Текст книги "Апология человека. Избранные стихи"

Олеся Николаева
Апология человека. Избранные стихи

По благословению епископа Тираспольского и Дубоссарского Юстиниана

Предисловие

У христианской поэзии множество трудностей. Как ей остаться искусством и не пожертвовать своим идеализмом, своим пафосом? Как ей произносить свое исповедание веры и при этом сохранить ту недоговоренность и тайну, без которых и лирика-то не существует? Мы, читатели, являемся свидетелями уже многих неудач на этом пути. Я не говорю сейчас о второсортных литературных поделках, но ведь существует достаточно широко распространившаяся так называемая «литература добрых намерений», или, как именовал ее Пушкин, «приходская литература» – не претендующая на художественную ценность, стремящаяся к поучительности и доходчивости, к тому, чтобы вразумить или растрогать. Слов нет, подобные книжки нужны – самый, как принято говорить, «элитарный» читатель многим им обязан – зачастую его жизнь в Церкви начиналась именно с них. Но вот поэзия, искусство в точном смысле этого слова?.. Могут ли они «вместить» содержание, которое больше их? Может ли выдержать художественная форма этот внутренний напор огромной – больше всего мира – идеи?

Мне потому и по сердцу поэзия Олеси Николаевой – она вся в борьбе, в усилии, в труде. И автор, почти постоянно (во всяком случае, в самых сильных своих текстах) на наших глазах стремящийся преодолеть себя, – ослабевающий, падающий, негодующий на свою слабость; и стихи, как будто желающие стать чем-то другим, нежели то, что они есть (прозой, даже проповедью!), – и все же остающиеся стихами. О внутренней энергии, то убывающей, то возрастающей, говорят даже метры и ритмы поэзии Николаевой – эта непривычно длинная, с изломом цезуры, как с необходимым вздохом после предпринятого усилия, грузная строка, словно тоже что-то преодолевающая, поднимающая тяжесть:

 
Вы, лживые мои речи, кичащиеся высотою смысла,
любящие суетные разговоры,
вы, чувства мои испорченные, любви убоявшиеся,
душегубы, воры!
Вы, древляне, будете перебиты, похоронены заживо,
выжжены, подобно заразе…
…Богомудрая Ольга берется за дело, хороня любимого
князя.
 

Эта тяжесть собственного «я», да еще творческого, то есть наделенного всей силой самопознания! Как трудно творческому человеку с самим собой! Поэзия Олеси Николаевой главным образом ведь именно об этом и говорит, это ее центральная, стержневая тема. Что же (или кто же) поможет поэту? Ведь его постоянно подстерегает опасность в миллионный раз пойти по пути, давно исхоженному мировым искусством, погрузиться в свою неисчерпаемую внутреннюю сложность, предпочесть себя, свои страдания, душевные противоречия и внутренние богатства всему, что его окружает, – одним словом, предпочесть себя всему миру. И какие великие имена встретим мы на этом пути!

Я ни с кем не собираюсь сравнивать Олесю Николаеву, скажу только: от подобного романтического одиночества и противостояния всему на свете спасает именно то, что и делает ее поэзию религиозной, – любовь. Быть может, отчетливей и сильней всего запечатлеваются в памяти герои ее «сюжетных» вещей, поэтических новелл: соседка Марья Сергеевна, грубая и некрасивая, запомнившаяся с детства, потому что первая заговорила с ребенком о Боге; слабоумный мальчик Петя – о таких, как он, чудно говорил Андерсен: это слабые растения, которые расцветут в Божием саду; убогий Сережа из «ремеслухи»; тетя Алла с ее нелепой жизнью, с «грошовой тризной», которую по ней справляют. И авторское чувство к подобным героям так сильно, так скорбно и, добавлю, так трудно – ведь причиняет же оно какую-то боль читателю, пусть мимолетную! А как иначе, обезболенно, прочесть, например, следующее:

 
Знаешь, папа! Когда умирает отец, лишь равнина
остается в заступниках и конфидентах. Всю ночь
утешает меня, одаряя, как блудного сына…
Укоряет, как блудную дочь.
 

