Текст книги "Книга обстоятельств"

 
шла сука с сумочкой; женщины (шероховатые блондинки) поглядывали на ее декольте, сжимали губы позади чашек и думали: «Вот из‐за таких нас и насилуют!»
 
 
Мужчины, положив животы на колени, пили мыло.
 
 
Бледные старушки проводили мимо двух-трех собачек с головами летучих мышей. Сербо-хорваты, индо-пакистанцы и афро-африканцы в солнцезащитных очках шагали одновременно во все стороны и размахивали кто чем.
 
 
Стоя на левой ноге и почесывая ее правой, девочка играла на скрипке Баха. Другая девочка, еще меньше первой и похожа не на веник, а на сложенный, но еще не застегнутый зонтик, стояла под часовой башенкой и не в такт позвякивала стаканом.
 
 
Тут разом стемнело и, не успев даже отразиться в остеклении стен, на маленькую площадь одним куском упал синеватый дождь. И все они как будто умерли.
 

 
Река была еще вчера матовая, местами потертая – точно бархотка. А сегодня уже солнечно-лаковая (как бы сама собою надраена). Позеленела от деревьев и покраснела от мостов.
 
 
Наперерез восьмерке с загребным, привстав,
плыл лебедь.
 
 
Всякий удушливый дух благоуханный, преимущественно от кленов, черемух, сиреней и акаций, соединился с другим, и в результате запахло мочой – то ли кошачьей, то ли ангельской. Так, кажется, пахнет бузина, но как раз бузины нигде и не было видно.
 
 
А по набережной:
 
 
        пирамидки каштанов самосожглись, оставив по себе скелетики из курчавого пепла;
 
 
        склизкие узкие кожуры акаций упали, будто на дереве кто-то ел баклажаны;
 
 
        падубы с шипастыми листьями и прессованные тисы как стояли с прошлого лета, так и стоят,
 
 
        и лишь культи лаокаонов-платанов едва начинают зеленеть – как будто из них вырастают маленькие растрепанные гнезда.
 
 
Под мостом остановился румынский цыган с аккордеоном, снял черную клеенчатую шляпу и поклонился кладке. Вероятно, здесь и стоит незримая бузина. Цыгане, как известно, поклоняются бузине. А немцы варят из нее черное тугое варенье.
 

 
… а под стеной зоопарка платаны почему-то не окоротили, они и размахнулись, почти перекрыв улице бледно-лилово-розоватое кисельное небо с выеденной посередке луной. Зато каждый третий из них обзавелся внутри себя собственной продолговатой луной и неподвижно расширяется кверху, дробно и слоисто ею просвеченный.
 
 
От одной продолговатой луны к следующей пробирается припадающий на обе ноги человек в золотых шароварах, а его сокращенная тень, то появляясь, то исчезая, бежит по низу стены на манер маленькой черной собачки.
 
 
Встречные бочком-бочком осторожно-замедленны и погуживают по-итальянски или же по-польски подшептывают.
 
 
Женские лицa освещаются из мобильных телефонов и кажутся густо набелёнными. Или даже насинёнными.
 
 
И всё потно-сладостно пахнет жасмином, и было неясно, действительно ли это от жасмина, от его круглоугольных соцветий, разваливающихся даже от прохожего взмаха руки, или от сухих и медленных женщин в их невидимых открытых одеждах, идущих навстречу под кремлевской стеной зоопарка – женщин с круглоугольными лицами, освещенными из телефонов и исчезающими в бесповоротной тьме за спиной, где платаны, каждый третий из них, принимают их в свой слоистый и дробный, слабеющий книзу свет.
 
 
Проехал велосипед, свистя колесами, как целое дерево птиц.
 

Песнь четвертая

 
На тротуар в шашечку мучительно какала английская борзая собака средних размеров – как стоп-кадр собственного бега.
 
 
Хозяйка в бархатной кепке и цыганской юбке в три оборота прохаживалась по радиусу поводка, иногда оглядывалась и отрывисто произносила: «Брзо! Брзо!»
 
 
Борзая же на это мучительно скашивала голые глаза, как будто бы отвечая: «Полагано… полагано…»
 
 
Желуди стреляли из-под колес проезжающих мимо велосипедов и просвистывали мимо ее прижимающихся к затылку ушей.
 
 
Борзая скашивала глаза еще дальше, на оборзевших велосипедистов, поднимала узкую морду и тужилась еще мучительнее.
 
