Текст книги "Прожившая дважды"

Когда сейчас я выхожу в сад на моей даче и смотрю на цветы, всегда думаю, как было хорошо, если бы мама здесь сидела на скамеечке. Она так любила цветы, покупала их даже на последние деньги, что я ей приносила. Я удивлялась: «Мама, ну что же ты купила?» Она: «Я купила бутерброды с форелью и осетриной, очень вкусно, и три букетика фиалок. Это мне так напоминает Париж». Я ей: «Мама, ну ты бы картошки купила, котлеты сделала».

Она так жила и не хотела расставаться с тем, чем наградила ее душу природа.

Глава 3
Дом на Большой Грузинской

Всесоюзное общество культурных связей с заграницей располагалось в красивом одноэтажном особнячке по соседству с домом, где мы с отцом занимали две комнаты. Мы были счастливы. Каждый вечер папа мог заходить к нам, чтобы поцеловать и пожелать спокойной ночи. Помню, часто он был во фраке, так как в ВОКСе устраивались приемы.

Наше молодое государство нуждалось в пропаганде своего искусства, которое на Западе не очень-то воспринимали, и отец активно включился в эту работу. Блестяще владея английским, французским и немецким языками, он свободно чувствовал себя среди иностранцев. Пригодились и его давно сложившиеся связи с деятелями культуры европейских стран. «Встречи с друзьями в Европе» – так назвал он серию свои книжечек, изданных в приложении к журналу «Огонек».

В ВОКСе проходили не только приемы иностранных гостей, но устраивались и большие концерты. Тогда мы тайком от папы пробирались в зал и садились в задние ряды. Хотя никто не стал бы нас выгонять, все знали, что мы дети Александра Яковлевича. Папа с удовольствием принимал участие в этих концертах как артист. Особенно мы любили, когда он читал «Злоумышленника» Чехова. Слыша наши восторженные крики, он смущался, старался пораньше уйти со сцены, чтобы поймать нас. Но мы его опережали – бежали к главному входу, швейцар быстро нас выпускал, и мы оказывались в безопасности – отец не мог надолго покидать концерт.

Эти вечера в ВОКСе оказывали на нас большое воздействие и, я думаю, помогли в выборе актерского пути. Однажды случилось невероятное событие. Меня пригласили в «Союздетфильм» на главную роль в картине «Рваные башмаки», там девочка должна была говорить на немецком языке. Пробы прошли удачно, но… папа в последнюю минуту сказал: «Нет, это слишком плохо для здоровья» и не пустил меня. Тогда я решила учиться в балетной школе, мне очень нравилось танцевать, и он отвел меня к Викторине Кригер. Балерина осмотрела меня, и оказалось, что я гожусь для балета, потому что у меня пальцы на ногах ровные, и для танцев на пуантах это очень хорошо, с такими пальцами балерина очень устойчива. Я обрадовалась, но папа опять не согласился. Он знал, как тяжело учиться в балетной школе. Дочь его ближайшего казанского друга Виктора Тихомирнова, Ирочка Тихомирнова (которая, кстати, состояла с нами в родстве по материнской линии), училась в балетной школе Большого театра и была худенькая, изможденная. Папа не хотел подвергать меня таким испытаниям.

В концертах ВОКСа участвовали лучшие артистические силы тогдашней Москвы – певцы, драматические артисты. Например, Ильинский, с которым отец дружил, Образцов со своими куклами. Гостями были иностранные деятели культуры: Андре Жид и Виктор Мэргерит[8]8
  Виктор Мэргерит – французский романист и историк.


[Закрыть], Мэй Лань Фан, китайский артист, который подарил мне кимоно, а Лене то ли скатерть, то ли ковер с золотыми драконами. Приходил Алексей Толстой, гулял с нами по саду и рассказывал про Петра Первого, роман о котором он в это время писал.

Посещала нас в комнатках ВОКСа, где мы тогда жили, мама, поскольку папа часто уезжал, а она, естественно, интересовалась, как живут ее дети, смотрела на нас всегда трагическими глазами, виноватыми, наполненными слезами, прижимала мою голову к своей груди. Конечно, она страдала, что мы не с ней, но, честно говоря, с папой нам было очень интересно.

