Текст книги "Оазис"

Но где же отец?

И тут я вспомнил, что во дворе сидел на чурбачке неприметный дядька небольшенького роста, узкоплечий и столь изможденный, что я принял его за старика, что пришел в гости к деду и бабке и, дожидаясь, когда встанут, сидит на солнышке, курит.

Отец?

Все зашевелились, будто только и ждали моего явления, запотягивались, завздыхали и начали подниматься. Тут у каждого было свое привычное дело, своя обязанность: матрас на матрас, подушка на подушку, топчаны к стенкам – и через минуту комната стала довольно просторной. Кто-то побежал за водой к колодцу, кто-то к умывальнику, кто-то на кухню к плите. Все – бегом, и вот уже на сковороде зашкворчало.

– Где отец? – все же спросил я.

– Там… – неопределенно махнул рукой, и я понял, что тот дядька на чурбачке и есть он. И еще почувствовал, что Н. Т. недоволен моим приходом.

Тут он и вошел в комнату.

– Ну, и кто этот невоспитанный молодой человек, что не захотел поздороваться со мной? – спросил, улыбаясь.

Глаза у него оказались добрые и летело от них по лицу вкривь и вкось такое огромное количество морщин, что казались сияющими – от старости; будто старость и есть цель и благо человека.

– Друг, – сказал я обрадованно.

– Ну, здравствуй, друг! – провозгласил он и протянул руку. Я пожал ее и поразился тому, как она холодна и тверда.

С этих минут я глядел на него во все глаза, забыв и про Н. Т., и про Таню, а Н. Т. не то ревниво, не то настороженно глядел на меня: мой интерес, видно, казался подозрительным и неискренним.

– Учимся, как понимаю, на четыре и пять?

Н. Т. ухмыльнулся.

– На пять с плюсом, – уточнил.

То было славное время, когда пятерку я считал позором, чем-то вроде подхалимажа, угодничества, а двойку – отметкой сильных и независимых.

– На два с плюсом, – сострил я.

Отец улыбался, видно, не придавал школьным оценкам ровно никакого значения. Его ужасные морщины так легко и охотно занимали привычное место и положение, что, казалось, и там, где жил до сих пор, откуда приехал, он бесконечно улыбался все эти немалые годы.

– Ну что же, – согласился. – Плюс – это хорошо. Лучше, чем три с минусом. Плюс – будущее, минус – прошлое. А? Разве не так?

Вышел, оставив нас наедине. Походка у него была медлительная, осторожная. Закашлялся там, на кухне.

– Неужто со шкварками? – спросил он мать.

Она рассмеялась и не ответила. Через проем перегородки я увидел, что обняла его.

Н. Т. подозрительно поглядел на меня.

– Ты в школе не болтай, – и отвернулся.

Не болтать?

Пожалуй, только теперь я сообразил, что отец его вернулся из заключения.

В то время возвращались из таких мест многие и большей частью – уголовные. На уголовного отец никак не был похож. Значит, политический? Это интересно совсем. Очень глухие слухи доходили до нашего поколения и городка о существовании таковых. И вот – свой.

Как теперь вспоминаю, их было не так уж мало. Однако, вернувшись, вели себя незаметно: тотчас устраивались на работу – как правило, имели нужные и полезные профессии: столяра, плотника, каменщика, жестянщика, кузнеца… Семейные оказывались хорошими отцами-мужьями, несемейные скоро женились на поживших женщинах. Вели себя скромно: к шумным компаниям не примыкали, вина прилюдно не пили, в досужие разговоры не вступали и вообще старались внимания не привлекать.

«Ну, как сегодня? – спрашивал он всякий раз, когда я появлялся у них. – С минусом или с плюсом?» Придумал и прозвище: «плюс». «Здравствуй, друг Плюс! – провозглашал загадочно. – Как славно, что ты не Минус!» Или: «Как жаль, что с возрастом люди часто меняют свой знак…»

«Зачем ты?» – услышал однажды упрек матери. «А что? Плюс – не обидно. Обидно – минус. Дети всегда – плюс. Разве не так?»

Мать очень легко давала себя убедить. И смеялась в ответ тем смехом, которого я не слышал никогда.

