Текст книги "Автобиография Иисуса Христа"

Я понял, почему Маркус приехал ко мне – я был десятым в списке тех, кто мог ему помочь.

Чтобы ободрить учеников, я призвал их удивиться тому, какой веры исполнен Маркус, притом что он не еврей. Человек из племени захватчиков. Представитель надменной и хищной империи Рима проявил веру, которая поистине заслуживает Божией любви, и он, Маркус, обретет спасение, в отличие от многих нерадивых сынов нашего царства.

Меня немного повеселило то, что мое имя присутствовало в письме вместе с именами первосвященников. Что касается других имен… Я встречал некоторых из этих проповедников и считаю, что они не только не опасны, но и просто не заслуживают упоминания. Авраам Красная Борода – обычный пьяница, впрочем, не лишенный обаяния; Феодот Говорящий Кедр – достойный сочувствия мечтатель, решивший, что получил божественное откровение от белки, живущей на кедре, а Геула Красноречивая устраивала свадьбы детей, аргументируя это тем, что на небесах скопился большой запас еврейских душ, которые должны как можно скорее получить свои тела.

Мы провели в саду весь день, а на закате, когда каменистые холмы вдалеке стали сначала золотыми, а потом, с наступлением сумерек, красными и фиолетовыми, отправились обратно в Кану, в один из тех ничем не примечательных домов, которых у нас было много.

Глава 7
Иерусалим

Иерусалим – злой город. Он притягивает бесконечностью прямых и закругленных углов зданий на кривых улицах, гулом толпы, угольным дымом печей, в безветренный день окутывающим все, притягивает возможностью увидеть новое. Ароматы пряностей на рынке и вонь мясных рядов, смешение звуков, народов, союз медных и серебряных монет. Или вдруг мелькнет вечное золото в осторожных руках торговца, который для верности третий раз пересчитывает ауреусы. Здесь сирийцы, египтяне, набатеи, даки, мидийцы, кадусии, лукавые развращенные эллины; здесь безродные откупщики и братья-иудеи, от которых надо держаться подальше, если ты осмотрителен, – не сомневайся, они найдут способ под благовидным предлогом опустошить твой дорожный мешок, а если сильно не повезет, прирежут в темном углу возле винной лавки и бросят в Змеиный пруд или в канаву с нечистотами, где тебя сожрут собаки, даже если еще будешь дышать и дергаться. Здесь римские сановники в тогах с пурпурной полосой и невозмутимые рослые легионеры, а ненавидящий их сикарий прячет кинжал под плащом; здесь можно на час или навсегда купить девушку или юношу любого оттенка кожи и выгодно продать стадо краденых и меченных фальшивым клеймом овец. Лавки с товарами на любой вкус и кошель. Толкотня, крики. Движутся толпы – засаленное тряпье сельских богомольцев, простые серые одежды горожан, льняные хитоны до пят и тонкие, как паутина, восточные ткани на богатых женщинах. Солнце блестит на копьях иудейской стражи, патрулирующей улицы. Возле Храма вдруг засияло среди расступившейся толпы баснословно дорогое облачение священника, украшенное золотыми колокольчиками. Вот он, великий Храм на холме, место сотворения Адама! Поднялся над лачугами бедняков и домами приличных людей, нависает над шлемами римских всадников и этим злит их. Камни вокруг его жертвенника не высыхают от крови и жира лучших животных, пространство между рогов луны сотни раз заполняется светом, а в нем не смолкает молитва и не гаснут лампы. «Тот, кто не видел Храма Ирода, не видел прекрасного здания», – говорят люди и не врут. Великолепный Храм, не принадлежащий никому, центр всех малых домов Моисея, где день и ночь воскуряются ароматные травы, притупляя запах вскрытой плоти. Четверть миллиона агнцев будет заколото в нем во время дней Песаха – пол возле жертвенника имеет наклон для стока воды от замывания крови. Огромная голубая завеса перед святилищем колышется от ветра, притягивая взгляды. Храм – это возможность. Храм – это решительность. Это власть.