Если отец заставал маму у нас, мне было очень любопытно наблюдать за их отношениями – я понимала, что когда-то они были мужем и женой. Однажды мама пришла в берете, который папа привез Лене из-за границы, и я заметила, что мама даже кокетничает с отцом, а он ей мрачно сказал: «Беретик Леночкин, он вам не идет, Ольга Вячеславовна». Мама ответила: «Да, конечно, потому что у меня нормальная голова, а у ваших детей – в вас, котлы круглые». Но папа смотрел на нее добрыми глазами, и у нас рождалось не до конца осознанное чувство: ведь они – наши родители, как было бы хорошо, если бы они оставались вместе.

Жизнь шла своим чередом, мы ходили в школу, тяготея к искусству, посещали кружки, Дом пионеров.

Особое место среди европейских друзей отца занимал Ромэн Роллан, их связывала давнишняя дружба. Приезжая за границу, он часто гостил у Роллана, жена которого, Кудашева Мария Павловна, была русской. В дневниках отца очень подробно описаны эти встречи.

Когда стало известно, что Роллан приедет в СССР, папа постарался подготовить нас к этой встрече. Он хотел, чтобы мы произвели впечатление интеллигентных девочек, и прочитал нам роман Роллана «Кола Брюньон» (как раз в то время вышла большая книга с иллюстрациями Кибрика с замечательным портретом Ласочки). Помню, Роллан был весь какой-то серый – белые волосы, выцветшие глаза, в прошлом голубые, серый плащ с начесом, он в него все время кутался, боясь простудиться, так как был туберкулезником. Сам Ромэн Роллан был высокий, хотя и согбенный, а его жена – маленького роста, но очень живая, активная. Она все время щебетала, вероятно, ей было приятно оттого, что есть возможность говорить по-русски. Я показывала книжку с иллюстрациями Кибрика. Мария Павловна переводила. Роллан посмотрел на замечательный портрет Ласочки (героиня романа), потом на меня и сказал: «Похожа!» Я это запомнила и много лет спустя, когда на телевидении играла Ласочку с Евгением Яковлевичем Весником, сделала себе такой грим, чтобы быть похожей на портрет Ласочки из книги.

Помню, мы читали какие-то стихи, читал свои стихи и наш вахтер. Роллан был потрясен – вахтер и… стихи.

Писатель прожил у нас недолго, всего несколько дней. За ним приехали и перевезли в другое место, хотя он хотел остаться у нас, хотел домашней жизни.

Целью его приезда в СССР была встреча со Сталиным. Она состоялась, переводчиком на этой встрече был мой отец.

Отец продолжал встречаться со своими друзьями по революционному движению, но те, что стали теперь вождями, отдалялись от него все больше и больше.

Тем не менее связь с Молотовым не прекращалась. Мы часто ездили к нему на дачу. Я дружила с дочкой Молотова, Светланой, и очень жалела ее. Маленькая, хрупкая, она жаловалась, что дети Калининых (они были соседями по даче) обижают, бьют ее. Когда я приезжала, кричала им: «Калиныши, выходите драться, кто Светку тронет, будет со мной иметь дело». Но «калиныши» меня боялись и не выходили. Когда не стало ни моих, ни Светланиных родителей, мы встречались, я приглашала ее к себе в театр и вообще всегда помогала, когда это было надо.

В дневнике отца я нашла историю об одном эпизоде, который и я отлично помню. На территории дачи Молотова был спуск прямо к Москве-реке, там были купальни, мужская и женская. Меня нарядили русалкой, вплели мне в волосы цветы, на голову навесили водоросли и сказали: «Плыви к мужикам». Я поплыла, а плавала я хорошо, и вдруг увидела, что мой папа и дядя Вяча борются на пристани и Вячеслав Михайлович толкнул отца в реку. Я дико заорала, тогда он и сам прыгнул в воду. Я подплыла к нему и стала его бить и кричать: «Зачем ты моего папу толкнул в речку?» Он засмеялся: «Ну, боремся мы, играем, мы так привыкли, твой папа умеет плавать и я тоже, мы в Казани переплывали Волгу. Знаешь, какая она там широкая». Они просто вспоминали свою молодость. Потом мы втроем сели в лодку, они пели волжские песни, я тоже исполнила песенку:

 
Где гнутся над омутом лозы,
Где яркое солнце встает.
Играют и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод.
 

