Текст книги "Повесть о Предславе"

Глава 19

В затхлом тёмном помещении пахло сыростью, по каменным плитам пола мерно ударяли капли воды. В углах шевелились огромные крысы. Боярин Фёдор Ивещей, в отчаянии обхватив руками голову, сидел на ворохе соломы, горестно вздыхал и клял лихую судьбину.

А как всё хорошо начиналось! По совету Володаря Фёдор вскоре после неудачного польского сватовства направил стопы в Туров, ко князю Святополку. Плыл на ладье вверх по Припяти, торопил гребцов, и казалось, выносит его жизнь на верную, столбовую дорогу. Простирались вдоль реки унылые болотистые берега с чахлыми берёзками и осинками, редкий зверь шуршал в прибрежных камышах, иной раз с кряканьем взлетала над кустом проворная утка. Небогата Туровская земля на урожаи и на людей – пустынно было вокруг, разве иной раз мелькнёт на берегу крохотная деревушка с избами на длинных сваях да покажется впереди одинокая рыбачья лодчонка.

В Турове Фёдор долго беседовал с князем Святополком. Приземистый козлобородый муж лет тридцати пяти, черноглазый, с пепельными прямыми волосами, прядями падавшими на лоб и плечи, осторожный, молчаливый, вечно прятавший ладони в рукава долгого кафтана и неприятно дёргавший худой длинной шеей, всё исподволь расспрашивал Ивещея о том, что происходит в Киеве. Он медленно, со вниманием вчитывался в Болеславову грамоту, вопрошал о том, хороша ли собой польская княжна, много ли золота и серебра даёт Болеслав за невестою, что ждёт от него.

– Боюсь гнева князя Владимира, – признавался туровский князь со вздохом. – Как проведает, что мы без его ведома соуз с Болеславом учиняем, гневать почнёт. Всюду у его соглядатаи.

Задерживаться в Турове Фёдору было недосуг, опасался он того же, что и осторожный Святополк. Осенью, сквозь грязь и нескончаемую полосу противного дождя, проваливаясь с конём во влажную вязкую землю, помчал он за невестой в далёкое Гнезно – Болеславову столицу.

Там, на берегах среброструйной изгибающейся крутой линией Вислы, уже поджидал его Володарь.

– Переменил Болеслав решенье своё, – объявил он изумлённому Ивещею. – Вторую дочь за Святополка отдаёт. Марицей её звать. Совсем девчонка, дитя. Правда, на лицо она приятна, токмо вот горбата малость.

– Он чего, с ума спятил, Болеслав ваш?! – раздражённо рявкнул Ивещей. – Как я горбунью сию князю Святополку привезу? Обидится князь. Да и… насмехается над всеми нами лукавый сей лях, что ль?!

– Что делать, боярин? – Володарь уныло развёл руками. – Весьма обиделся Болеслав, когда княжна Предслава ему отказала. Чуть было войну не начал.

К Болеславу Фёдора так и не допустили. Говорил он только с одним худощавым старым епископом, который, зябко ёжась и кутаясь в долгую серую сутану, объяснял, что королевна Марица понимает всю важность своего предназначения и готова принести на Русь «свет истинной христианской веры», исходящей не от ромейских еретиков, но от самого римского первосвященника.

Этот же епископ, назвавшийся Рейнберном, взялся сопровождать невесту в Туров.

Марица и в самом деле была красива лицом, а горб свой скрывала под пышными платьями. Дорогой она, совсем ещё девочка, всё расспрашивала Ивещея, каков из себя князь Святополк, каковы его привычки, любит ли он охоты или больше сидит дома взаперти с книгами, яко монах.

По приезде в Туров Рейнберн имел со Святополком и Фёдором тайный разговор.

– Надо нам, – говорил, – выступить одновременно. Король Болеслав пойдёт на Волынь, а вы с севера по Киеву ударьте. Владимира со стола сбросим, и сядешь ты, княже Святополк, на его место. Твоё се право, ты ведь законный сын покойного князя Ярополка. Тогда попов греческих из Руси выгоним, станем творить волю римского папы. А Червень[144] с Перемышлем[145] отдашь Болеславу в вено[146].

