Текст книги "Жизнь прес-мы-кающихся. Сборник рассказов"

Крепкий орешек

Кеша Терентьев никогда не брал чужого. Это было его философией, его кредо. По рассказам родных, эта свобода от стяжания, выражавшаяся в неучастии в гонке за удовольствиями, эта удивительная способность созерцать мир, абстрагируясь и наблюдая за собою со стороны как за частью бытия, эта инстинктивная толстовская мораль непротивления злу дали знать о себе еще в родильном доме. Пока спелёнатые, орущие младенцы были обуреваемы естественным желанием высвободиться из ненавистных пут, не понимая, что ткань защищает их, не дает их неуправляемым рукам-ногам вынести из орбит неспособные сфокусировать взгляд лупо-глаза, Кеша лежал себе тихо, как ангел. На его лике маленького Будды застыл такой покой, что персонал подходил в два раза чаще, проверяя, дышит ли он. И в этот момент он улыбался. О, как он улыбался! Слезы умиления катились по морщинистым щекам санитарок, розовым ланитам рожениц, даже у прокуренной врачихи, абортировавшей десяток жизней за смену наворачивалась скупая слеза душегуба. Всем хотелось дать ему сиську, чтобы поддержать этот маленький чистый огонек жизни. Никто не смог бы разглядеть в его бездонных голубых очах великий секрет плутократа, суть которого сводится к простому правилу Воланда: «Ничего не проси. Сами принесут». И действительно, тихого младенца любили, больше кормили, потому и рос он быстрее и был здоровее своих сверстников. …В два года он еще искал ртом материнский сосок, а в пять лихо орудовал ложкой – ел за троих! Его утро начиналось с ломтя свежего хлеба, густо намазанного сливочным маслом и черной (в трудные годы перестройки красной) икрой. …В семь ему поставили диагноз «ожирение», но Кеша не расстроился, он даже не придал этому значения. В его мире реальных вещей не было и не могло быть тривиальных треволнений по таким пустякам.

…Нервничал он всего один раз в жизни, когда в восемь лет пацаны отобрали у него червонец, честно заработанный продажей клубники, купленной за гроши у типов, обиравших чужие сады.

…В одиннадцать он нанял себе первого бодигарда в лице дебиловатого девятиклассника Сережи, который за скромный гонорар был готов решить Кешины проблемы со сверстниками.

…В двенадцать он впервые купил любовь продажной женщины, и испытал стыд (не потому что пришлось елозить по старой, дурно пахнущей алкоголем, татуированной, нетабуированной, проституированной тетке, а оттого, что она осмеяла его мужские достоинства). Его сметливый мозг сделал нужную зарубку, и хотя следующие были дороже и умнее (их имитация оргазма пугала соседей), периодически отдавая дань физиологии, он предпочитал одиночество. Кстати, в том же возрасте он впервые попробовал курить, обжег нижнюю губу и бросил раз и навсегда. В его системе ценностей осознанный ущерб здоровью был глупостью несусветной: он ценил кайф, но не переходил грань – сугубый прагматизм не давал шанса сигаретам и спиртному (этим маленьким приятным видам самоубийства). Тем не менее, у него у одного в классе водились импортные сигареты, он охотно угощал ими нужных пиплов, но сам всегда выпускал дым через нос, минуя легкие. Заложенная в нем программа (инстинкт самосохранения, наиболее свойственный неисправимым негодяям, крепкий сон которых никогда не нарушают угрызения совести) сохраняла его физическое и душевное равновесие. Плоть потребляла плоть, росла, жила в предвкушении самореализации и решения великой задачи.

…В четырнадцать он продал грузовик ничейного щебня, договорившись с покупателем, и Папа, тогда директор крупного строительного треста, впервые обратил на него внимание. Он возрадовался коммерческой жилке, которая проросла в его отпрыске и уже лезла наружу причудливым корневищем.

…Между прочим, в пятнадцать Кеша влюбился, но его избранница оказалась созданием эфемерным, ее не впечатляли его возрастающие материальные возможности, ей нравилось то, что в системе кешиных ценностей было равно нулю – стихи, цветы, рассветы. В шампанском она видела пузырьки, но не видела вина. Кеше скоро стало скучно, и чувство охладело. За ненадобностью.

…В шестнадцать былой пухляш Кеша Терентьев выглядел на все двадцать. Разросся в невысокого черноволосого, плотного как свинцом налитого туком крепыша. Поистине его украшала скромность: он «худо-бедно» окончил школу, «тихо-мирно» откосил от армии и «на раз-два» поступил в институт.