Надо сказать, люди относились к нему – к ним – уважительно: здоровались, называя по отчеству, как принято в наших краях, говорили о погоде и видах на урожай. Все остальное оставляли втуне, и видно было, что обеим сторонам негласный уговор не касаться иных тем приносит удовлетворение. Может быть, тем уговором они свидетельствовали свое понимание всяческих в государстве событий, фактов и – судеб.

Тем летом, к примеру, освободился доктор Н. Р. Б. А поскольку – пока – ни в больницу, ни в амбулаторию на работу не брали, – шли и шли к нему в дом и городские жители, и сельские, везли на телегах болящих из дальних деревень, будто там он мог приобрести и особенные знания, и опыт.

Или – возвращение священника Н. Он не был особенно славен в те времена, когда имел приход в городе, но именно к нему, безризному и расстриженному, потекли люди крестить младенцев, будто там он получил и близость к Богу, и особую святость.

Прошел месяц, другой, а на работу отец не устраивался. Ходил по дому и по двору с молотком или топором, ковырялся в огороде с тяпкой. А чаще всего сидел на чурбачке и курил, щурясь на солнце, поглядывая на поющих скворцов в яблонях, вокруг себя. Улыбался. Вот только всегда мерз, будто накопил в себе те холода на всю жизнь – в солнечные дни тоже надевал ватник.

Ватник надевал он и летом, как только поднимался с постели, даже умывался и брился в ватнике. Причем брился интересно, не так, как другие мужчины, которых довелось наблюдать. И не в том дело, что одни бреются медленно, тщательно, другие торопясь, а в том, что не имел бритвенного прибора: была у него для этой цели гладко обструганная, расщепленная с одного конца палочка – в расщеп вставлял половинку лезвия. Лезвие перед тем подолгу правил о внутреннюю стенку стакана, но, видно, было оно таким старым, что треск стоял, будто ломали лучину. Однако и процесс, и результат доставлял ему немалое удовольствие – улыбался, морщился, подолгу ощупывал порозовевшие щеки. И даже, когда мать подарила станок для бритья, не сразу привык и применился к нему.

Ходили мы, разумеется, и на рыбалку. Рыбак, однако, он был неважный: смотрел не столько на поплавок, сколько на речку, лес за рекой, оглядывался на холмы – словно не местный житель, а приезжий и в диковинку ему и холмы, и купы городского кладбища, и стрелка костела, и маковка церквушки, и пожарная каланча.

Начал и прирабатывать – стекольщиком. Старательно вычищал старый кит-замазку, вымерял по два раза «шибки», а потом, как величайшую ценность, доставал из кармана тщательно завернутый в тряпицу алмаз-стеклорез, – и в самом деле, по тем временам особо редкая вещь. Так же тщательно и заворачивал после работы. Скоро у него появилось прозвище – «инженер», – то ли ирония, то ли память о прежней профессии. «Сколько с меня, инженер?» – спрашивали хозяйки, когда заканчивал работу. Улыбался: «Сколько не жалко». – «Ну, а все же?» – «Все деньги с кошельком». Никогда не протестовал, но и не благодарил, кивал и, не взглянув на рубли, совал в карман. «Сколько она тебе заплатила?» – сердился мой друг, чувствуя, что – мало. «С нас хватит, сынок», – отвечал, отыскивая солнце лицом.

Семья моего друга, как все в нашем городе, каждый год по осени покупала поросенка и откармливала к следующему году на сало, и когда пришла пора «бить» – кому же, как не мужчине? Он и согласился тотчас, как было принято решение. А я присутствовал при этом приготовлении, поскольку принес хранившийся у нас тайно финский нож (тайно – потому что холодное оружие, и считалось, что хранящий такое – преступает закон). Отец взял нож в руки, похвалил, начал точить. Но чем острее становилось лезвие, тем медленнее движения. Наконец, и вовсе отложил кинжал. Пошел на кухню, где уже вовсю шли приготовления – как обычно, грелась вода, готовились чугуны, тазы. «А я, пожалуй, женушка, не смогу».

