Текст книги "Ваше благородие"

Глава 18

Августа 29-го дня ко мне прибыл жандарм и передал записку от начальника жандармского управления подполковника Скульдицкого Владимира Ивановича посетить его тридцатого числа в десять часов до полудня.

Я расписался в записке, и жандарм отбыл восвояси.

Компромата на меня никакого нет. Про геройский поступок прописано в газете «Губернские ведомости». Сейчас и я стал мишенью для социалистов. Надо же, с десяти шагов проткнул ножом исполнителя социал-демократических приговоров. Террорист выжил и находится под следствием. Мог настучать Иванов-третий. Ну и что? Никакой крамолы не было, просто призыв к сдержанности в отношениях с людьми. Ладно, пойдем, узнаем, что и как.

После жандарма прибыл курьер из канцелярии генерал-губернатора с письменным уведомлением о необходимости сентября первого числа прибыть в канцелярию в кабинет номер один в четыре часа после полудня, одежда – вицмундир с орденами и шпагой. Расписался. Вицмундира и шпаги нет, чинов и орденов тоже нет. Надену строгий костюм, благо недавно купили вместе с Марфой Никаноровной, белую рубашку и галстук черный, повязанный виндзорским узлом. Или одену? Правильнее будет – надену. Есть такое старое грамматическое правило: одеть Надежду и надеть одежду.

К начальнику жандармского управления я прибыл вовремя. Не люблю опаздывать. Опоздания могут быть вызваны только обстоятельствами непреодолимой силы. В остальных случаях уважающий себя человек должен делать все точно по расписанию. Если уважаешь сам себя, то будешь уважать и других.

Подполковник Скульдицкий, шатен среднего роста и среднего возраста, в жандармском мундире, погонах с голубыми просветами и шпорами на сапогах, как признак принадлежности к кавалерии, встретил меня радушно. Распорядился принести чай и усадил за приставной столик к огромному письменному столу, за которым висел в полный рост портрет самодержца Российского Николая Второго.

Заметив мою улыбку, подполковник спросил:

– Что вас развеселило? У меня что-то не в порядке с мундиром?

– Что вы, ваше высокоблагородие, – сказал я, – мундир безукоризнен, просто вспомнился поручик Лермонтов Михаил Юрьевич.

– Ну, естественно, – засмеялся подполковник, – «и вы, мундиры голубые, и вы, послушный им народ». И мы вообще злодеи под синими мундирами. Перестаньте титуловать меня благородиями, называйте просто по чину или по имени-отчеству Владимир Иванович. А что вы скажете о социал-демократах?

– Вы выпустили джинна из бутылки и сейчас думаете, как его упрятать обратно, – сказал я, – но эта задача невыполнимая. Действовать нужно было тогда, когда господа Маркс и Энгельс писали «Манифест коммунистической партии». Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма, и что пролетариату нечего терять кроме своих цепей. Тот же господин Маркс в своей работе «Капитал» расписал, что нужно делать, чтобы избежать социальных потрясений, но его проигнорировали как городского сумасшедшего и в ответ получили социал-демократию. Выход Манифеста совпал с революцией во Франции. Французам пришлось воспользоваться советами господина Маркса, и они создали более или менее стабильное общество, у которого есть пути для совершенствования. Россия пошла по своему пути, получила воскресенье 1905 года, баррикады на Пресне и социал-демократию. А все могло быть по-другому. Сейчас господин Столыпин старается пойти по пути Маркса в сельском хозяйстве, но у него вряд ли получится что-то дельное, так как много препятствий на его пути. Как-то вот так, господин подполковник.

Скульдицкий сидел молча, что-то обдумывая, потом сказал:

– Что вы чай не пьете, любезный. Специально для вас финики из Ирана. Сахарные, говорят, для сердца очень полезно. Древние их очень любили. Они были их основным питанием вместе с лепешками, смоквами или фигами, поэтому пророки были мудрыми, не то что мы. А откуда вы все знаете про социал-демократов?

– Человек существо любопытное, – сказал я, – многие люди живут, засунув голову в песок, люди решающие не видят дальше своего носа, богатые боятся поделиться, а в результате теряют все, бросив низы расхлебывать то, что они заварили.

– И что же нужно делать? – спросил Владимир Иванович.