Но этот результат, которого достигает Олеся Николаева, теребя и мучая своего читателя, – не единственный. Известно, что сюжетность противопоказана лирике (один очень большой поэт говорил даже, что это – два разнородных начала, соединение которых приносит отвратительные плоды. Правда, он сам в конце своей жизни стал писать именно сюжетные вещи – едва ли не наиболее сильное из всего им созданного). Олеся Николаева с напором, с энергией, бесстрашно делает прививку сюжета к лирическому стволу. И что же? Результаты налицо:

 
В галантерейную роскошь даров промтоварных
нас одевала она – некрасивых, бездарных,
бездерзновенных, смотрящих темно и устало,
словно на праздник готовила нас, выпускала,
словно на пир, где нельзя быть иначе одетым,
чем в эту радость нарядную – с небом и светом!..
Может, в Твоих мастерских белошвейных небесных
много есть белых хитонов, нарядов воскресных,
много целебных покровов, спасительных нитей
есть для нее средь высоких Твоих общежитий!
 

Книга начинается небольшой поэмой «Августин» и заканчивается то ли философской поэмой в прозе, то ли лирическим трактатом «Апология человека» – произведениями, которые ясно показывают, как решительно Олеся Николаева подходит к самым границам возможного, привычного в лирике. Ход повествования в «Августине» – сложный, двуслойный, разом вводящий читателя и в историю тайного монашеского жития в горах Кавказа, и в историю юного бродяжки, жулика, присвоившего чужое имя. Сложность увеличивается за счет того, что повествование прерывается, словно делясь на доли: в него вторгается неведомый голос, самый авторитетный для автора, голос того, «кто поручил мне Августина». Эти вторжения задают всему рассказу не только особенный ритм, но и глубину и высоту: ведь неизвестный собеседник постоянно говорит о том важнейшем, что соединяет людей, делает не чужими друг другу и Августина, и кавказских отшельников, и автора, и вообще – всех и вся. Та же нота слышна в «Апологии человека» (благодаря этому складывается своего рода рамочная композиция сборника). Казалось бы, антропологическое рассуждение, построенное (как и подобает трактату) тезисно, исследующее доказательно и логически всю внутреннюю структуру человека, все противоречия личности и ее уклонения от первоначального Замысла о ней. Но вместе с тем, это – и самая горячая исповедь, рассказ о себе и о других, о том, что всех нас объединяет в Адаме, делает родными.

Я бы сказала так: борясь с материалом, отвергая отработанное и общепринятое, Олеся Николаева поступает так же, как поступает с самой собой, со своей натурой, характером, на которые негодует, кривизны которых обличает, к которым даже применяет силу. Как тут не увидеть общность, сходство между искусством и действительностью? Ни поэзия (если только это настоящая поэзия), ни жизнь христианская не терпят механистичности, штампованных повторов, заученных приемов. И здесь, и там должен быть риск выбора и ответственности, самовоспитания и – если надо – самоотказа:

 
Я – богатый юноша, и мне жалко
расставаться с сабелькой из Эфеса,
и с камзолом бархатным с алой лентой,
и с пером на шляпе, и с крепким перстнем…
С этой гордой складкой у губ, с повадкой
молодого рыцаря, и с посадкой
верховой, с пружинистою походкой,
с подбородком, выплывшим легкой лодкой.
 

Уже в такой четкости формулировок – бескомпромиссность взгляда на себя самое, залог дальнейшей борьбы с собой.

Впрочем, такая брань, такие проявления сильного (и поэтического, и человеческого) характера не потрясают и не разрушают общих контуров мира, возникающих в ее книге, – ведь у этого мира есть Центр и Источник. Поэтому все тут, кроме бьющегося над собой человека, – скорбящего, страдающего, переменчивого, обидимого и обижающего, – устойчиво, добротно, прекрасно. А если посмотреть и на человека глазами любви – то все вообще соберется в изумительную картину, о которой иначе не скажешь, как «все добро зело»!

Недаром ведь и сборник называется не как-нибудь, а «Апология человека».

Елена Степанян

Августин
Роман в стихах

 
– …А волосы у меня были, – продолжал он,
отхлебывая чай из блюдца, —
вот до́ сих… —
И он бил себя по пояснице.
– Однажды, когда я оступился и летел
в пропасть,
они зацепились, запутавшись, за колючку.
Так я и выбрался невредимым.
 