Кабанчика – за два килограмма свежины – заколола женщина по кличке «Кровопиец»: вскрыв брюхо, зачерпывала кружку крови под диафрагмой и выпивала залпом – отсюда и прозвище. «Ничего, мужик, – сказала. – Пей сырую, скорей отойдешь».

Порой казалось, что Н. Т. стыдится отца.

Кроме стекольных дел занимался он еще одной, удивительной для мужчины работой: по вечерам с необыкновенной быстротой вышивал «крестом». На всех стенах к весне висели коврики – странные, невиданные цветы.

Вот этого таланта отца Н. Т. стыдился по-настоящему.

А однажды я стал свидетелем сцены, о которой, слава богу, не знал Н. Т. и, надеюсь, не знает о ней до сих пор.

Увидел, как та сумасшедшая старуха, о которой уже шла речь, бросилась на него с клюкой.

– Вредитель! Предатель! Шпион!

Лупила по спине палкой, а он стоял, не защищаясь, не отмахиваясь, втянув голову в плечи, и – улыбался, моргая на каждый удар.

– Ты к нам больше не приходи, – сказал однажды Н. Т. – Отец болеет.

К этому времени мой интерес к Тане померк, дружбы с Н. Т. не получилось, любопытство к его отцу было удовлетворено, и я выслушал отказ равнодушно.

А потом, позже, к концу зимы, мы узнали, что отца у него уже нет, как будто никогда не было.

Кажется, он испытывал облегчение.

Улыбка на загадочном лице

Когда в мире возникает легкий сперва сквознячок, а там и подходящая непогодь, дом выстуживается, становится неуютным и нелюбимым, – не хочется заклеивать щели в окнах, а хочется потеплее одеться и ждать. Однако непогодь продолжается. Рано или поздно, упрятав длинный или короткий нос, нахмурившись, ты выходишь на улицу, с отвращением отворачиваешься, оскальзываешься, шмыгаешь – и вдруг чувствуешь облегчение. Это твой путь совпал с направлением ветра. Вот уже и не так противно идти, и не так одиноко.

Когда сквозняк в обществе, тоже поначалу никому неохота конопатить щели, авось, успокоится… Но холодает.

И вот уже одни считают себя наследственными хозяевами на этой земле, другие чувствуют себя постояльцами.

В такие времена, исчерпав терпение, очень легко стать «левым» или «правым», русофобом или антисемитом.

Антисемитом стать очень просто, стоит лишь припомнить обиды, что нанесли тебе они, евреи, забыв об обидах от соплеменников. Например, вспомнить о первом друге, сопливом и драчливом Евеле, что, получив «сдачи», начинал вопить во все горло; о глухонемой тетке, что ходила к старым евреям мыть полы и полоть огороды, получая за первое кусок хлеба и стакан простокваши, за второе – тарелку супа; о дядьке, что работал извозчиком в еврейской артели и каждый день отправлялся на станцию Ходосы за солью и сахаром, пока в конце концов не надорвал кишки…

И все в строку, если одновременно забыть о том, что именно соплеменники присудили твоему деду высшую меру – десять лет по тем весьма еще снисходительным временам – за недоимку по твердому налогу; что матери отказали в праве на учебу, поскольку – лишенка, дочка, хоть и разжалованного, но попа; что еще одна тетка, выйдя замуж в тридцать седьмом, тут же и оказалась вдовой; что дядька ложился в постель с пистолетом под подушкой – живым не дамся; что, что, что…

То – тропинки. А есть дороги просторные: например, правительственное сообщение о врачах-убийцах.

До сих пор в нашем городке одна из улиц в просторечии и быту зовется Еврейской слободой, хотя еврейских семей на ней осталось две-три. Учились дети с этой улицы традиционно в соседней, Третьей школе.

Слух облетел мгновенно: после уроков – бить.

Дорога от Третьей школы к Слободе шла мимо церкви Александра Невского, там мы и поджидали их.

Их долго не было, а когда показались… Улица районного городка не широка, они на одной стороне, мы – на другой, однако глаз их не было видать.

«Жиды, – кричали. – Убийцы».

А в общем, кричали немногие. И я, извините, не кричал. Мой грех в другом, возможно, в более серьезном. Но о том позже.

Ни битья, ни драки не получилось. Так и прошли они, не защитив себя ни словом, ни взглядом.