Святополк угрюмо отмалчивался, не говорил ни да, ни нет. Златоволосая девчонка Марица ему пришлась не по нраву, а кроме того, боялся он, не верил Болеславовым словам.

Уже потом Ивещей понял: велась за ним с самого начала слежка. Тайные соглядатаи у Владимира, по всему видать, имелись и в Турове, и в Гнезно.

Внезапно нагрянул на берега Припяти отряд оружных дружинников во главе с воеводой Александром. Схватили, повязали Рейнберна, Святополка с юной женою увезли в Вышгород[147], под присмотр верных Владимиру людей, затем явились и к Ивещею.

Александр грозно крикнул:

– По велению князя стольнокиевского Володимира Святославича поиман ты, боярин Фёдор Блудович! В деле воровском уличён ты, на то послухи[148] есь! Пото[149] отдавай меч свой да садись в телегу! Эй, други! – окликнул двоих воинов в кольчугах. – В железа его! В Киев отвести да в поруб!

Вот так и очутился Ивещей в темнице. Страдал, плакал непроглядными ночами, проклинал неудачливого Володаря, князя Болеслава, Рейнберна. Лежал на соломе, всматривался в тёмный потолок, вздыхал тяжко. С горечью думалось: вот и всё, боярин! Кончилась удача твоя. Теперь все забудут, что жил ты на белом свете. Захвораешь тут, в сырости, посреди крыс, да помрёшь зимой холодной. И ни одна душа живая о тебе не позаботится!

Жалость к самому себе охватывала Ивещея, ком подкатывал к горлу. Почему другие так удачливы, а ему всё время не везёт?! Вроде и голова на плечах есть, не глупее он иных, а вот… несчастлив он, и всё тут.

Со временем стал одолевать Фёдора тяжёлый кашель. Кормили его скудно, два раза в день спускал на верёвке в поруб страж кувшин с тёплой затхлой водой да кусок заплесневелого хлеба.

«Господи, хоть бы поскорей конец настал мученьям моим! Господи, возьми душу мою!» – шептал в пустоту боярин.

Он потерял всякую надежду вырваться из этого сырого холодного мешка. Здесь заживо погребали многих изменников и противников князя. Не один опальный боярин обрёл в этом порубе свой конец.

Без малого полгода провёл боярин Фёдор в подземелье. Но однажды дощатая дверь, ведущая в поруб, вдруг отворилась. Яркий свет летнего дня вышиб из глаза Ивещея слезу. Вниз спустили верёвочную лестницу.

– Эй, узник! – раздался заставивший Ивещея вздрогнуть знакомый голос Володаря. – Вылезай. Отмучился, отсидел своё! Дела ждут нас, боярин! Большие дела!

Дрожащими руками, тяжело дыша, с трудом выбрался боярин на свет божий.

– Ну вот. Ты меня отсюда спас, теперь моя очередь, – тихо рассмеялся Володарь.

– Как же так?! Как ты здесь?! Днём – и не боишься. А еже князь Владимир…

– Да нет больше твоего Владимира! – Лицо Володаря светилось лукавой улыбкой.

– Как нет?! – изумлённо воскликнул Фёдор.

– Да так… Помер внезапно в Берестове. Удар его хватил.

Сердце Ивещея радостно забилось. Не сдержавшись, он обнял и затряс за плечи Володаря. Тот, впрочем, лишь усмехнулся в ответ.

– После расскажу, как он помер. Покуда на княж двор поспешим, боярин. Князь Святополк нас ждёт.

Пошатываясь от слабости и опираясь на плечо Володаревого слуги, поплёлся обрадованный Ивещей в княжеские хоромы.

Глава 20

Пока злосчастный Фёдор Ивещей проводил дни в порубе, на Руси произошло немало тревожных событий.