Иерусалим – город темных подвалов и темных глаз. Наделенный дикой жизненной силой, он припал к пустынной иудейской земле, как ящерица к раскаленному солнцем камню.

Я оказался в Иерусалиме вечером накануне Песаха. Со мной были Иуда, Андрей, Симон, Матфей и Филипп, мы пришли с караваном богомольцев, оставив наших женщин и помощников в Галилее.

Входя в город, я с грустью вспомнил свой первый Песах здесь, умершего отчима Иосифа, но по-прежнему не испытывал хороших чувств при мыслях о матери.

Мы переночевали в Верхнем городе, в богатом квартале, нас приютил одинокий старик, с которым Симон успел познакомиться на рынке. Он пообещал старику помочь вылечиться от подагры. Когда утром мы уходили, старик напомнил об этом, и я посоветовал ему отпаривать ступни в отваре иорданской колючки, метельника и расторопши.

В городе было неспокойно, войска префекта вновь отгоняли протестующих от его дворца. Накануне были казнены несколько зелотов, которые, как всегда, готовились к бунту, не желая быть всего лишь птицами, сидящими на ветви чужой империи.

Да, Иерусалим влек меня, я чувствовал свою силу. Казалось, могу убедить кого угодно в том, что я – тот посланник, о котором говорили пророки. А что есть Бог, если не радость встречи и удовольствие? Упоительная власть и блаженный покой. Никто не может управлять миром справедливо: книжники одолеваемы своими страстями, постники-назареи другими, а римская власть – это просто машина под прикрытием тряпичных богов. И никто не скажет народу Израиля: возрадуйся в мире, избранный! Не трать деньги на жертвы для Храма, не плати налоги кесарю. Будь сильным! Ищи новый путь! Уважь Бога медовой лепешкой, ладаном и песнопением, такие дары Ему милее убоины и ножа в жертвенной корзине!

Но город был сильнее меня. Иерусалим был чудовищем, которое занималось глубокомысленным наблюдением за стадиями собственного распада. Вокруг моих рук, казалось, скользили синие молнии, я был страстью Духа и мог возжечь взглядом светильник, но сон Иерусалима был еще слишком крепок. Вол знает своего хозяина, осел – ясли своего господина, птица – свое гнездо, но Иерусалим пока еще не хотел знать меня.

Однако я решил вступить в диалог с городом. Я знал, что должен быть ревностным и бестрепетным учителем, и меня не останавливало то, что легче было услышать ответ, разговаривая с дохлой лошадью, чем со своим родным народом и городом, ставшим символом народа.

Утром я велел ученикам выпить вина и повел всех к Храму. Матфей догадался, что мы идем не просто помолиться и принести жертву, и ему стало страшно. Он вспомнил про письмо Валерия Грата и повторял, что, случись чего, нас примут за бунтовщиков и будут судить. Я успокоил его.

Мы приблизились к восточным воротам Храма. По обеим сторонам от них теснились торговые лавки и столы менял. Я вспомнил, как много лет назад эти корыстолюбцы обманули моих родителей. Волна негодования поднялась во мне, и люди в толпе стали отшатываться от меня, будто опаляемые невидимым огнем, а торговцы и менялы боялись смотреть мне в глаза. Жадность – вот один из мерзейших пороков наших людей.

Менялы бесконечно обманывают нас возле нашего же Храма!

И вонь! Вонь от сотен голов жертвенного скота во внутреннем дворе, примыкающем к самому святилищу! Овцы, быки и горы навоза… Вот оно, сокровенное добро священников, которые смеют поучать народ.

