

Но вместо того чтобы смотреть по сторонам, я предавался унынию. Прекрасно сознавая, что в этих самых интерьерах мне предстоит прожить почти полторы недели, я, однако, совершенно не мог сосредоточиться, чтобы хоть немного изучить, что, собственно, они собой представляют. Хотя вокруг было на что посмотреть: статуи, вазы и даже рыцарские доспехи в широких коридорах, отделанных темным деревом, картины, антикварная мебель. Антикварная, насколько я мог судить. Мог я, однако, немного. Потому что вспомнить по-прежнему мне не удавалось ничего. Это было очень, очень странно. И все же мне было наплевать. Какая разница – где, важно – как. И вот это самое «как» совсем не радовало.

Старость! Да еще и полная физическая беспомощность!

Кто вообще придумал эту чертову старость! Ладно бы – смерть, но неотвратимо наступающая дряхлость, уничтожающая само понятие «радости жизни»… А следом за физическим угасанием покрывается морщинами душа, и вот это уже не поправить ни чудо-юдо ботоксом, ни какой-нибудь там мезотерапией. Зачем – так? Зачем тогда вообще вся жизнь, если ее финал перечеркивает все то прекрасное, что в ней было? Перечеркивает – потому что отвратительная дряхлость повседневна, а радости жизни остались в такой дали, что и не вспомнишь. Ну и какая мне, скажите, разница, по каким коридорам меня везут в столовую?

Столовая, точнее, совмещенная со столовой кухня оказалась громадной, в ней вполне разместилась бы вся Мишина квартира. Наверное, так полагается в особняках. Действительно, какой смысл экономить пространство – жилое или подсобное, неважно – в собственном доме?

Вера остановила мое кресло возле просторного стола светлого дерева и отошла к плите. Я не видел, что она делает – повернувшись, я мог немного видеть ее спину, и все, – но слышал сухое звяканье стекла и фарфора, нежный звон металла, резиновое чмоканье дверцы холодильника, мелодичное журчание воды. Звуки казались почему-то удивительно приятными, умиротворяющими. Что-то тихонько булькало, и сопровождавший бульканье аромат буквально нежил ноздри.

– Клара с сегодняшнего дня в отпуске, – говорила Вера, возясь у плиты и, видимо, не ожидая от меня ответа, – так что разносолов экзотических ближайшие две недели не будет, я не настолько искусная кухарка. Можно было бы найти кого-нибудь на подмену, но я решила, что и сама справлюсь, ты ведь никогда не возражал против еды попроще, правда?

Она поставила на стол небольшую фарфоровую супницу – или как там эта посудина называется – с фигурно изукрашенной крышкой. Посудина была точь-в-точь как пришедшая мне недавно на ум тарелка с инопланетянами. Ну да, тарелка, вдруг развеселился я. По краю тарелки – бордюрчик из голубеньких цветочков. Сбоку из-под крышки ложка торчит. А посередине сидят инопланетяне. Зелененькие. Или голубенькие, как эти цветочки. Сидят там и курят что-то, безусловно, вкусное: из-под крышки выбивался ароматный, соблазнительно аппетитный парок.

Сглотнув набежавшую слюну, я задел языком зубы. Ну да, мои собственные зубы. Крепкие, аккуратные. Почему-то это открытие меня удивило. Хотя вот уж в самом деле открытие – зубы во рту. А что там еще должно быть?

Пока я размышлял об инопланетянах и зубах, Вера сноровисто накрыла на стол: тарелки, салфетки, вилки, чашки и прочая утварь разместились на светлой столешнице привольно и красиво.

– Вот решила на завтрак вареников налепить, пополам, как ты любишь, – улыбнулась она, снимая крышку с супницы.

Вместо сочиненных мной инопланетян внутри оказалась горка маленьких аккуратных «ушек», наподобие уменьшенных вчетверо пельменей. Вера наполнила две тарелки, поставила одну передо мной и села. Но не напротив, а рядом, по правую руку. Кажется, это называется «одесную», подумал я и почувствовал, как внутри опять поднимается волна раздражения. Она что, считает, что я и поесть самостоятельно не способен?