 
…В восемь лет он был увезен матерью в горы,
где пострижен в мантию с именем Августин
отшельником-старцем.
После смерти матери и блаженного старца
спустился возле Сухуми.
На деньги тайных монашек, живших при церкви,
приехал в Лавру.
Там его не приняли без документов.
Он подался в Печоры.
Ему сказали: если бы у него был паспорт,
его бы взяли на послушанье,
а так – и нечего думать.
 
 
– Если они займутся выясненьем, кто я,
они потребуют показать, где жил я:
вызовут свидетелей, заведут дело…
А это значит – показать им тропы,
указать Верхнюю и Нижнюю Пустынь,
выдать старцев.
Многие там живут без паспорта, нелегально, —
власти дорого бы заплатили,
чтоб до них добраться.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: каждое действие
определяется не точкой его приложенья,
а тем, во имя чего оно совершалось.
 
 
– А если сказать – жил отшельником,
никого там нету,
ничего не видел и – в полную несознанку?..
 
 
У меня сидел врач-психиатр —
друг моего детства,
писатель-детективист с юридическим образованьем
и отец Антоний – священник из Подмосковья.
 
 
– Тогда его пребывание в психбольнице
затянется на неопределенное время:
на нем будут защищать диссертации,
делать карьеры;
целые отделы за него будут получать зарплату.
Материал-то какой богатый,
какой чистый случай:
человек, выросший вне цивилизации,
маугли по-советски!
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: доброе дело
определяется не его содержаньем,
а свидетельством славы Божьей.
 
 
– Были у нас улейки – тридцать штук,
две коровки – они там маленькие, почти как
козы,
были яблони, груши, смоковница, кукуруза.
Были грядки с морковкой…
От грызунов и от хищных птиц
их охраняли кошки.
А вот с греками, которые считали себя
хозяевами этой земли, не было сладу:
они то и дело захаживали за оброком
и очень жестоко нас обирали,
иногда – подчистую.
 
 
С документами была неразрешимая сложность.
Августину было уже двадцать лет, и ему грозило:
а) статья за нарушение паспортного режима;
б) статья за уклонение от воинской службы;
в) статья за бродяжничество.
К тому же:
– Его будут прокручивать по каждому
нераскрытому уголовному делу,
имевшему место на всем Кавказе,
а для местных властей соблазнительно освободиться
кое от каких нерасследованных преступлений.
Горы – такой случай: ни алиби, ни свидетельств,
каждый подозрителен, каждый берется на мушку.
К тому же у юноши, кажется, нет родни,—
предположительно, что не будет ходатайств и
апелляций.
 
 
– А в дереве – там каждый бук в шестнадцать
обхватов —
была выдолблена у меня келья,
по примеру первых горных монахов.
Что я делал зимой? Ну, во-первых, катал свечи.
Во-вторых, варил ладан, глядел на небо.
Благовонный дым долго лежал в ущельях.
Мой духовный отец – новоафонский старец, —
когда монастырь его разогнали,
долго шел через горы —
больше двухсот километров,
и так несколько раз,
пока не перенес в эту Пустынь
архиерейское золотое кадило,
Евангелие в драгоценной ризе,
Богослужебные книги,
кресты, мощевик, иконы.
Там он построил небольшую часовню,
в которой мы и молились.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: только личный подвиг
определяет духовность жизни.
 
 
– К тому же, если он сдастся на милость
властей,
его тут же
приведут к военной присяге,
а ему как монаху,
по Постановлению одного из Соборов,—
не помню, простите, какого —
держать оружие запрещается,—
так как быть с этим?
 
 
– А осенью начинались ливни.
Они шли с вечера до утра и с утра до ночи,
и, казалось, ничего не высохнет там вовеки —
все к земле прибьется, втопчется в землю.
Ближе к зиме монахи из Верхней Пустыни
чуть-чуть спускались
и оказывались около Нижней Пустыни —
совсем близко.
Иногда мы ходили к ним —
особенно, если что-нибудь нужно:
соль, спички…
Там был один такой замечательный —
отец Авель.
Им же оттуда было удобней спускаться
к Сухумской церкви.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: только по чистоте жизни
можно судить об истинности чудотворца.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: истинное чудотворение
всегда сопровождается покаянным чувством.
 
