Текст книги "Дело пропавшей балерины"

VII
Императорский связанный чай

Он читал эту газету давно и регулярно – с 1913-го, когда на ее страницах начали появляться публикации, касающиеся расследования «дела Бейлиса». Николая Красовского, главного следователя сыскной части Киевской городской полиции, уволили с должности именно потому, что он не был согласен с версией о ритуальном характере убийства мальчика Андрея Ющинского евреем Менделем Бейлисом. Версия разваливалась на глазах, Красовский заверял прокурора, что Бейлис – не убийца, однако в дело вмешалась власть, а газеты, щедро оплачиваемые черносотенцами и ультраправыми организациями, вспыхнули обвинениями. Раздувалась идея «кровавого навета», согласно которой евреям для ритуалов потребовалась христианская кровь.

Лучшие киевские адвокаты встали на защиту несправедливо обвиняемого приказчика кирпичного завода. Красовский был уверен, что к убийству причастна киевская бандитка Вера Чеберяк. Расследование Красовского опубликовал «Кіевлянинъ». С тех пор Тарас Адамович начал более благосклонно воспринимать газету, которую ранее считал рупором монархии. В конце концов, Бейлиса оправдали, хотя почти два года – все время, пока длилось расследование, – он просидел в тюрьме.

Николай Красовский, которого Тарас Адамович частенько приглашал на наливку собственного приготовления, салютуя рюмкой, говорил:

– Дело Бейлиса – это Цусима для полиции. После такого вернуть доверие людей невозможно.

– Мы уже не полицейские, – глотнув горько-сладкого вишневого напитка, отвечал ему Тарас Адамович.

– Как знать, – продолжал Красовский, – может быть, только мы и полицейские.

Красовский подослал агентов к сводному брату Веры Чеберяк, который сознался в убийстве: оказалось, мальчик знал, что Вера была скупщицей краденого, так как часто бывал у нее дома – дружил с сыном бандитки. Кто знает – из-за детской ссоры или в шутку – Андрей сказал, что выдаст Веру Чеберяк полиции. Эти слова и стали для него роковыми. На суде пересказ частного разговора агента Красовского не сочли доказательством, а брат Чеберяк от своих слов отказался. Кажется, Веру Чеберяк так и не осудили.

Ох, уж эти Веры…

Фаэтон нес его по улицам города. Время до полудня Тарас Адамович привык проводить дома. Киев, медленно сбрасывающий дымку утреннего сна, он видел изредка, поэтому сейчас, забыв о хлопотах, любовался монументальной застройкой, величием храмов, зелеными островами садов и парков.

Редакция размещалась в одноэтажном особняке. В этом же дворике – типография и трехэтажный доходный дом. Следователя интересовал именно этот дом – на углу Кузнечной и Караваевской, если, конечно, в редакции ничего не изменилось со времени его последнего визита. Суматоха в коридоре и между кабинетами напомнила Тарасу Адамовичу о его былых посещениях – тогда тоже разыскивали тех, кто давал объявление в газете. В прошлый раз в редакции на их просьбу предоставить данные отреагировали неохотно.

Поэтому теперь, остановившись взглядом на полусонной розовощекой барышне за столом с кучей бумаг, он мысленно закатил глаза. Подошел ближе, поздоровался. Раньше на таких барышень, которые не слишком охотно копались в бумагах, надлежащее впечатление мог произвести полицейский жетон. А теперь? Только решительный тон и чуток блефа. Науку блефовать ему преподавал Красовский, между шахматами и картами делающий выбор не в пользу шахмат.

– Понимаете, Тарас Адамович, – говаривал главный следователь сыскной части, – шахматы чем-то напоминают мне преферанс, а я его не люблю. Расставили фигуры, сделали несколько ходов и уже оба игрока полностью в курсе ситуации – кто выиграл, а кто согласен на ничью.

– Бывает по-разному, – возражал шахматист.

– Но, как правило, именно так. Какой смысл доигрывать партию, когда в ней нет неожиданностей? В преферансе точно так же, по крайней мере, может такое быть. Вопрос в одной-двух картах, если они разыграны, – судьба партии предрешена. А бывают расклады, когда вообще нет смысла играть.

