Текст книги "Оазис"

До сих пор не пускала его к себе.

– Пойду-ка я в свою землянку, – решительно ответил Андрей и отстранил стакан.

– Картошечки захвати с собой, – с нежностью поглядела на него.

Искры смеха уже догорели в ее глазах.

И вспыхнула между ними любовь.

Возвратившись с завода, Андрей ходил с топориком или лопатой по двору в поисках работы, а больше искал случая заглянуть в дом. Аня тоже поминутно выскакивала то к поленнице, то в сарай, то в погреб.

– Что? – спрашивала, поймав взгляд.

Но то, что Андрей хотел бы сказать, не было подвластно его языку. Сегодняшний день обрел значение – вот что. А будущее отодвинулось.

Безвольно улыбался. Но, может быть, улыбка как раз равнялась таким словам.

Утром Аня вставала рано, и к тому времени, когда поднимался Андрей, в печи уже доспевала картошка, пошкваркивало на сковородке сало. За что бы ни бралась – таскала ли на коромысле воду, стирала и выкручивала белье, ворочала пудовые чугуны в печи для поросенка-подсвинка, терла веником-гольнем полы – все было ей легко, не в тягость, в охоту. Даже обнимая Андрея в постели, она, казалось, продолжала нескончаемый ряд дневных удовольствий и радостей, венчала любовью счастливый день.

Однажды Андрей застал ее с молотком в руке: перевешивала портрет мужа на другую стену. «Пусть он меня простит, – сказала серьезно, но без вины в голосе. – Может, совсем убрать?» – «Не надо». Аня обрадовалась. «Детей у нас не было, – сказала она, – но жили мы хорошо. Бились, правда, другой раз… в кулаки, – засмеялась, – но хорошо жили».

Ни об оформлении отношений, ни о свадьбе речи Аня не заводила, однако всех соседок и подруг поочередно пригласила в дом, видимо, нуждалась в общественном признании ее нового положения. Не забывала кивнуть и на портрет на стене.

Не впустила в дом только бывшую свекровь.

– Новую жизнь начинаешь?

– Не знаю, мама.

– Забудь. Не мама я тебе больше. Глашкой зови.

Молчала.

– Чего в дом не зовешь?

– Нечего вам там делать… мама.

– Хочу глянуть, на кого моего сына променяла.

– Не меняла я, мама.

– Глашкой зови!.. За портретом пришла.

– Не отдам. Мой портрет, мама.

Нашел ее Андрей за поленницей, в слезах.

Позже рассказала, что вышла замуж за два года до войны, со свекровью не ужилась, и потому купили с мужем эту хатенку.

Требовать портрет свекровь начала сразу после гибели сына.

В городе, точнее – на улице, Аню уважали.

Только одна соседка, Наталья, ненавидела за что-то. Теперь – понятно, за Андрея, а прежде – бог знает, за то, пожалуй, что живет и не унывает на земле. Проходя мимо, тянула голову через заборчик, а увидев, с лютой радостью улыбалась: вот они, голубчики, тепленькие, на виду!

– Рассказывает всем, будто я с немцами крутила, а никто не верил. Вот она точно, скрутилась бы, да только и немцам не нужна.

А однажды явились в гости, естественно, с оттопыренными карманами бывшие дружки – Рубидон, Адам и Максим.

– А, гости дорогие! – пропела Аня весело, без всякого ехидства. – Давно вас жду. Ну-ну, заходите…

Компания озадачилась. Привыкли к ворчанию, раздражению хозяек, равнодушию, наконец, но никак не к гостеприимству.

– Раздевайтесь, руки сполосните, садитесь…

Раздеться, сесть – это понятно, но – руки мыть?.. Нахмурились. Что-то все это значило.

И пока толклись у умывальника, курили, Аня в одну минуту собрала закуску.

– Ох, молодец, – бубнили. – Ох, баба… Везет же людям…

Только когда из трех принесенных бутылок две отставила в сторону, все поняли и задумались.

– У нас с Андрюшей последний день медового месяца, – пояснила. – Рано ложиться будем.

Хохотнули, но задумчивость не покидала уже до конца вечера.

Позже начала волновать другая сторона вопроса: отдаст ли водку?