Нет, все-таки это не мои мысли и не мои эмоции. Слишком резкие, слишком насыщенные. И эта злость на женщину рядом… Или не на нее, а на себя, на свою беспомощность? Не понимаю.

Опасаясь еще одной гневной вспышки, я схватил вилку и вонзил ее в вареник. Возле зубцов проступили красноватые капли. Точно кровь, честное слово! Да что же это со мной такое, что за мысли?

Я осторожно отправил в рот вареник, раскусил… сладко. Вишня и творог. Ну да, Вера же сказала «пополам, как ты любишь»! Вишневый сок это! И ничуть он не похож на кровь, что за чушь! Ешь давай!

Вот уж действительно: аппетит приходит во время еды. Едва почувствовав на языке вкус творога, вишни и сладковатого нежного теста, я ощутил волчий голод и принялся уничтожать содержимое своей тарелки со скоростью электромясорубки. Жевать и глотать было удивительно приятно, в животе стало тепло и, как бы странно это ни звучало, уютно. Как интересно! А это тоже «его» чувства? Скорее всего, да. Я же дух, вряд ли дух способен испытывать голод или, наоборот, удовольствие насыщения. Без тела-то.

– Вкусно, спасибо, – кивнул я Вере, которая улыбнулась и даже слегка покраснела от моей похвалы.

Удовольствие, полученное от еды, почему-то резко изменило мое настроение. Я моментально отринул унылые размышления о безнадежной неотвратимости увядания и старческой утрате вкуса к жизни. Ничего себе утрата! Если так радостно просто жевать и глотать, то, черт побери, вокруг еще тысячи не меньших радостей! Вынужденная ли неподвижность в инвалидном кресле или «стертая» (как? кем? зачем?) память были тому причиной, но я поразительно остро ощущал себя «здесь и сейчас». И горел желанием «еще что-нибудь почувствовать».

Прибывшая после завтрака толстая суровая Зинаида Георгиевна два с лишним часа терзала мои бедные ноги: мяла, гладила, колотила, сгибала, тыкала иголками. Я старался ей «помочь», посылая бесчувственным конечностям строжайшие мысленные приказы и пытаясь уловить хоть слабенькую ответную реакцию. Массажистка шипела на меня сквозь зубы: «Андрей Александрович, не торопитесь, все придет в свое время» – и продолжала заниматься своим делом, бормоча под нос: «О, а тут рефлексик, как мило, ну-ка, ну-ка, а тут у нас что будет?» Это было ужасно странно: словно мои собственные ноги существовали от меня совершенно отдельно, а я здесь присутствую как случайный наблюдатель, которого терпят лишь потому, что он сидит тихо.

Перед уходом Зинаида Георгиевна строго напомнила, чтобы я не забывал «о тренажерах для плечевого пояса, лениться нельзя», и погрозила толстым, похожим на сардельку пальцем. Удивительно было, что эти пухлые короткопалые руки – скорее, руки пекаря или какой-нибудь птичницы – могут быть такими чуткими, нежными, сильными и точными.

Обедать не хотелось. Я велел Вере наделать бутербродов, и мы, прихватив термос с чаем и бутылку с клюквенным морсом, отправились на прогулку. Парк, окружавший дом, насколько я мог понять, дальше постепенно переходил в лес. «Интересно, а где граница моих владений? Перед лесом или он тоже принадлежит мне?» – подумал я. Сам парк особого впечатления на меня не произвел, я вообще не очень воспринял его в целом. Но прогулка обернулась вереницей ярчайших картинок, как в детском калейдоскопе. То сердце сжималось от красиво изогнутой ветки, повторяющей линию плывущего в вышине облака. То выскочивший на дорогу ежик своей озабоченностью – куда бежать? туда? или туда? или вообще назад, может, я что-то забыл? – вызывал неудержимую улыбку. Ароматы, звуки, прикосновения вызывали неожиданно бурный всплеск эмоций. Точно я был младенцем, для которого все – впервые, потому что он и в самом деле видит, слышит, ощущает «все» впервые. Да и, в конце концов, инвалидное кресло чем-то напоминало детскую колыбель.