Навоз, алчность, недоверие… Звон монет заглушал пение левитов. Надменная жадность одержала победу, мозаичные полы и портики были заняты прасолами и ростовщиками, погонщиками быков и овец. Навоз, разливы навоза! Около храма Венеры на горе Эрике и то было чище, и язычники там действительно молились, а не устраивали зловонный базар… Или возле храма сирийской богини в Гиераполисе…

Хоть кто-то должен был сказать правду! Скверную правду, что серебро в Храме стало изгарью, а вино Храма испорчено стоячей водой. Но нет, все вокруг были захвачены этим бурлящим потоком. Казалось, будто все это видел и осознавал только я…

Было солнечно, мое сердце часто стучало после двух кубков чистого вина.

Я велел ученикам стоять и ждать меня, схватил длинный кожаный ремень с прилавка какого-то торговца и побежал во двор, где томилась скотина. Я кричал и размахивал ремнем, выгоняя коров и овец на прилегающую улицу, и каждое мгновение удивлялся тому, что меня еще никто не остановил. Я поскальзывался в лужах навоза, падал, вставал и с проклятиями хлестал животных ремнем. Толпа замерла, наблюдая за мной. Выгнав несколько коров, я подбежал к ближайшему меняле и перевернул его стол с монетами, затем – к другому, сделав то же самое. В рукаве следующего менялы блеснул нож, и я не рискнул к нему приблизиться. Возбужденная толпа ревела, и я закричал менялам:

– Это дом моего отца! Я сын Бога, слышите?! Больше не делайте из Храма дома торговли! И вашим священникам передайте! Мое имя Йесус! Запомните, алчные недоумки!

Меня окружила устрашенная и оскорбленная толпа. Но все понимали, что я рискую жизнью, и поэтому невольно испытывали ко мне уважение. Вопили менялы, растерявшие часть своих денег. Ученики как могли оттесняли от меня любопытных, некоторые люди кричали, что знают меня и что я преступник.

– Почему священники, левиты и служащие при Храме освобождены от всех налогов?! – продолжал я. – Потому что они превратили людей в скотину! Но скоро это кончится! Скоро уже!

Схватить меня никто не решился только потому, что после беготни за скотиной и падений я весь был перемазан навозом.

Приблизился какой-то старый высокий священник с длинной и темной, как корабельный вар, бородой, схватил меня за единственный край одежды, оставшийся чистым, и прорычал:

– Кем ты себя возомнил, сумасшедший? Зверь! Ничтожество!

– Я разрушитель! – заорал я так, чтобы слышали все вокруг. – Вы погрязли в невежестве! Я разрушу Храм из дерьма и построю новый! Сам! Своими руками! – И я потряс ладонями перед лицом священника, перед его страшной, блестящей умасленными кольцами, черной бородой, затем переглянулся с учениками, и мы побежали, расталкивая зевак.

Андрей оступился, упал на прилавок торговца стираксой[16]16
  Ароматная смола, покупалась верующими для сожжения на жертвеннике Иерусалимского храма.


[Закрыть] и голубями, которые заметались внутри своих опрокинутых клеток, вскочил, оттолкнул торговца и благополучно догнал нас. С минуты на минуту могла появиться стража Храма, и тогда мы оказались бы в беде. Сбежав с Храмовой горы, мы затерялись в переулках Нижнего города. Нас никто не преследовал, и это еще одна из случайностей, благодаря которым мне удалось спастись.

Я был истощен духовно, но понимал, что не мог поступить иначе. Все были напуганы, кроме Филиппа, который удивительным образом сохранил радостное спокойствие. Мне раздобыли чистую одежду, и в тот же час мы бежали из Иерусалима. Я чувствовал голод города, казалось, его камни стонали от желания впитать мою кровь. Назад, в Галилею!

Ведь я сказал им страшную, немыслимую вещь – что разрушу Храм, на который истрачено столько сокровищ за сорок шесть лет строительства! Тысяча священников строили его своими руками, потому что только они, избранные, имеют право прикасаться к этим глыбам белого и зеленого мрамора, а еще десять тысяч человек были заняты на вспомогательных работах… И против всего этого торжества постепенности, рассудительности и вечных правил – я один.