– А какой для вас смысл в игре?

– Риск. Блеф. Немного удачи. Все имеет значение, никогда не знаешь, чем закончится партия, пока не доиграешь ее до конца.

Тарас Адамович улыбнулся.

– Вы азартный игрок, – сказал он, подливая гостю наливки.

– Вы тоже. Просто прячетесь за маской скучного преферансиста.

– Как знать, может, маска – не такая уж скучная, – пожимал плечами хозяин дома.

Блефовать в шахматах крайне трудно, особенно, когда партнеры играют на равных. Тарас Адамович тер пальцами висок, улыбался.

– В шахматах мы видим полную картину. При игре в карты – картина неполная. Поэтому в картах блеф выглядит эффектно и элегантно, а в шахматах можно скатиться к жалкому отчаянью.

– То есть?

– Блеф имеет смысл только при плохой игре.

– Совершенно верно, – согласился Красовский.

– Но в шахматах твой соперник видит ситуацию на доске. Он понимает, чья позиция сильнее. Можно пожертвовать фигурой, сделать неожиданный ход, надеясь тем самым сбить с толку соперника и тот наделает ошибок, но это редко срабатывает.

Красовский прищурился:

– Вы никогда не блефовали в шахматах?

– Блефовал, – спокойно ответил Тарас Адамович. И добавил: – Несколько раз. Но лишь однажды мне удалось выиграть благодаря блефу. Смог убедить соперника, что защищаюсь, а сам тем временем готовился к атаке.

Красовский одобрительно качнул головой:

– Вы так рассказываете о шахматах, что я почти готов поверить, что это и впрямь увлекательная игра.

Тарас Адамович улыбнулся, но промолчал.

Красовский умел блефовать. В прошлый раз в редакции «Кіевлянина» удалось выудить немало информации именно благодаря этому его умению. Теперь же бывшего главного следователя Киевской городской полиции рядом не было, и говорить с розовощекой работницей редакции придется самому. И блефовать тоже.

Тарас Адамович картинно снял шляпу, садясь в кресло напротив. Внимательно посмотрел на барышню, сконфузив ее взглядом, положил перед ней на стол газету и грозно спросил:

– Чье это объявление?

Барышня захлопала глазами.

– Я не понимаю, – залепетала она. – Кто вы такой? Что… что случилось?

– Кто я? – переспросил Тарас Адамович. – Вы лучше скажите мне, кто вы? Что вы о себе возомнили?! Я спрошу только один раз – кто вам позволил указывать в копеечном объявлении мой домашний адрес?

Девушка, вероятно, начинала понимать, что произошла какая-то ошибка. Засуетилась, сорвалась с места, пообещав вернуться через минуту. Она и в самом деле вернулась довольно-таки быстро, но уже с худощавым юношей.

– Мне повторить вопрос? Или сразу пойти в полицию?

Худощавый побледнел, розовощекая вновь захлопала глазами.

– Что случилось, господин?..

– Вот! – Тарас Адамович ткнул пальцем в объявление отдела садоводства. – Здесь указан мой адрес! С самого утра ко мне приходят неизвестные люди в поисках какого-то садовника!

– О-о-о-о, – простонал худощавый.

– О-о-о-о, – подхватила розовощекая. – Возможно, вкралась ошибка.

– Вы невероятно предприимчивы! – саркастически заявил Тарас Адамович. – Я не стану даже тащить вас в полицию, – многообещающе сказал он и сделал угрожающую паузу, – если вы назовете мне имя негодяя, давшего вам мой адрес.

– Но, – почти шепотом молвила девушка, – мы его не знаем…

– Понимаете, объявления приносят разные люди. Мы не можем запомнить всех.

– Но у вас же есть журнал отчетности?

– Да, но в нем фиксируется лишь факт оплаты за объявление.

Тарас Адамович еще раз грозно посмотрел на юношу.

– Что же, тогда я, вероятно, буду вынужден посетить участок.

Девушка умоляюще посмотрела на него, юноша удосужился на реплику:

– Господин! Произошла ошибка, нам очень жаль. Мы…

Если бы мы могли ее исправить…

– Так попробуйте, – спокойно предложил бывший следователь и внимательно посмотрел на юношу.