 
– Где ты взяла такого? —
спрашивал писатель-детективист, не скрывая
восторга.
– Что ты с ним будешь делать? —
спрашивал врач-психиатр довольно мрачно.
– Ну что, кажется, не очень дикий,—
улыбался отец Антоний, как всегда благодушно.
 
 
– По ночам, случалось, выли шакалы,
и медведи бродили по горным тропам,
и особенно чудно светлячки мелькали,
туда-сюда летая перед глазами.
Ну и конечно – цикады, конечно – птицы:
соловей, пока он семьей не обзаводился.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: а при всем при этом
не за наши подвиги и молитвы,
не за наши добрые дела и жертвы —
лишь по Божественной милости,
по любви Его крестной
нам открываются врата Царства.
 
 
Наконец, все решили: для спасения Августина
необходим покровитель,
который бы проследил, как движется дело,
и, возможно, своими связями бы добился,
чтобы все прошло безболезненно, мирно, гладко,
чтобы дали паспорт молодому монаху,
освободили от военной службы,
позволили бы работать при монастыре или церкви,
возносить пустыннические молитвы
о земле православной Российской,
о властях и воинстве ее огромном,
и он, избежав допросов, благодарил бы Бога.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: человек может сломаться
под тяжестью слишком рано исполненного
желанья.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: любого новоначального,
пытающегося забраться в небо,
надо схватить за ноги и сдернуть на землю.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: даже прокаженный,
подходя к Господу, просил:
«Если хочешь, Господи, можешь меня
очистить!»
 
 
– А причащаться мы ходили в Сухумскую
церковь.
Ну а так – вечерние, утренние молитвы,
монашеское правило: три канона,
акафист, кафизмы, Евангелие, Апостол.
И конечно – Иисусова молитва.
И вообще – подвиг молчанья.
 
 
Засыпая, я думала – как же ты все-таки, жизнь,
удивительна, баснословна,
все в тебе перемешано, все три дороги,
никаких указателей – направо, налево, прямо.
Еще вчера, считай, я грела глупое тело
на камнях Сухуми,
а может, завтра взберусь на какую-то там вершину,
и тяжелый клобук надену,
и завернусь в трудную рясу.
 
 
– Так вот, – продолжал Августин,
устраиваясь поудобней, —
этот отец Авель сидел дважды:
первый раз за то, что крестил в Черном море
пионерский лагерь;
второй – за царицу Тамару.
Какой-то полковник в его присутствии
обозвал ее нецензурным словом,
а Отец Авель был крепкий, сильный,
под два метра ростом.
Пришлось полковнику извиниться,
отцу Авелю же – прогуляться
по сибирским просторам.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: лучше прогневить человека,
чем прогневать Бога.
 
 
Назавтра Знаменитый Писатель,
выбранный в покровители,
защитник, неожиданная надежда,
уезжал в Гватемалу, потом – в Гонолулу
и еще куда-то.
Сегодня у него был единственный вечер,
да и тот был занят:
он задавал ужин в Дубовом зале
в честь классика английской литературы.
– Ты хоть знаешь, что он написал? —
спрашивал Знаменитый Писатель,
ведя меня лабиринтами к ресторану.
– Кажется, «Алые паруса», – отвечала я,
смеясь собственному остроумью,
ибо чувствовала, что все началось отлично.
 
 
Каждый вечер до самой глубокой ночи
мы с Августином разжигали кадило,
ходили по комнатам, распевая молитвы,
и я больше всего боялась сфальшивить,
но в конце концов вдохновение побеждало.
В доме уже все спали:
чиновники и поэты, лауреаты и кандидаты,
якобинцы и гугеноты,
и кадильный дым окутывал их сновиденья —
хронику века, программу «Время», акции, баталии и
реформы,
семейные неурядицы, мировые войны,
общественные нагрузки, неприятности на работе.
 
 
– Мы немножко посидим на банкете,—
сказал Знаменитый Писатель,—
а потом поговорим по твоему делу.—
И я так загадочно ему кивнула,
что он не выдержал и спросил почти сразу:
– Ну, вкратце, что у тебя такое?
 