Сейчас я думаю, а стоило ли устраивать все это? Нужен ли Храм вообще? Ведь один визит к хорошему лекарю для страждущего человека полезнее, чем многолетняя пасхальная жертва чистой монетой, пусть даже из этого Храма уйдут ложь, зловоние и корысть.

Глава 8
Шаммай

Мы решили идти в Галилею по Самарийской дороге. Торопились, хотели скорее отдалиться от Иерусалима, и только к вечеру следующего дня, будучи на севере Иудеи, остановились для отдыха в старом масличном саду возле ручья, неподалеку от селения Хазе-Эль, жители которого известны тем, что ведут свой род от царя Зимри, правившего всего семь дней, а еще больше тем, что умеют делать пенную сикеру из ячменя и хмеля и великолепно готовить печенную с травами ягнятину.

Это место облюбовали и другие путники – поодаль виднелись полосатые черно-серые шатры, женщины стряпали что-то, бегали дети, паслась скотина.

Мы устроились неподалеку. Матфей развел костер и принялся писать что-то на одном из своих папирусов. Остальные ученики ушли в селение раздобыть еды, может быть, знаменитой местной ягнятины – у нас еще оставались кое-какие монеты, хотя последние дни мы их только тратили и не устраивали проповедей с целью заработать.

К тому же я старался быстрее унести ноги из Иерусалима, не привлекая внимания, и тут уж было не до сбора средств посредством пылких речей.

Деньги у нас подолгу не задерживались, я заставлял учеников делиться с неимущими, да и сами себе мы мало в чем отказывали, стараясь каждый день превратить в праздник.

Я спустился к ручью и три раза умылся чистой проточной водой. Затем мне стало интересно, что за люди раскинули шатры рядом, я направился туда и, подойдя ближе, увидел, что под толстым полуиссохшим масличным деревом в кресле сидит старик. Этот старик взглянул на меня с такой скорбью, что она, казалось, окружала его серым облаком, подобным туче мошкары.

Дерево, под которым расположился старик, было столь древним, что, наверное, помнило Вавилонский плен и воинов царя Навуходоносора.

По сравнению с этим человеком я почувствовал себя мальчиком. Мне захотелось, чтобы он положил мне руки на голову и благословил меня, но это была рожденная слабостью и усталостью от дороги робкая мысль, которую я тут же отогнал прочь.

– Кто ты? – спросил старик и, не дожидаясь моего ответа, продолжил: – Я, кажется, знаю. Ты один из этих, которые думают, что им принадлежит будущее. Назови свое имя.

– Йесус из Нацерета, – сказал я. – А как мне обращаться к твоим почтенным сединам?

– Шаммай, – произнес старик.

Я понял, что вижу известнейшего законоучителя, о котором слышал еще в детстве. Этот человек всю жизнь провел в дороге и проповедях, обустраивая духовную жизнь народа, с ним встречались цари и великие мудрецы; такие, как он, дарили евреям радость быть евреями, но он был жесток, по его прихоти было совершено немало казней за религиозные проступки, в других странах считающиеся незначительными.

По желчному и суровому лицу старика было видно, что это очень сильный человек, но он угасал телесно, как угасали ветхие истины Закона, свет которых он нес всю жизнь.

Заметив меня, к нам быстро подошел кудрявый юноша могучего телосложения, по-видимому, внук Шаммая, он спросил старика, всё ли в порядке, не мешаю ли я ему. Шаммай движением руки приказал ему отойти, юноша повиновался.

Оказалось, в шатрах расположилось большое семейство Шаммая, и сейчас он уединенно молился, сидя в своем тяжелом резном кресле из драгоценного черного дерева, которое носили за ним по всей стране. Даже беседуя с тетрархом Антипой, он, говорят, сидел в этом самом кресле… И так же, сидя в кресле, наблюдал, как врагов Закона побивают камнями, предварительно закопав до плеч в землю.

– Подойди ко мне, Йесус, – сказал он и добавил: – Я слышал о тебе.