Легенда о врачах, как известно, рассыпалась. Многие, думаю, помнят облегчение, когда она приказала долго жить.

Быстро забылся и эпизод у церкви. Может, причиной тому Пасха – сперва иудейская, когда мы ходили на Слободу поесть прославленной мацы, потом православная – одаривали слободских крашеными яйцами, а может – просто не успели заразиться чумой. Да и вообще в нашем городке не было ее опасных и стойких очагов.

Бациллы, однако, были. Как забыть, к примеру, девочку-полукровку, с розовыми бантиками-бабочками на плечах, что в истерике кричала своей матери: «Жидовка»!

Ничего, кроме покаяния и стыда, не могу я принести на тот алтарь, что называем дружбой народов. Единственное оправдание – бациллы попадают прежде всего в слабые организмы. Человек тут, может быть, и не виновен. Виновен, если, свыкшись, болезнь свою считает нормой, признаком нравственного здоровья, достижением интеллекта, если намеренно пытается заражать других.

Много лет спустя в старом, ломком, шуршащем журнале я увидел обращение – после погрома – одной из еврейских общин к русским людям:

«ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВЫЕ БРАТЬЯ! ПОМОГИТЕ!»

А к кому еще было обращаться им? Сто лет прошло, как угас тот крик.

⁂

Не понимаю, почему я выделил его. Может, потому, что был толст и неуклюж с виду, и я почувствовал физическое превосходство? А может, потому, что видел его мирную суть. Это защищающемуся некогда прикидывать и просчитывать варианты, а нападающий знает, на что идет.

И еще: я в то время чувствовал себя изгоем и жертвой – были на то причины. И чтобы выкарабкаться, спастись, должен был найти и для себя жертву, показать, что могу быть и палачом.

Он никак не ожидал удара в солнечное сплетение и стоял, скрючившись, разевал рот, как толстый окунь на берегу, и бессмысленно глядел, не понимая – я ли ударил и за что?

Именно такой удар недавно получил я сам. Тоже хватал воздух и недоумевал: за что?

У каждого в таком или близком возрасте есть кумир. Моим избранником оказался М. К. – вечный двоечник, узколобый, косолапый, жестокий. Но с юмором.

К примеру: бачок с питьевой водой и кружкой на цепи стоял в полутемном коридоре. Хотите пить? Пожалуйста, М. К. услужливо протягивает наполненную кружку, и ты благодарно пьешь. После второго глотка понимаешь, что в кружку М. К. нахаркал.

Кличка у него была «Квач».

Я погибал от этой дикой, затаенной любви. Отступила любовь к девочке с бабочками, к матери, к себе самому. В каждое прошедшее и наступившее мгновение ждал: когда же откликнется на мою любовь?

Любовь эта внушила мне чувство зависимости и неполноценности: как я могу сравниться с ним? Может, и наоборот: зависимость внушила любовь.

Вот он, приближается. Загадочная улыбка на устах, дружественный взгляд. Лоб клином, густые волосы от бровей. Сейчас даст знать о взаимной любви. Удар в сплетение. С той же улыбкой на крепких губах внимательно разглядывает, как я сгибаюсь и разгибаюсь, пытаясь выдохнуть-вдохнуть. Обнимает за плечи, беспокойно заглядывает в глаза, постукивает по спине: «Ну как, прошло?» Пытаюсь и я улыбнуться сквозь слезы: может, он не нарочно? Хотел пошутить и не рассчитал? «П-прошло…»

И получаю новый удар.

Сравняться с ним, совершенным физически, не было никакой возможности. Вот разве интеллектуально?

Я перестал готовиться к занятиям.

И когда наконец сравнялся, по крайней мере, по числу единиц, с полным правом пошагал с Квачом рядом. Но что – единицы?.. Нужно было совершить достаточную подлость, тогда и сравняемся навсегда.

На глазах Квача я и нанес тот удар. Оглянулся: вполне ли хороша подлость? Не требуется ли повторить?

Кумир мой равнодушно глядел на меня.

«За что ты его?» Вопрос меня удивил. Как – за что? За то, что я сильнее, ловчее. За то, что я русский, а он – еврей. «Пусть знает». Ответ удовлетворил Квача вполне.