И когда отдала, аккуратно завернув в газетки, наконец-то развеселились, благодарили за прием и угощение, кланялись. Возвращаясь восвояси, не ругали ни Андрея, ни Аню. Ругать – значит, признать свой позор.

Даже нахваливали. Могла ведь и не отдать? Разве не было таких случаев?

«Не, больше я к нему не ходил…» – нехотя признался мне Рубидон.

Тишок в новой обстановке освоился быстро, но со двора выходил редко: окрестные ребятишки неохотно играли с ним. Терпеливо ждал, сидя на завалинке, когда кто-либо – Аня или Андрей – возвратится с работы, а дождавшись, вел себя как все дети: носился, понуждал играть с ним.

Пожалуй, Аню ждал более нетерпеливо, чем отца.

Жить им было легко.

Интересно, что ни одной дурацкой шуточки, которыми прославился Андрей в городе, на время его жизни с Аней не приходилось. Хотя…

Вот, например, катание на льдинах – крыгах – на пруду и на речке разве не дурость?

Об этом рассказал мне опять же Григорий Царьков…

Весна в том году выдалась хоть и солнечная, но затяжная: лед на прудах и реках поднялся только в середине апреля. Катание на крыгах было здесь извечной детской забавой, но Андрей Соловей придумал кое-что новое: принес пеньковую веревку, привязал за деревья с двух сторон пруда и ездил с одного берега на другой со своим и другими мальцами, как на пароме. А когда лед на пруду истончился – перебрался на речку. Паводки были бурные, затопили всю пойму, льдины шли плотно, напирали, крошились. Вся городская ребятня да и взрослые собирались здесь.

Однажды Соловей стоял на берегу с шестом в руке, пробовал льдины и вдруг прыгнул на одну, поплыл. С той на другую, с другой на третью – и пошел скакать по речке взад-вперед. Пьяный не пьяный, дурной не дурной. Дети смотрят – радуются, мужики и бабы поругиваются – пример дает пацанам. Поначалу была надежда, что сиганет в воду, это было бы хорошо, отбило бы у других охоту, но нет, ловко управлялся с шестом, как в кино получалось. А у берега еще пара отчаянных поджидает подходящую крыгу, прилаживается…

Напрыгавшись, перебрался к берегу, к месту, где его парень, Тишок, стоял. «Хочешь?» – спрашивает. Ясно, отвечает: «Хочу». – «Давай!»

Уперся шестом, протянул руку, и парень уже с ним только что не визжит от радости. Но тут-то и случилась беда. Крыга с виду была надежная, просторная, но вдруг разошлась под ногами, только их и видели. Счастье – неглубоко оказалось, выхватил парня из воды и к берегу. А на берегу кто кричит, кто смеется, кто матом кроет. Соловей растерялся, выскочил на берег, пробует отжимать с парня воду, потом догадался, схватил на руки, побежал к ближайшему дому. Там парня раздели, растерли, отогрели.

«Нормальный, по-вашему, человек?» – вопрошал Царьков.

– Это ко мне прибег, принес Андрей мальца, – сказал Яков Пустыльцев. – Мы с Марьей около речки жили тогда. Плохое место, что ни год заливало паводком, хоть на лодке к суху греби. Магазина тут не было – иди в город. Продали, купили этот дом. Теперь хорошо, только тогда здоровье было, а сейчас – нету… Малец худой, что руки, что ноги, аж глядеть страшно, белый. Что делать? У меня тогда самогон был – надавил к пасхе, хотел ему в рот влить каплю – зубы сощепил, ложкой не разожмешь. А Соловей увидел – хвать полстакана, потом еще стакан. Крепкий был мужчина, она его не брала. Правду сказать, и самогон вышел слабый, жито плоховато проросло. Тут бы баню вытопить, дать мальцу духу, потом на печку, а баня на огороде, в воде… Мяли его, крутили. Глядим, краска пошла по телу. Слава Господу, отошел. Поднялся, улыбается. «Как чувствуешь?» – спрашиваю. «Хорошо», – отвечает: гладит рукой от горла и по груди. Вот интересно: никто не учил, а все понимал малец. Что ни спросишь – ответит. Наверно, какой-то слых у него был. Ну, не слых, а что-то такое было. Ты еще только спросить собрался, а он уже отвечает. Хороший был малец, у-у… Ну, а Соловей… «Выпей еще», – говорю. «Не, не хочу». – «Да выпей». – «Не хочу! – Кричит, будто его обидели. – Не хочу!» Что скажешь? Молчу. Переодели мальца в сухое, поесть дали. Соловей есть не стал, а вот полстакана еще шмякнул… – Пустыльцев засмеялся. – Схватил руку Марьи, давай целовать. Известное дело, хоть и слабый самогон, а два стакана все ж влил. Ну, а потом… потом… Да…

Замолчал. Молчала и Марья, сидела, спрятав по привычке под фартук натруженные жизнью руки, и покачивалась, вспоминая события тех очень далеких дней.