– Вы принимаете объявления?

– Да.

– И вы не помните, кто принес это объявление?

– Кажется, это была девушка…

– Кажется?

– Я уверен.

Тарас Адамович еще внимательнее посмотрел на собеседника.

– Больше вы ничего не запомнили?

– Она была элегантна. Я еще подумал: очень странно, что она имеет какое-то отношение к… Отделу садоводства.

Тарас Адамович вышел из редакции, улыбаясь. Как знать, будет ли худощавый юноша впредь обращать внимание на тех, кто приносит объявления, но если он в самом деле сможет помочь в расследовании – получит вознаграждение. По крайней мере, так он ему пообещал. На слова о деньгах тот отреагировал весьма положительно, поэтому есть надежда, что в следующий раз он будет внимательнее присматриваться к представителям Отдела садоводства Киевского общества сельского хозяйства.

До полудня Тарас Адамович еще успел купить билет в кассе Интимного театра на вечернюю программу и вернуться домой. Оставалось определиться с тем, кого стоит взять с собой. Мира аккуратно записала бы его размышления, зато Щербак… Щербак поймал бы нескольких возможных свидетелей, поговорил бы с коллегами-художниками. Где он живет, этот ценитель балета? Тарас Адамович достал записную книжку и нашел нужный адрес.

В этот раз он направился к трамвайной остановке – 13-й маршрут проходил вблизи Гоголевской. Подумалось: «Удобно. Итак, выбор в пользу художника. С курсисткой можно будет поговорить позже». На столе, стоявшем на веранде, оставил записку для Миры на случай, если не успеет вернуться домой до ее прихода. Неизвестно, как долго будет длиться его разговор с Олегом Щербаком. Согласится ли несчастный поклонник помогать следователю в поисках Веры Томашевич?

Дом на Гоголевской, квартира в четвертом этаже. Не знал, застанет ли художника дома, но надеялся на это. Поднимался по лестнице, прислушиваясь к звукам. Вот чьи-то шаги, лай собаки. Высокий мужчина в форме быстро спускался вниз, зацепив на ходу рукавом чемоданчик Тараса Адамовича. Бывший следователь остановился перед приоткрытой дверью. Удивленно оглянулся, тихонько постучал.

– Олег Ираклиевич! – окликнул хозяина. Из недр квартиры услышал какое-то урчание, потом в щели, оставленной приоткрытой дверью, появилась недовольная половина лица художника.

– Что еще? – страдальческим тоном протянул он. Увидев Тараса Адамовича, удивленно заморгал глазами. Половина лица из недовольной мгновенно превратилась в почти радостную.

– Рад видеть вас! – художник широко отворил дверь, демонстрируя на себе цветастый длинный халат. Вторая половина лица, которую гость смог, наконец, разглядеть, выглядела не так радостно – художник держался за подбитый глаз.

– Что случилось? – спросил Тарас Адамович.

– Заходите, расскажу, – пригласил его Щербак в свое обиталище. Тарас Адамович вошел.

Квартира была просторная, с большими окнами, загроможденная невероятным количеством ярких вещей, однако, как ни странно, выглядела эффектно. Внушительное впечатление на Тараса Адамовича произвел огромный диван насыщенного вишневого цвета – таких он еще не видел. Рядом с ним – плетеное кресло с кучей розовых подушек. У окна – мольберт, вдоль стен расставлены картины и натянутые холсты, краски и кисти, на подоконнике – какие-то бумаги и яблоко. В одном углу – этажерка с книгами. Посреди комнаты – стеклянный столик, на нем пустая бутылка, у столика – разбитый бокал. Хозяин исчез в другой комнате и через минуту вернулся с пушистым веником.

– Нужно собрать стекла сразу, – объяснил он. – В прошлый раз я не придал этому значения, а потом с неделю доставал занозы из ступней, – пожаловался он. Гость заметил, что его собеседник был босой.

– Выпьете чего-нибудь? – вежливо спросил он Тараса Адамовича.

– Чаю, – кивнул тот.

– Минутку, – сказал хозяин дома и снова исчез в соседней комнате. Тарас Адамович прошел вдоль дивана и услышал:

– Чувствуйте себя как дома!