На первом курсе Кеша стал Кешью. Дело было так. Один коммерсант загнал ему партию диковинного по тем временам ореха, затем удачно, с лихим дисконтом, перепроданную. Строго говоря, на орехи дал Папа. Но схему придумал Кеша. Так он заработал первые деньги. Не капитал, конечно. Капиталец. Потом были бесконечные тюки с барахлом в аэропорту Стамбула, бытовая техника, автомобили… Однокашницы, томно глядя на него, мечтали вовремя поцеловать сопливого. Однокашники тупо завидовали. А сам Кешью просто ждал, когда придет его время.

Ему стукнуло двадцать два, когда программа привела в действие тайные пружины. Закрутились спиральки ДНК, полетели рибосомы по закоулочкам. Папа сделал знак, Кешью получил государственную должность и двинулся вверх по вертикали. Иннокентий Викентьевич Терентьев. Так звали его теперь подчиненные ему сотрудники дорожного фонда, уважавшие своего такого молодого, но уже коммерческого директора. Кеша знал это и стремился поддерживать свое реноме. Он никогда не отдавал госзаказы фирмам-однодневкам, предпочитая работать с хорошо зарекомендовавшей себя на рынке, надежной и перспективной как он сам строительной компанией Папы. Никто и никогда не решился бы бросить в него камень, ведь он заботился о благе общества!

Кеша и Папа стали добрыми ангелами города. Распустив над ним свои руки-крылья, они парили над кварталами, оглаживая синеокими взорами пустыри, подмечая что там можно еще построить. И было это так чудно, словно в сказочном сне, полном любви и надежды, когда Кеша, возглавив муниципальное управление строительства инфраструктурных объектов, подписывал договоры от имени заказчика, а Папа – от имени подрядчика, и, будучи силен в математике, калькулировал, сколько еще всего разного его стройтрест может отдать родному городу.

Добрые дела всегда вознаграждаются сполна. Сменился губернатор, а с ним появилась перспектива грандиозного строительства на бюджетные деньги. Руки ангелов обрастали новыми перьями, ведь теперь им надо было мыслить масштабами субъекта Федерации. 25-летний Иннокентий, которого кое-кто смелый в СМИ называл «Кешью» с добавлением тухлого словечка «авторитет», готовился к новому повороту судьбы. Был куплен костюм в Каннах, и там же на оставшуюся мелочь – участок земли. Но, даже оформляя дом с бассейном на monsieur Kesha Terentieff, он помнил о городе, где появился на свет, помнил о своей миссии мессии. И вот настал день, когда губернатор со странным отчеством пожал ему руку и предложил курировать строительство.

«Да, Василий Павианович!» – ответил Кеша, зажмурившись.

Небесный свет вдруг осиял его, отразившись от губернаторской лысины. Это были они – его блестящие перспективы на новой должности заместителя главы региона. Теперь Кеша (и Папа) могли строить больше и лучше – мосты и дороги, метро и трамплины, торгцентры и таунхаусы. В соитии стихий сошлись звезды, и в тот же день Кеша получил пакет документов, удостоверяющий его права собственности на доли в ООО «Строй-М», учрежденного папиным другом из Москвы и еще одним добрым человеком, который согласился выступить в роли учредителя (кешины помощники дали ему за это бутылку водки и отпустили). Это было одно из тех трех десятков предприятий, которые они с Папой создали для того, чтобы город имел возможность развиваться. И люди ценили это. Иначе как было объяснить, что их ООО чаще других выигрывают подряды на конкурсах? В этом была железная логика симбиоза. Город цеплялся за холмы стальными лапами трамвайных путей, скреб асфальтовыми когтями магистралей по матушке-земле, ныл гудками тепловозов и автомобилей в пробках, призывая хозяина, вожделея порки сваебойных машин и кнута строительных кранов. Город нуждался в Кеше (и Папе). Хотя были и такие, кто призывал к переменам, но их муравьиные голоса терялись в общем молчаливом хоре безразличия и неинформированности, который называют общественным мнением.

Когда Папу расстреляли в упор и добили контрольным в голову, Кеша не поверил своему счастью. Сам Кешью категорически не собирался становиться Папой. Это могло бы обидеть его очередную подругу, но в обществе, живя в котором, как утверждали классики, нельзя быть от него свободным, эта позиция вызвала понимание и одобрение. Скоро новый Папа принял дела. Не колеблясь ни секунды, Кешью поцеловал новому Папе туфлю, рассчитывая, при случае, на индульгенцию. Что могло быть милее Смотрящего Папы в процессе ревизии общественной кассы! Но все было по понятиям, и интеллигентный Кешью не вызывал никаких подозрений.

