Текст книги "Повесть о Предславе"

Глава 13

Немало лет минуло после осады Киева печенежскими ордами. Убит был в степи своими сродниками-соперниками хан Тимарь, воеводы Александр и Ян Усмарь ходили в степь за Сулу[113], пленили и привели на Русь другого хана, Родомана, вместе с тремя сыновьями. В Киеве, как всегда, шумно праздновали победы, закатывали на княжеском дворе многолюдные пиры, на которых рекой лилось вино и звенели яровчатые[114] гусли.

А меж тем на крутых обрывистых берегах Сулы, Стугны, Выстри[115], Трубежа[116], на гребнях старинных Змиёвых валов[117] росли, как грибы ранней осенью после обильного дождя, сторожевые крепости. Стучали топоры, визжали пилы, и вздымались ввысь, нависая над речными просторами, над степью, мощные дубовые стены со смотровыми башнями, с обитыми железом воротами и широкими площадками заборолов. Русь защищала себя от разбойничьих степных набегов, отодвигала, шаг за шагом, от своих рубежей лютые печенежьи орды.

Впрочем, были не только войны, были и миры, и долгие переговоры, бойко шла и торговля на степном пограничье.

Крепил князь Владимир и связи на Западе. Заключил он мирные договоры с князьями венгерским, богемским и польским. Жизнь на Руси постепенно поворачивала в мирное русло. И чтобы укрепить единство рыхлой разрозненной державы, в которой каждое племя сохраняло покуда свои обычаи, быт, молилось втайне старым языческим богам, велел возводить князь повсюду города, строить церкви на месте поганых капищ, посылал в разные концы Руси отряды дружин. В городах сажал Владимир на столы подросших сыновей. Святополку, сыну Ярополковой наложницы-гречанки, дал в удел Туров в земле дреговичей, Ярослава определил поначалу в Ростов, но после перевёл в Новгород, Мстислава отправил в далёкую приморскую Тмутаракань, Святослава – в Древлянскую землю, Станислава – в Смоленск. Настала пора получать столы и младшим сыновьям – Позвизду и двоим наипаче прочих любимым отцом чадам, рождённым от царевны Анны, – Борису и Глебу. Приняв решение, Владимир собрал сынов в горнице.

…Позвизду уже стукнуло шестнадцать, это был стройный смуглолицый юноша с редкой ленточкой усов над верхней губой и чёрными, слегка вьющимися волосами. Борис и Глеб рядом с ним казались совсем детьми, и Владимир даже засомневался: стоит ли отпускать их в дальнюю дорогу. Но князь не привык менять принятые уже решения, не любил гадать и сомневаться. Уверенным громким голосом он торжественно изрёк:

– Сын мой Позвизд! Даю тебе в удел Луцк. Город на Волыни, на Стыри-реке. Будешь там суды творить, дани собирать. И помни: не спускай никому никоего лиходейства, ни боярину, ни людину. Устав мой о судах чёл?

– Чёл, – коротко отозвался княжич.

– Ну, так. Ты, Борис, чадо моё, Ростов получаешь в волость. Край дальний, но богат пшеницею, реками среброструйными, лесами дремучими с живностью разноличной. А чтоб не скучно тебе было, по соседству с тобою, в Муроме, Глеб сядет. Вот тако я порешил.

Собравшиеся в гриднице бояре согласно кивали головами. Был среди прочих и Фёдор Ивещей. Всё тщил он себя надеждою, что вспомнит о нём Владимир, отправит с кем из сыновей в волость. Но князь назвал других:

– Тебе, Позвизд, даю воеводою Синька Борича, тебе, Борис, – Никифора, тебе, Глеб, – Ратибора. На том слово моё крепко.

«Прав, прав батюшка-то был! – со злостью подумал Фёдор. – При Владимире ентом не вылезешь наперёд! Что ж делать? Или… с Володарем снестись? Но где его ныне сыщешь? А может, он уж и голову сложил на просторах ковыльных? Может, кости его во степи белеют где-нибудь? Давно вестей от него несть».

С мрачными тяжёлыми мыслями покинул Ивещей палату.

Меж тем на гульбище юный Позвизд прощался с Предславою. С восхищением смотрел княжич на сестру. В писаную красавицу превратилась дочь Рогнеды. Лицо белое, со слегка розоватыми щёчками-ямочками, в глазах – сероватая небесная голубизна, брови тонкие, соболиные, носик прямой и твёрдый, светло-русые волосы пробиваются из-под красочного повоя. В ушах переливаются серьги с синими самоцветами – с ними Предслава теперь никогда не расстаётся.