– Пообедаете с нами? – вдруг предложила она и легко пошла к печке. – Все сами и сами. Надоело одним. Правда, и есть сегодня нечего, картошечки вот стушила… Некому есть и варить неохота. – Она виновато улыбнулась. – Скоро дети приедут в отпуск, тогда и поедим. – И опять посуровела: – Тридцать лет прошло, а жалко дитя.

За обедом ни слова не произнесла.

Яков принес ворох фотокарточек внуков. Они смеялись и плакали, лазили по деревьям и купались в реке.

– Господи, господи, господи, – сказала его жена.

Разглядывала фотокарточки, как в первый раз.

Ну вот, мой рассказ подошел к концу. Я знал, по крайней мере, предчувствовал его и раньше, вел, конечно, именно к такому, этому. Старался употребить все свои таланты, чтобы убедить вас в том, что все происходило так и не могло иначе. И все же каждый день в течение этих трех-четырех месяцев садился к столу с сомнениями в своем праве и с тайной надеждой, что счастливая минута подскажет иной конец – светлый.

Пускай бы мой рассказ закончился так, как начинался:

…На одном из притоков Сожа стоит город М…

Или пусть бы он был таким, как написал его Антон Антонович Челобитый – именно эту акварель он переворачивал лицом к стене. На картине изображены двое – мужчина и мальчик. Они стоят с котомками на холме, по-видимому, начиная дальнюю дорогу, и за спиной у них угадывается старый город – с церковью, костелом, пожарной вышкой, купами городского сада. Мужчина смотрит на мальчика, а мальчик глядит вперед.

Что-то добавило синевы и золота в их одинаковые глаза – может быть, небо, а может, море.

«Странники» – называется картина. И подпись: «А. Челобитый. 1947–1977 гг.».

Поцелуй

Примерно через неделю после того купания в реке Тишок сказал, что ему холодно – ссутулился и подрожал.

В доме и в самом деле было прохладно: кончались заготовленные с осени дрова, и Аня топила скупо. Андрей набросил на плечи Тишка ватник, а скоро увидел, что парень – уже не изображая – дрожит. Аня коснулась губами лба, ладошек и подтвердила: жар.

Протопили печь так, что нельзя было дотронуться до кирпичей, накрыли лежанку шубой, на нее уложили Тишка.

Но, видимо, опоздали. Утром мальчик чувствовал себя хуже, чем вчера, обложило горло, захватило, пожалуй, и легкие.

Аня работала на хлебозаводе, в ту неделю у нее вышла ночная смена, и днем она неотлучно находилась с Тишком. Ночью над ним сидел Андрей. Парень страдал, и спать не приходилось ни ему, ни ей.

В первые дни болезни ежедневно приходил врач-мужчина – Андрей недоверчиво и сумрачно встречал его. Выслушивал, выстукивал по груди и спинке, подтверждал лекарства и уходил. Но Тишок не мог глотать порошки, а врач не мог предложить ничего другого. «Ждите кризиса», – сказал наконец и перестал ходить.

Тогда Аня привела бабку, лечившую – по слухам – травами и наговорами. Бабка поглядела на Тишка и сказала:

– Помрет.

Андрей открыл дверь во двор, сказал:

– Уходи, баба.

Больше не звали никого.

В последние дни Тишок разлюбил Аню: отворачивался, когда подходила к нему, искал взглядом Андрея. То просился к нему на руки, то обратно в постель. Плакал, засыпал и тут же просыпался.

И однажды ночью Андрей, обессиленный и отчаявшийся, не выдержал, тряхнул его, ударил и закричал:

– Ты меня заму-ч-ил! Что тебе надо? Спи! Лежи тихо!

И еще какие-то слова.