– Ничего, – просто сказал я. – Тогда дольше продлится период существования самодержавия. Если что-то делать, то увеличится число социал-демократов, которых поддержат националисты, и час «X» придет намного быстрее. А это развал России, гражданская война и все сопутствующие с ними болячки. И все потому, что социал-демократы обещают построить общество равенства и счастья для всех, а за мечту не страшно и погибнуть. Напомню господина Маркса – пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. А что народу может предложить самодержавие? Только то, что есть уже на протяжении почти что трехсот лет. И чем сильнее давить на людей, тем больше будет социал-демократов даже из числа тех, кто раньше никогда не думал об этом, но оказался кровно обиженным властью. Я, кажется, наговорил лет на десять каторги? Ваш стенографист успел записать всё? Могу повторить на бис.

– Опасный вы человек, Олег Васильевич, – сказал Скульдицкий. – Нам такие понимающие люди в жандармерии нужны как воздух, но с нас требуют количество арестованных заговорщиков, бунтарей и террористов. И требуют во все возрастающей прогрессии. И что прикажете делать? Приходится хватать непричастных или сочувствующих.

– Повышение уровня жизни и грамотности людей сведет на нет всю пропаганду социал-демократов, – сказал я, – зажиточные крестьяне будут вылавливать их с вожжами и оглоблями, и о революции можно будет забыть если не навсегда, то на долгие годы, подкручивая маховики общества. Я отказался от службы в полиции, откажусь и от вашего предложения, как Колобок, чтобы не навлечь на вас неприятности от начальства за нового сотрудника с вольтерьянскими взглядами. Пойду в военную службу, если жандармское управление не перекроет дорогу.

– Управление дорогу не перекроет, – сказал Скульдицкий, – хотя удивляют ваши энциклопедические знания и осведомленность о том, о чем в губерниях мало знают и мало этим интересуются. Только не говорите ни с кем о том, о чем говорили мы. Нам можно и нужно знать всю подноготную противника, с кем мы боремся. А вам лучше держать это при себе. Кстати, сколько нам отпущено, что ваше подсознание говорит?

– Думаю, что лет десять есть, – сказал я, – но велика вероятность войны за передел мира и за Черноморские проливы со Святой землей.

– Всего доброго, – сказал на прощание начальник жандармского управления, – будут проблемы, обращайтесь, а первого сентября я буду на вручении вам медали.

Глава 19

Первого сентября я, одетый по моде того времени, в строгом костюме шествовал в резиденцию генерал-губернатора, которая находилась через дорогу от кафедрального Храма-на-крови.

Было первое сентября, но нигде не было видно нарядно одетых первоклашек с букетами цветов и не было никакого праздника, названного Днем знаний. Обыкновенный рабочий день, и учеба это такая же работа, как и все, а на работу никто не ходит как на праздник.

От дома до резиденции генерал-губернатора примерно два километра. По нашей улице извозчики сами не ездят, надо выходить на проспекты.

Люди того времени не гнушались пройтись пешком к месту присутствия и обратно. Брать извозчика дороговато, а другого транспорта нет и в помине. Конку вот запустили, но она едет по центральной улице до вокзала, а межквартальные дороги такие, что не приведи господь. Летом пыльно и грязно. После дождя грязюка непролазная. Хорошо, если где-то тротуары дощатые проложены, а дороги постоянно телегами разбитые.

Я был настолько сосредоточен, что встретившаяся возле Храма-на-крови старушка осенила меня крестным знамением. Я приветливо кивнул ей и пошел дальше.

Так, с думами о насущном я и добрался до резиденции генерал-губернатора, расположенной почти в самом начале торговых рядов на Любинском проспекте.

Большое серое здание с колоннами и огромным дверями пугало каждого проходящего мимо здания человека, как будто вот эти огромные двери сами распахнутся и проглотят осмелившегося появиться здесь человека. Но в двери входили и выходили чиновники, офицеры, респектабельные господа, люди в киргизских халатах и у всех было какое-то дело, без решения которого жизнь могла просто-напросто остановиться.

В большом вестибюле справа был огромный гардероб с огромным и бородатым швейцаром в ливрее, несмотря на то что на улице было тепло и морозов в ближайшее время не ожидалось.

Прямо перед входом на две лестницы стоял стол дежурного офицера в чине поручика с золотыми аксельбантами.