Ещё осенью в Киев пришли известия, что новгородский князь Ярослав отказывается платить отцу положенные две тысячи гривен. Великий князь метал громы и молнии. Из Ростова он немедля вызвал к себе любимого сына Бориса, собрал воевод и старших дружинников, повелел грозно:

– Мостите гати[150] чрез болота, дороги прокладывайте чрез леса. Рати готовьте. Крепко проучу я Ярослава за самовольство! Ишь, гадёныш, окреп в дальнем углу, отсиделся, топерича зубы кажет! Ничего, пригну я его к земле, сломаю хребет! Будет ведать, как супротив родного отца ковы измышлять!

К тому времени епископ Рейнберн, мечтавший о крещении русов в латинскую веру, умер в темнице, а Святополк с юной женой всё так же безвылазно сидел в Вышгородском тереме под охраной верных Владимиру людей. Со скользкого пасынка Владимир велел «не спущать очей». Бориса же думал он поставить во главе ратей и объявить наследником киевского стола. Одно огорчало старого князя: больно уж добр Борис, стал заступаться перед ним за Ярослава, говорил елейным голосом:

– Прости ты его, отче. Сын ить! Верно, советники у Ярослава худые.

– Как же, советники! – возмущался Владимир. – Да, и советники тож! Токмо знаю я, сыне, Ярослава хорошо, не раз вот тут баяли с ним, спорили до хрипоты в горле. Твёрд он и упрям. Стоит на своём, старших не слушает, не любит меня. Ежели его сейчас не наказать, другие такожде головы подымут, Борис. И растащат собранное отцами и дедами нашими по разным углам. Не будет тогда единой Руси, распадётся она на мелкие княжества. А там волхвы из лесов повылазят. Бояре местные, князьки мелкие, коих я гнал в шею, с коими всю жизнь боролся, крамолы почнут ковать! Нужна нам с тобой, Борис, во-первых, дружина крепкая, чтоб боялись нас, а во-вторых – церковь, единство духовное в народе. Это такожде пойми.

– Разумею, отче. Токмо что ж то будет, коли сын на отца, отец на сына, а брат на брата мечи точить примутся?

– Вот и я о том толкую. Твёрдым надо быть, беспощадным, сыне! И паче всего прочего добрыми дружинниками дорожить.

– Но, отец, жестокость – она токмо другую жестокость порождает! Не круто ли ты с Ярославом поступаешь? Ну, хочешь, я к нему в Новгород поеду, поговорю.

– Нет, сын! Неверно баешь! Коли почнём уговаривать его, слабость свою покажем! Отколошматить надобно всю сию новгородскую сволочь! Вот тогда пущай и подумает твой Ярослав, чего содеял. А то распетушился!

В Киеве готовились к войне, воеводы ездили по городам и весям, набирали в дружину добрых молодцев. Тысяцкие[151] и сотские собирали ополчение из городских низов. В кузницах ковали кольчуги, шеломы, мечи. Надвигалась на землю Русскую ратная гроза.

…В доме воеводы Волчьего Хвоста до позднего часа горели тонкие свечи. Несколько видных киевских бояр тайно собрались здесь на совет. Все как один были недовольны Владимиром. У одного князь отобрал добрый луг на левобережье и отдал своему послужильцу, другого – снял с хлебной должности посадника в Василёве, третьего – обвинил в казнокрадстве и выгнал из Киева.

Рядом с Волчьим Хвостом на лавке устроился некий человек в низко надвинутом на чело куколе.

– А топерича и того пуще, хощет нас Владимир в войну ввергнуть. Оно бы и ладно, и надо бы новогородцев постращать, но ставит он нас под начало Бориса – юнца безусого. А за Борисом отроки молодые тянутся, косо на наши, бояре, места в думе, на наши земли поглядывают, – говорил Волчий Хвост.

Речь свою вёл он неторопливо, медленно, осторожно, посматривал искоса на собеседников, стараясь понять, согласны ли они. А может, кто из них выскажется прямее, пойдёт дальше?

Но бояре угрюмо молчали, хотя каждый был в душе согласен с каждым словом хозяина дома.