С того дня я в течение месяца, а может, двух, завидев его, бросал сумку на снег. Эй, Лева, заграничное пузо, держись.

Победы я, однако, не добился. Он оказался крепче, нежели я предполагал. И защищался, как только недоумение исчезло в лице, ничуть не менее ловко, чем я нападал.

Уже давно наши схватки потеряли интерес для окружающих, и, главное, кумир мой со скукой глядел на нас. А я и вовсе мечтал всякий раз, чтобы он уже прошагал тот перекресток у церкви, либо не дошагал…

Кончилось неожиданно.

Однажды, умиротворенно шагая с Квачом, мы встретили компанию ребят с его улицы. О чем-то они пошептались меж собой, а я, как перед принятием в орден меченосцев, скромно, но с достоинством ждал. Наконец, пошагали все вместе, плечо к плечу.

Однако вот церковь, здесь – в разные стороны. «Пока», – сказал Квач и протянул руку. Со щенячьим восторгом подал я свою. И тут компания начала молотить меня в десять рук. Защищаться я не мог: кумир крепко держал мою руку в своей. Собственно, и не пытался: не мог оторвать глаз от загадочно улыбающегося лица.

На другой день, встретив Леву, я отвернулся. И он, поняв, что сегодня схватка не состоится, тоже с облегчением отвернулся от меня.

Редко, но все же вспоминаю его. Давно и я, и он уехали из того городка. Где он сейчас: в Америке, в Израиле? И нет ли моей вины, если – там?

С каким отвращением, должно быть, порой вспоминает меня. Как теперь объяснишь, что никакой вражды я не чувствовал, а лишь желание стать таким же независимым, смелым, подлым, как мой тогдашний кумир.

Но что ему до моей души, если у него – своя?

Отчего, однако, это возникло у меня? В доме антиеврейских разговоров не помню. Напротив. Болезнь тетки развернулась во всей страшной силе после расстрела евреев в сорок втором, когда она пошла увидеть место, где закончила жизнь ее подруга Фрида, и увидела еще волнующуюся, вздыхающую, мелко насыпанную землю. У матери моей тоже лежала там подруга – русская, бывшая замужем за евреем, всех положили вместе, вдоль и поперек. Может быть, болезнь и не запалила бы душу тетки со всех сторон, а таилась и тлела помалу, если бы не горбун Степа. Он, призванный новой властью вести учет снятым вещам, рассказал, что Фрида оказалась в одном конце неглубокой, но просторной ямы, дочка ее – в другом. «Мама!» – кричала девочка. «Дора!» – отзывалась мать.

С того дня она, тетка, каждую ночь, а то и по два, три раза вопила, как лошадь, и нужно было вскакивать – взнуздывать ее заранее приготовленной газетой, чтобы не откусила язык, держать за руки и ноги, чтобы не разнесла вдребезги кости.

Каждую ночь на протяжении многих-многих лет…

Днем она вполголоса самым чудным, самым высоким из когда-либо слышанных мною голосов пела сложные, без определенной мелодии и без слов песни, а к вечеру умолкала – готовилась биться и вопить.

Кантор «Манька» приходил по субботам к моему деду священнику Ивану пить чай. Пели песни за самоваром, обсуждали события минувших и текущих дней…

Так в чем же причина?

В бациллах, которые, как известно, всегда есть в нас – на любой вкус? В почве, приготовленной к севу тем правительственным сообщением? Или есть в моей душе нечто, требующее поступиться чужой жизнью ради своей?

Проще всего сказать – и то, и другое. Еще проще – от ответа себя освободить. Забыть одно и вспоминать другое. А если в помощь привлечь услужливый рассудок, тогда и вовсе – уверенно и хорошо на душе. Тогда ты ловок, весел и смел. Загадочная улыбка сияет на твоем русском, белорусском – или каком там еще? – лице.

Адам и Ева

Учитель физкультуры Адам с нами не церемонился. Чуть что – за ворот рубахи и коленом, так что долго и плавно летишь либо через дорогу, либо по бесконечному школьному коридору. За то и любили. Впрочем, имелись и другие причины и поводы для любви.

