Текст книги "Автобиография Иисуса Христа"

Олег Зоберн
Автобиография Иисуса Христа

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

***

«Это действительно история сверхчеловеческого персонажа».

Игорь ВИШНЕВЕЦКИЙ, профессор русской литературы Эморийского университета (Атланта, США)

«Олег Зоберн – отчаянный мистификатор и непревзойденный стилист. Его цель – переосмыслить мифы, перепроверить факты, переписать историю. Ортодоксы наверняка будут недовольны – но ничего: истинное христианство учит смирению».

Сергей НИКОЛАЕВИЧ, главный редактор журнала «СНОБ»

***

Олег Зоберн – писатель из Москвы. Лауреат литературных премий «НОС» за книгу «Сумеречные рассказы» и «Дебют» за сборник рассказов «Тихий Иерихон».

Окончил Литературный институт им. Горького. Также имеет богословское образование.

Предисловие

Эта книга написана две тысячи лет назад человеком по имени Йесус Нацеретянин. К нам в редакцию попала красная картонная папка, в которой находилась рукопись, созданная на греческом языке с вкраплениями латыни, иврита и арамейского письма. Она представляла собой хорошо сохранившиеся листы папируса.

Вместе с древним текстом-исповедью в папке лежали документы гражданина Российской Федерации (в том числе удостоверение к медали «За освобождение Пальмиры»), газетные вырезки, две фотографии и гербовое свидетельство о смерти, выданное отделом Записи актов гражданского состояния района Кузьминки города Москвы.

Судя по этим материалам, человек, нашедший рукопись, служил в российской армии, находился в Сирии во время недавней военной кампании и где-то в Дамаске, внутри стены дома, треснувшей от взрыва снаряда, обнаружил медный сосуд с папирусами. После возвращения домой этот человек работал в Московской службе спасения и погиб во время тушения пожара, что подтверждает некролог, вырезанный из газеты «Спасатель».

Приносим благодарность сотрудникам Института библеистики РАН, которые перевели текст на русский язык. Рукопись передана на спецхранение. С помощью лабораторных исследований подтверждено, что время ее создания совпадает с датой, указанной автором.

Мы не можем назвать имя первооткрывателя рукописи, так как списки участников тех боевых действий засекречены. Что касается фотографий, то на одной ему семь лет и он держит игрушечный автомат, а на другой – улыбающийся мужчина в камуфляже и каске запечатлен с медным сосудом в руках на фоне залитых солнцем белых полуразрушенных зданий.

Глава 1
Храм

Я родился на кладбище недалеко от Бейт-Лехема. Мать с отцом шли туда из Нацерета, чтобы принять участие в переписи населения, которую устроил правитель Сирии Квириний. Они не смогли найти место на постоялом дворе, и я появился на свет в пещере возле гробницы Рахили, младшей жены патриарха Иакова. Моя мать была здоровой и сильной женщиной и уже на следующий день смогла покинуть пещеру, чтобы добраться до Бейт-Лехема, где в городском управлении нас внесли в список жителей римской провинции и на белом нильском папирусе было начертано мое имя – Йесус, сын Иосифа.

Говорят, в те дни между планетами Шабтай и Маадим в созвездии Змееносца появилась новая блуждающая звезда необыкновенного блеска, которая бледнела по мере того, как я все с большим аппетитом сосал материнское молоко. Шел сорок второй год правления Августа.

Родители вернулись в Нацерет, и тринадцать лет со мной не происходило ничего особенного. Я помогал пасти коз и учился грамоте и философии у старого эллина Никандроса.

Впервые я увидел Иерусалим на праздник Песах. Я пришел туда с родителями. Мой отец Иосиф был уже очень стар, хотя продолжал работать плотником. Мы с матерью шли, а он ехал на молодом осле, который часто останавливался и кричал, задрав морду, будто желая поведать миру о чем-то важном. Отец злился и бил его пятками по бокам, а паломники обходили нас с обеих сторон. Иосиф был не в духе: накануне он вернулся из Сепфориса, где вместе с другими мастерами делал кресты для казни мятежников, и руководивший работами центурион заплатил ему меньше, чем обещал.