Я подошел и представился. Офицер посмотрел в журнал, сделал пометку и сказал, что меня ждут в кабинете номер один на втором этаже, и он рукой показал на одну из лестниц.

В приемной генерал-губернатора был еще один адъютант в чине штабс-капитана. Как-никак, а генерал-губернатор – это как высший военный и гражданский начальник над несколькими губерниями, входившими в генерал-губернаторство. Этакий президент, но подчиняющийся императору.

Ровно в четыре меня пригласили в кабинет. Там уже были полицмейстер и начальник жандармского управления. Вероятно, докладывали о состоянии дел на вверенных участках.

В то время степным генерал-губернатором под номером четыре был генерал от инфантерии Надаров, участник русско-турецкой и русско-японской войн. Имел целый букет должностей. Степной генерал-губернатор, командующий войсками Энского военного округа и наказной атаман Сибирского казачьего войска.

– Так вот он какой, герой, – сказал генерал, осматривая меня со стороны. – Вот такие и били японцев, и если бы не некоторые обстоятельства, то японскому микадо сильно бы не поздоровилось. Подойдите поближе.

Я сделал несколько шагов вперед и громко щелкнул каблуками. Школа, однако.

Генерал взял со стола серебряную медаль на георгиевской ленточке с бантом и приколол мне на грудь.

– Поздравляю с высокой наградой! – сказал он и встал по стойке «смирно». Полицейский и жандарм последовали его примеру.

– Служу царю и Отечеству! – так же громко ответил я.

– Орел, – сказал генерал-губернатор. – Мне сообщили, что вы желаете пойти служить по военному ведомству.

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – подтвердил я. Если представилась возможность, то нужно произвести впечатление.

– Кем же вы хотите стать? – спросил генерал.

– Естественно, офицером, – сказал я.

– Чтобы стать офицером, нужно долго учиться. Уметь командовать взводом, ротой, уметь читать карту, ориентироваться на местности, хорошо стрелять из всех видов оружия, рубить шашкой, служить в конном строю.

– Я все это умею, – сказал я.

– Умеете? – удивился генерал Надаров. Не менее удивленными выглядели и два полковника из полиции и жандармерии. – Подойдите сюда, – и он пригласил меня к столу.

На столе лежала карта Степного края в составе Тобольской и Томской губерний, Акмолинской и Семипалатинской областей. Большая карта. Генерал достал из стола лист другой карты масштаба 1:50 000, то есть в одном сантиметре на карте укладывалось пятьсот метров на местности.

– Вот карта, – сказал генерал. – Вы командир казачьей сотни и находитесь вот здесь. – Он поставил точку красным карандашом. – Вам нужно прибыть вот сюда, – он поставил вторую точку на карте. – Время на прибытие четыре часа. Покажите маршрут и составьте график движения сотни.

Генерал явно хотел ткнуть меня носом как выскочку, которому внезапно повезло.

Местность по карте холмистая лесостепь. С обходом лесных массивов длина маршрута составляет двадцать километров. Для измерения я использовал карандаш и измерительную линейку в нижней части листа карты. Неплохо бы иметь курвиметр (это не прибор для измерения курв, а такая машинка с колесиком и циферблатом, как у часов. Когда колесико вращается, то вместе с ним вращается циферблат, показывая количество отмеренных миллиметров и верст на местности), но при отсутствии простой бумаги пишут на гербовой.

Поставив на карте пять точек, я соединил их линией и сообщил о готовности доложить график.

– Докладывайте, – разрешил генерал.

– Докладываю, – начал я. Тут нужно не рассусоливать, а говорить четко и по существу. – Маршрут проложен по границам лесных массивов, проходимых в конном строю. Длина маршрута двадцать километров. В голове колонны конный разъезд на удалении зрительной видимости. Аллюр – рысь. Тридцать минут движения, десять минут привал. Выход в точку назначения через четыре часа. Доклад закончен.

– Поразительно, – сказал генерал. У полицейских полковников были не менее удивленные лица. Вроде бы они знали обо мне все и это докладывали генералу, но оказалось, что они вообще ничего обо мне знали. – Откуда вы все это знаете?

– Не знаю, ваше высокопревосходительство, – ответил я.