Тем временем ООО «Строй-М» как орешки щелкал конкурсы на получение государственных заказов, набирая в свое чрево Голиафа все новые и новые объекты. Отчетность припухала цифрами с девятью нулями, которые крутились в сознании олимпийскими кольцами, шипели брызгами игристых вин на мраморной ступеньке частного бассейна под лазурным небом, мешая дар лозы с соком моря, сахар и слезу, составляя тонкий причудливый вкус, источая флюиды предвкушения настоящего богатства. «Строй-М» априори не имел содержания, он был формой, определявшей его значение. Это был голимый Голем – бумажное чудище, в которое Кеша вложил душу. Его ООО имело строительную технику, людей, ресурсы только на бумаге. Хотя, конечно, кто-то где-то вбивал какие-то сваи, ставил синие заборы, столбил места, мостил мосты (не без этого). Шло время, «Строй-М» рос причудливым Франкенштейном и уже подпирал пупом землю, а головой – небо, и кто-то из Контрольно-счетной палаты недоуменно вопрошал: «Доколе?» Но разве могут быть претензии к ангелам? Кеша и новый Папа простирали перистые крылья под кучевыми облаками, и губернатор обходил каверзный вопрос молчанием.

Наконец, Кешью нашел Покупателя. Он продал «пустышку» с очень крупным пакетом госзаказов, переварить который не смогли бы ни старый и новый Папа, ни Кеша. Это было честная сделка. Покупатель купил возможность загрузить свои мощности, чтобы стать новым ангелом города. Продавец получил два миллиарда наличными, а остальное – траншами на оффшорные счета. Большими жирными кусками. Хотя не настолько жирными, чему были причины. Бог велел делиться, ну, а если человек имеет дар, то ему и пирог в руки. Кешью не хотел нарушать мировую гармонию.

Для тех, кто усомнился, уточним: он ничего не украл! Не в его правилах было брать чужое. Когда очередной «разоблачительный» материал выходил в печати, на лице Кешью появлялась даосская улыбка, дрожь мускула не оскорбляла его мужественных черт. Крепкий орешек! Он словно благословлял всех со своей недосягаемой высоты, оставаясь великодушным и храня молчание.

Айседора

У бабули я бываю наездами, и каждый раз это словно возвращение в детство. Старый двухэтажный двухподъездный дом, построенный методом «народной стройки» в 50-х годах прошлого века кренится, ветшает, но продолжает стоять фавелой далекой окраины мира пресмыкающихся, памятником ушедшей молодости нескольких выросших в нем поколений. Наверное, его боится время… На чердаке, как и раньше, воркуют голуби. Монолитные стены светят теплым, грязно-желтым с потёками, обманывая непосвященного своим убогим видом: вроде, ткнешь кулаком и развалятся, а попробуй, разбей их! Известковое молоко плюс время – крепче камня! Да и весь дом – приземистый, с самодельными форточками с тех еще времен, когда все окна были деревянными, с низенькой лавочкой у подъезда и неизменной рыжей кошкой, свернувшейся на ней калачиком; с крашеной в тридцать слоев лестницей в чисто вымытом подъезде (коврик для ног на входе) с пожжёнными сигаретами перилами – напоминает мне крепкого старика, обладающего завидным здоровьем. Бодрится! Не скажешь по нему, что давно за шестьдесят! Но время делает свое дело – издалека видна крыша с пятнами ржавчины, стены выщерблены как после выстрела картечью, а в одном месте торчит бельмом пластиковое окно, оскорбляя своей неестественной зубной рекламной белизной благородное старение дома. Моего дома.

Ловлю себя на мысли, что ищу глазами домофон, которого нет. Потянув на себя шаткую дверь, попадаю в полумрак, пахнущий сыростью и известковой побелкой.

На площадке – дородная тетка в старом халате, в платке, с полным белья тазом.

– Здрасьте, теть Лен!

– Здорово! К бабуле, чай?

Киваю и удивляюсь, что здесь по-прежнему сушат белье на улице. Подпирая веревку (один конец привязан к столбу, другой – к соседской вишне) бельевой палкой – длинной, с острой впадиной. А когда собирается гроза, нужно успеть снять свежепостиранное до того как его осыплет пылью местный суетливый ветродуй.