Грустно княжне, ком подкатывает к горлу, тяжело разлучаться ей с любимым братом. С гульбища[118], держась за руки, они спустились в сад, встали под вишнею, где когда-то детьми лакомились вкусными спелыми ягодами. Долго молчали, вздыхали, вспоминали былое. Кончалась для обоих беспечная беззаботная пора детства. Наступала взрослая жизнь, жестокий безжалостный мир втискивал их в свои цепкие объятия. Оба понимали: невесть когда теперь смогут они увидеться.

– Вот, сестра, ты, может, замуж вскоре выйдешь, а там и я оженюсь. Чада народятся, – говорил Позвизд. – Навещать друг дружку станем.

– Ты верно молвишь. Мы… мы забывать не должны, – тихо сказала Предслава. – Куда бы нас судьбинушка ни разбросала… Давай грамотки будем слать на бересте один другому, да и…Помни, брате, николи не забывай: еже какая напасть, беда, в доме моём завсегда приют сыщешь.

– И я тебе то же обещаю.

Брат и сестра обнялись. Ещё долго стояли они под вишнями. Слабое осеннее солнце освещало их молодые, красивые, исполненные грусти лица.

Явилась в сад Мстислава в чёрной одежде, в низко надвинутом на чело убрусе. За нею следом павой выступала вся разодетая в дорогой ромейский бархат статная молодая Любава, дочь воеводы Волчьего Хвоста.

– Чего енто вы тута, братец с сестричкою, уединились? – с издёвкой в голосе хрипло спросила Мстислава. – Яко жених и невеста.

– Позвизду заутре в путь. В Луцк его батюшка посылает, – холодно и просто ответила Предслава.

Она с жалостью посмотрела на всё изрытое оспинами, усеянное бородавками лицо сестры и тихо вздохнула.

«Господи, помоги ей! – обратилась мыслию к Богу Предслава. – Дай ей жениха доброго! А то тако ить и просидит в девицах. Ей бы матерью, женою справною быти, а она токмо за спинами чужими шушукается. И в подружки выбрала такую же насмешницу и злословицу. Помоги, Господи! Несчастна еси!»

– А мы-то идём да думаем: с кем ето тамо наша красавица под деревами! – смеясь, промолвила Хвостовна, пристально рассматривающая серебряную гривну на шее у Позвизда.

– В худом покуда не замечена! – резко ответила ей Предслава. – Повода для насмешек твоих, дщерь боярска, не вижу.

Хвостовна обиженно повела курносым носом и смолчала. Мстислава, зло скривив губы, хрипло, с издёвкой проговорила:

– Тебе уж, верно, Предславушка, жениха доброго отец подыскивает. Бают, послов рассылает по разным странам. Прынца те ищут, не иначе.

Хвостовна зло фыркнула при слове «прынц».

– О том не ведаю! – вздёрнув голову, так же холодно ответила сестре Предслава.

– Гордячка! – проворчала Мстислава. Усмехнувшись, она пошла прочь, увлекая за собой Хвостовну.

– От таких вот подале держись, сестра, – сказал, глядя на удаляющихся девушек, Позвизд. – Одно токмо зло от них исходит. Не имеют Бога в сердце.

– Зря ты так, братец! – с жаром возразила ему Предслава. – Мстислава – она добрая. Она очень добрая. Просто… некрасивая она… Вот и завидует чужой красоте. А Хвостовна… Да глупа еси!

– Это ты добрая, сестрица, – улыбнулся Позвизд. – Коварства людского, насмешек не приемлешь и не примечаешь. Но, может, и верно ты сказала. Давай же прощаться будем. Пойдём за ограду, на Подол, а там ко Днепру. Да, а Майя где, не ведаешь ли?

– Да, говорят, в Берестове ныне. Отец её там служит конюхом. А ещё, баяла она, жениха ей сыскали. Мельник какой-то, из Заруба.

– Вот так всех нас жизнь разбросала. Свидимся ли, невесть. – Позвизд задумчиво потупил взор.

– Ты верь, братец. Непременно свидимся. Ты на Господа полагайся. Его защита в любом деле – самая надёжная.