 
По ее длинному медному носу чиркали волнистые листья – но и это ее не радовало.
 

 
Небо разом потемнело, a всё, что под небом, стало светлей, как будто – со стальным каким-то отливом – светясь из себя.
 
 
На западном краю неба дважды грохнуло, на южном – вспыхнуло трижды.
 
 
Последние велосипедисты проносятся по парку, пригибаясь, и стоя въезжают на выезд. Привязанный к одному из велосипедов, в гору карабкается французский бульдог – небольшая собака с лицом кошки.
 
 
Перед колесами тяжело-хлопотливо и с теплым почему-то ветром из-под мышек взлетают толстые серые гуси и улетают внутрь парка – прячутся от дождя в пруду.
 
 
Прочих птиц уже давно не было видно.
 
 
В аллеях вздрогнули фонари. Грозно запахло предгрозовой затхлостью. Деревья присели на корточки и схватились за голову.
 
 
Всё потемнело, и только небо посветлело, как будто бы светясь из себя с каким-то стальным отливом.
 
 
В стыках тротуарной облицовки сверкнули первые острия.
 

 
Маленький клен покраснел раньше других и стоит, как дурак, посреди газона. Еще не осень.
 
 
Березы стали похожи на подберезовики. Нет, всё же осень…
 
 
От плоских кораблей, проходящих под зелеными и красными мостами, шли к берегу треугольные волны. Полупрозрачный воздух, кишевший еще месяц назад над рекой, стал прозрачен и не кишел совершенно. Да, осень…
 
 
Но по набережной бегут-бегут спортивные женщины, двигая грудями под майкой. Почему-то у одних груди движутся влево-вправо, а у других вверх-вниз. Чем одни отличаются от других, непонятно, но и те, и другие прекрасны.
 
 
Под мостом, ухватив себя за поясницу, вся в шерстяных повязках стояла девушка и двигала жилой на шее. Одна нога у нее была простая, а другая балетная.
 
 
Электричество стекает с прибрежных домов и загорается в реке дрожащими бляшками.
Нет, еще не осень, но уже.
 

 
Черный поезд летел по мостý. Окна его при этом стояли на месте, сверкая навылет закатом. Пролетел, а окна остались стоять, потом упали.
 
 
Серый самолет плыл на закат, снижаясь сквозь розоватые разреженные облака. Там аэродром у него, что ли, был спрятан?
 
 
Ну а бáрже белой, белой баржé другого ничего не оставалось, как ехать – под мост, в самый того заката черно-алый корень. Прочие глаголы движения были заняты.
 
 
И она и ехала – и как бы даже подрагивала на притопленных гусеницах, заезжая под мост. Перевернутый красно-бело-синий кулек поворачивался туда-сюда на корме, разворачивался и сворачивался – голландский флажок.
 
 
По мóсту летит в противоположную сторону черный поезд.
Франкфурт-на-Майне, конец теплого как никогда января, и вдруг несколько снега упало на японскую вишню у Исторического музея, что сдуру пошла белыми цветами. Теперь у нее на судорожных сучьях непонятно где что.
 
 
Перелетные птицы – тоже никого не умнее – вернулись с полпути и тучами, как комары, носятся по одутловатому небу.
 
 
На шашечках мостовой лежали маленькие и плоские плевки (в выбоинах – большие и пенные). По шашечкам не без цоканья (а по выбоинам не без хруста) пробегали дамочки в круглых и треугольных шапочках, издали углядывая близоруких сербо-хорватов, индо-пакистанцев и афро-африканцев в солнцезащитных очках. Дальнозоркие европейские дамочки обожают близоруких сербо-хорватов, индо-пакистанцев и афро-африканцев – для них и оттачивают свои девичьи силуэты. Но сербо-хорватам, индо-пакистанцам и афро-африканцам сейчас не до старых девушек европейских в разноцветных шапочках круглых и треугольных. Они все позалазили на пожарные лестницы и состригают платанам выросшие за лето длинные стоячие ногти с культей. Бензинными пилами со шнурком. Взззз-тр-р-р! Очки их вздымлены.
 

 
В окнах китайских ресторанов между маленькими пальмами сидят женщины, берущие себя под волосами за шею.
 