Теперь Щербак вернулся с подносом, на котором грозно пыхтел чайник, а по обе его стороны стояли расписанные цветами фаянсовые чашки. Бывший следователь заметил, что на донышках чашек лежало что-то скрюченное, напоминающее корень какого-то растения.

– У меня к вам только два вопроса, – начал гость. – То, что в чашках, – не ядовито? И что с вашим глазом?

Художник, уже успевший сменить халат на широкие брюки и рубашку, элегантно уселся в плетеное кресло. Налил кипятку в чашки и жестом пригласил Тараса Адамовича заглянуть:

– Смотрите!

Скрюченные корешки через минуту всплыли на поверхность и раскрылись нежно-розовыми цветками. Тарас Адамович изумленно улыбнулся. Чай темнел, приобретая насыщенный зеленый цвет.

– Китайский связанный чай. Говорят, его придумали для эстетического наслаждения императора. В тяжелые дни мне иногда хочется почувствовать себя китайским императором, – грустно улыбнулся хозяин.

– Сегодня такой день?

– Как видите, – Щербак поднес руку к подбитому глазу.

– И что же случилось?

– О, ко мне приходил клиент. За картиной. Но у нас разные эстетические вкусы…

Тарас Адамович осторожно взял в руки чашку. Художник приложил к глазу влажное полотенце.

– Этот чай лучше заваривать в стеклянной посуде – выглядит эффектнее. Но… в моем доме стеклянная посуда долго не живет, – он пожал плечами.

– В фаянсе тоже довольно эффектно, – улыбнулся Тарас Адамович.

– Благодарю, – хозяин квартиры поднес чашку к губам.

– Стало быть, вы часто… не разделяете эстетических вкусов ваших клиентов? – спросил бывший следователь.

– Только если они – неотесанные мужланы, – резко бросил Щербак. – Это был Назимов.

Следователь отставил чашку, пронзил его взглядом.

– Да, Сергей Назимов. Приходил за картиной. За «Верой», – развел руками художник. – Не вижу смысла скрывать это от вас.

Тарас Адамович внимательно следил за его движениями. Щербак медленно поставил чашку на столик, поднялся, подошел к этажерке, развернул одну из картин, стоявшую у стенки. На картине была изображена балерина. Тарас Адамович не знал, как называются балетные позы и па, вероятно, и для движения, остановленного во времени художником на полотне, существовало какое-то название. Балерина замерла, сложа руки куполом над головой. Хрупкая, прекрасная и неуловимо знакомая. Потом он понял – в чертах Веры Томашевич угадывалась внешность ее сестры.

– Хорошая, – похвалил бывший следователь картину.

– Назимов хотел ее купить.

– Не сошлись в цене?

– Вроде того, – художник грустно улыбнулся. – Он считает, что ее можно купить, для меня же она – бесценна.

– Он не говорил, зачем ему понадобилась эта картина?

– Нет. Мы вообще не очень долго говорили. Цицероном его не назовешь, – он еще раз приложил полотенце к глазу, скривился. Тарас Адамович глотнул чаю. Дивный вкус, невероятный аромат.

– Кстати, если желаете, то можете спросить у него лично, зачем ему понадобилась картина – он оставил свой адрес. – Щербак небрежно взял с этажерки журнал, на обложке которого размашистым почерком чернело «Тарасовская, 6, кв. 10».

Тарас Адамович аккуратно вписал адрес в свою записную книжку.

– На тот случай, если я вдруг передумаю с «Верой», – объяснил Щербак, хотя следователь и не требовал объяснений.

Гость художника допил чай, грустно посмотрел на цветок, устало свернувшийся на донышке чашки. Теперь он не восхищал красотой, как давеча, когда вынырнул из-под воды в маленьком фаянсовом озерце. Тарас Адамович осторожно поставил чашку на столик и спросил:

– А зачем вы писали картину?

– То есть?

– Если не собирались ее продавать. Разве художники не для этого пишут картины?

Щербак задумался, откинулся в кресле, убрал волосы со лба.