– Был найден с полной потерей памяти, – доложил начальник жандармского управления, – сейчас, вероятно, память возвращается. Экстерном сдал экзамены за полный курс гимназии. Шестого числа сентября сдает экзамены за полный университетский курс.

– Так-так, – задумчиво сказал генерал Надаров, – статские тут будут крутиться и сразу предлагать ему чин десятого класса по Табели о рангах, коллежского секретаря, а это почитай, как армейский поручик. А мы поступим так. Я дам команду записать его вольноопределяющимся в учебную команду в здешнем кадетском корпусе у генерал-лейтенанта Медведева Александра Ардалионовича. Я ему отпишу. Дадим возможность все вспомнить и произведем в офицеры. Это все равно лучше, чем штафиркой с бумажками бегать.

Глава 20

Я возвращался домой, сверкая новенькой медалью на выходном костюме. В те времена награды ценились, и часто можно было встретить чиновника или офицера с орденами и медалями на груди. В послереволюционной России это еще сохранялось до пятидесятых годов, а потом ношение наград стало уж каким-то неприличным. Военные носили разноцветные планочки, а гражданские и планочек не носили.

Перейдя с проспекта на улицу деревянных домов, я заметил, что за мной идут два молодых человека, которых я видел недалеко от резиденции генерал-губернатора. Почему они бросились мне в глаза? Потому что они ничего не делали, а чего-то выжидали. Не ждали, а именно выжидали. У выжидающего есть внутренняя дрожь перед броском.

«Похоже, что социал-демократы не оставляют меня своим вниманием, – подумал я, а идущий навстречу третий мужичок, с внутренней дрожью, утвердил меня в моих предположениях. – Соцдеки всегда шли на союз с социально близкими, то есть с криминалом и люмпен-пролетариатом. Похоже, что придется доказывать, что медаль мне сегодня вручали не зря».

Я ускорил шаг навстречу идущему мне соцдеку, чем привел его в некоторое замешательство, выразившееся в том, что он стал вытаскивать из кармана оружие, но револьвер зацепился курком за карман и никак не хотел вылезать наружу. Подбежав вплотную к террористу, я сбил его с ног и вытащил его револьвер. Два подельника лежавшего на земле соцдека бросились ко мне, но я был уже вооружен.

Револьвер Нагана солдатского образца, который нужно было взводить перед каждым выстрелом. Я сделал предупредительный выстрел вверх, но это не остановило нападавших. Тогда я выстрелил самому здоровому в грудь, а второму прострелил ногу. Он лежал неподалеку от меня и громко завывал. Сбитый мною с ног революционер пытался вырваться и что-то кричал.

Наконец раздались свистки, и ко мне со всех ног бежал городовой с погончиками старшего унтер-офицера и гом-бочками среднего разряда, а с другой стороны бежали два вооруженных палками дворника с бляхами на груди. По должности они были помощниками околоточных надзирателей и отвечали за соблюдение порядка на обслуживаемой ими территории.

Городовой ловко связал удерживаемого мною революционера, а я перевязал раненного в ногу налетчика. Третьему помощь уже была не нужна. Все трое были вооружены револьверами и могли совершить вооруженное нападение без всяких театральных эффектов: подойти вплотную и выстрелить. Револьвер гильзы не выбрасывает и вряд ли кто-то бы нашел убийцу. Это уже потом начнется эпоха киллеров, профессионалов и любителей, работающих убийцами за деньги.

Похоже, что в городе действует хорошо вооруженная боевая дружина революционеров. Вот вам и снижение революционной активности после событий 1905 года.

Кровавое воскресенье показало, что с властью невозможно договориться, что «добьемся мы освобождения своею собственной рукой». Идея построения общества счастья сильнее других идей, и молодежь готова идти на жертвы, чтобы их дети жили в таком обществе.

Все знают, что город Солнца – это утопия, красивая сказка, которая разбивается при соприкосновении с реальной жизнью. Это как с женщиной. Она красивая, воздушная, умная, ангел и все такое прочее. Пусть не женщина. Пусть это будет мужчина. Он такой весь сильный, накачанный, умный, велеречивый, гениальный и все такое прочее. Но у того и у другого есть естественные потребности, связанные с завершением цикла пищеварения. А разве о них кто-то думает? Никто.