Я подошел ближе, подумав, что слухи о новых пророках распространяются по нашей земле быстрее, чем привычки к добродетелям.

– Знаешь, сын, что сейчас занимает меня больше всего? – спросил Шаммай.

– Что же? – спросил я, вежливо склонив голову.

– Смена времен года. Но истинная вера – это не время года, она не меняется, она только умирает. Ты захочешь ее изменить – и она погибнет. Ты еще молод, но я вижу, что от тебя, сына Израиля, зависит многое. Не позволь нашей вере превратиться в пыль. Иначе царство наше никогда уже не обретет свободу и будет уничтожено. Понимаешь?..

Мне стало смешно при мысли о том, что этот старик, который едва дышит, беспокоится обо всем царстве – всего лишь очередном в неумолимом, как следует из преданий, процессе рождения и гибели царств.

Но я сохранил почтительное выражение лица и сказал:

– Авва Шаммай, ты живешь в постоянном страхе осквернения и готов очистить от скверны само солнце. Это помогает тебе жить. Я тоже хочу научиться благочестию, но быстро… Скажи, можешь ли ты подняться из своего кресла, встать на одну ногу и преподать мне весь Закон, пока стоишь на одной ноге?

Шаммай сверкнул глазами, но сумел подавить гнев. Его задела эта насмешка. Затем он сокрушенно вздохнул и произнес:

– Вижу, ты мысленно упрекаешь меня в жесткости, но не говоришь этого. Ты, Йесус, ветреный человек, легок, словно пух птицы, но и слова твои легковесны.

– Зачем нам тяжелые слова, Шаммай? – спросил я. – Представляешь, как тяжело будет носить с собой буквы Алеф, Бет и Гимель, отлитые из олова и свинца, учитывая то, сколько слов ты говоришь людям каждый день?

Шаммай улыбнулся. Это не было похоже на обычную человеческую улыбку, правильнее будет сказать, что он перешел из одного скорбного состояния в другое, слегка изменив выражение лица.

– Впрочем, в этом есть и польза, ведь такие слова можно будет забрать обратно, – продолжал я. – Спрятал обратно в мешок и пошел, ведь все мы сожалеем о каких-то словах, сказанных поспешно.

Мы вновь замолчали, глядя друг на друга. Женщина принесла Шаммаю молока в чашке и удалилась. Он отпил половину, наклонился, поставил чашку на небольшой плоский камень рядом с ножкой своего черного кресла и достал из складок одежды маленькую янтарную курительную трубку, а также мешочек, в котором оказался киф – сухая ливийская трава, дым которой вызывает приятные мысли и расслабленность.

Он набил трубку, окликнул женщину, и она поднесла ему от костра головешку, чтобы возжечь траву. Он закурил, сделал вдох и протянул трубку мне.

Мы с ним вдыхали пьянящий дым по очереди, делали по маленькому глотку молока из его чашки, это было хорошо. Я, умиротворенный, подумал тогда, что Шаммай, может быть, и есть мой настоящий отец. После очередного вдоха у меня закружилась голова, и я сел на землю рядом с черным креслом.

– Ты – мышь в горшке, Йесус, – сказал Шаммай.

Мне это почему-то показалось очень смешным, и я засмеялся.

– Согласно Закону, – неторопливо говорил Шаммай, – мышь оскверняет горшок, горшок – человека, евшего из него, а этот человек – другого человека. Но ты прав в том, что благочестие часто рождает страх. И лучше быть смелой живой мышью, чем дохлой кошкой, не совершившей ни одного греха. Вот я стар и благочестив – и что мне с того?

– У тебя есть ученики, – сказал я, ободряя его. – Они живут во многих селениях, и все называют их детьми Шаммая.

– Ты знаешь, – ответил на это Шаммай, – что на полях, убранных заботливыми руками селян, растут камни?

– Да, – сказал я, – говорят, это происходит, когда холодная ночь сменяет жаркий день, и земля выталкивает камни наружу.