– Не могу сказать. Писал, потому что… хотелось видеть ее такой. Понимаете, Вера все чаще пробовала танцевальные… эксперименты. Классика балета – танец на пуантах. Но Вера… она говорила, что танец босиком – это новое рождение балета.

– Вы так не считаете?

– Это вульгарно, – он грустно улыбнулся, – и подобает нетрезвым художникам, покинутым в пустых квартирах или мастерских. А вовсе не балеринам…

Тарас Адамович не слишком сочувственным тоном прервал его:

– Кстати, о нетрезвых художниках – у меня есть билеты на вечернюю программу в Интимном театре.

Щербак остановился у окна, надкусил яблоко.

– Не ходите, Тарас Адамович, это шаблонный театр миниатюр.

– Я иду туда не ради эстетического наслаждения, – ответил следователь, – а в интересах расследования. Составите мне компанию?

Щербак пожал плечами:

– Хотите осмотреть помещение?

– Возможно. И поговорить с теми, кто мог видеть Веру в тот вечер.

Щербак отошел от окна, посмотрел на своего гостя.

– Что ж, я в вашем полном распоряжении. – Хозяин квартиры еще раз продемонстрировал умение выглядеть элегантно даже босиком: эффектно поклонился и положил надкушенное яблоко на подоконник. – Буду вашим… как называют помощника следователя?

– Помощник следователя.

Щербак скривился.

– Нужно поработать над терминологией, – улыбнулся он. – От того, как называть вещи, зависит их восприятие. Если бы я сказал, что бросил вам в чашку пучок сорняка, вы бы вряд ли почувствовали вкус или аромат. Но императорский связанный чай одним лишь своим названием понуждает искать оттенки вкусов.

Тарас Адамович закатил глаза и отложил книгу, с которой собирался скоротать время, пока неожиданный помощник следователя будет одеваться для похода в шаблонный театр миниатюр.

– Императорские чаи ценны не только своим названием, – не удержался он от комментария. – Я, скажем, предпочитаю императорский желтый чай. Говорят, китайцы обычно не продают его, а меняют, и только на мех. Один из видов этого чая – почковый. Существуют даже специальные правила при сборе почек, которые называются «девять несрываемых»: нельзя срывать чай в дождь, нельзя срывать почку, покрытую росой, едва раскрывшуюся или фиолетовую. А еще нельзя…

– Да-да, я понял, китайцы – страшные педанты, – прервал его художник, размахивая руками.

– Я перечислил только четыре правила из девяти. Теперь вы можете представить, насколько сложен процесс заготовки чая. Столь любимый вами императорский связанный чай тоже требует усердия: связывать листья нужно вручную и подходят для этого листочки исключительной свежести.

– Я думал, вы предпочитаете кофе.

– Я предпочитаю качество, – улыбнулся Тарас Адамович. – На самом деле, я редко пью китайские чаи. Чаще – грузинские. К счастью, у меня есть друг, который не устает пополнять мои чайные запасы. Обязательно угощу вас в следующий раз, дабы вы имели возможность сравнить. Чай грузинского князя не хуже императорского.

– Что ж, тогда я уже готов напроситься к вам в гости, – засмеялся художник.

– Не ранее, чем мы с вами посетим Интимный театр, – твердо молвил Тарас Адамович и опять взял в руки минуту назад отложенную книгу.

VIII
Гарде!

Партер Интимного театра вмещал свыше тысячи зрителей. Тарас Адамович удивился, что заняты были все места. От профессионального взгляда бывшего следователя не ускользнуло то, какое внимание публики привлекал Олег Щербак, который вышагивал рядом с ним словно павлин, надев, вероятно, самый изысканный свой наряд: оливкового цвета пиджак и штаны в тон.

– Подбирал под очки, – как будто извиняясь за свой вид, сказал художник, пряча подбитый глаз за желтыми стеклами. Лишь в темноте зала, когда освещенной осталась только часть сцены, он решился их снять.

В пятнышке холодного света певица начала погружать зрителей в романсные настроения. Тарас Адамович наблюдал за ней, и в то же время разглядывал сцену. Слева от него из темноты проступал профиль художника, ценителя китайского чая. В антракте бывший следователь остановил его, когда тот собирался опрокинуть в рот третий бокал шампанского.