В тот раз я плохо запомнил Иерусалим, но Храм поразил меня. Издали он похож на снеговую гору с золотой вершиной, потому что построен из белых камней, а крыша покрыта чистым золотом. Паломники останавливают на холме своих лошадей, ослов и верблюдов, повозки и несущих паланкины рабов и завороженно смотрят на Храм, окруженный высокими стенами. Огромный и при этом невесомый, он будто парит над городом на фоне далеких голых вершин.

На территории Храма непрерывно, год за годом, идет работа: одни служители везут к печам дрова, другие несут сосуды с маслом, третьи – крупитчатую муку и ароматные смеси в горшках. На огромном медном жертвеннике горит мясо, курится фимиам, плывут волны синего дыма. Соферимы и фарисеи, сидя под мраморными колоннами галереи, спорят с саддукеями, совершенствуясь в точнейшем толковании Закона. Какие-то паломники спят на циновках в укромных углах, кто-то несет тушу бычка, а левиты вполголоса переговариваются со знатными людьми и друг с другом, решая важные дела, а может быть, и судьбу царства Израиля. Трещит негасимое пламя на костре жертвенника, молитвенные песнопения смешиваются с криками торговцев, звуками труб и ревом убиваемых животных. Если вдруг эта сокровенная работа прекратится, что будет с нашим народом? Что будет со мной, если не станет Храма? Я умру?

Так думал я, стоя в притворе и разглядывая мозаики на стенах. Святая святых скрывали занавеси с вышитыми херувимами и цветами, и казалось, за ними был центр Вселенной, сосредоточено все самое неизъяснимое, скрытое, голодное, но могущественное и красивое. Это подтверждали драгоценные камни на одеждах священников, золотые кадильницы и чаши, серебряные сосуды высотой в семь локтей, отполированные так, что в них отражались дневные[1]1
  В меноре (ритуальном светильнике храма) днем горели не все лампады.


[Закрыть] огни меноры, лампады которой были наполнены маслом олив из Священного сада.

Отец и мать принесли жертву и отправились отдохнуть к знакомому по имени Феодосий, торговцу посудой и красителями для тканей. Они разрешили мне остаться в Храме до вечера, а потом я должен был прийти в дом Феодосия. Мы собирались переночевать у него и на следующий день, с толпой нацеретян, отправиться обратно в наш город.

Я сидел среди других детей в одной из комнат Храма и ждал, когда с нами будет разговаривать священник, учитель Закона. Пока мы ждали его, нас угостили – принесли кувшин виноградного сока и корзинку фиников.

Священное Предание я к тому времени уже знал благодаря хорошей памяти, которая позволяла раз и навсегда запомнить однажды прочитанное и услышанное.

В тот день я впервые в жизни испытал сильный гнев. Родители должны были, как и все, заплатить священный налог серебряными тирскими статирами, потому что эти монеты, по мнению казначеев Храма, не осквернены – на них нет изображений языческих богов или головы римского императора.

В нишах стояли высокие кувшины, куда под надзором левитов паломники бросали монеты. Когда кувшины наполнялись, стража уносила их в подземелье под Храмом. На площади у входа, рядом с торговцами жертвенными животными, сидели люди, которые меняли нечистые монеты паломников на статиры, оставляя себе небольшой процент. И меняла обманул нас – дал за наши тетрадрахмы на один денарий меньше, чем должен был. Я сразу заметил это, сделав подсчет в уме, но мать отказалась требовать с менялы недостающее. Она сверкнула на меня глазами и сказала, что это неблагочестиво, ведь сейчас великий праздник… Отец, как всегда, не решился ей перечить, а во мне все вскипело, я хотел опрокинуть стол проклятого менялы и добиться справедливости…

Жаль, не все понимают, что наше благочестие нужно не Богу, а тем, кто учит нас не любить императора и его голову на монетах.