Мы ездили на дачу к Молотову несколько раз, но всегда, когда мы приезжали, мать Светланы, Полина Семеновна, говорила мне, что у Светы педагог по английскому языку или по истории и что у нее нет времени. Я возмущалась, говорила, что хочу с ней поиграть, что я для этого приехала, но Полина Семеновна была неумолима.

Благодаря тому, что мы жили при ВОКСе, мы повидали очень много интересных людей, о многих нам рассказывал отец, когда возвращался из очередной командировки. А ездил он не только за границу. Был, например, в Ленинграде, где встречался с Орбели[9]9
  И. А. Орбели – советский востоковед, академик АН СССР. В 1934–1951 гг. – директор Эрмитажа.


[Закрыть], Самойловичем[10]10
  Р. Л. Самойлович – советский полярный исследователь. В 1925–1930 гг. – директор Института по изучению Севера.


[Закрыть], академиком Иваном Павловым. Хорошо помню его рассказ о Петропавловской крепости.

Совсем неожиданно свершилось чудо – отец получил еще одну квартиру в Доме на набережной (кроме той, в которой уже жила Гертруда с сыном).

Глава 4
Дом на набережной

Улица Серафимовича, дом № 2, известный, многими описанный в литературе, Дом на набережной. Тогда в нем жила элита советского государства. Этот огромный дом по тем временам был передовым, но нам, приехавшим из-за границы, он ничем особенным, ничем выдающимся не казался. Живя в Европе, мы привыкли к тому, что есть газ, холодильник, ванна. Москва в это время готовила на примусах и керосинках, мыться ходили в бани. Вначале дом предназначался для временного проживания и был чем-то вроде гостиницы. На казенной мебели из мореного дуба были алюминиевые бирки. Правда, кабинет отца и столовую разрешили обставить нашей старинной мебелью, которую отец очень любил.

Дом этот казался мне загадочным. Строить его начали, еще когда мы жили в Праге. Отец, уезжая в Москву в командировку, иногда брал меня с собой, и я видела стройку, а на том берегу Москвы-реки старый храм Христа Спасителя. Когда мы вернулись в Москву, я спрашивала, а где этот красивый дом с куполами, а папа показывал на Кремль и говорил: «Вот они, купола». Но я настаивала на своем, говорила, что вон там, на другом берегу, стоял красивый дом… Отец ничего не мог мне объяснить. Слава богу, много лет спустя храм Христа Спасителя восстановлен.

А загадочным дом был потому, что рядом с ним в свое время находился двор Малюты Скуратова (там, где сейчас «Росконцерт») с церковью и подворьем. Я вместе с местными мальчишками любила туда забираться. Церковь была закрыта, но мы находили дыры, через которые удавалось пролезть. В церкви был открыт люк, который вел в подвал. Я как-то в него залезла, увидела прикованный цепями скелет и больше туда ни ногой. Спустя много лет мои бывшие товарищи, местные мальчишки, будучи уже взрослыми, доказали, что это был ход в Кремль и что Малюта Скуратов вел там допросы арестованных врагов царя Ивана Грозного. Об этом была статья в «Огоньке».

Недавно снимали фильм обо мне, и мы пошли в нашу квартиру в Доме на набережной, но женщина, которая там сейчас живет, была больна, нас не впустили. А в соседней квартире, 103, которая тоже раньше была нашей, теперь жила внучка Цюрупы. Позже мы встретились, она меня помнила, и, когда я стала рассказывать про скелет и подвал и предположила, что теперь мне никто не поверит, она сказала, что не только поверит, но что тоже там была и сама все видела. Она оказалась единственным человеком, с которым удалось поговорить о времени, когда мы жили в этом доме. Почти всех жильцов посадили в 1937 году.

Когда мне понадобилась какая-то справка, никаких книг учета в домоуправлении не оказалось, понадобились свидетельские показания. Меня спросили, где я жила, я сказала: «Подъезд № 5, квартира 104». Секретарь прошла карандашом по списку квартир и сказала одно слово: «Цурюпа». Только она одна и осталась.

На той же лестничной клетке, в квартире № 103, жили мачеха с сыном. Митя, наш брат, чувствуя, что рядом родные люди, иногда прибегал к нашей двери, стучался, просился к нам, но мать всегда злобно оттаскивала его. Это очень грустно, мне не хочется об этом вспоминать.