– Мы здесь, чтобы поговорить с артистами, – напомнил он.

– Так я же и пытаюсь подготовиться к разговору, – улыбнулся Щербак, но бокал послушно отставил и повел Тараса Адамовича за кулисы. – Осторожно, – предупредил он следователя, – здесь ступеньки.

– Со сцены?

– Да. По ним артисты спускаются в гримерные.

– Стало быть, именно здесь Веру встретил тот художник?

Щербак пожал плечами:

– Наверное. А ее сестра говорит, что встретил?

– Мне это кажется странным. Разве в театре принято встречать балерин под сценой за кулисами?

Щербак снял очки и протер их полой пиджака:

– Ну, разве что хорошеньких, – улыбнулся он.

Тарас Адамович остановился на ступенях, опершись на перила.

– Вас это не смутило?

– Что именно?

– Что у Веры, кажется, имелась целая коллекция почитателей.

Художник на мгновение задумался и ответил:

– Я размышлял об этом. В мире практически каждый человек что-то коллекционирует. Вы, наверное, тоже… – он запнулся, подыскивая пример.

– Собираю открытки.

– Обычные открытки? – переспросил Олег Щербак почти разочарованно.

– Открытки с видами Киева.

– Скучно. Я думал, вы коллекционируете досье на серийных убийц. Вот была бы интересная коллекция! А открытки… – художник помолчал и добавил: – Верина коллекция тоже не поражает оригинальностью.

Потом, блеснув стеклышками очков, Щербак бросил с обидой:

– А некоторые экспонаты из нее вообще не достойны внимания.

– Вы имеете в виду Назимова?

– Не только его. Он не первый военный, кричавший Вере «Браво!» из партера.

– Разве партер создан не для того, чтобы из него кричали «Браво!»? – донесся из темноты бархатный женский голос. Под маленьким фонарем за столиком, скрывавшимся за поворотом коридора, сидела девушка. На ее голове было дивное украшение из перьев, в руках папироса, на тонких, почти прозрачных плечах – что-то пышное и невесомое. Тонкие губы на бледном личике пылали вишневой помадой. Девушка выдохнула облачко дыма.

– А здесь разве не возбраняется курить? – с вызовом спросил Щербак.

– А вы из полиции? – выгнула бровь девушка. Художник открыл рот, чтобы что-то ответить, однако ее реплика прозвучала первой: – Я не тебя спрашиваю, Олежка, – и она рассмеялась звонким мелодичным смехом. – Для полицейского ты слишком претенциозно выглядишь.

Щербак умолк, замешкавшись с ответом. Тарас Адамович решил вмешаться в разговор.

– Я менее претенциозен, однако тоже не из полиции.

Девушка улыбнулась.

– Что же вы здесь делаете, господин-не-из-полиции?

– Разыскиваю художника и балерину.

– Вы их нашли, – снова рассмеялась девушка. – Художник – рядом с вами, а я, надеюсь, пригожусь на роль балерины?

Тарас Адамович достал из-под лестницы, ведущей на сцену, старый колченогий стул и поставил его у столика.

– Позволите?

– Конечно, – выдохнула балерина очередное облачко.

– Итак, вы выступаете в этом театре?

– Иногда.

– Вы знакомы с Верой Томашевич?

– Да… – медленно молвила она. – Но ведь Вера…

– Что?

Девушка колебалась. Она пожала худеньким плечиком, повернулась в профиль к следователю, картинно выдохнула папиросный дым. Затем произнесла, растягивая слова:

– Мне говорили, Вера уехала. Возможно, с любовником. Афиши Интимного перепечатали, режиссер был недоволен.

Щербак уселся на ступенях лестницы, оперся рукой на согнутую в колене ногу и с притворным безразличием посмотрел на девушку.

– Когда вы в последний раз видели Веру?

– О, точно не скажу. Возможно, на репетиции, несколько недель назад.

Тарас Адамович рассматривал коридор: едва освещенный, извилистый. Одинаковые двери гримерных, реквизит в углу. Это здесь Мира Томашевич пыталась найти сестру, после того, как поняла, что в гримерной ее нет?

Девушка внимательно посмотрела на него:

– А о каком художнике речь? Кого вы ищете?