Поднимаюсь по лестнице. Каждый шаг отзывается цветным воспоминанием. Два пролета в двадцать семь ступенек: тринадцать снизу, четырнадцать сверху. Точно по числу прожитых мною здесь лет. На втором этаже светло, волны света свободно проникают сквозь огромное окно. Замираю перед железной лесенкой, ведущей с площадки вверх, под крышу. Трогаю ее заскорузлые, поеденные временем прутья-ступени, и оживает детское приключение – поход на чердак, полный голубями… Вот наша дверь! Провожу рукой по ее прохладной окрашенной поверхности, стираю пальцем пыль с жестяного ромбика с номером. Нажимаю звонок. Жду. Вспоминаю. «Ключ под ковриком» – такие записки писала бабуля, если ей надо было уйти, а я задерживался на занятиях в школе… Слышу за дверью ее неуверенные шаги. Оживает и шевелится замок.

Я учу своих детей не открывать чужим и всегда интересоваться «кто там». Решаю сказать об этом бабуле. Ведь время волшебной сказки моего детства давно ушло, пришло другое – жестокое. Но дверь распахивается без предисловий, и я забываю обо всем. Счастье переполняет меня. Переступаю родной порог и вдруг понимаю, что нет, не ушло то время! Оно здесь, притаилось-притихло, и теперь лезет наружу запахом жареной картошки, солнечными лучами, карандашными пометками на косяке с годами моей жизни! Вопит моим голосом: «Бабуля! Я приехал!»

Она всплескивает руками, обнимает меня, начинает суетиться. Уходит на кухню, чтобы приготовить что-нибудь вкусненькое. Оладушки. Блинчики. Картошечку на постном маслице из стеклянной бутылки с жестяной пробочкой, которая, я знаю, как и раньше, стоит в «холодильнике» – нише в стене под окном на кухне, где через дырочки видно улицу и соседский огород.

Я хочу забыть, сколько мне лет и подурачиться. Разбегаюсь и скольжу по крашеным оранжевым глянцевым доскам пола – из большой комнаты в маленькую, где из окна виден мостик через речку и ряд тополей, а над ними в голубом небе рассыпаны перьями мелкие белые облачка. Комнат всего две, они крошечные, расположены «трамвайчиком». Помню, разбежавшись однажды вот так, врезался носом в чугунную батарею отопления. Это сейчас во мне метр восемьдесят, а тогда… А вот розетка, каких больше нет в продаже – раритет тяжелой хрупкой черной пластмассы. Было время, мои детские пальчики воткнули в нее два гвоздика…

За стенкой у соседей раздаются позывные Олимпиады, с которой не улетит Мишка. Время не то, год давно не тот.

Включаю бабушкин черно-белый телевизор. Прямо под ним на полу стоит коробка с игрушками, изрядно прореженными младшими, двоюродными сестрой и братом. Пожалуй, осталась десятая часть моего былого игрушечного великолепия… Комментатор из динамика бодро рапортует о спортивных успехах. Под его стрекотание начинаю рассматривать солдатиков, поставленных на вечный пост. Через сколько игрушечных сражений прошли мы вместе в былые дни! Пистолет (отчетливо помню его железный привкус на прилипшем в мороз языке) с пружинками в двух стволах, куда за неимением палочек с присосками вставлялись карандаши. Так весело было: бац! – и рушится пирамида, составленная из цветных кубиков, погребая под собою вероятного противника…

Рев трибун возвращает в настоящее. Электронное «окно в мир» отражает спортивные страсти, но они меня не трогают.

Я ем картошку прямо со сковороды, а бабуля смотрит на меня своими добрыми глазами ангела. В последние два года она сильно постарела. Во всем – в походке, движениях, во взгляде – появилась неуверенность. Она словно боится, что не справится с чем-то.

Мне жарко. По подоконнику стучит капель февральской оттепели. Но бабуля прибавляет газ в «Титане» – пузатом монстре, у которого в чугунном паху горит голубой огонек, а чрево наполнено кипятком. Он стоит там, где всегда. Покоится на маленьких ножках в углу кухни, честно отапливая дом моего детства. В батареях булькает. Бабуля щупает их рукой: «Тепло».

Ловлю себя на мысли, что раньше никогда толком не рассматривал бабулю. Она всегда была голосом и руками, которые поддержат, накормят, утешат. Некогда было смотреть, я куда-то всегда торопился. Получал помощь и бежал дальше… Сейчас она сидит рядом и подслеповатыми глазами пытается рассмотреть происходящее на экране. Губы шевелятся, читает титры.