Даже пресловутая старость перестала казаться столь ужасной. Если бы только память была при мне… Я мог бы… Вот эта женщина рядом, Вера. Я же, должно быть, любил ее? Волновался, ища ее взгляда, мечтал о прикосновениях, приглашал на свидания. Сейчас я мог бы перебирать эти – и не только эти – воспоминания, как драгоценности. Как ребенок листает любимую книжку с картинками… ах, какое это могло быть счастье! Ах, память, память, мы слишком мало ценим тебя, когда ты при нас, а когда ты нас покидаешь, мы уже не в состоянии оценить масштаб потери…

Но глупо рыдать над тем, чего нет. Быть может, память еще вернется. Можно попытаться ее вернуть. Постараться. Ну а если не выйдет, при мне остается «здесь и сейчас», этими-то драгоценностями я могу наслаждаться? Как мальчик, сидящий у линии прибоя, перебирает цветные камушки. Они прекрасны лишь для него, лишь здесь и сейчас. Но они прекрасны!

Дом снаружи впечатлял куда сильнее, чем изнутри, и, едва я смог его разглядеть, пришелся мне по сердцу мгновенно. Его нельзя было отнести к какому-нибудь архитектурному стилю, он весь был смешением несоединимого: тут – грубые неровности словно бы настоящих скальных обломков, тут – кирпичная кладка, тут – сплетение блестящей стали и «медного» дерева. И – темные озера зеркальных окон, все, насколько я мог заметить, разной формы.

Широкий пандус, полукругом обнимавший сонный пруд, поднимался к просторному балкону, перила которого опирались на метровые обрезки толстых кривых сучьев. Их развилки – видимо, в них насыпали землю – кустились какими-то крошечными, неброско цветущими растеньицами. Казалось, цветут сами перила. Высокие стеклянные двери – кажется, это называется французское окно, подумал я – вели внутрь дома. В библиотеку.

Я вздрогнул. Откуда взялось это «в библиотеку»? Это воспоминание? Если так, то это первое осознанное в этой «жизни» воспоминание. Но вместо того чтобы обрадоваться этому, я почувствовал… Нет, не могу определить, что именно, но радостью это точно не было. И не больно, но… Как будто давит что-то и дышать трудно.

Через силу вздохнув, я попросил Веру:

– Давай поднимемся в библиотеку.

Вполне могло быть, что я ошибался и там, за балконом и французскими окнами, вовсе не библиотека. Но ничего страшного. В этом случае Вера просто удивится и поправит меня. Или даже не удивится. Кажется, мои проблемы с памятью для нее – не новость.

Но Вера не удивилась – испугалась:

– В библиотеку? – Голос ее задрожал, как будто я предложил что-то опасное.

– Да, – твердо повторил я.

– Может, я просто принесу тебе книгу, какую тебе захочется? – Она сделала быстрое движение, точно собираясь тут же кинуться бежать, принести…

– Нет. Потом, может быть. Сейчас – в библиотеку.

По правде сказать, я сам не мог понять, почему так настаиваю. Верин испуг, а главное – мои собственные, далекие от приятных ощущения подсказывали, что этого делать не стоит. Но… я в нетерпении дернул за какой-то рычаг – мол, не хотите, не надо, сам поеду. И Вера покатила меня наверх, на балкон над прудом, к широким французским окнам…

Вопреки моим ожиданиям (с чего бы это, кстати?) библиотека вовсе не была огромным залом, вдоль и поперек уставленным стеллажами под потолок, к верхним полкам которых можно добраться лишь со стремянки (вот уж подходяще для дома, хозяин которого катается в инвалидной коляске). Стеллажи под потолок тут, правда, имелись. И возле одного из них в самом деле стояла стремянка, основательная, с удобными стальными поручнями, обтянутыми кожей, со ступенями темного дерева, центральная часть каждой из которых была покрыта чем-то вроде сукна – видимо, чтобы не поскользнуться, когда достаешь книги. Но располагались стеллажи только вдоль стен, охватывая комнату словно бы двумя неравными – левая длиннее правой – скобками, начинавшимися от стеклянных дверей с балкона. Посреди комнаты (не слишком большой, кстати, метров на тридцать, вряд ли больше) разместился низкий широкий стол, размеры которого не позволяли назвать его столиком. Вокруг него – несколько массивных кожаных кресел и такой же диван. За ними, справа, я увидел невысокий камин, отделанный грубым камнем, а может, и сложенный из него. За приоткрытой дверью справа от камина виднелся кусочек еще какой-то комнаты. Кабинет, подумал я вдруг.