Тогда сидевший рядом с Волчьим Хвостом человек решительно отбросил назад куколь.

– Володарь! – ахнул старый Коницар.

– Я, бояре! Вижу, боитесь вы. В страхе держит вас Владимир. Так, может, довольно вам прятаться? Не пора ли за дело взяться?

– Какое дело? Что предлагаешь, Володарь? – спросил, хмурясь, молодой Горясер, тот самый, у которого Владимир отобрал луг под Прилуком.

– Я поеду в степь, подговорю печенегов на набег в сторону Чернигова. А ты, воевода Волчий Хвост, уговори князя послать против печенегов в степь Бориса с дружиной киевской. Пора, мол, ему ратному делу учиться. Я же тем часом в Киев возвернусь. Вот тогда… – Володарь смолк, угрюмо потупив взор.

– Тогда уж мы со Владимиром и разберёмся, – заключил боярин Путята.

– Князя Святополка надобно упредить. Он – законный киевский князь, – добавил Горясер.

Бояре закивали головами. План Володаря был ими одобрен.

…С досадой вынужден был Владимир отложить поход на Новгород. В июне, вскоре после Троицына дня, дружина во главе с Борисом выступила в степь против печенежских орд, разграбивших сёла на Выстри.

«Ничего, с Ярославом – успеется», – успокаивал сам себя великий князь.

Тут намедни ещё к нему явилась Предслава, попросила робко:

– А дозволь, отче, я сему Ярославу грамотку пошлю. Поругаю его да к миру склоню. Не ворог ведь он тебе, но сын родной.

Не сдержался тогда Владимир, затопал в гневе ногами, накричал на дочь:

– Не твоего ума дело! Ишь, все умные стали! Коромольника сего простить готовы! А не видите, что Русь нашу умыслил сей Ярослав наполы[152] развалить, что до тебя и до нас всех дела ему никоего нет! Ворог он, хуже поганого! Изыди с очей моих! Довольно, наслушался я советов ваших!

Обиженная ушла в свою светёлку Предслава. Владимир пожалел было, что столь грубо с нею обошёлся, но махнул рукой: «Вдругорядь побаем».

Захотелось старому князю поразвлечься. Тут как раз заявился к нему в хоромы Волчий Хвост.

– Полно те, княже, кручиниться. Айда в Берестово. Тамо девок красных соберём, песни послушаешь. Может, какая из них тебе приглянется.

Знал опытный придворный, чем привлечь старого развратника. Вечером 15 июля выехала вереница всадников из Лядских ворот, ринула в галоп берегом Днепра в Берестово. Там, на круче над Днепром, стоял огромный терем. Туда в прежние времена свозил князь Владимир своих наложниц.

Сопровождали князя несколько верных дружинников, и в числе их был воевода Александр Попович. Чуял храбрый воин недоброе, не верил он Волчьему Хвосту, пытался отговорить князя от поездки в ночь, да куда там! Разыгралась кровь в жилах шестидесятисемилетнего киевского властителя, загорелся он, возмечтал хоть на ночку единую, но возвернуть ушедшую молодость.

В Берестово прибыли в сумерках. Поначалу воистину началось веселье, полуголые холопки в горнице дворца ублажали своего господина срамными плясками, звенели бубны, гудки, сопели, кривлялись потешные скоморохи. Рекой струился хмельной мёд. Александр решительно отказался от предложенной Волчьим Хвостом чарки, другие же спутники Владимира охотно выпили, к вящему неудовольствию осторожного воеводы. Нет, чуял сердцем Александр, неспроста учинил Волчий Хвост этот пир, да ещё в то время, когда киевская рать выступила в поход.

Глубокой ночью, когда веселье в горнице было в самом разгаре, стал Александр обходить терем. Заглядывал в самые дальние закоулки, прислушивался ко всякому подозрительному шороху. Так и наткнулся на конюшне на двоих в кольчугах, в одном из которых при свете чадящего светильника признал Володаря, а в другом – Горясера.

– Ах, вороги! – вырвал Александр из ножен меч.