Я, возможно, циник, но то, что есть, это никуда не выкинешь. Пожалуй, более точно по этому поводу выразились давным-давно наши братья-малороссы:

– Та хто там ссыть, як корова?

– Та я, мамо.

– Ну, писяй, писяй, донюшка.

Наконец к месту стрельбы прибыли околоточный надзиратель, считай, как полицейский подпрапорщик, участковый пристав, коллежский секретарь, мой старый знакомый помощник пристава губернский секретарь полиции Иванов-третий.

– Олег Васильевич, – сказал он, раскрывая руки для объятий, – да вы же как магнит притягиваете этих революционеров. Вы для них как медом намазанный.

Знал бы Иванов-третий, что у меня был год кандидатского стажа и я четыре года как полноправный член Коммунистической партии Советского Союза, вышедшей из союза за освобождение рабочего класса, свергнувшей царизм, победившей в гражданской войне, уничтожившей во время массовых репрессий миллионы граждан России и во время Великой войны, забросавшей трупами и залившей кровью всю Европу. Он не знает, что руководство коммунистической партии обещало к 1980 году построить общество Счастья, коммунизм, и что это все пошло прахом, потому что людям надоело верить в мечты старцев и им захотелось реальной жизни, не хуже, чем во всем мире. Вот этот магнит и притягивал ко мне всех социал-демократов.

– Поздравляю вас с медалью, – продолжал Иванов-третий. – Господа, разрешите вам представить моего спасителя и героя сегодняшнего дня. Туманов Олег Васильевич, почетный гражданин, поэт, ученый и будущий офицер нашей славной армии. Сегодня получил георгиевскую медаль «За храбрость». Пожелаем ему получить вторую медаль за сегодняшний подвиг.

Все полицейские чины также представились и пожали мне руку, поздравив с наградой. Околоточный надзиратель руководил отправкой задержанных, а офицеры и я на извозчике поехали в полицейское управление.

Марфа Никаноровна начала волноваться от того, что я привлекаю к себе агрессивных людей, представляющих опасность. Если не расправиться с мстителями, то эта месть превратится в испанскую вендетту и будет продолжаться веками.

Глава 21

В полицейском управлении меня допросили как потерпевшего. Пришедший полицмейстер посетовал, что я не хочу стать полицейским офицером, так как у меня бесспорно талант к полицейской работе.

Я понимал, что полицейская работа нужная и почетная. Но это в обществе, где честь, справедливость и законность в почете. А когда в обществе честь, совесть и законы направлены против народа, то и полиция становится антинародной и полностью враждебной народу, а это самый главный признак глубокого гниения власти и предвестник революции, первой жертвой которой станет именно полиция, терроризирующая народ. Начальство сразу открестится от нее.

– Это все они, – будут кричать они, – это они не любят народ.

А полицейские, зверствующие с безоружным народом, не понимают, что именно они будут отвечать за исполнение преступных приказов. И все полицейские, которые ходят вокруг в полицейском участке, это уже приговоренные то ли к смерти, то ли к каторге ГУЛага, приближающейся революцией. Они пока не знают, что будет через десять лет, а я знаю, и знаю, что все эти протоколы и медали отрезают мне путь в число строителей нового общества. Даже мое офицерское будущее будет являться основанием для расстрела. Вместе с офицерами и полицейскими первые революционеры будут расстреляны и похоронены в массовых могилах на расстрельных полигонах.

Часам к семи после полудня, предварительно почистив костюм в полицейском участке, я добрался домой. Марфа Никаноровна и Иннокентий Петрович с тревогой ожидали меня.

Марфа Никаноровна очень умная женщина и не бросилась ко мне на шею, соблюдая внешние приличия, хотя все и так догадывались о наших близких отношениях.

– Мы уже наслышаны, – сказал Иннокентий Петрович. – Убитого и раненого доставили к нам. С раненым ничего страшного, будет бегать, а второго наповал. Он даже испугаться не успел. Ничего не чувствуете?

– А что чувствовать? – спросил я. – Все произошло быстро и на расстоянии. Да и мне кажется, что морально я уже давно был готов к этому. А почему, не знаю.

Чего тут не знать, если все военные училища с первого дня готовят людей к тому, чтобы они могли убивать врагов, защищая свое Отечество, и я учил своих солдат убивать врагов. И тот, кто научит своих солдат убивать, тот будет успешным командиром и полководцем, который сумеет сдержать любого врага и одержать победу в любом сражении.