В углу возле французского окна стоял еще один столик, повыше центрального, с маленькой мозаичной столешницей. Чего-то не хватало. Я протянул руку к мозаичному столику:

– Здесь был телефон. – Вера, стоявшая за моей спиной, ахнула, но я почти не обратил на это внимания, сосредоточенный на собственных внутренних ощущениях. Как будто я пробирался по темному лабиринту, по едва уловимому дрожанию сдвигающихся стен угадывая нужное направление. – Да. Здесь был телефон. Я сидел в библиотеке, работал с документами, зазвонил телефон, и мне сказали, что…

Жесткая ледяная рука сдавила мне сердце. Дыхание… какое дыхание? Воздух превратился в колючий раскаленный песок – разве можно дышать песком? Но, мимолетно удивившись – как же так, сердце жмет льдом, а воздух или то, что было воздухом, обжигающе горяч, – я упорно пытался сделать вдох. Пытался, пытался, пытался… В глазах потемнело…

Словно издалека сквозь заложившую уши вату пробился встревоженный голос:

– Андрей! Андрей, не нужно! Остановись!

Чья-то рука сжимала мой локоть. Не жесткая, как лед, не раскаленная до обжигающей колючести – просто теплая человеческая ладонь. Она сжимала мой локоть, и моя рука тоже становилась теплой, и воздух снова был просто воздухом, и сердце снова было живым… ему было горячо и больно.

Я вспомнил!

То есть я по-прежнему не помнил ни деталей биографии, ни тем паче чего-нибудь там про бизнес, принесший мне этот роскошный дом, ничего этого я не вспомнил. Но вот это ощущение надежной родной руки, сжимающей мой локоть, когда, кажется, жизнь кончена, когда все плохо и ничего не исправишь…

Полуденное солнце ударило в стекла пронзительно-рыжим светом. Я зажмурился, но и под веками пылал тот же пронзительный огонь, повторявший (разве огонь может говорить, удивился я):

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.
 

Тютчев, подумал я с восторгом, изумившим меня самого. Меня? Меня самого? Кого – меня?

Глава 5

Проснувшись от бьющих в глаза утренних лучей, Андрей первым делом увидел, как на подоконник села любопытная синица. Поглядела на человека в постели, попрыгала, подскочила, уцепилась за нависающую снаружи рябиновую гроздь, клюнула раз-другой, перебралась повыше и начала, разворачивая то одно крылышко, то другое, что-то под ними выклевывать – прихорашиваться. Вдалеке, за веткой рябины, на которую села синица, вздымалась ослепительно-голубая высь.

Лежать не хотелось. Лежать было противно. Хотелось двигаться, что-то делать, как-то действовать. Вот именно – как-то. Андрей взглянул на бессильные ноги и горько усмехнулся. Потом усмехнулся еще раз, уже саркастически, как бы глядя на себя самого свысока: и что, мол, так и будешь валяться, изображая раздавленную лягушку? Распрекрасно! Самому-то не смешно на себя глядеть?

Это совсем не было похоже на злость, но это помогало. Говорят, лучший способ заставить себя что-то делать – как раз разозлиться на себя. И вот, оказывается, высмеять самого себя тоже неплохое средство.

Он медленно, осторожно, помогая себе руками, попробовал сесть. Дотянулся до «электрического стула», подтащил его к кровати. И что дальше? Подумал, что, если попытаться переползти на сиденье, кресло попросту отъедет, а он свалится на пол. Свинство. Практически позорище.