 
Иногда они встряхивают головой и взглядывают на своих собеседников внимательно-смеющеся-влюбленными глазами, какие знает как делать всякая женщина, когда-либо собиравшаяся стать актрисой. В плошках перед ними так голубовато светится, что как будто синевато горит китайский суп с пузырьками. А в зеленоватой полутьме за ними мерцают аквариумы с тем или иным числом декоративных китайских рыбок.
 
 
Как известно, в каждом китайском ресторане имеется аквариум с тем или иным числом декоративных китайских рыбок. По этому числу, а также по размеру, цвету и породе рыбок служащие китайской мафии определяют, какому клану и в каком размере отстегивает ресторан. Поэтому рыбки плавают медленно, читаемо, с иероглифической ответственностью и значительностью на овечьих личиках и веероносных хвостах. Служащие китайской мафии взглядывают сквозь окно, сквозь женщин, взявших себя под волосами за шею, сквозь зеленое стекло аквариума и даже не слезают с велосипедов – развеваясь полами смутных плащей, едут в красно-желто-зеленом франкфуртском полумраке к следующему китайскому ресторану.
 
 
…А на односторонней улице над несуществующим морем, в палисадниках некрасивых вилл, декоративных рыбок неизвестно зачем держат в каменных корытах с фонтанчиками посередине.
 
 
Вот в них начала темнеть и сгущаться вода; перепончато-волосатые красные, которых еще не забрали на зиму в дом, тревожно шевелились: забыли?
 
 
Одна, тугая-лысая, уже не шевелится, низко лежит, но не перевернулась и алого цвета не утеряла – значит, живая еще. Спит.
 

 
платаны в ящеричной коже – одни в темно-зеленой со светло-зелеными пятнами, другие в светло-зеленой с темно-зелеными – …
 
 
…эх, понять бы еще, какая кожа из-под какой вылезает, но никогда уже не понять, поздно…
 
 
…приподняли короткие и кривые передние лапы со светящеся-зелеными мохнатыми опахалами в них – подергивают, потряхивают: шурх, щелк, треск…
 
 
…страшный ящеричный карнавал…
 
 
а задние их лапы, толстые-длинные, оплетены вокруг хвоста, на котором стоят; и они не дрожат и не вздрагивают – ну, почти. Слегка уже начиная расплетаться, вместе с хвостом уходят в сухую волосатую землю. Место входа кругом зарешёчено.
 
 
…Страшный ящеричный карнавал, врытый в волосатую темную землю…
 
 
Тут как будто застучали-захлопали на сильном ветру чьи-то знамена. Широко раскрытое небо несколько раз мгновенно моргнуло.
 
 
Темно-зеленые безголовые ящерицы со светло-зелеными пятнами и светло-зеленые безголовые ящерицы с темно-зелеными пятнами приопустили лапы и сделались ровно-светящеся-черные. Мохнатые опахала в кривых и коротких приопущенных лапах побелели и замерли. Запахло пылью.
 

Песнь пятая

 
За итальянским окном (куда между рам был накачан ослепительный пар) скатывался с проволок снег, как с лезвия соль.
 
 
А проволки покачивались, потому что по Колокольной в сторону улицы Марата шел трамвай девятый номер – неосвещенный. Его небольшие слитные колеса оглушались снегом, ромбы на крыше поблескивали и двигались, красное дерево боков слюденело, и вот уже он не по маршруту идет, но и в Поварской переулок, где у него депо, не сворачивает, а останавливается – почему так? – прямо под нами, под самаркандски-изразцовым домом № 11, под двумя итальянскими окнами, куда накачан ослепительный пар. Сейчас передняя дверь откроется и с подножки на будто задымленную брусчатку спрыгнёт и прыгнёт к нам в парадную сутулый, как Грета Гарбо, с поднятым старчески-голым лицом – волк.
 
 
Передняя дверь открылась, из девятого номера вышел, поблескивая весь воздух, на его место в безвоздушное темное черево попыталась взойти снежная взвесь, но дальше чугунного руля на кондукторском месте не прошла – отшатнулась.
 
 
…По жирному холодному паркету в перемежающихся полосах я побежал от окна – сквозь сводчатую темноту комнаты – к двери в перемежающихся полосах. Какой волк, боже?! Есть вещи страшнее.
 

 
круглые, низкие, переходящие друг в друга зеленые (с золотым подшерстком) холмы незабываемы. Земля, состоящая из животов и грудей.
 