Вы не замечали, почему в одних боях фашисты триумфально шествовали, а в других боях застревали и не могли сдвинуться ни на шаг?

А все потому, что в первом случае солдаты стреляли не во врага, то есть в человека, а в белый свет как в копеечку. И враг знал, что в него не стреляют, и бесстрашно рвался вперед.

Во втором случае враг видел, что в него стреляют прицельно, что вокруг падают убитыми его товарищи, и он быстро падал на землю, окапывался при помощи своей лопатки, чтобы остаться в живых. Бывали случаи, когда отделение снайперов останавливало атаку полка или батальона превосходящего противника. И так во всех войнах. Третьего не бывает. Либо ты воин, либо ты не воин.

– Ладно, – сказал я, – как говорят у нас: нечего тянуть резину, по рублю и к магазину. Это так, шутка, водка уже стоит в погребке. Режем ветчину, огурчики, помидорчики, и я еще купил кусочек свежей осетрины, сейчас мы ее поджарим и у нас получится отличный стол, чтобы обмыть георгиевскую медаль.

По части рыбы я специалист. Осетрину быстро помыл, нарезал тонкими пластинками и в раскаленное масло на сковородке, благо Марфа Никаноровна уже развела таганок. Тонкие кусочки рыбы жарятся очень быстро, чуть только рыба поменяет цвет. Осетрина из перламутровой должна превратиться в белую, и ее нужно сразу снимать.

Граненые стеклянные рюмки на ножках были емкостью сто граммов. Я налил полные рюмки, опустил в свою медаль и сказал:

– Ну, чтобы не последняя, – и залпом выпил водку. Закусил соленым огурцом и сел.

Иннокентий Петрович чуть подумал и повторил мой залп. Марфа Никаноровна чуть пригубила. И правильно. Женщина должна быть только слегка пьяной. Как это в одной современной песне поется? Не пей вина, Гертруда, пьянство не красит дам…

После водки все, что было на столе, пошло влет. В водке главное – это горечь, которая будит аппетит и активирует вкусовые рецепторы.

Доктора мы проводили до проспекта, где он нанял извозчика и поехал домой. Мы с Марфой Никаноровной потихоньку пошли домой.

– Что-то я волнуюсь, – сказала Марфа Никаноровна. – Какой-то сумасшедший год, и он начался с твоим прибытием. До этого все шло так себе, а здесь все помчалось как на ледяных катушках.

– Это хорошо или плохо? – спросил я.

– Не знаю, – сказала Марфа Никаноровна. – Возможно, что это хорошо, но я боюсь, что ты, с какой скоростью прибыл сюда, с такой скоростью и унесешься в неведомую даль, и я тебя больше не увижу. Через несколько дней ты станешь с университетским образованием, потом станешь офицером, выслужишь себе личное дворянство, и для чего тебе будет нужна женщина-простолюдинка, да еще на десять лет старше тебя?

– Не накручивай себя. Наша встреча была предопределена свыше, и неужели мы будем противиться высшей воле? Как мы плыли в одной лодке, так и поплывем дальше.

– И в каком качестве поплыву я? – засмеялась Марфа Никаноровна. – Гребцом или кормщиком?

– Сейчас трудно сказать, но время все расставит по своим местам, иногда и кормщику приходится быть гребцом, а гребцу кормщиком, – сказал я.

– А что ты скажешь на то, если я пойду в университет изучать медицину? – спросила Марфа Никаноровна. – С моим образованием это будет трехгодичный курс.

– Я только за. Скоро я буду на военной службе и не буду мешать тебе в учебе. И денег нам хватит на всё.

Мы как раз подошли к дому и уже в доме дали волю своим чувствам.

Примерно в полночь я растопил таганок и поставил на него чайник для позднего чая.

Лежа в постели и попивая чай с конфетами, я сказал:

– Пора уже купить керосинку и не плестись за телегой научного и технического прогресса, каждый раз разжигая первобытный костер для приготовления пищи.

Марфа сказала, что ее постоянно беспокоит мысль о том, что когда я стану офицером, то брошу ее, найдя себе более образованную и равную по годам или моложе женщину. Она прямо задала этот вопрос и получила прямой и откровенный ответ.