Брат и сестра спустились с горы к днепровскому брегу. Было пасмурно, могучий Днепр клокотал и ярился под порывами ветра. Жухлые невесомые листья кружились во влажном осеннем воздухе. Накрапывал мелкий дождик.

Они долго стояли, прижимались друг к другу, смотрели в заречную даль. Чувствовали оба подспудно: непросто будет им в жизни. И чуяли также сердцем подступающее лихолетье. Почему-то Предславе вдруг вспомнились страшные, тёмные как ночь глаза Володаря.

Рано утром Позвизд отправился в Луцк. Провожали его в путь отец, ближние бояре и три сестры – Предслава, Мстислава и совсем крохотная Анастасия. Мачеха, княгиня Анна, тяжко болела и в последние дни не вставала с постели.

«А ведь отец совсем стар, – с внезапной тревогой подумал Позвизд, когда родитель прижимал его к себе и княжич обратил внимание на его седину и густую сеть морщин на лице. – Странно, доселе как будто и не замечал этого!»

Князь Владимир прослезился, затем хлопнул сына по плечу, проговорил строго:

– Честь нашу родовую береги, не посрами седых волос моих.

С тем напутствием Позвизд и тронулся в путь. Следом за ним выехал отряд дружинников во главе с опытным боярином Синьком Боричем. Княжич смотрел вперёд, на дорогу, а видел перед глазами розовые стены Десятинной церкви и отцовы морщины. Непрошеная слеза катилась по щеке тоненькой струйкой.

Глава 14

В начале зимы, когда ледяной панцирь заключил в свои объятия могучий Днепр Словутич, а Киевские горы и низины запорошило снегом, Предслава через одну из холопок узнала о том, что Майя Златогорка вернулась в Киев. И вскоре, в одно из ясных морозных утр, какие нередко случаются в Киеве в такое время, давно не видевшая подругу княжна отправилась её навестить.

Лучи солнца и ослепительно-белый снег выбивали из глаз слёзы. Мороз щипал щёки и нос. Предслава прятала руки в рукава долгой шубы куньего меха, дышала осторожно, боясь застудиться. На голову поверх плата, расцвеченного огненными с синим петухами, она надела меховую шапочку с розовым верхом – подарок мачехи. Шла медленно, припоминая, где же находится конюхова изба. Под жёлтыми сафьяновыми сапожками хрустел свежевыпавший рыхлый снег. Вместе с княжной увязалась Хвостовна, вся разодетая в меха, стойно заморская царица. По дороге она беспрерывно болтала всякие глупости, рассказывала Предславе последние сплетни, громко заливисто хохотала. Княжна почти не слушала шумную боярышню.

«Странно, столько лет дружбу со Златогоркой водила, а ни единого раза у неё в доме не бывала, – подумала она вдруг. – Знаю токмо, возле Гончарской слободы живёт она».

У врат Десятинной церкви Предслава приостановилась и дала пенязь[119] нищему в лохмотьях на паперти.

– Господь тебя охранит, дева добрая, – прошамкал беззубым ртом убогий старичок.

Хвостовна брезгливо поморщилась, фыркнула и прошла мимо, ничего не подав нищему.

– Как ты можешь с такими вот якшаться! – Она возмущённо передёрнула плечами.

Предслава неодобрительно посмотрела на песцовую шубу боярышни и её затканный золотыми нитями дорогой убрус.

«Сколько ж её отец за сию сряду заплатил? Верно, немало. А нищему медную монетку отдать – жалко! И спеси, спеси сколько в ней!» – Предслава вздохнула.

Пройдя северные ворота детинца, девушки стали спускаться вниз по Боричеву увозу. Дом отца Майи находился где-то слева от дороги, на склоне оврага между Фроловской и Замковой горами. Предслава пристально всматривалась вперёд, стараясь вспомнить, где же располагаются те знакомые по детским играм ступеньки, откуда начинался путь в Гончарскую слободу. Вот, кажется, они. Княжна круто свернула с увоза.

Хвостовна у неё за спиной испуганно взвизгнула.

– Ой, скользко! – Она ухватилась за край шубы княжны. – Может, воротимся, а, Предслава? Что нам в сем конце[120] делать? Воняет-то как! Среди смердов наше ли место? Да и боязно чегой-то.

– Ты ступай, – равнодушно отозвалась Предслава. – Я же подругу давнюю навестить хочу.