 
– Августин, – говорила я, – дай-ка скуфью
примерить,
ну, как – идет мне?
А теперь еще, пожалуйста, и мантию с рясой.—
Я вертелась перед зеркалом то так, то этак.
В конце концов я выпросила у него и клобук.
– Настоящая матушка,—
отвешивал он монашеские комплименты.
 
 
– А почему ты никогда не встречалась со мной
бескорыстно? —
спрашивал Знаменитый Писатель.—
Почему никогда не задавала вопроса —
что это я бегаю от депрессии по утрам
в тренировочных шароварах?
Слушай, зачем это все тебе —
какие-то, извини, попы, монахи?
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: можно и в миру вести монашеский образ
жизни:
необязательно облачаться во вретище, давать
обеты.
Тот, кто поручил мне Августина,
очень меня ругал за мои ночные примерки.
 
 
– Получается, – настоятельно повторяла я,—
либо предательство старцев,
либо психушка по всем статьям,
либо тюрьма со штрафбатом.
– М-да, – тянул Знаменитый Писатель,—
зачем это все тебе – тюрьма, психушка?
 
 
А классик английской литературы,
о котором временно все забыли,
делал вид, что ему и так очень приятно:
вот – поэты разговорились, разгорячились,
у них ведь столько проблем – ускорение,
перестройка…
 
 
– А подложный паспорт? – спросила я.
И тут же немного скривила рот, как в шпионском
фильме.
– Подложный паспорт? – спросил Знаменитый
Писатель
тоном заправского революционера
на конспиративной квартире где-нибудь в Женеве.
– Ну да, – небрежно кинула я,
как сотрудница ЦРУ в Московском парке.
– Слушай, – он вдруг по-ковбойски
заиграл оливковыми желваками,—
он что, никак не пойму, твой любовник?
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: то, что в мире называют любовью,
это все – страсти, страсти…
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: истинная любовь изгоняет пристрастья,
как Христос – бесов.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: лишь любящий Христа – свободен.
Тот, кто поручил мне Августина,
был свободен и беспристрастен.
 
 
– А ведь у меня есть, – сказал врач-психиатр,—
кореш один – уголовник…
Если он уже вышел,
так для него сделать подложный паспорт – плевое
дело!
– Ого! – отозвался писатель-детективист
с юридическим образованьем
и назвал статью, в которой был обозначен срок,
и весьма немалый.
– Между прочим, – заметил отец Антоний, меняя
тему,—
существует поверье,
по которому тот, кто хоть раз примерял
монашеский клобук,
непременно станет монахом.
 
 
– А однажды, – продолжал Августин,
расхаживая туда-обратно, —
поднялся к отцу Авелю в Верхнюю Пустынь
какой-то странник.
«Батюшка, – говорит, – смилуйся,
поисповедуй…»
Был он вертолетчиком, когда с гор сгоняли
монахов.
Был приказ доставлять их вниз живых или
мертвых.
Гнал он так двух пустынников – те прытко
от него бежали.
Но вертолетчикам с высоты было далеко видно,
и было им видно то, что пустынники бегут
к краю ущелья.
А пустынникам, наверное, уже начинало
казаться,
что они отрываются от погони, что спасенье
близко.
И вдруг за деревьями перед ними открылась
пропасть.
Они, как вкопанные, как пораженные громом,
пред нею остановились.
Тут-то и подлетели жадные вертолеты,
закружились, как хищные птицы над обреченной
жертвой.
И тогда пустынники трижды перекрестились
и по воздуху, по воздуху, как по ровной дороге,
бездну перебежали и скрылись где-то.
И вертолетчики содрогнулись.
 
 
– Августин, – неожиданно проговорил кто-то,—
почему тебе обратно-то не вернуться?
 