А малец, вместо того чтоб расплакаться еще сильнее, вдруг потянулся к нему, обхватил ручонками и поцеловал в ухо – так они играли когда-то прежде, погладил Андрея по голове.

После этого почти сразу успокоился и уснул.

Когда пришла Аня, он еще спал. Андрей счастливо переглянулся с ней и тихо вышел, побежал на работу.

А через час-полтора увидел Аню: тяжело бежала по улице.

– Тишок… кончается!.. – прокричала она.

Увидеть его живые глаза Андрей уже не успел.

Кладбище в нашем городе древнее. Кое-где сохранились мраморные и шлифованного гранита надгробия прошлых веков. Возвышаются они в рядах современной мраморно-цементной крошки, как гренадеры в строю нынешних солдат. Коллежские асессоры, статские советники, супруги тех и других. Славянская вязь, смиренные обращения ко Всевышнему, еры, яти, фиты… На цоколе можно разобрать имена знаменитых в свое время мастеров этого ремесла.

Кладбище нисколько не отпугивало ребят моего поколения. Кратчайший путь к речке шел среди могил. Самая ранняя земляника вызревала на склонах соседнего березнячка – теперь там плотный березовый лес. Особенно привлекала еврейская сторона кладбища – на склонах холма, отпущенного еврейской общине городской властью. Загадочными казались незнакомые письмена, нечто большее, нежели даты жизни, сообщали они. Казалось, здесь мы в ином времени, иной стране. Ныне и православные, и иудеи, и неверующие ни во что покоятся рядом.

Вот и даты Либанова под пятиконечной звездой.

Я ходил по кладбищу, прикидывая, где мог Андрей Соловей похоронить мальчика – на отшибе или в общих рядах?

Но как прикинешь, если минуло больше тридцати лет?

И вдруг увидел на теплом склоне едва заметный холмик, усыпанный анютиными глазками. Может, и не могилка вовсе? Что эти сине-голубые и фиолетовые цветочки? Самосейки и сорняки…

Но чем дольше ходил вокруг, тем сильнее надеялся: здесь.

Тихо было и солнечно. Зяблики осторожно посвистывали, лепетали осинки. Показалось даже – играет кто-то на флейте! Оглянулся – нет. Никого.

Однако вряд ли Андрей хоронил мальчика в одиночку. Кто-то помогал ему в горьких заботах. Может, Яков Пустыльцев? Адам? Рубидон? Максим? Челобитый?

– Они все и были, – ответил Антон Антонович. – А еще Аня Мыранова, отец Иван.

Адам с Рубидоном вырыли могилу, Пустыльцев сколотил домовинку. Отец Иван последней молитвой сопроводил в дальний путь.

– Не помните, где похоронили мальца?

– Как не помнить? Хотя… Может, и вспомню. Пошли!

И пошагал прежней своей ныряющей походкой, будто возвратились былые годы, я едва поспевал за ним.

Вот и кладбище с деревянной церквушкой, дом священника, пристройка-крестильня, могучие липы и тополя. Замедлились шаги Антона Антоновича. То ли хотел додумать некую думу, прежде чем придет к месту, то ли просто устал.

Круто взял к склону того холма. И наконец остановился перед тем бугорком.

– Здесь, – сказал уверенно и оглянулся вокруг себя. – Господи! – тихо воскликнул. – До чего хорошо!..

А я увидел солнечный апрельский день, кладбище в потеках снега и этот склон в проталинах с рыжей травой.

Пять-шесть человек стояли вокруг свежей могилки и каждый молчал. Что-то мешало Андрею, что-то было не так, как должно быть.

Посмотрел вкруг себя – увидел речку, лес, поле, поглядел вверх – небо.

«Не, не вспомню…» – пробормотал он.

Наклонился над мальчиком так, чтобы закрыть его от чужих глаз, уперся лбом в маленький холодный лоб. И вдруг вспомнил.

«А, – сказал. – Вот».

Торопливо сунул руку за пазуху, вытащил дудку. Положил к Тишку. «Все».

«Я ему крест поставлю, когда подсохнет», – сказал Пустыльцев.

«Не надо», – отозвался Андрей.

Видно, крепко усомнился в Его справедливости и доброте.

Поднялся и, не отряхнув глину с колен, пошагал прочь.