Как приезжают люди с направлением на работу? На поезде, потом, если станция далеко, на автобусе, на попутной машине, случайной подводе, то есть телеге, наконец, пешком. Адам приехал на мотоцикле. Мотоциклов в нашем городе до него вообще не было. И стрелял мотоцикл глушителем, будто бил с багажника станковый пулемет.

Скорость его, однако, была обратно пропорциональна силе звука: еле тащился. А на Базарной площади и вовсе стал. Видно, за день езды по пыльным дорогам останавливался мотоцикл не первый раз: Адам, соскочив, тут же надавал ему пинков, как крестьянин норовистой кляче, вытер грязный пот, сплюнул и, не оглядываясь, пошагал.

Только на следующий день навестил площадь.

– Стоит, зараза! – пробормотал, увидев издали. Зашел в забегаловку Либанова, отметился кружкой пива.

– Стоит!

Не то чтобы воров не было в нашем городе, а то, что мотоцикл такое чудо: укради и – куда его?

Кругами приближался. И вдруг кинулся, дал пинка, рванул стартер… Завелся, несчастный, чахоточный, понял, что – единственный шанс, пополз из последних сил.

Еще любили Адама за методику: плевал он на нее. Вот вам мяч, вот лыжи, гоняйте на здоровье, а кто против – коленом под зад.

Но и это мелочи. Главное – Ева, учительница немецкого.

Она пришла в школу в тот же год, и понятно было, что им друг друга не обойти. На наш взгляд, они хорошо соответствовали друг другу: Адам – решительный, грубоватый, резкий или, как выразились бы сейчас, реактивный; Ева – медлительная, сутулящаяся, субтильная.

Мужчины к ней относились разно, а женщины одинаково: ах, какая девушка. Что за чудо. Робость в огромных глазах, боязливая недоступность, а обратись – каждому улыбнется с открытой душой.

Кроме того, оказалось, что Адам лихо играет на балалайке, Ева – на гитаре. Он умеет косить, пахать, пилить, колоть, рубить, она… Она ничего не умеет, кроме как говорить по-немецки да тихим голосом петь у раскрытого окна странные песни – романсы: «О, ваша речь есть истина святая». Он был слегка кривоног и косолап, темен ликом, она…

Известно, крайности сходятся. Очень интересно было, как он станет ухаживать и чем ответит она.

Мы фиксировали каждый их шаг – улыбку, взгляд, слово. Все шло, как должно, вот-вот тайное станет явным. Правда, Ева вроде как побаивалась Адама, сторонилась, но и то – не сразу же. Должно пройти время. Любовь – не столько чудесный факт, сколько запутанный и долгий процесс.

Скоро мы узнали, что из не столь уж отдаленных краев прибыл Адам в наш город – из соседней деревни. Туда и ездил на мотоцикле каждую субботу и воскресенье пахать, пилить, косить. А она, Ева, издалека, чуть ли не из Москвы. Может, потому так печально перебирались струны ее гитары.

Девочки старших классов вдруг начали сутулиться, потупляться и, как Ева, вдруг распахивать – синие, серые, зеленые – глаза. Ну, а мы Адаму не подражали, нет. Слишком понятен был, обычен, такие, как он, дюжинами в каждом городе и деревне.

Мотоцикл Адам ремонтировал каждый день, однако завести его удавалось далеко не всегда. Если удавалось, мчал к ее дому.

– Ева Антоновна, давай, ей-богу, прокачу.

Она печально улыбалась, качала головой. И то сказать – мотоцикл маленький, одноместный, не на железный же багажник садиться?

Круто разворачивался, с ревом уезжал. А взгляд Евы из печального становился насмешливым: выглядел широкий, мощный Адам на заезженном мотоцикле, как на старой козе.

После занятий Адам не уходил из школы, а ждал, когда закончатся уроки у Евы. Однако редко удавалось дождаться: два выхода было в школе.

Скоро стало ясно, что Адам терпит поражение. Что он предпримет? Сдастся, станет искать попроще судьбу?