Следователь достал записную книжку, пролистал несколько страниц в поисках нужной фамилии.

– Господина Корчинского.

– Яся? Ярослава Корчинского?

Тарас Адамович аккуратно закрыл записную книжку, спрятал ее в карман.

– Возможно, Ярослава. Вы с ним знакомы? Знаете, где его можно найти?

Девушка погасила папироску, прижав тлеющий огонек к донышку крохотной керамической пепельницы, которую она прихватила с собой.

– В одной из гримерных. Он теперь экспериментирует – режиссер разрешил рисовать танцовщицам грим. Дай Ясю волю, он бы нарисовал им весь костюм, не надо было бы и ткань тратить, – она снова звонко рассмеялась.

Тарас Адамович быстро поблагодарил и направился по извилистому коридору туда, где прятались двери дальних гримерных.

Щербак тоже встал со ступеньки, бросив на прощание их собеседнице:

– Не кури здесь больше.

– Ты же тоже куришь.

– Я через мундштук. Так, по крайней мере, эстетично.

Смех-колокольчик был ему ответом.

– Как ее зовут? – спросил Тарас Адамович, когда Щербак поравнялся с ним.

– Ольга. Фамилию не знаю.

Художника они нашли не сразу. Пришлось несколько раз стучаться в двери разных гримерных, извиняться. Однако вскоре удача им улыбнулась.

Ярослав Корчинский оказался высоким блондином в перепачканной красками рубахе. С болезненно-зеленым цветом лица, как на мгновение показалось Тарасу Адамовичу. Однако потом он понял: приглушенный свет маленькой гримерной придавал такой оттенок всем без исключения лицам.

Корчинский краем глаза взглянул на гостей и вернулся к работе. Художник уже заканчивал трудиться над гримом, по крайней мере, так он сказал. Потому что Тарас Адамович, посмотрев на его работу – разрисованные лицо и плечи танцовщицы в ярких пятнах и полосах, – вряд ли смог бы определить, начало это работы или уже ее завершающий этап. Девушка напоминала хищную птицу, перо на голове красноречиво намекало на то, что догадка верна.

– Если это что-то из «Лебединого озера», то слишком… претенциозно, – бросил Щербак. Вероятно, его до сих пор смущало слово, которым наградила его несколько минут назад в коридоре балерина с папироской.

Тарас Адамович мысленно улыбнулся. Спустя мгновение Корчинский степенно ответил:

– «Лебединое озеро» не нуждается в дополнительном гриме.

– Странно, я думал, дай тебе волю, и ты нацепил бы лебедям клювы, – саркастически бросил Щербак.

– Преувеличиваешь. Я экспериментирую исключительно с новыми тенденциями в балете. Пластические этюды – вот где живопись на теле сочетается с движением и это прекрасно.

Тарас Адамович сел на пуфик у зеркала, Щербак прошагал к креслу, стоящему в углу.

– Снова скатимся к спору о красоте, – уныло молвил Щербак.

– Ты споришь не о красоте, – возразил Корчинский. – Красоту можно узреть и в классической постановке, и в современном искусстве танца. Я вижу ее и там, и там, ты же – только в классике.

Щербак с вызовом посмотрел на него.

– Сомневаюсь, что ты видишь красоту в «Лебедином озере».

Корчинский улыбнулся. Его красноречивые паузы почему-то не раздражали Тараса Адамовича. Он имел несколько вопросов к нему, но оставил их на потом, когда эти ценители красоты прекратят свой спор.

– «Лебединое озеро» – это не просто немецкая легенда о любви. Это еще и эстетика славянских хороводов в танце лебедей. Если копнуть глубже, – это древнейшая в мире история борьбы добра и зла, ее можно трактовать по-разному, – Корчинский задумался. – Я бы даже сказал – она требует того, чтобы ее трактовали по-разному.

– Для тебя трактовать и вульгаризировать – синонимы, – махнул рукой Щербак.

– Наоборот. Это поиски. Как думаешь, кто является главным образом балета?

– Это же очевидно.

– Тогда ответь.

– Одетта, королева Лебедей.

Корчинский провел белую полоску от виска к подбородку танцовщицы.