– Нет уж. Вместе пойдём тогда. Я ить, Предслава, тож тебе подруга ближняя. Ты со мною всем, что на душе, делиться можешь. Чай, боярская я дщерь, не худородная какая, – ворковала сзади неё, сходя вниз по скользким ступеням, Хвостовна.

«Ну да, с тобой токмо поделись. Тотчас весь Киев знать будет». – Предслава невольно рассмеялась.

Свернув в один из многочисленных проулков, девушки остановились возле приземистой, глубоко вросшей в землю хаты.

Предслава, сойдя по двум дощатым, тщательно очищенным от снега и льда ступенькам, оказалась перед грубо сколоченной дверью и настойчиво постучала. На стук никто не отозвался. Тогда княжна осторожно приоткрыла дверь. В нос ударил резкий запах гари. Княжна чихнула и рукавичкой отогнала дым.

– Эй, хозяева! – крикнула Хвостовна. – Гостей встречайте!

– Чего кричишь? – недовольно одёрнула её княжна. – Видишь, пусто здесь. Входи давай покуда. Подождём. Может, придут.

Девушки вошли в небольшое, топящееся по-чёрному жилище. Дым из глиняной печи обогревал всё утлое помещение и через небольшое отверстие наверху выходил наружу. Крохотное оконце было забрано бычьим пузырём. За печью виднелись нары, а возле оконца стоял маленький стол и две скамьи.

– Эко же здесь дымно, – скривила ярко накрашенные губки Хвостовна. – И чего мы сюда заявились?

– Ты – не ведаю, а я – Майю повидать.

– Ну дак и я с тобою. Как тя брошу?

– Что ж, садись. Подождём. – Предслава усмехнулась.

Она расстегнула шубу, но снять не решилась – некуда было её положить – и так и села за стол, уставившись в подслеповатое оконце. Хвостовна вовсе не стала раздеваться и устало плюхнулась на краешек скамьи.

Ожидание затягивалось. Предслава встала, подошла к печи, потрогала чугунный ухват, обратила внимание на горшки со снедью.

«Вот как они живут, чем питаются! Жила там, во дворце, и не думала, что так здесь всё убого и просто», – подумалось ей.

Хвостовна, устав ждать, забарабанила ладонями по столу.

– Ну и где ж она, краса наша? – насмешливо спросила она. – Может, пойдём отсель? У меня от дыма сего аж в носу засвербило.

Слова боярской дочери прервал донёсшийся с улицы стук. Предслава распахнула дверь. Майя, в одной лёгкой сорочке с ожерельем по вороту и в разноцветной понёве[121] с прошвой на боку, несла на коромысле вёдра. Волосы на голове у девушки были перетянуты медным обручем, на котором висело несколько тоненьких медных же колечек.

– Майя! – воскликнула обрадованная Предслава.

Впопыхах поставив на снег вёдра, Златогорка бросилась ей навстречу. Подруги обнялись.

– Что ж ты так. В сорочке одной. Простудишься. – Предслава старалась согреть Майю и крепче прижимала её к себе.

Они вошли в избу. Златогорка сухо поздоровалась с Хвостовной.

Предслава сразу ощутила некое неудобство. При Хвостовне особо расспрашивать Майю и тем более говорить о чём-либо сокровенном не хотелось. Боярская дщерь не замедлит раззвонить о том на весь стольный.

– Вот пришли проведать тебя, – начала княжна. – Давно не видались.

– Да я в Берестове была, отец тамо и по сей день. Службу правит.

– А ты почто воротилась? – спросила Хвостовна.

– Да так. О доме заботиться надоть.

В избе воцарилось молчание. Предслава решила перевести разговор на другое.

– Позвизд осенью в Луцк уехал. Батюшка удел ему дал.

– Ну и как он? Пишет? – Златогорка заметно оживилась.

– Прислал три бересты. Всё подробно начертал. Бает, леса окрест города, а сам Луцк на высоком месте стоит да болотами окружён. Речек там несколько. Самая большая – Стырь, а другие – Гижица, Глушец. И град сам меж речными протоками стоит, на острове как бы. А на другом таком острове, поболе, – окольный город, Нижним его прозывают. От него шлях тянется на заход, в земли ляхов и в Дрогичин.

– Уж верно, и невесту Позвизд себе тамо сыскал. Говорят, девки волынские красны. – Златогорка мягко улыбнулась.