Вспоминаю то ли сон, то ли быль. Я стою у ледяной горки. Вместо санок у меня в руках пластмассовая крышка от унитаза – мой скоростной болид, прокатиться на котором мечтала вся местная детвора. Идет снег. Много снега. Он очень плотный и словно пропитан светом. Светлый снег. За ним даже не видно дома. А бабулю видно. Она маленькая. В плотном коричневом платке. В огромных валенках. В искусственной шубейке из сельмага, подхваченной широким армейским ремнем. Ее голос звонкий…

Теперь все не так. Бабуля быстро устает, часто садится и молча сидит, держась рукой за сердце.

Ее седые волосы выбиваются из-под старомодного гребня. Она пристально рассматривает фигуристку, скользящую по льду огромного далекого стадиона. Та выписывает немыслимые пируэты, потом прыгает, заставляя бабулю ойкнуть. Я глажу ее ладонь – большую, теплую, шершавую, крестьянскую. Эти руки вынянчили меня и еще моих двоюродных сестру и брата. Руки подрагивают. Они очень устали. Не знаю, как им помочь. …Раньше бабуля не пропускала ни одной спортивной трансляции. Мягко высвобождает свою ладонь из моей, чтобы стереть испарину со лба. Перехватываю ее взгляд и понимаю – что-то не так, какое-то волнение происходит в ее душе. Еще миг и бесцветно-голубые выцветшие от времени глаза становятся влажными.

– Что? Что расстроило тебя, моя родная?

– Наташа… – говорит она, указывая рукой на экран.

По льду скользит фигуристка. Светловолосая и белокожая. Совсем еще юная. Бразильянка… Айседора… (не успеваю прочесть). Камера вдруг берет ее крупно, и я разеваю рот…

– Не может быть!

Знакомые крупные русские черты – скулы, большие глаза, курносый нос, пухлые губы! Причем здесь Бразилия? Это наша Наташа! Ей снова семнадцать, как сейчас этой фигуристке.

Наташкины коньки висят на гвоздике в прихожей, под слоем из старых пальто, спрятанные от глаз. Я убрал их два года тому назад, когда моя двоюродная сестра, не сумевшая справиться с тягой к спиртному, не вышла из очередного запоя. Коньки почти новые, из белой кожи, с блестящими лезвиями. Их радостный блеск показался мне тогда неуместным. Наташе было двадцать пять. Врачи сказали, что отказала печень. За год до этого в пьяной драке зарезали моего двоюродного брата. Так пресеклась одна веточка моего рода. Может быть, не самая лучшая, но не менее чем все остальные достойная иметь свое продолжение…

Дети – эгоисты, внуки – вдвойне эгоисты. Нам сложно понять, что бабушка может любить кого-то также как нас. Но для бабули мы были равны, она щедро дарила нам свою любовь. Смерть брата подкосила ее физически, смерть сестры ударила по душе.

Ее глаза застилает туман.

– Это Наташа! – убеждает она меня. – Да! Это она!

Судорожно вскакивает и гладит рукой экран старенького телевизора «Родина», где сейчас парит надо льдом ее внучка.

Сходство действительно поразительное. Настолько, что на мгновение я сам поддаюсь соблазну и начинаю верить. Но разум угрюмо вытаскивает из потаенного уголка памяти заросший травой могильный холмик и крест с фотографией. Где сейчас наша Наташа? Бог весть. Но я точно знаю, где лежит ее прах.

– Это Айседора! – говорю, сжимая бабулину руку.

Она вдруг слабеет, стареет прямо на глазах. Присаживается на краешек табурета, склоняется над столом как поникающий цветок. Снова и снова вглядывается в мутноватый экран телевизора.

– Айседора… – повторяет она за мною.

Венка на ее запястье отзывается бешеным сердечным ритмом.

– Тебе надо отдохнуть! – говорю.

– Почему Бразилия… Почему она уехала… – бабуля пытается что-то сказать, ее мысли путаются, но я крепко держу ее за руку.

Она склоняет голову еще ниже и упирается лбом в мою ладонь. Я глажу ее по волосам и понимаю, что она вернулась. У нее тоже есть своя волшебная сказка, как моя о детстве. В ней все мы живы-здоровы, все мы успешны. Она не виновата в том, что вера в эту сказку сильнее её самой. Может, виновато лишившее сил время или обстоятельства? Или никто ни в чем не виноват? Просто так сложилось. Так случилось. Жизнь прожита, ничего не изменить.

Моя ладонь под бабулиным лицом наполняется теплой влагой. Вчера моя дочь, ударившись коленкой, точно также прижалась к руке, и ее слезы текли сквозь мои пальцы горячим и влажным. Но быстро просохли. Все проходит, включая боль.