Собрались у Ани, посидели, помянули невинную душу. Хватанули горькой кто стакан, кто два. Андрея так и не дождались.

Вскоре после этого началась настоящая весна: в несколько дней теплые ветры согнали снег, а солнце прогрело землю. Прилетели последние перелетные птицы, начались хозяйственные работы. Андрей Соловей уволился с кирпичного завода, нанялся в подручные к одному из плотников на строительство дома и два месяца не разгибал спины.

Наконец, получил расчет и, по слухам, целый день ходил по городу, раздавая долги, которых много набралось за эту зиму. Говорили, отнес пятьсот рублей даже той женщине, у которой по его вине сдох кабан. Будто бы положил на стол, сказал: «Больше не могу».

Еще через день – в ночь на Ивана Купалу – навсегда исчез из города и остался должен только Самоварихе – ведро воды.

Итак, то были 1946-й и 1947 годы.

В Нюрнберге и Токио продолжался суд над военными преступниками.

В Париже, в Люксембургском дворце, шла дискуссия о государственном устройстве послевоенной Германии.

В Москве открылась конференция министров иностранных дел СССР, США, Франции, Великобритании.

Не за горами было тридцатилетие государства. Уже тридцатилетие. Всего лишь тридцатилетие.

Я не рассказываю о том, как переживались эти и другие события в моем городе не потому, что люди равнодушно относились к ним. Отнюдь. Думаю, что и в больших городах они не обсуждались так пристрастно, как там. Что столицам?! Считалось, что в большом городе человек живет под более сильной защитой. Взлетают на аэродромах самолеты, проходят на площадях парады, стоит на перекрестках милиция. И люди, люди. Большой город – один из центров мироздания. И, наверно, мир там управляем вполне.

В моем городе – наоборот: стоит только поднять голову к небу – и все ясно. Вот мы. Плывем под звездами. Скрипит под ногами снежок. Замерли?

Вспыхнула на небосклоне звезда.

Что там случилось? Почему?.. Не с той ли звезды печальный крик коснулся ушей?

Городок много понимал обо всех и о самом себе.

Но у меня была иная задача. Мне кажется, не менее важная.

Простите, если не удалось.

Город М., 1980 год

Семейный вечер

Повесть

Безумная эта старуха и зимой, и летом в кирзовых сапогах, в пальто без воротника, с палкой день и ночь бродила по нашему городу. Никто не знал ни имени ее, ни судьбы, ни того – где, с кем живет. Ходила, бормотала: «Шпионы… дезертиры… предатели…» Угрожающе взмахивала клюкой.

Ее опасались, обходили стороной. Порой останавливалась на Базарной площади, сверкала невыцветшими глазами:

– Все знаю! Всех помню!

Пожилые хмурились, молодые смеялись. Жизнь ее никто не принимал всерьез.

Впрочем, не о ней речь.

Когда-то в этом городе, как уже сказано, было несколько монастырей, кармелитский костел, несколько православных церквей. Однако к тому времени, когда мое поколение научилось видеть и понимать, в монастыре обосновался маслозавод, в костеле – керосиновая лавка, в Соборном храме устроился Дом культуры, в Крестовоздвиженской церкви – мельница. Похожая участь была уготована и последней городской церкви, Александра Невского, но это случилось позже, в шестидесятых годах.

Жаль, что в малых городах люди не ведут летописи разрушений. Интересно все же было бы знать, кто, когда, при каких обстоятельствах. Пусть бы имена разрушителей тоже не забывались. Я и пытался добиться у старых людей – кто? Нет, не помнят.

Хорошо бы, к примеру, в курсе краеведения знакомиться с биографиями местных разрушителей. Что крылось в психике до поры до времени, что было первым толчком и лебединой песней? Как вынашивали идею Главного разрушения: мучаясь от неуверенности или накатило вдохновение? О чем тосковали в последний час, что не успели и завещали потомкам?

Если взвесить, профессия разрушителя тяжела и неблагодарна. Неблагодарна потому, что воет дикая толпа во время разрушения, посылает сигналы ненависти. А тяжела – поскольку все должно быть осмыслено, проработано в деталях – план, смета, техника. Это строят медленно и надолго, разрушить надо быстро и на века.

Но и не о них речь.

Есть в этом городе памятник революционеру, погибшему в 1918-м, есть – первопечатнику Петру Мстиславцу.