 
С утра я страдал от вчерашней гнилостно-сладостной молдавской мадеры и, к ужасу старушек-смотрительниц, садился на музейные стулья, какие позабыли перетянуть веревочкой.
 
 
Помню счастье, когда выяснилось, что аллея Керн закрыта и не надо туда идти. Хотя, конечно, шутил: «Аллея Керн закрыта на переучет дубов».
 
 
Аллея Керн – липовая в обоих смыслах, но откуда я мог это знать? Вход был завешен цепью, на цепи сидел какой-то ученый и сверкающими очками показывал автобусу объезд.
 
 
По дороге вдоль пруда встречались местные жители: все как один маленькие, пьяненькие, сухенькие и – по тогдашней моде – с рыжеватыми бакенбардами. И у каждого на кукане кривой толстогубый карась – лезвием предзакатного блеска. Темный изнутри «Икарус» был весь располосован, уезжая. Через час холмы почти смеркли, но еще искрились под паутинной щечкой луны.
 

 
Закат расчертил поля на поля – белые и желтые. На некоторых стояли черные фигуры. Иная вынимала из-под крыла клюв, оглядывалась (как бы в поисках белых) и с размаху втыкала клюв себе под ноги. В целом поля имели вид скорее сувенирный – шахматных досок, сплетенных народными умельцами из золотистой и серебристой соломки.
 
 
На тележке без бортов, куда мне один такой умелец народный – лет одиннадцати и с кривой беломориной в маленьком кривом рту – впряг мерина Яшку, я ехал на ферму за молоком. «И мерин мой игреневый ушами шевелит», – не без ужаса вспоминал я стихи комсомольского поэта Чекмарева. Яшка ушами не шевелил, но время от времени пешком вздувал золотеющий хвост – на асфальт сливался зеленый полужидкий круг. Иногда он останавливался и выдвигал у себя под животом кривую подрагивающую колбасу. И не трогался с места, пока колбаса не задвигалась обратно. «Вспоминает», – объяснял я себе этот феномен.
 
 
Обратно ехали при луне. Яшка торопился домой и воспоминаниями не отвлекался. Луна расчертила поля на поля – белые и черные. Белые фигуры так и не пришли, а черные стали еще чернее и слились с черными полями. Или вообще улетели. И от этого шахматы стали настоящими – страшными и прекрасными, какими я их помню.
 

 
грек в зюдвестке носит катрана с турецким ртом на животе, как я и написал тогда же стихами с посвящением Б. Ю. Понизовскому, который в приступе мрачности глядел из окна своего сарайчика на зеленое и подпрыгивающее Черное море.
 
 
Беременные армянки из Ростова провожают маленьких детей таким же взглядом, каким их мужья провожают женщин. И часами ходят вдоль стола, накручивая длинные тонкие кофемолки. Вокруг темных худых ног заворачиваются и разворачиваются полы незастегнутых халатов. Халаты надеты на ночные рубашки из фиолетового шелка.
 
 
…А в колоннадах вокзала толстый милиционер-грузин пьет горячее пиво и из-под сверкающего козырька презрительно смотрит на горы: оттуда спускаются абхазцы.
 
 
Абхазские старухи, завернутые в черное, неподвижно глядя перед собой, сидят на скамейке, ожидают сухумского поезда. Их йодные руки в простых кольцах неподвижно сложены на коленях.
 
 
…Рухнула тьма, встала свежесть. На склонах колхозных гор зашевелились зеленые и голубые пятна. Понизовский очнулся от мрачности и могучими седыми руками разрывает катрана на длинные узкие полосы – до отъезда они будут свисать с крыши и вялиться, неправдоподобно воняя.
 
 
Море – невидимое – шипело. Кто-то страшный ходит во тьме под окном Понизовского, скрипит и щелкает галькой, счастливо смеется, бормочет. Это был я.
 

 
Злоумышленники хрустели и чиркали подошвами по гравию за забором, но не заходили. Зато переходил с улицы – еще блестящий и разноцветный – туман и постепенно гас всеми своими полосами: темнел изнутри, светлея одновременно снаружи.
 
 
Из тумана наклонял волчью голову бывший центровой «Спартака» Штукин, всегда живший в гараже из-под пропитой «Волги», и просил папиросу. Я полюбил и его, предшественника покойного и незабвенного Шуры Белова.
 