Предслава нахмурилась, сдвинула соболиные брови.

– Позвизд – сын княжой! – холодно изрекла она. – И жена ему подобает из княжого рода.

Златогорка потупилась, примолкла.

Молчание прервала Хвостовна.

– Пойду я. Вы уж тут потолкуйте промеж собою, а мне домой пора. Батюшка сказывал, пир нынче у нас в тереме. Многие бояре придут.

Низко нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку (а Хвостовна была девица рослая и не худая), боярышня выскользнула за дверь. Вскоре исчез и аромат исходящих от неё терпких восточных благовоний.

– Ну вот, подружка. Никто нам топерича не помешает. – Предслава через оконце посмотрела, как Хвостовна, грузно переваливаясь, подбирая долгие полы своей песцовой шубы, взбирается по ступеням вверх к увозу.

По устам Майи вновь скользнула грустная улыбка.

– Ты прости меня, Предслава. Сболтнула тут сдуру. Конечно, я вам не ровня.

– Полно. Как мы подружками были, тако – на всю жизнь. Уразумей, – строго ответила ей княжна. – Шла, хотела тебя расспросить. Любава ента увязалась. Слыхала, жениха тебе сыскали.

Златогорка тяжело вздохнула.

– Сыскали, как же. Привёл батюшка мужика одного, хлипкого такого, щуплого, с голосом бабьим, да и годами велик, седина в бороде козлиной. Мельник он в Зарубе. Вот, говорит, дочка, жених тебе сыскался. Сам вдов, чад нету. А пенязи у его в калите водятся, и немалые. Мука – она всем надобна. Ну, у меня сердце замерло, в слёзы я, пред отцом на колени. Не губи, говорю, батюшка, красу мою девичью. Не люб он мне. А отец: «То ничего, дочка. Стерпится-слюбится. Зато достаток завсегда в дому будет». Сама знаешь, Предславушка, небогаты мы. Ну, поплакала я, подумала, порешила: нет, не пойду за его. Вот покуда сюда, в Киев, воротилась. Думала, наймусь куда в работу. А топерь-от мыслю: уехать мне надоть. Втайне. Куда-нибудь на пограничье дальнее. На Сулу аль на Орель[122]. Я ить к оружью с малых лет навычна. Косу состригу да за парня сойду. Поступлю в дружину сторожевую. Буду Русь от ворогов боронить.

– О Господи! Что глаголешь такое, Майюшка! – воскликнула поражённая Предслава. – Да куда ж тебе?! Хочешь, я с отцом своим, князем Владимиром, побаю? Устроит он тебя куда ни то! Нынче же речь поведу!

Златогорка решительно замотала головой.

– Нет, княжна. Спасибо тебе, рада, дорожу дружбой твоею, но… извини. Иная у меня судьба, иной путь. Иное на роду написано. А кольчугу, шелом да меч булатный сыщу я, уговорилась уж с кузнецом одним. Содеет. Токмо вот коня… коня мне покуда не купить. Что ж, в бою добуду! – уверенно заявила Майя.

Никакие увещевания Предславы не помогли. Златогорка твёрдо стояла на своём. В полдень подруги расстались. Предслава воротилась во дворец, втайне надеясь, что ещё сможет поговорить с Майей и убедит её изменить решение.

Но когда явилась она спустя несколько дней в избу подруги вместе с младшей сестрой, маленькой Анастасией, то застала здесь уже новых хозяев. Радушная пожилая жена ремесленника-гончара, купившего у Златогорки дом, угостила княжон топлёным молоком и пообещала, что если будут о прежней хозяйке дома какие вести, то она их непременно сообщит. Предслава, в свою очередь, сказала, что будет наведываться к ней. На том и распрощались.

Ведя за руку маленькую Анастасию, весело перебирающую ножками по ступенькам, Предслава с грустью и тревогой думала о Майе. Какая же судьба ждёт теперь эту нравную и сильную девушку? Найдёт ли она там, на степном русском пограничье, своё счастье?

Солнечный луч ярко ударил в глаза. Предслава смахнула с ресниц слезу и, грустно улыбнувшись, потрепала сафьяновой рукавичкой по щеке маленькую сестрёнку.