В те времена трудно было с топливом в городе, а старухе, у которой снимала комнатку Ева, и вовсе нечем оказалось топить. Умолкла до весны гитара, сидела Ева в теплой школе, пока не приходил сторож с амбарным замком. И однажды въехала во двор дома телега с березовыми плашками.

– Дрова заказывали?

Потом телега с мешком картошки, капустой, бурачками, морковкой.

Понурую клячу, на которой приезжал, полосовал кнутом безжалостно, а когда Ева морщилась, взывая о милосердии, улыбался широкими желтыми зубами: «Чего ее жалеть? Давно на салотопку пора», – и добавлял сверх положенного.

На Рождество Христово Адам припер кусок сала – половину кабана отхватил.

– Свежины желаете?

Старуха-хозяйка кудахтала от радости и возбуждения, Ева краснела, сутулилась больше обычного, пыталась расплатиться.

– Да ладно, Антоновна, – смеялся Адам. – Разве не из одного кармана? После свадьбы рассчитаемся, а?

В общем, скоро почувствовал право приходить в дом, когда вздумается, а там и право схватить ее за руку, за колено, а то и за самое мягкое место. Порой приносил балалайку и лихо тренькал, отвернув к плечу голову, а то и зычно пел частушки с намеком – Ева недоуменно, нервно пожимала узкими плечиками. То есть, чем дальше уходила, отдалялась от него она, тем больше надежд чувствовал он.

Однажды явился со свертком-клунком, а у Евы сидит – нога за ногу учитель математики соседней школы Замский, перебирает струны гитары. И прежде Адам слышал, что уделяет он Еве слишком много внимания, но всерьез его – маленького, длиннорукого, лысеющего – не принимал. Или думал, что такой соперник повышает его собственный рейтинг и шанс.

– Здравствуйте, – сказал Замский. – С чем сегодня? С капустой или морковкой?

Адам впервые видел его так близко. Посоображал, двинул крепкими желваками на скулах, сказал спокойно:

– А ну, Синагога, иди вон.

– Как вы смеете? – вдруг закричала Ева.

– Иди-иди, а то…

Замский встал, поклонился.

– Во избежание кровопролития, – сказал он.

Вышел. Адам тотчас улыбнулся, начал разворачивать сверток – пахучее кольцо сырой деревенской колбасы. Из кармана вытащил плоскую солдатскую фляжку, свинтил пробку-крышку, понюхал.

– Давай, Антоновна, по капле, ей-богу. Хватит на цырлах ходить.

– Уберите вашу мерзкую колбасу! – опять закричала Ева. Адам недоуменно поглядел на нее.

– Ева, ты что?

– Я вас ненавижу!

Только на мгновение мелькнула растерянность в его маленьких, заросших густыми белыми ресничками глазах.

– Ерунда, – сказал. – За что меня ненавидеть?

– За все, все! За ваши дрова, за картошку, капусту, за вашу дурацкую балалайку с припевками, за…

– Быть этого не может, – с трудом наморщил лоб. – Это Синагога что-то про меня наплел.

– Ступайте вон, ступайте!

– Ладно, – сказал Адам тихо и засунул фляжку в карман. – Мы с ним поговорим.

Неизвестно, состоялся ли у них разговор. Однако с того дня выражение близкого счастья исчезло с безоблачного лица Адама, а с лица Замского исчезла вечная насмешливость. Иные поселились выражения: крутая решимость у одного, озадаченность у другого.

К себе Ева Адама больше не пускала. Ну, а Замского к ней не пускал Адам: каждый вечер дежурил на нужном перекрестке и, завидев его, коротко командовал:

– Назад.

В намерениях его трудно было сомневаться, и Замский поворачивал, поминутно пожимая плечами и без юмора усмехаясь. Был случай: не понравился он, Адам, троим за столиком в пивной у Либанова, приказали ему пересесть, не то… Одного Адам ребром ладони положил тут же, не вставая с места, а двух оставшихся немного погодя, когда они доставили того в больницу.