 
Отец Антоний обычно долго откашливался и
начинал медленно,
с расстановкой:
– Одного монаха поманила птичка.
«Какое-то необычное, – подумал он, – у нее
оперенье, голос…»
И пошел за ней и всего-то на полчаса вышел из
кельи.
А когда вернулся назад, в обитель,
видит – игумен уже другой и братия ему
незнакома.
Стал он спрашивать про своего духовного старца.
25
Все ему отвечают с недоуменьем, пожимают
плечами —
мол, и видом не видывали, и слыхом не слыхивали
про такого!
Наконец, отыскался отец библиотекарь —
человек, сведущий во всяких разных вопросах.
Он сказал, что действительно —
назад лет этак полтораста —
жил в монастыре названный старец,
и даже вызвался отыскать древнюю его могилку.
Эта осень была особенно щедрой.
На кухне в большой прозрачной вазе стояли желтые
кленовые листья
и оранжевые сухие цветы,—
Августина поразило то, что их называют у нас
«китайский фонарик».
Он трогал их удивленно и осторожно
и радовался: – Надо же – и не вянут!
На массивном блюде лежали багровые разрезанные
арбузы,
мокрый виноград, крепкие зеленые груши.
Темнело рано, и было радостно зажигать мягкий свет,
ставить на плиту чайник,
творить перед едой молитвы:
«Благослови, Господи, ястие и питие рабом Твоим…»
и так далее…
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: на всяком месте достойно славить
Господа Бога.
 
 
Августин начинал уже заметно томиться,
находясь под домашним арестом.
Целыми днями он свешивался с балкона
и громко обсуждал прохожих.
– Августин, – говорила я, – не высовывайся
или надень мирскую одежду.
Ты привлекаешь внимание милиционеров:
они охраняют «Березку» и тоже, томясь, глазеют.
– Снять подрясник! – вскрикивал Августин.—
Ни за что на свете! —
Каждое утро он его бережно чистил щеткой
и подолгу гляделся в зеркало,
стягивая светлые волосы
черной галантерейной резинкой.
 
 
Отец Антоний складывал на коленях смирные руки
и начинал, покашливая:
– Среди русских сказок
очень много притч – вот одна такая.
Жили-были старик со старухой,
и пригрели они у себя уточку-хромоножку.
А она, когда они уходили, превращалась в деву,
убирала избу, варила похлебку.
И старик со старухой были очень довольны, однако,
эта тайна не давала им никакого покоя.
И решили они утолить любопытство,
притворяясь, будто уходят.
Сами же – притаились в сенцах и ждут, что будет.
И когда уточка скинула с себя оперенье,
сделалась девой,
им захотелось присвоить плоды своего откровенья:
сожгли они теплые перья и встали победоносно.
И тогда сказала им дева:
– Увы! – за то, что
вы своей волей нарушили весь ход жизни,
лишили меня покрова и облаченья,
должна я теперь вас, несмысленные, покинуть
и тридцать лет и три года мыкаться на чужбине.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: преждевременное прозренье
может исказить судьбы Божьи.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: можно и от всех земных встреч
отказаться
во имя встречи небесной…
 
 
Постепенно деревья начинали терять листья,
и земля стала до черноты обнажаться,
и разоблачались кусты, и леса редели,
и земля готовилась к холоду, к испытаньям.
Если смотреть Августину в глаза,
он вдруг как-то застенчиво усмехался и опускал их,
а щеки его покрывались девичьим румянцем.
К нам приходили монахи и монашествующие
молодые люди:
– Не у вас ли живет старец с Кавказа? —
И он выходил навстречу.
Занимаясь в другой комнате своими делами,
можно было услышать:
– А волосы у меня были – вот до́ сих…
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: настоящему христианину
не следует ждать осязаемых результатов
в устроении земной жизни.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: истинному христианину
отчаиваться не должно от видимого поражения
в этом мире.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: надо любить не себя, но свое
призванье…
 
 
Решено было отправить Августина
к Грузинскому Каталикосу.
– В конце концов, Кавказские горы – его
владенья.
Может он, – ободряли мы
испугавшегося вдруг Августина,—
согласится за тебя поручиться.
 
 
– И прожил раскаявшийся вертолетчик у отца
Авеля
целый месяц в непрестанном плаче.
И простил ему отец Авель все его согрешенья
и благословил до самой его кончины
прислуживать в церкви на самых черных работах.
Тот с радостью обещал грузить уголь для храма
да зимой и летом
то мести дворик церковный,
то лед сколачивать ломом.
 
 
Грузинский Каталикос и подложный паспорт.
Знаменитый Писатель и Фонд культуры.
ЮНЕСКО. Патриархия. ООН.
Красный Крест. Какой-то там Полумесяц…
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: ничего не стоит просить у Бога,
кроме как покаянья.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: ничего не стоит просить у Бога,
кроме как помилованья и прощенья.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: тот, кто хоть раз солгал,
рискует не поверить и Божественному Глаголу.
 