Глава 15

Над Киевом сгустились сумерки. Холодный ветер бушевал за плотно закрытыми ставнями, жарко топились муравленые изразцовые печи. В хоромах боярина Фёдора Ивещея царила обычная тягостная тишина. Боярин медленно тянул из оловянной кружки ол, бросал взгляд на чадящий глиняный светильник на столе, кусал в раздумье усы. Что-то было не так, а что, и сам не знал. На младшего брата, Хотена, днесь накричал, отругал его за шашни в подворотне с очередной холопкой. Ещё бранил за то, что лазил ночами, обдирая порты, в терем к дочери воеводы Путяты Сфандре. О сей любострастнице по стольному ходила недобрая слава, и вовсе не хотелось Ивещею впутывать себя и дурака брата в её сомнительные дела.

После, разгневавшись внезапно, отстегал кнутом нерадивого холопа, да так, что у того глаз вытек. Отчитал холопку за грязь в сенях, повара побранил за прокисшие щи. В прежние времена покойная жена его бы успокоила, приголубила, примирила бы со всеми, а без неё… вовсе ожесточился, лишился в жизни всякой радости боярин Фёдор.

Вечер был как вечер, тоскливый, долгий, ничего не хотелось делать. Очередная кружка ола почти опустела, когда втиснулся в палату, осторожно озираясь по сторонам, старый челядинец, тот самый, что когда-то подпоил Александровых сторожей.

– Боярин, – заговорил он вкрадчиво, – на двор к тебе купец один явился, от ляхов. Попросился на ночлег.

– Что?! Какой такой ночлег?! У меня здесь что – гостиный двор?! – злобно рявкнул боярин.

– Да странный такой купец. И ещё… перетолковать с тобою он желает.

– От ляхов, говоришь? – Ивещей насупился. – Вот как. Что ж, приведи его ко мне. Не сюда токмо, а в ту палату… наверху.

Облачённый в серый вотол с капюшоном, закрывающим лицо, неизвестный гость проследовал вверх по лестнице. По всему видать, он боялся быть узнанным и шёл крадучись, стараясь не шуметь.

В палате он хрипло промолвил:

– Могу ли без опасу тебе открыться, боярин Фёдор?

Голос показался Ивещею знакомым.

– Можешь, купец. – Он коротко кивнул.

Незнакомец отбросил за спину капюшон, резким торопливым движением сдёрнул с плеч вотол.

– Володарь! – ахнул от изумления Ивещей.

– Как видишь, цел и невредим. Токмо шрамов поболе стало да ухо правое в сече оттяпали. – Володарь недобро рассмеялся и показал Фёдору сизый обрубок на месте уха. – Да и седой влас в бороде да в усах завёлся. Сорок лет без малого – оно тебе не молодые годы. Ну а ты? Всё ждёшь часа своего взаперти, за теремными замками? Так ничего не дождёшься.

Боярин неожиданно вспылил.

– Что заладил тут: ждёшь, не дождёшься! Без тебя тошно! Сижу тут, князь близко не подпускает! Али предложить что имеешь?! Дак сказывай, не томи!

– Ишь ты, быстрый какой! – Володарь снова рассмеялся. – Есть, есть чем тебя утешить. Впрочем, не утешать тебя я сюда явился.

– Знамо, – зло буркнул Ивещей.

В чёрных глазах Володаря словно бы что-то забурлило.

– Сперва вот что. О себе надобно молвить. А то ведь, верно, думаешь, всё я у печенегов отираюсь. Давно уж от них отъехал. Им, степнякам, что? Хаты пожечь, скотину забрать, рухлядью суму набить да полону поболе увести в Крым, чтоб потом продать на рынке в Суроже[123] али в Херсонесе. Далее Сулы да Трубежа редко они суются. Князь Владимир отгородился от них валами да крепостями. Вот так сидел я единожды у костра кизячного в степи, думал думу горькую. Доколе скитаться мне с ними по степи, сколько можно кумыс пить да навоз нюхать. В общем, сбежал я от печенегов. Подался на Вислу, к Болеславу Польскому. Предложил ему меч свой и голову. Ну, Болеслав принял меня добре, сотню дал под начало. Ходили мы на чехов, на Прагу, Моравию у них отобрали, у угров Словакию отняли, после немцев отлупили под Будишином. Так вот, боярин.

– И каков же он, Болеслав? Что, лучше Владимира будет? Приблизил тебя к себе, обласкал, волостями наделил?