Враги опасливо отбежали от него, подняли шум, и тотчас наскочила на Александра с разных сторон добрая дюжина оружных.

– Брось меч, изрубим! – крикнул Горясер.

Но решил Александр до конца защищать своего князя и господина. Одного из нападавших рубанул косо, так что тот вмиг обмяк и упал, второго пронзил в грудь, третьего попросту отпихнул ногой, и тот, взвыв, как собака, отпрянул в сторону.

– Княже! Перевет! Измена! – закричал воевода что было мочи и бросился к крыльцу терема. Но там уже толпились верные боярские слуги, под шумок перерезавшие опоенных дружинников.

Ещё кого-то рубанул Александр наотмашь, от души. Яростная схватка закипела посреди двора.

«Что же князь? Где он?» – лихорадочно думал Александр, отбиваясь от наседавших противников.

Его боялись, или налетали всей сворой, или отскакивали на безопасное расстояние. В свете луны и факелов зловеще сверкал в руке воеводы огромный богатырский меч. Вот ещё одного срубил он боярчонка, так что голова у того покатилась с плеч, затем поранил в плечо Горясера, который выронил из руки саблю и застонал от боли.

Александр понимал, что долго такое длиться не может, что он не продержится и четверти часа. Но стоит ли доброму воину желать иной смерти, чем гибель в бою, с оружием в деснице? Пусть будет так! Он, Александр, жил и служил честно! Пусть знают это и друзья, и недруги.

С криком, руганью, теряя людей, но враги окружали его всё более плотным кольцом, воевода видел их искажённые яростью лица. Так и есть… Все они… Вон тот, кажется, был волхвом в Чернигове и убежал в вятичские дебри, а тот – разбойник, которому вымолили прощение священники. Ага, и Волчий Хвост тут, и Коницар… А где Володарь? Почему его нет?!

Страшный удар в спину заставил Александра пошатнуться. Он ещё обернулся, увидел своего убийцу, усмехнулся, прошептал, гневно глядя на Володаря угасающим взором:

– Будь же ты проклят, сволочь!

Весь в крови, своей и чужой, замертво рухнул воевода в густой кустарник у ворот.

– Скорей! Бежим в терем! Князя надобно кончать! – жарко зашептал Волчий Хвост.

Схватив факел, он первым помчался в гридницу.

Девушек и скоморохов здесь уже не было, одну только молодую холопку оставил себе Владимир на ночь и готовился увести её в ложницу, когда толпа бояр и их прислужников во главе с Волчьим Хвостом ворвалась в палату. Князь сразу всё понял. Молча отстранил он прелестницу, потянулся за мечом, но с горечью обнаружил, что ножны, висевшие на стене, пусты. Волчий Хвост предусмотрительно спрятал княжеское оружие.

– Убивать, стало быть, пришли? Что ж, давайте! Одно помните: наказует вас Бог! Ох и тяжко придётся вам, убивцы лютые! Ни на этом, ни на том свете не обретёте вы покоя!

– Довольно каркать! – зло прокричал Володарь.

Растолкав сообщников, он первым набросился на князя. Напрасно пытался Волчий Хвост удержать его. Сверкнула в воздухе кривая печенежская сабля. Слетела с плеч седая княжеская голова. Тяжело повалилось на дощатый пол грузное безголовое тело. Опешили на мгновение нападавшие, словно не поверили они, что вот лежит перед ними он, ими ненавидимый, но великий, тот, чья воля тридцать семь лет витала над Русью, тот, чьими трудами поднялась и встала в один ряд с великими державами мира разрозненная доселе земля.

Потом они опомнились, ринулись к бездыханному безголовому телу, секли его саблями, кололи, ломали кости. Разбойник Могута отсёк мёртвому руку, корчащийся от боли раненый Горясер разрубил ключицу, из которой хлынула ручьём густая кровь.

– Довольно! Хватит! – остановил их Волчий Хвост. – Ужель по-иному не мочно было?! – набросился он на Володаря. – Что мы теперь киевскому люду скажем?! Что князь от сердечной хвори помер?! И что голова у него сама собой отвалилась?!