В тот год я стал «сыном наказания»[2]2
  Бар-оншин (ивр.) – возраст (13 лет), с которого мальчик отвечал перед законом.


[Закрыть] и уже понимал, что закон, даже самый справедливый, не может совершаться сам по себе, ведь Бог беспомощен без людей, которые являются его орудием.

Но чей я сын на самом деле, хотелось бы знать? Незадолго до того, как мы отправились в Иерусалим, соседка сказала мне, что Иосиф не мой отец.

Сначала я не поверил.

Было больно думать, что моя мать зачала меня преступным образом. Говорить с ней об этом, чтобы узнать правду, я не решался. Вспыльчивая и властная, она и так считала меня не таким, как все, неправильным, и постоянно подозревала в чем-то. Она выросла при Храме и, конечно, гордилась этим. Однажды она сказала, что я слишком умен, чтобы меня любить. Ведь умный человек ясно видит недостатки окружающих людей, даже самых близких. А как любить такого, который все видит, даже самое скрытое и грязное? Чистая любовь не может быть такой.

Я хотел поговорить об этом со священником. Казалось, священник должен быть мудр и сможет научить меня спокойной уверенности… Но в чем? В чем мы вообще можем быть уверены?

Вскоре пришел священник. Мы сидели на полу, на войлочных подстилках, а он стоял перед нами. Мы задавали вопросы, он отвечал. Повторял и так известные мне заповеди. Вспоминал те или иные места в Торе. И я спросил его, зачем Богу такой большой Храм, ведь Его любовь к нам не может зависеть от ширины и высоты какого-то здания. Священник ответил, что в Храм стекаются люди со всех концов земли, чтобы единой семьей предстать перед лицом своего Бога, и поэтому Храм большой, как просторный дом для большого богатого семейства. Меня разочаровал его ответ, потому что из этого следовало, что Храм построен людьми и для людей. А где же тут Бог?

Затем священник стал рассказывать нам о мессии. О том последнем пророке, который придет и навсегда освободит Израиль. Я засмеялся, и другие дети удивленно уставились на меня.

– Откуда же он придет? – спросил я. – Из ящика со свитками?

– Чтобы рассуждать об этом, сначала надо как следует выучить Священное Писание, – ответил священник.

– А почему мессия не пришел до сих пор? Чего он ждет? – не понимал я.

– Мальчик, мы пока не достойны принять его, ведь наша вера очень слаба.

– Значит, дело не в Священном Писании, а в вере? – продолжал я допытываться. – И вера – это главное, а все остальное – просто слова?

– Пророк Моисей получил от Господа Скрижали Завета, – терпеливо объяснял священник, но я заметил, что он начинает раздражаться. – И пророк Исайя был вдохновлен самим Господом. Разве не чудо, что мы можем прочесть сказанное им? Придет мессия, и все народы перекуют копья свои на серпы! Войны прекратятся, настанет мир и благоденствие… Мудрость всех пророков собрана в Писании. Это не просто свитки, это дар, который отвергать глупо и бесстыдно. Понимаешь, мальчик?

Тогда я задал еще один вопрос, на который можно было ответить только прямо, без возможности сослаться на пророков:

– При Храме есть помещение для прокаженных. Вылечился ли там кто-нибудь?

Священник сделал вид, что не услышал вопроса, но на его лице мелькнула неискренняя улыбка – будто на мгновение он примерил маску, за которой таилась уродливая правда, и стал рассказывать о том, как по египетским домам шел ангел смерти, истребляя первенцев за то, что фараон не отпускал евреев из рабства.

Вечером, когда беседа закончилась и дети разошлись, я соврал священнику, что у меня нет родителей и мне некуда идти. Он посоветовался с кем-то, и мне разрешили остаться на территории Храма, пока не кончатся дни праздника.

Я знал, что должен постоянно учиться, и решил, что в Храме у меня будет такая возможность – там можно было беседовать со многими образованными людьми и узнавать новое.