– Впереди всё, боярин Фёдор. А покуда, смотрю, государь Болеслав умный. Раздвинул пределы Польши своей от моря Варяжского до Горбов, от чехов до Волыни. Всю землю поделил на поветы, округа то бишь, замки каменные везде понаставил. В крепости каждой утвердил старосту – кастеляна. Меня вот в Люблин поставил. Войско у него сильное, много добрых шляхтичей. И… мысли я его ведаю.

– Что за мысли? – Ивещей напряжённо наклонился над столом и со вниманием вслушивался в каждое слово Володаря.

– Хочет Болеслав весь славянский мир объединить. Чтоб и Русь, и Польша, и Чехия единой державой были. Великая Славония – так он говорит. Благая то мысль, да токмо… За папу римского Болеслав держится, за латинских прелатов. Ещё отец его, Мешко, Польшу в латинскую веру окрестил. Это первое. А второе… средь славян предателей завсегда хватало. Чехи, зличане[124], а за ними и лютичи[125] вместе с Генрихом, королём германским, супротив Болеслава воюют. И идёт так год за годом: то они нас бьют, то мы их. Вот и ищет Болеслав добрых союзников.

– Ну, так, – согласно затряс головой Фёдор. – А я-то тут при чём?

– Слушай далее, не торопись. В прошлое лето отдала Богу душу супруга Болеславова, Эмнильда. Вот и замыслил Болеслав с князем Владимиром породниться. Послал меня в Киев. Дочь Владимирову, Предславу, за себя сватать. Оно так всё, конечно. Да боязно мне. Вдруг как схватят во Владимировом терему, вспомнят, как стоял тут с печенегами да Подол жёг. – Володарь вздохнул и потупил взор. – Потому я купцом и оделся. А кроме, как у тебя, не у кого мне совета испросить.

Боярин Фёдор долго молчал, почёсывая пятернёй затылок. Наконец вымолвил:

– Думаю, князь Владимир тебя не тронет. Дружбой с Болеславом он дорожит.

– Дак ты разузнай, боярин, проведай, исподволь так, можно ль мне во дворец княжеский явиться. А я покуда здесь у тебя упрячусь.

– Да как же я проведаю? – Ивещей развёл руками.

– А ты приди и скажи: меня, мол, видел на дороге. У Болеслава я теперь и послан. Про сватовство ничего не сказывай, а так… грамоты, мол, польские везёт. Я, мол, эту собаку Володаря как узрел, так едва не зарубил в ярости. Но он грамоту показал, стыдно мне стало посла трогать. Не мочно тако. И послушай, что князь Владимир тебе ответит.

– Ну, а зачем мне се? Я-то какую корысть в твоём деле имею?

– Корысть? – переспросил, щуря свои чёрные как уголья глаза, Володарь. – А корысть такая, что стар Владимир, и едва он помрёт, как постарается Болеслав одного из сынов его в Киеве посадить. И мы с тобою при нём первыми боярами будем.

– Какого из сынов? Что лепишь такое?

– Святополка, сына Ярополкова от гречанки.

– Да ты что городишь?! – Ивещей в ужасе вскочил на ноги. – Да сей Святополк мне же первому голову с плеч сымет! Вспомнит, как мой отец его отца предал!

– Не вспомнит. Дело прошлое. Сын за отца не в ответе, боярин. Напротив, благодарить будет, ежели ты за него дочку Болеславову, Регелинду, высватаешь. О том толковня[126] с Болеславом у меня была. Как сладится с Предславою дело, мой тебе совет: скачи в Туров и сам со Святополком перемолвись словечком. А оттуда прямо в Гнезно[127] и езжай, за невестою.

– Погоди, погоди, Володарь. Помыслить я должон, взвесить всё. Не так же оно просто…

– Что ж сиди, мысли. Токмо гляди, как бы тебе тут не засидеться. – Володарь зло сплюнул. – Да дело, дело я предлагаю! – едва не выкрикнул он. – Сколько мочно, боярин, за чужими спинами хорониться?! А князю Владимиру, аще что, помереть вовремя помогут. Есть люди…

Он не договорил, подумав, что сказал уже лишнее.

Фёдор Ивещей вздрогнул, маленькие глазки его испуганно забегали.

– Ну что ж, Володарь. Будь по-твоему, – после некоторого раздумья решительно выговорил он и для вящей убедительности стукнул ладонью по столу.