– Для меня это не очевидно. Почему не Одиллия?

Щербак колебался. Корчинский продолжил:

– Одетта – символ добра, Одиллия – темное начало, существующее в каждом из нас. Разве не интереснее было бы акцентировать внимание на ней, исследовать, что заставляет нас выбирать тьму? Почему Зигфрид поддается ее чарам?

Тарас Адамович внимательно вслушивался в разговор.

– Разве не интереснее было бы исследовать образ самого принца? Откуда это раздвоение – стремление к светлому и темному одновременно, он любит Одетту, при этом – жаждет Одиллии. Почему? Возможно, вот он – правильный путь: не наблюдать за белым и черным лебедями, а изучать образ принца?

– И сделать ведущей мужскую партию? – почти со страхом переспросил Щербак.

– Как знать, – улыбнулся Корчинский, – это извечные поиски.

Хищная птица-балерина, расписанная Корчинским, поблагодарила художника и упорхнула на сцену. Они остались в гримерной втроем. Тарас Адамович достал записную книжку.

Корчинский вопросительно посмотрел на него:

– А вы, господин…

– Тарас Адамович Галушко, бывший следователь сыскной части городской полиции. Занимаюсь делом Веры Томашевич. У меня к вам есть несколько вопросов, господин Корчинский. Вы не против на них ответить?

– Попробую, господин бывший следователь, – улыбнулся блондин.

– Говорят, балерине Вере Томашевич пророчили партию Одетты-Одиллии? – начал Тарас Адамович допрос свидетеля.

– Только когда вся труппа будет готова к этому балету. Он непростой, Бронислава это осознает.

– Бронислава Нижинская, жена балетмейстера?

Корчинский сел на стул, вытирая руки салфетками.

– Зачем спрашивать, если вы и так знаете?

– Уточняю. Кстати, почему жена балетмейстера занимается постановками целых спектаклей?

– Потому что это Нижинская. Насколько вы далеки от балета?

Тарас Адамович спокойно ответил:

– Насколько это вообще возможно.

Корчинский оценил иронию.

– Тогда понятно. Бронислава Нижинская – балерина, она вместе с братом была звездой «Русских сезонов» в Париже. Хотя все, конечно, больше говорили о ее брате – Вацлаве Нижинском. Говорят, его прыжки бросают вызов земному тяготению. Вдвоем они бросали вызов традиционному балету, который так смущает нашего с вами общего знакомого, – он красноречиво посмотрел в угол, где словно спрятался в кресле Щербак.

– Вы знаете Веру Томашевич? – озвучил традиционный вопрос Тарас Адамович.

– Конечно.

– Когда вы видели ее в последний раз?

– А с ней… что-то случилось?

– Это вы мне расскажите. Кажется, Интимный театр вынужден был изменить афиши…

Корчинский отложил салфетки.

– Если честно, все подумали, что Вера просто взяла перерыв. Решила отдохнуть. Она танцевала чуть ли не круглосуточно, это выматывает.

Тарас Адамович посмотрел в глаза собеседнику:

– Часто ли балерины берут перерыв без предупреждения?

– Не могу сказать, – улыбнулся тот. – Я же не балерун. Но я видел, как они работают, вряд ли я выдержал бы.

– Так когда вы видели Веру Томашевич в последний раз?

– Недели полторы – две назад. Она танцевала здесь, в Интимном, я делал грим и костюм. После выступления она поблагодарила меня, сказала, что все было превосходно.

Тарас Адамович взглянул на Щербака, но тот хранил молчание.

– Вы проводили ее до гримерной?

– Да. Мы вместе шли, разговаривали. Потом она попрощалась и закрыла дверь.

– И больше вы ее не видели?

– Нет.

– Она не говорила о планах куда-либо пойти после выступления?

Корчинский пожал плечами.

– Кто его знает. Мы не настолько близкие друзья, общаемся только по делу.

– Я могу вас попросить о небольшой экскурсии для нас? Чтобы вы проводили нас от сцены до той гримерной, где переодевалась Вера?

– Выходит, вы думаете, что с ней все-таки что-то случилось?

– Я работаю над этим, пока у меня нет окончательного ответа на ваш вопрос – сказал Тарас Адамович.