И не о них.

Есть Замковая, Девичья гора, Святое озеро – свидетельства древности. На кладбище сохранились памятники в стиле траурного барокко.

Есть лес и речка.

Мне уже приходилось писать об этом городке, точнее, о том времени в нем, когда… О давнем. 1946-й и 1947 годы. Еще точнее – о людях этого городка и как они в том времени старались-перемогались. Ныне – тоже о давнем, хотя и поближе. О самом главном, может быть, в моей жизни, но вовсе не о себе.

«За быками»

Мне было четырнадцать.

Я проснулся от того, что сильно хлопнула дверь и мама сказала: «Зорька, кажется, за быками. Кидается».

Зорька – коровка, которую купили зимой, на Рождество. До этой покупки я не знал, что можно так люто ненавидеть живую тварь.

Загадочной была ее натура. Ранним утром я выгонял ее на пастьбу, – коров двадцать-тридцать собиралось в городке, – и до Шумяничских рвов, там горсовет отвел выпас – она шла в стаде послушно и мирно, как все другие. А через час, наставив хвост трубой, как зубр или бизон, катила-копытила к дому. «По хребтине ее коромыслом!» – советовала соседка. Но мама лишь устало вздыхала: «Давай, сынок». Я наматывал веревку на руку.

Три километра до рвов, но ежедневное путешествие это затягивалось часа на два. Зорька вздыхала и шла следом за мной хоть медленно, но покорно. Однако за городом начинала останавливаться, повернув голову к дому. Бесполезно было понукать, уговаривать и кричать. Постояв пять минут, снова вздыхала во все свои огромные и печальные легкие, делала шаг ко рвам. Через сто метров останавливалась опять.

Порой ее кусали слепни – я летел с веревкой на руке то влево, то вправо. Со слезами подхватившись с земли, подскакивал, бил ногой в пустое огромное брюхо, и оно гудело, как деревянная бочка. Ни боли, ни раскаяния Зорька не чувствовала – равнодушно ждала, когда перестану вопить и бить.

Но вот и стадо. Подходил пастух, матерился, от всей души угощал двадцатиметровой пугой – кнутом.

Пробовали спутывать передние ноги – пустое дело, неслась на спутанных, как паровоз. Пробовали треножить, то есть спутывать, а затем привязывать голову к ногам, только чтоб могла переступать и щипать – тоже не помогло. Так, голова вниз, хвост вверх, скачками, галопом, пыль столбом, и неслась домой.

Разные пороки случаются у коров: эта бодливая, та шкодливая. У Зорьки только одно было на уме: домой! домой!..

Порок этот, скорее всего, был благоприобретенный.

Купить корову семья мечтала давно. Намеревались присмотреть телку-двухлетку, каждое воскресенье ходили на базар прицениваться и – соблазнились дешевизной: тысяча рублей. Дешевизна объяснялась бескормицей, а у нас с прошлого года два воза с клевером, картошка уродилась, бурачки.

Редкую корову так баловали в те времена. В первые дни – хоть на веревках подвешивай, чтоб не свалилась, ни воды, ни еды не требовала, а уже через неделю ушами зашевелила, голос начала подавать, через месяц – круглеть, вымя разгладилось… Еще бы: и сена ей с клевером беремце, и сечку, запаренную с солью, и пойло с картошкой и бурачками. Весна пришла – на солнце вывели, линять начала – вычесывали. А когда совсем потеплело, на свежую травку выводили, всей семьей молодую крапиву собирали, ошпаривали кипяточком: кушай, будь ласкова.

Зачем ей от панского стола – выпас со стадом? Ого, сколько надо потрудиться, чтобы самой набить огромное брюхо…

В конце концов пастух сказал: «Хватит. Надоело гоняться. Забирайте ее туды и растуды».

Что ж, решили на семейном совете, так тому и быть.

Меж тем осень приблизилась. Надо бы сухостоя на зиму навозить. На чем? А на ней, на Зорьке. Пойдет, как миленькая, стоит только переделать хомут. И пошла: «Н-но! Тпру!» – будто всю жизнь ходила в оглоблях. Одни посмеивались, глядя на такую картину, другие подходили поглядеть упряжь: отчего бы и своих коровок не приспособить к производительному труду?