Мне дали пресную лепешку и козьего молока и отвели в небольшую постройку рядом с хранилищем масла, похожую на конюшню для пары лошадей. Там была чистая солома. Я лег на нее. За краем камышовой крыши виднелось звездное небо. Я думал о том, что есть люди, которые верят в небесные светила, а кто-то поклоняется черным камням, упавшим с неба… Так говорил эллин Никандрос, многому научивший меня в Нацерете по своим свиткам. И я решил тогда, что какой-нибудь врач, вылечивший прокаженного, больше достоин любви, чем камни или священники Храма, которые даже все вместе не могут ясно ответить ни на один вопрос.

Мне было страшно, потому что, глядя в небо над Храмом, я вспомнил слова пророка Исайи: «Истлеет все небесное воинство; и небеса свернутся, как свиток книжный; и все воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы и как увядший лист – со смоковницы».

Мне было тревожно и горько. Я понял, что не хочу возвращаться с родителями в Нацерет. Но почему? Как мне дальше жить? Почему священник не сказал ничего существенного? Я искал ответы… Я понимал, что мой отец стар и скоро должен умереть. Да и мой ли это отец? Вряд ли. Кто он для меня? Чужой мертвец… Я заплакал. А мать была холодна и мечтала найти нового мужа. Ее тяготил старик Иосиф. Я любил их, но понимал, что если вернусь домой, это не сделает меня сильнее… Я должен был идти к жизни, прочь, прочь от моих смертных родителей.

В Нацерете жила девочка Ревекка, которая мне нравилась: маленький пухлый рот и глаза, наполненные темным огнем. Она была очаровательна и упряма, и какая-то особенная сладость таилась в этом ее упрямстве – его хотелось тихо и настойчиво сломить. В ней, в ее стройном смуглом теле, было заключено горячее и хрупкое дыхание бытия. Она была похожа на горный тюльпан. Или на анемон. А в моем отце жизнь дотлевала… А матери не было дела до меня.

Но и Ревекка не стоит того, чтобы погружаться в прошлое. Я не хотел возвращаться домой.

«Может быть, отправиться в Афины, чтобы продолжать учиться?» – думал я. Никандрос к тому времени уже научил меня всему, что знал сам, в том числе эллинскому языку и латыни, азам риторики и философии, а еще – определять путь и делать небольшие прогнозы событий по звездам. Я даже читал с ним римских поэтов, разбирая каждую строку: Вергилия, Катулла, и они нравились мне больше, чем Книга Премудрости Бен-Сиры или описание мрачных подвигов Юдифи – кровожадной девственницы, отрезавшей голову доверчивому Олоферну[3]3
  Книга Премудрости Бен-Сиры – еврейское этико-дидактическое сочинение II в. до н. э.; Юдифь – героиня второканонической Книги Юдифи.


[Закрыть]. Помню, как меня взволновали впервые прочитанные строки Эмпедокла Акрагантского: «Радуйтесь – бог среди вас! Из смертного стал я бессмертным». Я держал в руках свиток, и казалось, Бог стоял за моей спиной, вызванный этим стихом из бездны.

Рожденный на кладбище, я лежал на конюшне и думал: кто я? Неужели я создан только для того, чтобы в этом удивительном мире заменить собой ночующую лошадь? Глаза слипались. Я свернулся на соломе, как зверь. Ночи на исходе месяца нисана[4]4
  Седьмой месяц в еврейском календаре, соответствует апрелю-маю.


[Закрыть] еще холодны… «Родители говорят, что мы царского рода, – размышлял я, – но царем чего могу быть я?»

Звуки Иерусалима не доносились туда из-за высоких стен, но на территории Храма был слышен рев жертвенных животных в загонах. Они чувствовали, что им конец.

Меня кормили, я выполнял мелкую работу. Иногда хотел поговорить с кем-то из священников, но они отмахивались от меня, как от слепня. Было обидно. А может, они боялись сказать правду и это нежелание сообщить мне правду являлось актом милосердия по отношению ко мне?