Ага, а вот этот рычажок, кажется, стопор, он должен фиксировать колеса. Андрей повернул рычажок, подергал кресло: оно сдвигалось, но не катилось. Очень осторожно, осторожнее, чем садился в постели, он уцепился за спинку кресла и медленно подтянулся, навалившись на «электрический стул» боком. «Стул» пошатнулся, но устоял. Андрей оперся на подлокотник и попробовал повернуться… Получилось! Пусть кривовато, но он сидел в своей таратайке. И сел в нее сам, без чьей-то помощи!

Теперь нужно найти библиотеку и кабинет рядом с ней. Он не задавал себе вопроса «зачем?». Да и слова «библиотека» и «кабинет» были пока просто словами, он почти не помнил, что это такое, как не помнил почти ничего о себе вообще. Кажется, вчера он помнил больше? А потом что-то произошло и… Ладно, это неважно. Важно, что он просто знал – нужно найти библиотеку и кабинет. Необходимо. Как говорят медики, по жизненным показаниям. А почему вдруг именно в библиотеку и в кабинет?.. Ну… сперва надо туда добраться, а там, глядишь, и станет ясно зачем. Как бы там ни было, сперва надо добраться до кабинета. Эх, легко сказать!

Он снял блокировку со стопора и освободил. Бросил на колени висевший на подлокотнике плед и двинулся в путь, чувствуя себя первопроходцем в джунглях Африки. Вот будет смешно заблудиться в собственном доме. Ну и ладно, зато леопарды и носороги из-за угла не нападают. Он представил выпрыгивающего из-за угла носорога и совсем развеселился. Сколько можно унывать, в самом-то деле?

Библиотека нашлась неожиданно быстро. Амнезия амнезией, но топография местности, похоже, записывается не только в голове, но и в спинном мозге. Андрей не то чтобы помнил, где что находится, но как будто чувствовал, куда свернуть и какую дверь открыть. Подъехав к лестнице (Точно! Библиотека была на втором этаже! Вот только заезжали они туда из сада, по широкому пандусу), он было растерялся, но, поэкспериментировав с кнопочками и рычажками, выдвинул из-за колес крестообразные «шагалки» и уже минут через пять был на втором этаже.

Дверь кабинета распахнулась легко, словно ждала, когда же хозяин соизволит перестать маяться дурью и возьмется наконец за ум, если к тому моменту от этого самого ума хоть что-то останется.

Андрей вкатился в пахнущую книгами и полированным деревом комнату, тихо прикрыл за собой дверную створку и подъехал к просторному, почти пустому письменному столу.

Потянулся к ноутбуку, но, коснувшись матовой крышки, под которой дремали мертвые электрические импульсы, отдернул руку. Вытащил из дорогого кожаного бювара лист бумаги. На темном дереве столешницы лист казался островом посреди океана безнадежности. Льдиной в смертельно остывшей реке, одиноким оазисом…

Я один на льдине, вспомнилось откуда-то. Один? А как же женщина, которая всегда рядом, всегда готова подхватить, помочь, оберечь?

Остров в океане отчаяния – надежда.

Надежда… Надежда согревала взгляд ухаживающей за ним женщины.

Нет. Не то. Надежда – это что-то зыбкое, полное сомнений, а эти глаза сияли ровным надежным светом. Любовь? Да. Но…

Надежда и любовь? Он чувствовал, что чего-то не хватает.

Вера!

– Ты меня звал? – раздался за спиной встревоженный голос. – Господи, как же ты сумел… я испугалась…

– Ничего, все в порядке, – улыбнулся он и повел рукой, словно останавливая и отодвигая вопросы, страхи, опасения. – Иди. Я поработаю.

– Господи! – повторила она со счастливым – наконец-то не горестным, не упрямо-бодрым, а счастливым – блеском в глазах и вышла, тихонько притворив дверь.

Господи, каким же идиотом, каким отвратительным слизняком он тут себя показывал, все глубже и глубже погружаясь в мрачные пучины своей обиды на несправедливость жизни. Еще и наслаждался своим отчаянием, растравлял себя, искал, от чего бы это еще пострадать, ковырял, как ребенок ковыряет разбитую коленку. Герой! Обидели его! Мог ведь весь остаток жизни провести, упиваясь собственным страданием, мазохист чертов!