Позже и пахала, и бороновала, как заправский конь. И молока давала ведро. Правда, осталась яловой в тот год.

И вот – за быками. Плохо это, однако, или хорошо? Судя по голосу матери – хорошо. Вот только где найти бычка хорошего, племенного? А в колхозе им. Сталина, подсказали соседи. Там бычище по имени Хитрый, ни одна яловой от него не ушла. Однако председатель к нему не пускает, бережет производительную силу для своих коров. Пускает к Рыжему, а того подсаживать надо, стар. Лучше всего – договориться с пастухом: двадцать рублей берет за один раз, за два – тридцать. В Сутоках сейчас сталинское стадо, в распадке.

«Нет уж, бог с ним, с Хитрым, – решила мать. – Пойдем к Рыжему, на душе спокойней. Сводишь, сынок?»

«Свожу».

Девочке было тоже четырнадцать. А лето было невыносимо тем, что я видел ее не каждый день.

Однако сегодня, сейчас, вовсе не хотел встретить.

И, конечно, тут же ее увидел.

Хотел свернуть на соседнюю улицу, но Зорька, решив, что заворачивают к дому, остановилась, упрямо растопырив ноги и опустив голову. Дергал за веревку, толкал плечом – пустое.

Увидел себя глазами девочки и устыдился.

Она приближалась.

– Привет, – сказала насмешливо. – Куда это ты ведешь ее?

Никогда еще не оказывался я в таком нелепом и постыдном положении.

– А тебе какое дело? – ответил. – К быкам.

– Совсем дурной, – сказала она.

Легко взбежала на крыльцо, и две розовые бабочки подпрыгнули на плечах.

Вперед Зорька сегодня шла легко и охотно: верила, что ведут ее туда куда следует, и будет ей то, чего требует отвратительное коровье естество. Я дернул за веревку изо всей силы, чтоб причинить боль, но Зорька не отозвалась, а веревка врезалась в руку.

Тупая, неуклюжая тварь. Хорошо бы отходить ее каким-либо бревном.

Дорога к правлению колхоза им. Сталина, где я должен был уплатить в бухгалтерии пять рублей и получить квитанцию, шла мимо распадка в Сутоках. В этом распадке и паслось стадо со знаменитым на весь район Хитрым.

И как только Зорька увидела стадо, рванула веревку из рук и, наступая на нее, спотыкаясь, понеслась вниз. Напрасно я бежал следом и кричал: «Зорька! Зорька!» Бежал сюда и зазевавшийся пастух – грязно ругался, оглушительно стрелял пугой, но – поздно. Хитрый уже выделил Зорьку из стада и, расталкивая коров, уверенно приближался к ней. Минута и – поднял огромное тело на дыбы.

Теперь приближаться к ним было опасно, и гнев пастуха обратился на меня.

– Щенок!.. Знаешь, что мне за это будет, если… Знаешь, какой это бык? Из Костромы привезли! Это… на весь район!

– Дяденька, – проблеял я. – Я вам пять рублей дам!

– Мне на твои рубли… Сукин сын… Привел. Мне за это, как за вредительство. Мне…

Деньги, однако, взял, семь бед – один ответ. А убедившись, что на горизонтах ни путника, ни телеги, ни всадника, подуспокоился.

– Хоть бы сказал заране. Отогнал бы за бугор и… А то на дороге. Где матка?

– Дома.

– Дома, – передразнил. – Прислала молокососа. Из города? Где там живешь? Чей? – сверлил злобными глазками.

– Учительницы. Около почты.

– Учительницы, почты, – опять не понравился ответ. – Помалкивай теперь, понял? А то… не обрадуешься со своей маткой.

Бык уже слез с Зорьки, но стоял рядом, словно разочарованно и недовольно обдумывая то, что произошло. Коровы шумно скубли траву, не обращая на них никакого внимания.

– Забирать, дядя?

– Забери, – захихикал пастух. – Он тебе заберет. Это такой бык… До вечера пилить будет.

И вдруг, стрельнув пугой, помчался – какая-то корова, отбившись, рванула к пшеничному полю.

– Куды-ля? – вопил дурным голосом. – Ат-туля!

Бык тем временем снова взгромоздился. Я вспомнил о девочке, старательно разобранных косичках, о бабочках на плечах, и мне стало тоскливо. Отвернулся.