 
На пороге стоял отец Антоний.
Из-за его спины выглядывал маленький человек
с длинной седой бородою.
– А это подарок нашему Августину – его старый
знакомец:
монах Елеазар, он его знает с детства.
Монах Елеазар сиял, кивал головою,
глаза у него блестели:
– Кто же мог ведать, что я в Москве его встречу!
Вот истинно неисповедимы пути Господни!
Вот милость Божья!
– Августин! Августин! – закричала я. – Выходи
скорее.
Тут тебе прекрасный сюрприз, желанные гости!—
Слышно было, как самозабвенно он пел
под шум низвергающегося душа.
– Сподобил меня Господь в начале прошлой зимы
посетить Нижнюю Пустынь,—
начал Елеазар, часто-часто моргая, совсем
по-детски.
– Пришел, а там матушку Августина отпевают в
часовне.
 
 
Смиренная была женщина, высокой жизни.
Августин говорил, что за целых полгода
Господь ей открыл сроки ее кончины.
И еще говорил, что, давая ему последние наставленья,
благословила она его материнским благословеньем
с гор никогда не спускаться, – да, видно, что-то
приключилось с ним, раз уж он, смиренный,
молчаливый, кроткий, здесь оказался.
Для меня ж, окаянного, его увидеть —
утешение в скорби, благоволенье Божье.
 
 
Он с нетерпением поглядывал на дверь ванной.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: в духовной жизни
все совершается не «потому что»,
а «ввиду того что»…
 
 
Наконец, дверь отворилась,
и на пороге появился раскрасневшийся Августин,
растрепанный, с улыбкой блаженства:
– Ну, какой там еще сюрприз? А, отец Антоний!
Здравствуйте, – он поклонился Елеазару,
смотревшему остолбенело.
Образовалась пауза, и я сказала:
– А это наш Августин! Очень ли изменился
от бестолковой московской жизни?
– Это не Августин, – ответил Елеазар,
почему-то пятясь и озираясь.
– Как это не Августин! А кто же это? —
Я почувствовала вдруг, что наш новый гость
какой-то несимпатичный.
– А может, это другой Августин? —
спросил отец Антоний, краснея и заикаясь.
– Это не тот Августин, не с Кавказских гор.
А кто он – Бог его знает.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: Господь может наслать на человека
временное ослепленье,
если зрение мешает совершению путей Божьих.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: надо оставаться свободным
от всего «своего» —
даже от всякого предположенья.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: каждая встреча
уготована нам свыше.
 
 
И тогда они ушли в комнату
и от меня закрылись.
Они сидели там долго – часа четыре.
Мне очень хотелось подслушать,
о чем они говорили,
но я не решалась.
И только когда я просунула туда голову,
предлагая ужин,
я успела ухватить обрывок фразы:
– Ничего, ничего ей не говорите! —
Наконец, из комнаты вышел Елеазар и отец Антоний.
Елеазар, который снял сапоги в прихожей,
казался совсем маленьким, совсем тщедушным.
Августин ужинать отказался.
– Вынужден тебя огорчить, – голос отца Антония
звучал торжественно и очень мягко,—
ты должна знать, кого у себя скрываешь.
Августин – это не «другой Августин»,
а Петушков Саша.
Сбежал из армии в Кавказские горы спасаться.
Жил несколько месяцев у отца Авеля и подлинного
Августина.
Просил, чтобы его постригли в монахи,
его же благословляли
спускаться в мир, сдаваться в часть,
продолжать службу.
А он, по его словам, так уже к ним прилепился,
так прижился,
что не мог ни глаз, ни рук оторвать
от креста, кадила и облаченья,
прихватив их с собою в мир
на молитвенную долгую память.
Ну а дальше – дальше ты знаешь.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: выпрошенный у Бога крест —
самый тяжелый.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: тот, кто выходит на проповедь,
а Господь его на это не посылает,
умножает лишь своеволие и претит Богу.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: каждый человек
нам поручен Богом.
 