– Вот так и любые ученики подобны камням, которые всегда растут сами по себе, независимо от нас, – скорбно заключил Шаммай.

Стемнело, но мы еще долго беседовали. Женщины Шаммая принесли и зажгли лампу, повесив ее на сук масличного дерева. Лампу тотчас окружила мошкара, и я подумал, что эти крохотные крылатые твари подобны наивным паломникам, стремящимся на праздник света, чтобы сгореть в нем.

Прощаясь, Шаммай подарил мне свою янтарную трубку.

«Да-да, – думал я, засыпая возле костра рядом со своими учениками, – Шаммай всю жизнь дает евреям утешение, словно горький бальзам, но в его учении нет богодухновенности, это прах в золотой скорлупе гордыни. А я обычный человек, забочусь о радостях желудка и усладах любви, друг мытарей и грешников, но я дарю людям восторженное сомнение, ведь только оно рождает поистине новую жизнь».

Глава 9
Зайин

После беседы с Шаммаем мне приснилось, что я создал денежный храм, похожий на усыпальницу египетского царя, при этом он был сделан из воздуха, приносил прибыль, а все, кто приходил в него, были счастливы и благополучны. С оговоркой, что это продолжалось до определенного времени, а потом рушилось, будто из-под храма вытаскивали его основополагающий камень.

Но что вечно? Все растворяется в бездне.

Суть была в том, что люди приносили нам деньги, которые мы обещали вернуть с прибылью, и каждый такой вклад был подобен кирпичу в стене этого умозрительного сооружения. Например, человек по имени Элиша давал мне три сикля, а через месяц получал назад четыре сикля, ничего не делая, пребывая в праздности и радостном ожидании. Откуда же мы брали деньги, чтобы отдать Элише? И зачем все это? Очень просто: за месяц мы собирали с людей такую сумму, что ее хватало на выплату обещанного, потому что многие не забирали свои деньги, вновь доверяя их мне, чтобы получить еще больше.

Мы открыли что-то вроде лавки, и люди несли нам монеты, слитки, самоцветы и украшения, дорогие одежды. Приводили скотину и даже рабов, но ни то ни другое мы не принимали, потому что трудно незаметно сбежать из города с толпой рабов или стадом баранов.

В тот момент, когда набралась внушительная сумма, я с учениками тихо исчез, чтобы где-нибудь в другом городе начать все вновь. Из Вифании мы пошли в Герасу, оттуда в Тир и так далее. Часть полученной прибыли раздавалась болтливым нищим, чтобы поддержать мою репутацию, а остальное тратилось на то, что все мы называем простыми человеческими удовольствиями.

В этом сне никто не преследовал меня, никто не жаловался префекту покинутого нами города на обман, и деньги приносили нам столько счастья, что это даже укрепляло веру в Бога.

Андрей купил себе прекрасный дом в Кесарии, сын рыбака Симон купил себе в Риме место сенатора (я не поверил в это даже во сне), Матфей стал экдосисом[17]17
  Издателем (лат. ecdosis).


[Закрыть] и открыл скрипторий, где тексты переписывали специально обученные люди; он построил для этого дом в Иерусалиме, обширными собраниями свитков не уступающий знаменитой библиотеке Лукулла. Иуда женился на дочери богатого иудейского вельможи и посвятил все время изучению звезд и составлению карт неба, а Филипп создал в Иерусалиме великолепный и очень дорогой лупанарий для заезжих патрициев, в котором при этом умные, но бедные молодые евреи могли обслуживаться бесплатно.

Я же стал поэтом и писал только на благозвучной латыни, большинство букв которой были отлиты из чистой меди, а не из олова и свинца, как в иудейском алфавите. У меня появилось множество новых учеников, потому что слава моя росла и никто не преследовал меня, люди не боялись сближаться со мной, ведь я уже не считался вольнодумцем и вредным для государства проповедником. Власть имущие не призывали судить меня за возмущение народа Израилева, то есть самое страшное, что мне грозило, – колкий упрек в несовершенстве слога или в неточности описания какой-нибудь детали, например звука пощечины или оттенка цвета туники героя.