Память ему, видите ли, отказала! Что, отказала до такой степени, что забыл даже о том, что ты мужчина? А раз мужчина, то должен быть опорой. Не цепляться, дрожа от неуверенности, как слепой котенок, а твердо стоять на ногах и спокойно встречать удары судьбы. Даже если сами ноги отказываются держать.

Да, обнаружив, что память ему отказала, что в голове не осталось ни следа прошлой жизни, ни хорошего, ни плохого, он испугался. Он запаниковал, как потерявшийся ребенок. Как альпинист, увидевший надвигающуюся лавину. Как… Перед глазами словно возникла картина: штормовое море, крошечная лодчонка, над которой нависает гигантская серо-зеленая волна. Девятый вал, сообщил он сам себе и замер, потрясенный. Почему – девятый? Потому что Айвазовский, послушно подсказала память.

Память? Все-таки – память?

Перед глазами встала еще одна картина: прислонившаяся к облезлой стене женщина в старинном платье с ужасом смотрит на врывающееся в окно наводнение. Он почти не удивился, сказав себе: княжна Тараканова, Флавицкий.

Он это помнил!

Ну да, он не помнил собственной жизни, ну и что?

«Теряют больше иногда…»

Почему-то Андрей был уверен: эта фраза не придумалась, он где-то ее читал или слышал. Точно, слышал! «Теряют больше иногда», – прозвучало в голове. Голос женский, с отчетливыми актерскими интонациями. Как наяву перед его глазами появилась женщина в роскошном старинном платье. Драгоценности – на пальцах, на шее, в изысканно убранных волосах. Кто это? Что это? Фильм, который он когда-то видел? Спектакль?

«Теряют больше иногда…»

В самом деле, с чего это ему вздумалось так раскисать? Да, ноги отказываются служить. Да, собственное прошлое замкнуто где-то в тайниках подсознания – он сильно сжал пальцами виски, потер, чувствуя в глубине мощное биение пульса, – но искусство и литература, кажется, остались в более-менее открытом доступе. А даже если бы и нет. Кто мешает читать, смотреть, наслаждаться заново? Не так уж он стар, чтобы ставить на себе крест.

Ведомый не то инстинктом, не то остатками памяти, Андрей развернул кресло и дотянулся до узкой створки ближнего шкафа. На стеклянных полочках стояли странные, но красивые статуэтки, задняя стенка была зеркальной.

Да, седой до белизны. Но это, пожалуй, единственный признак старости. Не юное, но моложавое лицо, сильный подбородок, до озноба пронзительный взгляд. Старик? Черта с два!

Целая жизнь впереди! Он скептически поглядел на бессильные ноги. Ничего. Теряют больше иногда. Да и Вера, кажется, что-то говорила про возвращение двигательных функций, а значит, и тут не все безнадежно. И память… память он победит!

Смутное ощущение превратилось в уверенность: провалы в памяти – не результат травмы или болезни, тем более не возрастная утрата, нет, отключение памяти – это бессознательная попытка спрятаться от чего-то невыносимого.

Нет. Он не станет прятаться. Если что-то кажется нестерпимым – вытерпи это.

В верхнем ящике стола обнаружилось несколько блокнотов. Он вытащил наугад один из них, довольно большой, с вытисненным на коричневой обложке корабликом. Хорошая примета, подумал он.

Блокнот был почти пуст, но на первой странице красовалось размашистое: «Если жизнь преподносит тебе лимон, сделай из него лимонад!!!» Три восклицательных знака выстроились по росту: первый обычный, размером с заглавную букву, второй повыше, третий, самый высокий, вытянулся чуть не на половину блокнотной странички. И точка под ним была самая крупная – основательная, уверенная.

Он напишет книгу, понял Андрей.