Солнце жарило во всю свою неимоверную июльскую силу. Жаворонки одурело верещали в безоблачном небе. Хотелось пить.

И тут увидел, что пастух ошалело машет рукой.

– Ложись!.. Ложись, сукин сын!

Я растерянно оглянулся и увидел бричку на вершине пригорка. Брязнулся оземь.

Бричка, запряженная гнедым молодым жеребцом, катила легко, ровно. Человек с вожжами не глядел по сторонам.

Минута – и след простыл.

Я хотел подняться, но пастух свирепо зашипел, пуча маленькие глаза:

– Лежи, зараза!

И все вглядывался туда, куда скрылась бричка, и тяжело дышал – то ли от бега, то ли от испуга.

– Забирай!.. Хватит. Мотай отсель.

И бык, и Зорька уже потеряли друг к другу интерес.

– Если спросит кто, скажешь – пасвить водил. Понял?

– Понял.

– Все. Дуй и не оглядывайся.

Никто меня по дороге не остановил.

А вот девочка встретилась опять, хоть возвращался другой улицей.

– Ну, погуляла? – спросила она и прыснула в ладошку.

– Два раза, – сказал я.

– Был дурак, дураком остался.

Теперь я знал, как уходят навсегда: не оглядываются и бабочки не прыгают на плечах.

Отелилась Зорька в конце зимы, в ночь с субботы на воскресенье. Разбудили меня беготня и голос матери: «Телочка!.. Ах, какая телочка!»

Теленок с белым пятнышком во лбу уже чистый, вылизанный лежал на свежей соломе, а Зорька тихо помыкивала, гордясь и радуясь, и доверчиво глядела на людей, уверенная, что никто ему не причинит зла.

Через неделю ударили последние, но трескучие морозы, и теленка отобрали у Зорьки, поселили в передней комнате. Мне было задание: подносить кружку, если станет мочиться. Забавы ради я давал теленку пососать палец и тогда смеялся, будто еще ничего не знал ни о жизни, ни о смерти, будто было мне пять или – самое большее – десять лет.

О девочке я больше не вспоминал.

Когда морозы спали, телочку снова отвели в сарай. А чтобы не сосала вымя, сосед надел ей намордник с гвоздями. Приближалась весна. Пора было телке становиться на свои ноги, а Зорьке – пахать, бороновать и возить.

Отец

То, что у моего приятеля Н. Т. объявился отец, оказалось для меня полной неожиданностью. Отцов вообще было мало, они для нашей жизни были необязательны, а, пожалуй, и наоборот, наличие отца было исключением, отклонением от естественного порядка. И вдруг – отец.

Наверно, я сильнее был привязан к Н. Т., нежели он ко мне, я бывал у него чаще, собственно, каждый день. Относил домой школьную сумку, обедал и отправлялся.

– Ты сегодня не приходи, – сказал однажды Н. Т. – Отец приехал.

– Отец? Приехал? Откуда?

С трудом дождавшись воскресенья, без приглашения отправился к ним – ранним утром, как и обычно в такие дни.

Семья у Н. Т. была немалая: дед, бабка, мать, тетка, сам он, старшая сестра, а теперь еще и отец. Домик маленький, четырехстенный, с дощатой перегородкой для кухни. Все спали в одной-единственной комнате, сплошь уставленной на ночь кроватями и топчанами, и когда я явился, все поднимались. Кряхтел дед, вздыхала бабка, мать лежала с открытыми глазами, сестра Таня одевалась… Ради нее, Тани, я и приходил по воскресеньям так рано: увидел однажды, как лопнула бретелька лифчика или отскочила пуговичка и на мгновение обнажилась предо мною грудь. Тане было семнадцать лет.

– Пришел, – сказала она, увидев меня.

– Кха-кха-кха, – твердил дед.

– Охо-хо, – вздыхала бабка.

Я опоздал на несколько минут: Таня уже надела платье, расчесывала тучные волосы гребешком. Впрочем, и это было замечательно: клонила голову то влево, то вправо, и волосы падали на одно, на другое плечо.

– Эй, поднимайся! – она дернула брата за ногу. – Друг ситный пришел.

Н. Т. высунул голову из-под драного одеяла, слепо улыбнулся спросонья.

– И не спится ему, – проворчала тетка – тощая, злая. Злость ее во внимание я не принимал.