 
– Я предчувствовал, предчувствовал! —
ликовал писатель-детективист,
потирая руки.
– Надо еще проверить, – настаивал
врач-психиатр,—
может, у него оружие там, в портфеле.
– Ничего, ничего, – поглаживал по плечу
Августина
монах Елеазар и прибавлял:
– Сердешный,
покаешься, пострадаешь – Господь тебя не оставит!
Все, что Августин украл, было возвращено обратно.
Он сначала три дня молчал, забившись в угол.
Потом – несколько дней проплакал
под дождем на балконе.
Я делала вид, будто ничего не знаю.
Возможно, я, на всякий случай, сама боялась
какого-то разоблаченья.
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: осуждающий своего брата
сам вскоре впадает в подобное прегрешенье.
 
 
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: надо бояться не людей
и каких-то там обстоятельств,
а только греха и Бога.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: надо бояться Бога
так, как боится любящий человек,
что возлюбленный от него отвернется.
 
 
– Можно ли мне после наказанья вернуться
в церковь? —
Августину ответили утвердительно, радостно, хором.
– А стать монахом?
– Это уж как на то будет воля Божья.—
И все стали долго прощаться друг с другом
и по несколько раз просить друг у друга прощенья.
 
 
И уже первый снег пошел,
и по нему расходились все по разным дорогам.
Елеазар садился в Сухумский поезд.
Отец Антоний входил в холодную электричку.
Наверное, пока он к себе доберется,
снег уже заметет его деревянную келью.
Только дым из трубы будет долго виться над полем,
будет долго гореть свеча в домике над рекою —
за весь этот свет,
за весь этот мир,
за настоящего и вымышленного Августина,
за всех нас, грешных.
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: кроме любви,
нет в жизни иного смысла.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: кроме славы Божьей,
нет у жизни иного предназначенья.
Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: нет иного права у христианина,
кроме права прощать всем сердцем.
 
 
Вскоре уезжал и Августин – Петушков Саша —
в военную часть сдаваться.
На нем был серый румынский костюм —
бесформенный и унылый.
Он был пострижен, побрит, выглядел жалко.
Ручаюсь – жальче всего было ему расстаться
не с золотым наперсным крестом,
не с архиерейским кадилом,
но с самим Августином – желанной чужой
судьбою,
с ангельским облаченьем —
со строгим подрясником,
с бархатною скуфьею,
с мантией, развевающейся по ветру,
с клобуком – этой таинственной легкой лодкой
о двух узких веслах,
на которой, по преданию, после смерти
отправляются вниз по большой и властной реке
монахи.
И это уже – навеки!
– Опускай глаза, – говорила я, ведя его
по вокзалу,—
миродержители века сего по глазам узнают
жертву.
Не хватает еще, чтоб они в последний момент
тебя изловили!
– Я вот только не знаю, – сказал он вдруг
на перроне,—
кончилась моя жизнь, началась ли…—
Все вокруг в летящем снегу терялось.
– Поцелуемся на прощанье, – сказал он кротко,—
кто знает, увидимся ли еще, нет ли…
 
 
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: каждое испытанье
надо пройти насквозь,
и путь этот – наикратчайший.
 
 
Убирая комнату, где жил Августин,
у его изголовья
я нашла сложенную в четыре раза бумажку.
Там было написано неграмотно и прилежно:
«Сыне, отдай Мне сердце!»
Далее шел непонятный текст —
то ли какой-то гимн,
то ли воображаемого Августина
вдохновенное сочиненье:
«Доверься руке Моей, уверуй в Промысел Мой.
Ибо Мое попечение о тебе простирается от
земли до небес.
И каждое дерево, провожающее тебя,
посажено от Моих семян,
и каждый источник, обгоняющий тебя,
выплеснут из Моих глубин.
И если враг одолевает тебя, —
это Я послал его победить терзающую тебя
змею.
И если обессиливает тебя болезнь, —
это Я послал ее иссушить опаляющий тебя
соблазн.
И если сума натирает тебе плечо, —
это Я жернова навесил на грабителя твоей души.
И если тюрьма заковывает тебя в кандалы, —
это Я посадил на цепь безумный замысел твой…»
 
 
Возможно, было какое-то продолженье,
но второго листка так и не удалось обнаружить.
И только оранжевый китайский сухой фонарик
горел красноватым светом, покрывался пылью,
тускнел, выцветал, но держался долго —
почти целую зиму.