Родители нашли меня через три дня.

Поскольку я должен был прийти из Храма в дом Феодосия, они решили, что я потерялся где-то в Иерусалиме, и в поисках сына бродили по узким улицам и площадям, расспрашивая людей, заглядывали в темные подвалы, дворы и лавки торговцев, пока не догадались вернуться на территорию Храма. Впрочем, там, среди тысяч паломников, они тоже обнаружили меня не сразу.

Мать злилась и ругала меня. Когда она была в таком состоянии, рядом с ней кисло молоко и спотыкались лошади. Ее большие выпуклые глаза выражали упрямое непонимание, смешанное с горчайшей обидой на судьбу. Она поблагодарила одного из левитов за то, что они приютили меня. Ей пришлось дать ему три драхмы, и она не раз еще мне это припомнила, потому что мы были бедны.

Затем мы вышли в город, и возле рыночной площади она прилюдно стала кричать, что я позорю весь род. Мимо прошла богатая горожанка, следом за ней раб нес две корзины. Этот раб посмотрел на меня и усмехнулся. Иосиф отчужденно молчал, опираясь на свою палку. Я оскорбленно подумал, что даже дешевый раб стоит тысячу денариев, а мать только что купила меня за три монеты.

Возле Северных ворот она немного успокоилась, но продолжала причитать:

– Что ты делаешь с нами? Ведь мы таскались по всему Иерусалиму, ища тебя. Мы думали, что тебя украли… Увели куда-то обманом… Ты считаешь себя умнее нас? Почему ты не помогаешь отцу и столько времени проводишь с этим проклятым Никандросом? Это он всему виной! Чтоб он подавился своими папирусами! Почему ты слушаешь его больше, чем родителей? Да ты не умнее ящерицы, спящей под колесом телеги!

Мне это было непонятно: мать такое большое значение придавала тому, что сама воспитывалась в Храме несколько лет, а я пробыл там всего три дня, и она так недовольна. Да, она хотела, чтобы я перенял дело отца и стал когда-нибудь уважаемым человеком, как она любила выражаться. Уважаемым мастером, который кормится от рук своих, как предписывает закон пророка Моисея… «Не дать сыну профессию, – повторяла она, – все равно что отказаться от него». Ну и что бы я делал? Мастерил рукояти заступов, топорища и грабли, сколачивал столы, лавки да кресты для бандитов? Нет-нет, если не обманывать себя, надо сказать: наиболее уважаемые люди получают пропитание от чужих трудов. Не зря же я в четыре года умел читать и помнил имена всех наших патриархов.

Два дня на окраине города мы ждали новую группу паломников, чтобы идти с ними в Нацерет – только так, толпой, можно было защититься от разбойников, а их на дорогах было множество: и беглые рабы, и просто опытные душегубы, и странные кровожадные легионеры без начальников, и люди, выдававшие себя за посланников Божиих, но которые при этом горели желанием во что бы то ни стало отобрать твой мешок и пояс с деньгами.

К нам присоединился гладиатор, который выкупил себя и бросил это ремесло, получив большое вознаграждение за поединок. Ни до этого, ни после я не встречал бывших гладиаторов – все они заканчивают жизнь на песчаной арене цирка либо в пьяных ссорах где-нибудь на улице, пропивая заработанные деньги. По его словам, он шел через Нацерет в Кану, чтобы жениться там на сестре гладиатора, убитого им в поединке. Я не поверил в такую любовь. Наверно, выкупив себя, от радости он немного тронулся умом, и врать у него получалось хуже, чем уворачиваться от сети ретиария и добивать поверженного противника ударом меча в горло.

Впрочем, все обрадовались – в толпе паломников, если разбойников тоже будет толпа, гладиатор – нужный человек.

Когда мы вышли из Иерусалима и поднялись на холм, я обернулся и посмотрел на Храм. Его крыша сверкала на солнце, будто щит великого воина в битве с небом.