 
В окно сторожки станиолево стрекотала осина; я писал о ней стихи, именуя ее русским лавром, хотя лавр тогда видел только в супе.
 
 
Ровно через месяц явился ангел с мечом в образе председателя кооператива: за время моих дежурств случилось два взлома (не в нашем гараже, а в соседнем, «но всё равно неприятно»), и аккумуляторы, которые мне оставляли заряжаться, почему-то не зарядились.
 
 
«Это ж надо особый талант иметь, на таком месте не удержаться!» – справедливо заметил знакомый писатель, служивший оператором газовой котельной и законно принадлежавший к «поколению дворников и сторожей». В отличие – с тех пор и навсегда – от меня.
 

Песнь шестая

 
Арабы на марсельском пляже – с характерной блатной сутулостью и по-волчьи опущенными головами. Как все мужчины, раздеваясь, едва удерживаются, чтобы не понюхать снятый носок. Некоторые не удерживаются.
 
 
По темно-зеленому и напряженно-недвижному Средиземному морю плывет от замка Иф кошка. Всякая плывущая кошка похожа на коврик, похожа и эта. Коврик недвижно покачивается в недвижных волнах – и вдруг надвигается нá берег.
 
 
На берегу два мгновенья стоит вполоборота, ждет, когда вернется объем. Потом садится в засаду – иных поз для сидения у кошек не придумано. Иногда брезгливо выпускает когти на подлезающую с шелестом пену, как будто в ней никогда не бывала. Сужая и расширяя глаза, смотрит из неподвижного лица над и перед собою – чистая графиня Монте-Кристо.
 
 
Стемнело. Зазвенели цикады, как бывает в ушах.
 
 
Прибрежные горы и насквозь простреленные коммунальные сакли на них наконец-то исчезли. Исчезло и море.
 
 
Из шляпы сумрака вылетел тлеющий по контуру черный голубь, перекувырнулся и нарисовал белый пылающий бант в воздухе. И пропал.
 
 
В темных лицах арабов зажглись угольки сигарет.
 
 
Потом пропали и они.
 
 
С тех пор, кажется, Марселя никто никогда не видал.
 

 
Всю ночь в голове мучительно обращается строчка, мучительно на кого-то похожая: «И по дороге на Париж во сне оцепенели цеппелины», но, как ни выворачивай голову, не видно никаких цеппелинов. Вообще ничего не было видно, даже луны и даже звезд. Небо чернее гор – в тех хотя бы горят какие-то лампы.
 
 
Внизу непрерывно клокотал и клёхтал ручей – сквозь ржавую флейту выбегал из хозяйской запруды и сбегал к зданию горной жандармерии со скрещенными лыжами на гербе. И – иссякая, но не стихая – дальше вниз, в зажатый Вогезами город, где ждала река Фехт, подбрасывающая себя в темноте.
 
 
…почему так страшно бывает тиканье цикады – на юге, ночью? Потому ли, что будь цикада часами, как бы скоро прошло время для тех, кто по этим часам жил?
 
 
…и легкий царапающий скрежет ночной бабочки (жесткими с исподу крыльями по теплой известке над ухом), он страшен тоже – в ее времени один поворот невидимой себе самому головы к невидимому самому себе небу занимает, видимо, вечность…
 
 
На невидимом небе проснулись невидимые цеппелины и потекли на север – неслышно отбомбиться по Парижу.
 
 
А здесь, под тремя звуками и между двумя страхами, мерно дышало счастье. Пока была ночь.
 

 
ночная, небрежно и изобильно позолоченная – золотильным порошком, но как же мне быть? золотильный порошок я уже несколько дней как отдал – винограду, наклонно стоящему сверху вниз, сейчас изнутри себя темному, даже лучше сказать: тмимому, и только снаружи кое-где посеребренному, а вовсе не ей, небрежно и изобильно посыпанной рыхлым и жирным, не ей, под широко– и выгнутолистым, а сейчас похожим на подвитой сухой дождь цезарским деревом (оно же павловния войлочная в честь нидерландской королевы Анны Павловны, дочери курносого императора) сдвинувшей у меня на рукаве свои вздрогнувшие в желтом оконном свете, небрежно и изобильно позолоченные – парчовые, как я бы сказал лет двадцать назад – крылья (а я и сказал: крылья парчовых ночниц), ровно как собаки сдвигают во сне уши, точнее, прижимают их к голове.