Вот средство, которое позволит справиться с недугом, с отвратительной слабостью, с потерей памяти, и не имеет значения, какая причина вызвала все эти неполадки. Да, неполадки, усмехнулся он, неполадки – не беды. Неполадки в машине можно исправить, неполадки в голове можно вылечить. И рецепт на это лекарство не нужен, и стоит оно не миллион, а совсем ничего. Или наоборот, гораздо дороже миллиона: время и настойчивость. Это простое лекарство даст избавление, отвлечет, поможет забыть о болезни, если это болезнь, позволит заново обрести себя.

Солнечный луч скользнул по стеклам книжных полок, словно они подмигивали: мы с тобой. За приотворенной между кабинетом и библиотекой дверью ждали и дышали их собратья: мы тут, мы с тобой. Как он мог забыть! Работа, работа, работа – и даже минуты не находится, чтобы воспользоваться любовно собираемыми сокровищами! «Там царь Кощей над златом чахнет» – кажется, совсем недавно он уже вспоминал почему-то эту пушкинскую строку. Ничего, теперь он наверстает, теперь у него есть не скудные минутки, выцарапываемые у бесчисленных дел, теперь у него целая жизнь, чтобы заново познакомиться и с классиками, и с современниками.

Да он богач! Невероятный богач! Он сможет не просто погрузиться в мир литературы, он сможет стать его частью!

Вот оно, решение. Книга. Не биография, конечно: даже если Вера расскажет об основных событиях, глупо писать автобиографию по чьим-то рассказам. Да и не настолько он значительная в историческом масштабе личность, чтобы его автобиография была интересна кому-то, кроме него самого.

Да, он будет слушать Верины рассказы, он воспользуется случаем взглянуть на собственную жизнь словно бы заново, осознать ошибки, порадоваться достижениям. И все это принять. Но это будет не биография. Просто книга. Роман. О том, как он «дошел до жизни такой», и о том, как и в этих обстоятельствах можно жить радостно и полноценно. Да-да, полноценно. И в то же время это будет предупреждение каждому читателю: живи сегодня, не жди, пока у тебя отнимут здоровье, или близких, или даже саму жизнь. Живи! Наслаждайся каждым днем, не откладывай это на «когда-нибудь потом, когда дела закончатся». Дела не заканчиваются никогда, а вот жизнь за ними теряется. Как в той поговорке: за деревьями леса не видно.

Будет думать, вспоминать, записывать, снова думать. И читать, конечно же, читать!

Андрей подвинул к себе бумагу и решительным движением вытащил из подставки черно-серебряную ручку. Коричневый блокнот положил справа, в нем можно будет записывать всякие заметки – топливо для будущего романа. Размашисто, как афоризм о лимоне в блокноте, он вывел сверху листа название: «Лес за деревьями». И – помельче, ровненько – подзаголовок: «История человека, который слишком много работал».

Он почувствовал легкий свежий аромат, посреди которого плыл другой запах, солидный, насыщенный, вкусный.

– Я принесла тебе чаю. – Голос Веры сообщал об улыбке, но, обернувшись, Андрей увидел, что улыбаются лишь ее глаза. Инстинктивно он почувствовал ее слабую, неуверенно пробивающуюся сквозь тяжкую пелену сомнений надежду.

И улыбнулся:

– Спасибо, чудесно пахнет.

Вера пристроила исходящий чайным духом поднос на край стола, что-то нажала, чем-то щелкнула: слева образовался как бы дополнительный столик, куда споро переместились длинноносый чайник, пузатая чашка, плетеная сухарница и прочее содержимое подноса, уютное, домашнее, надежное. Она быстро оглядела стол – все ли в порядке? На мгновение взгляд задержался на листе бумаги и блокноте:

– Ой, ноутбук-то, должно быть, давно разрядился! Как же я не подумала. Сейчас, погоди, зарядка вот тут…

– Не нужно. – Андрей остановил ее руку и опять улыбнулся. – Пока не нужно. Я пока буду писать от руки. Потому что… – Он на мгновение замялся, боясь, что высказанная вслух мысль покажется смешной, обесценится, потускнеет. Но сомнения длились не больше секунды: сказать Вере было то же самое, что сказать самому себе. – Я, знаешь… – завладев ее ладонью, он приложил ее к своей щеке, – я решил написать роман.