Володарь тотчас нашёлся.

– Завернём в ковёр. Отвезём тайно ночью на санях в Киев. Положим в притворе Десятинной церкви. Анастасу заплатим, всё содеет, как надо. В раку мраморную поместим. И тела никому не покажем. В закрытом гробу и схороним. Тихо, быстро. Всё и позабудется.

– А девка где? – вопросил, озираясь, Коницар.

– Догнать её и прирезать, как овцу! – прорычал Володарь.

Двое дюжих боярских холопов бросились бегом на верхнее жило. Вскоре до ушей бывших в палате донёсся короткий девичий вскрик.

– Пошли! Живо! Заворачивай его в ковёр! – приказал Волчий Хвост.

На пороге палаты показался внезапно запыхавшийся взмыленный князь Святополк. Козлиная бородка его сбилась набок, чёрные глаза испуганно бегали, зубы стучали от страха.

– Что здесь? Где князь Владимир? – спрашивал он, ещё не понимая, что же случилось в этой гриднице.

Волчий Хвост, загородив от него Владимирово тело, которое ретивые подручники уже заворачивали в красный персидский ковёр, возгласил:

– Умер князь киевский Владимир Святославич сей нощью. Удар его хватил. Будь же ты, сын Ярополч, отныне великим князем киевским! Готовы служить тебе всем сердцем!

Он, а за ним следом Коницар, Володарь, Могута и Горясер приложили руку к сердцу в знак повиновения.

– Да, да, конечно, – едва шевеля прыгающими от волнения устами, пробормотал бледный от ужаса творимого Святополк.

Начиналась на Руси грозная пора лихолетья.

Глава 21

Стих, замер в тревожном ожидании огромный княжеский дворец. Не суетились в бабинце прислужницы, попрятались кто куда бояре, гридни, отроки, пусто было в молодечной[153]. Лишь шепталась по углам челядь, чуя беду.

Святополк, в чёрной траурной свите, уныло тряся своей козлиной бородкой, на третий день явился к молчаливой и грустной Предславе. Сел на лавку, вздохнул тяжело, вымолвил, исподлобья, с беспокойством взирая на сестру:

– Крепись, Предслава. Отец твой, князь Владимир, помер в Берестове пятнадцатого числа.

Предслава вскрикнула, выронила из рук драгоценную ромейскую ткань, на которой вышивала серебром. Сердце сжалось от боли.

– Да как же се?! Что же ты молчал, брат?! – пролепетала княжна.

– Сам токмо давеча узнал, – прохрипел Святополк. – Боялись говорить. Вдруг люд возмутится. Им бы, простолюдинам, токмо б чуток вожжи отпустить, тотчас почнут крушить да грабить.

– Как же так вышло? Вроде здоров был отец.

– Все под Богом ходим, Предслава. – Святополк называл её по имени и никогда – сестрой.

«О Господи, отче! Батюшка мой, батюшка любимый!» – Предслава не выдержала и, закрыв лицо ладонями, горько разрыдалась.

Святополк угрюмо молчал, выжидая, когда она успокоится.

– Пойду хоть прощусь с ним. Где он лежит ныне? – сказала княжна, вытерев, наконец, слёзы.

Из ларя она достала чёрный плат и долгую свиту.

Святополк сразу встрепенулся.

– В церкви Десятинной во гроб его положили. Отпели уж. Нечего тебе ходить туда. Сиди здесь.

– Да как же так! Дочь я ему родная! Непременно пойду.

– Никуда не пойдёшь! – внезапно разозлился Святополк. – Я топерича князь киевский! Меня слушай!

Он вышел за дверь, но тотчас же вернулся, ведя за собой пожилую сухопарую женщину во вдовьем наряде, с чётками в руках.

– Вот, Предслава. Сия шляхтинка за тобою присмотрит покуда. Чтоб ничего ты дурного не сотворила. И за Анастасией такожде. Ввечеру Любаву, воеводы Хвоста дщерь, в светлицу твою пришлю. Развлечёт тебя. Отныне сенной боярыней её к тебе приставлю. Как-никак, подружки. И гляди у меня!