Лежа в триклинии из тесаного белого камня на шитых золотом подушках, безупречными увесистыми латинскими буквами я выводил первые слова своей поэмы: «Развяжет раб мои сандалии, а Бог развяжет мне язык», смотрел на эти строки и зачеркивал их, чтобы написать еще лучше. Затем я вдруг увидел красивое надменное лицо правящего первосвященника Каиафы, его плотную фигуру в одеждах, достойных иных царей.

– Умолкни, Йесус! – сказал Каиафа. – Чтоб высох твой язык!

– Почему? – вопросил я.

– Мы всё знаем про тебя, Йесус, – продолжал Каиафа. – Ты разбогател неправедно с помощью храма, который выдумал из пустоты, и будешь наказан за это, но, если прекратишь писать свои поэмы на чистейшей латыни, мы еще подумаем и дадим тебе шанс, пиши молитвенные гимны на своем родном языке.

Но время шло, судный день близился, и вот уже солнце однажды утром взошло на западе, это был очень плохой знак, а я не останавливался и продолжал работу: пробовал буквы на вес и подбирал слова, я ворочался на своем ложе, пытаясь расставить тяжелые медные строки в нужном порядке, пытаясь найти такое положение тела, при котором не то чтобы будет удобно, но хотя бы ничего не будет болеть. Наш мир погибал, и я увидел, что остались только два слова: «зохар»[18]18
  Свечение (ивр.).


[Закрыть] и «пирук»[19]19
  Распад (ивр.).


[Закрыть].

Я очнулся. Ученики спали. Рядом со мной безмятежно, как дитя, посапывал Иуда. Костер догорал. Теплый ветер плыл в ветвях масличных деревьев, шелестели крылья пророков в недрах Млечного Пути, а во рту у меня было так сухо, что, пока не попил воды, не смог бы произнести ни слова.

Сидя у ручья, я слушал, как журчит его темный поток на камнях, и думал о том, есть ли способ донести важные слова сразу до всех людей в разных концах земли? Без голубиной почты, без лошадей и гонцов. Вряд ли получится полноценно сделать это с помощью столбов дыма или блеска металлических пластин, которыми подают сигналы друг другу римские когорты с возвышенных мест.

Все это слишком долго. Скорпион пробежит – и ты уже изменил свое суждение, оно бесполезно, и нет смысла сообщать эти слова другим смертным.

Впрочем, нужно ли это, например, мне? Все самое главное я доверяю лишь близким людям. Толпа бессмысленна, хотя мне постоянно приходится иметь с ней дело…

Нужно. Ведь не обязательно любить народ, главное – делай свое дело. Сколько твоих предков успело обзавестись потомством прежде, чем умереть, и все это только ради твоего появления на свет! Так что если есть что сказать – говори, особенно если красноречив и твои речи идут от сердца.

А что если узнать состав слов? Ведь в мире, как полагает Эпикур, существует только материя, которой противополагается пустота, а материя состоит из бесчисленного количества атомов. Значит, надо разбить слова на атомы! Поскольку атомы составляют все сущее, слова могут собираться из них по моей воле где угодно, в любом количестве и в любой час – хоть в Сарматии, хоть в Мемфисе. Главное – разгадать тайну шифра…

Да, ключ есть ко всему во Вселенной.

Если я не буду останавливаться, если преодолею сопротивление и буду думать, если болезнь не оборвет мою жизнь, книжники не добьются моей казни или фанатик не ударит меня ножом, то когда-нибудь я обязательно найду этот ключ…

Близилось утро. Мотыльки кружились в лунном свете. За эти дни, особенно после случая в Иерусалиме, я соскучился по женской ласке, ведь опасность всегда обостряла мою тягу к женщинам, будто кто-то подсказывал: торопись любить, ты не вечен (кстати, может быть, это и есть «голос совести», который недавно открыли эллинские философы?). Я вернулся к костру и лег на свое место, воображая, что меня обнимает гибкая зеленоглазая мулатка, красивая, как Хатхор, и мудрая, как двухсотлетняя змея, ведь ум женщины часто распаляет мужчину сильнее, чем очевидные достоинства ее тела.