Между тем пришла весна, посевная. Горсовет еще с осени выделил молодой учительнице участок земли за городом – пять соток, и Адам, не ожидая ни просьбы, ни согласия, вспахал, посадил картошку. Позже побороновал, опахал. Не могли такие старания не затронуть душу Евы, и однажды она сама завела разговор с ним. «Милый Адам, – сказала. – А если я люблю его?» – «Ты что, Ева? – ответил. – Он же еврей». – «И я еврейка», – сказала Ева. «Быть не может, – пораженно вглядывался, молчал. Но и Ева молчала, не брала нечаянные слова назад. – Ну, так это совсем другое, – сказал наконец, нашел выход. – Ты женщина, ты не виновата». Ева рассмеялась совсем уж печально: «А если мужчина, то виноват?» – «До него мне дела нет», – непримиримо заявил Адам.

Загородные участки учителей находились на одном поле, полоски Адама и Замского – вовсе оказались рядом. Разглядывали и наблюдали один другого, а однажды Адам сказал:

– Ты сюда один, без людей, не ходи. Мало ли что… Жить я без нее не могу.

– И я, – серьезно ответил Замский.

Пришел день, когда три старых еврея, Михов, Вертлиб и Брускин, постучались к Адаму в дом. «Отпусти их, – просили. – Дай людям счастье. Ты найдешь себе другую девушку: красивую, русскую. Она еврейка, Адам, и он еврей. Семья должна быть одной нации. Так лучше». – «Ева со мной станет русской». – «Она этого хочет, Адам?» – «Я хочу».

Вышли от Адама, направились к Замскому. «Отступись, – посоветовали соплеменнику. – Пожалей отца-мать, если себя не жалеешь».

От него к Еве: «Не распутывается узелок. Боимся за твою и его жизнь».

Весь город потешался над любовью Адама. «Сметник приглядел? – интересовались приятели: известно, только православные венчаются в храмах, а евреи на сметниках, то есть мусорных свалках. – Редэлэ научился скакать? Под ахупой будешь жениться? – Ахупа – род балдахина, под которым происходит обряд. – Кто у тебя будет ноимом?»

В ноимы – сваты – напрашивались многие: по слухам, хорошо одаривала еврейская община в случае удачного сговора.

Обыкновенно такие обсуждения происходили за пивом у Либанова. И однажды Адам не выдержал: «Хватит!» – и ребром ладони по столу – стол с пивом рухнул, как конь, на передние копыта. Замолчали: что если с такой же силой по шее?

И еще поняли: дело это может и не кончиться добром.

На памяти были и прецеденты: известный городской столяр Тимофей Рогов, заревновав, подвесил супругу за ноги, а сапожник Арон расправился со своей Цециллией – красавицей Цилей – ударом сапожного ножа в прекрасную грудь.

Ничего умнее Адам не придумал, кроме как в один прекрасный день заслать к Еве сватов. В наших краях сватовство давно отжило свой век, но, собственно, что ему оставалось? Разве не случалось, что упрямая девушка на этом-то обряде и сламывалась, соглашалась?

Сватов взял из своей деревни – молодых, неопытных, положение свое не объяснил – все получилось диковато, нелепо.

Прикатили в воскресный день, хряпнув, видно, по дороге бутылку, и компания их похожа была не на сватов, а на друзей, в базарный день заглянувших к девице. И роли свои представляли не твердо: подмигивали, похохатывали, бутылки прежде времени на стол выставили, веселились сверх меры – уверены были, что все давно договорено и надо лишь соблюсти обряд, повалять ваньку. Ева встретила их более чем прохладно, сидела, завеся глаза темными веками, не отзывалась на шуточки и прибауточки, не прикоснулась к рюмке, и в конце концов они что-то сообразили: «Не в те ворота заехали, Адам. Надо сдавать назад».

Галопом помчали восвояси, а в распадке меж городом и деревней остановились. Вытащили еще бутылку, за ней другую, а когда прикончили третью, решили, что не постарались как следует и надо повторить обряд. Не может быть, чтобы она, худая, отказалась от такого парня. И когда вернулись, увидели, что Ева, высоко поднимая ноги, улепетывает от них по огороду – через огурцы, помидоры, капусту, по высокой картофельной ботве.

Допивали самогонку с хозяйкой, она и внесла ясность: «Быстро вы, хлопцы, скакали, да медленно запрягали». Опять веселились: «Ну и хрен с ней. Поглядели мы на нее. Как она рожать и работать будет, горбатая?»