– Что, взаперти меня держать намерен? – с презрением в голосе спросила Предслава.

– Нет, не взаперти. Вот сестру твою Мстиславу – да, под замок посадил. И княгиню Владимирову тоже. Опасны они, болтливы вельми! Да, и Алёну, мамку твою, в деревню я отослал. Нечего ей тут отираться, старой карге!

– Ах, так! – Предслава вспылила. – Хозяином возомнил ся, Святополче! А по какому такому праву ты здесь распоряжаешься?!

– Я – сын князя Ярополка, коего твой отец убил. Старший я в роду нашем, Игоревом[154]. Вот по какому праву, – спокойно ответил ей Святополк и поспешил покинуть покой.

Странно, нахлынувшее на Предславу горе словно бы отодвинулось, отступило куда-то посторонь, княжна поняла: ей предстоит теперь нелёгкая борьба. За себя, за своих близких, за будущее своё, которое рисовалось сейчас неясными бледными красками.

Вскоре явилась Хвостовна, как всегда, шумная, горластая.

– Ты, Предслава, не плачь, не горюй, – увещевала она княжну. – Что поделать? Все помирают. Вот и батюшке твому час выпал. Схоронили уж его, сама глядела. В раке[155] морморяной возлежит, а люд простой – и горшечники, и ковали[156], и кожемяки – все взахлёб рыдают по ему. Даж из сёл окрестных народец набежал. Я тож всплакнула – а как не плакать-то? Велик, велик отец твой был, княжна! За ним, яко за стеной каменной, все мы жили! И ты в том числе.

Предслава молчала. Что-то лукавое, подозрительное сквозило в речах Хвостовны. Несмотря на траурный день, была дочь воеводы разряжена, как кукла, в парчу, в волосах её сверкали жемчужины, на пальцах золотились дорогие перстни, и пахло от неё всё теми же арабскими духами.

Тем временем Хвостовна продолжала:

– Вот и надобно тебе, подружка, такую же стену каменную обрести. Чтоб спокойно жилось, в достатке, и никакой ворог бы не страшен был.

– О чём это ты тут речи завела? – подозрительно сощурившись, спросила Предслава.

Хвостовна без обиняков ответила:

– Зря ты, княжна милая, польскому королю отказала. Болеслав – вот кто тебе надобен. Государь сильный, немцев, чехов бивал. И с печенегами у него, сказывают, дружба.

– Ах, вот оно что! – Предслава гневно вскочила, схватила со стола горящую свечу и бросилась к Хвостовне. – А ну, курва, сказывай, кто тебя ко мне подослал?! Святополк?! Кто велел о Болеславе молвить?! Ну, говори немедля!

Она повалила грузную боярышню на пол, ударила ладонью по густо напомаженному лицу, крикнула:

– Отвечай! Очи выжгу!

Подбежавшая шляхтинка вырвала из девичьей руки подсвечник.

– Княжна, полно. Недостойно так вести себя, – прокаркала она.

– Ты отойди! – топнула на неё ногой Предслава. – Да, и куклу сию, – указала она на всхлипывающую от боли и обиды Хвостовну, которая поднялась с пола и отряхивала свои громко шуршащие дорогие одеяния, – сопроводи до сеней! И отныне в покои ко мне её не пускай! Понятно?!

Шляхтинка поклонилась.

– Дура набитая ты, Предслава! – обернувшись возле двери, крикнула Хвостовна. – Эх, мне б такого мужа, как Болеслав! Богатства у него не счесть!

– Ступай, ступай! И чтоб духу твоего более здесь не было! – указала ей перстом на дверь Предслава.

Оставшись одна, она понемногу успокоилась и стала думать о своём новом положении. Прав, выходит, был Ярослав. Жаль, что не успела она уехать в Богемию. И что теперь? Как ей быть? Что делать? Одно знала точно: за Болеслава Польского замуж она, дочь Владимира, не пойдёт ни за что.