Иногда я думаю, что Бог – это возбуждение, внезапная тяга к тому, чтобы соединить несоединимое: мышь и змею, уродство и наслаждение, добродетель и ярость, римских эквитов и нищих ревнителей Иудеи, воду и серебро. Какой силы первобытное одиночество овладело Им, чтобы Он решился на все это?

Бог был один в предвечном пространстве, когда восстал Его могучий за́йин, подобный отлитой из золота и перевернутой букве[20]20
  Зайин – седьмая буква еврейского алфавита; издревле обозначает мужской член.


[Закрыть]

Что стало женщиной для Него? Конечно тьма. Бог вошел во тьму, сочетался с ней, излил в нее бледное семя смысла, и с этого момента началась катастрофа – противоречивая жизнь всего.

Появились другие буквы, и возникли слова. Как известно, у разных народов они изготовляются из разных материалов. Не сомневаюсь, что где-то на северо-востоке есть люди, слова которых вырублены из тяжелой черной древесины, а еще севернее закутанные в меха люди используют слова, которые высечены изо льда и способны пропускать свет.

Но большинство самых первых слов сделаны из камня. Тихой ночью, когда не доносится топот всадников, не кричит сова, не крутится мельничное колесо на реке и не потрескивает костер, приложи ухо к земле и услышишь песню на языке камней, которая звучит со дня творения. Она совсем не похожа на то, когда веселая женщина, взяв в руки тимпан[21]21
  Бубен.


[Закрыть], играет и поет для тебя, нет, это напоминает далекий, торжественный и тревожный зов шофара, в который трубит архангел, призывая всех грамотеев к последней войне.

Я видел букву, которая была головой быка, букву-рыбу и букву-глаз, который надлежало выколоть. Буквы из ртути, буквы из костей, буквы из теста. Две буквы, которые были ушами собаки. Я видел неповоротливые слова, которые шли по иссохшей красной земле друг за другом, как стадо слонов к водопою. Я слышал блистательные речи, изъеденные червями. Я наблюдал, как из материнской тьмы исходили слова, ставшие толпой жалких рабов.

Однажды в Яффе я стал свидетелем того, как молодому рабу-бритту отрезали язык в наказание за то, что он пытался бежать – спрятался на фракийском торговом корабле, готовящемся к отплытию, среди мешков с товаром, но был пойман и возвращен хозяину. Дело могло обойтись поркой и длительным голодным сидением на цепи, но пойманный раб ругался, оскорбляя хозяина – старика-римлянина. Старик отнесся к этому спокойно, понимая, что тот в отчаянии, но вмешалась молодая жена старика, утверждая, что, поскольку раб ругался публично весьма скверными словами, его необходимо прилюдно наказать во избежание дурной славы об их семействе.

Бритта привязали к мраморной колонне в порту. Собралась толпа, среди которой были другие рабы: эллины, азиаты, скифы, негры, даже германцы, выделявшиеся длинными лохматыми бородами. Все они с жадным страхом наблюдали за наказанием – зрелище, по мнению их господ, должно было пойти рабам на пользу.

Палач заставил бритта открыть рот, подцепил его язык острым крюком и сделал быстрое, почти незаметное движение ножом. Изо рта раба хлынула кровь, и его язык, похожий на красного моллюска, упал на каменную плиту набережной.

Мне было жаль этого бритта, но в книге Ездры сказано: «Лучше для человека не родиться, лучше не жить, ибо твари бессловесные счастливее человека», – и кто знает, может быть, потеряв язык, этот раб наконец обрел свое тихое счастье?