Во время отдыха мы читали отрывки священной истории народа и хором пели псалмы, слова которых были красивы, как узоры на дорогой шкатулке, но я чувствовал в них сухость и пустоту. Я не восторгался этими историями, обращенными в песни… И не гордился за наш народ, потому что глупо гордиться своим народом, своей одеждой или родословной. Да и гордиться вообще – глупо. И еще мать злилась, потому что замечала это во мне, замечала мое прохладное отношение к Святому Преданию. Она говорила, что я должен любить наш народ и ненавидеть римлян. Но они не сделали мне ничего плохого. А император Октавиан Август наверняка был умным человеком и уж точно интересным собеседником. Но с матерью невозможно было вести дискуссию, она вспыхивала, как хворост, и твердила одно и то же. И еще говорила, что я «дурак со всех сторон» и «врун проклятый».

Еще в детстве я заметил, что могу превращать ложь в действительность. Все дело в том, когда именно солгать. Надо почувствовать этот момент, когда одно слово может заместить другое. Был случай, когда однажды утром я вдруг ни с того ни с сего сказал всем, что у Савватия, нашего соседа в Нацерете, умрет вол, пока не зайдет солнце. Я соврал, но одновременно наполнился уверенностью и восторгом от возможности заглянуть в будущее, пусть и не очень далекое, и вол действительно умер, что больше всех поразило меня самого, а Савватий решил, что я либо отравил вола, либо видел у него признаки болезни.

В дороге я думал о мессии, про которого говорил священник в Храме. О том, что быть настоящим пророком – это почтенно. Пророком, а не одним из тех бесталанных проповедников, которые бродят всюду в поисках людей, готовых поверить чему угодно, лишь бы на миг забыть о том, что их в реальности окружает.

Это интересно и легко – быть пророком. Хотя бы для нескольких людей. Не надо выполнять тяжелую работу ни по камню, ни по дереву… И я решил, что когда-нибудь наполнюсь уверенностью и восторгом и скажу всем, что мессия – это я. Все, что нужно будет, – это говорить с людьми и внушать им надежду. Но я понимал, что для этого надо очень много знать и долго учиться. Впрочем… не дается ли кое-кому знание с момента рождения?

Но Нацерет – настолько захолустное место, что даже пророками там никто не интересуется. Все заняты своими мелкими делами, так или иначе связанными с земледелием. Духовная апатия, бесчувствие. Никто не подаст лепешку нищему, а на мессию не обратят внимания, даже если он сойдет с облака. Не зря существует поговорка: «Может ли быть что доброе из Нацерета?»

Почти все, что я видел тогда, было связано с Нацеретом, окруженным зелеными холмами. С его узкими улицами, на которых ночью какой-нибудь пришлый кочевник легко может всадить припозднившемуся прохожему нож в спину, чтобы отнять деньги. И этому не станет помехой целый римский гарнизон, разместившийся в соседнем квартале. Никто ничего не услышит, а если услышит, сделает вид, что не заметил. А тело – в колодец. Да, как-то раз из колодца рядом с нашим домом достали мертвеца, и вода там была испорчена надолго.

Я ходил смотреть на это вместе с Ревеккой. Она с ужасом разглядывала труп, а я украдкой смотрел на ее смуглую тонкую шею с завитками волос. Наш Бог знал, что делал, когда вылепил Ревекку из волшебной глины. Кажется, именно тогда я впервые почувствовал себя мужчиной.

Мертвецы часто валялись в Нацерете прямо на улицах, и никому не было до них дела, особенно если при жизни они не были евреями. Наверное, никакая беда не соответствует тому позору, когда ты умер и открыто гниешь под забором. Впрочем, свободу от этого могут подарить дикие животные, например шакалы, которые придут на запах разложения и спасут тебя. Да, шакалы – лучшие в этом деле, проводники из нашего зыбкого царства смерти в мир, где смерти нет.