С тех пор как мы покинули виллу «Тереза», у нас не было дома, который мы могли бы считать своим.

А папа жил с нами в четырехкомнатной квартире. Он осуществил свою мечту жить со своими детьми вместе. Мы перестали ездить по гостиницам, домам отдыха, жить в снятых комнатах, а обосновались с папой в этой квартире. Для нас это было очень важно. И наконец, мы живем вместе с папой, у него есть кабинет, у нас с сестрой Еленой – комната, а еще столовая и маленькая комната для домработницы. Старшая сестра Наташа к этому времени жила у мамы, у нее были сложные отношения с отцом. Наташе было уже семнадцать лет, у нее было много друзей, она дарила им папины вещи: шарфы, перчатки и так далее, а папа любил порядок и был достаточно требовательным, порой даже суровым. И все же она иногда приходила к нам, и в маленькой комнате у нее было свое место, где она могла переночевать. Домработница варила обеды, следила за чистотой. Папа был очень гостеприимным хозяином. К нам приходили многие известные люди. Часто бывали артист Ливанов, Немирович-Данченко, родственники отца, наши дяди – Авив Яковлевич, Вячеслав Яковлевич, который замечательно пел. По-моему, отец его даже ревновал, потому что сам любил выступать. Вообще, это отличительная черта всех Аросевых – жажда выступать перед зрителями. Под руководством отца и воспитательницы Зинаиды Яковлевны мы устраивали домашние спектакли. В одном из таких представлений Лена изображала ночь, на ней была темная накидка со звездами, на голове – месяц. Я изображала утро и пела:

 
Я день за собой веду,
Восток мной озарен…
 

Там еще было много куплетов, а заканчивалось все такими словами:

 
Уж день златой настал,
Его на работу творец послал
Уж день златой настал…
 

После этой песни папа мрачно спросил: «Зинаида Яковлевна, вы кого имели в виду под именем творец?» «Иосифа Виссарионовича Сталина», – не задумываясь, ответила воспитательница. На что папа произнес: «А-а-а, понятно».

Папа любил петь романсы. Но больше всего любил позвать нас в свой кабинет, и, сидя в рубашке-косоворотке, синей, сарпинковой (так называлась ткань в точечку), начинал петь, играя на мандолине, а играл он очень хорошо. Пел казанские разбойничьи песни про двенадцать разбойников и их атамана Кудияра и волжские задушевные песни, погружаясь в воспоминания о своей юности. Только с нами он мог позволить себе это. Мы сидели на ковре и подпевали. Потом он пел студенческие куплеты еще из времен обучения в реальном училище.

 
А гимназисту нужен ром,
Когда идет он на экзамен.
А то, пожалуй, скажет он,
Что Юлий Цезарь был татарин.
 

У нас был шкаф с большой полкой. Он ставил на эту полку книги, довольно много книг, и мы должны были за неделю все это прочитать. Мало того, надо было письменно или устно рассказать, что же мы прочли. Это чтобы мы не хитрили, уверяя, что прочли, а на самом деле схалтурили. Но заставлять нас было не надо, мы любили читать и читали до ночи. Спать мы ложились поздно, потому что всегда ждали отца, ведь у него очень часто были вечерние приемы в ВОКСе. Мы всегда прислушивались, по звуку лифта определяли, на каком этаже он остановился, и когда слышали, как в замок вставляется ключ, быстро ложились в кровать и притворялись спящими. Папа заходил, думая, что мы спим, целовал нас, а потом или уходил в квартиру 103, или ложился спать.

Скоро в моей жизни произошло знаменательное событие. 12 июля 1935 года, в День авиации, мы были на празднике на Тушинском аэродроме. Тогда еще не было никаких павильонов, никаких трибун, все просто стояли, наблюдая парад. Папа не был членом Политбюро, мы скромно разместились в сторонке. Но Сталин «своим орлиным взором» углядел нас, подошел и сказал: «Как не стыдно, большие встали впереди, маленьким девочкам ничего не видно». Он взял нас за руки и поставил впереди себя. Потом спросил у меня: «Девочка, сколько тебе лет?» Я ответила: «Двадцать первого декабря исполнится десять лет». На что Иосиф Виссарионович, друг всех детей и всех народов, удивился: «Смотри, мы с тобой сверстники, я тоже родился двадцать первого декабря. Приходи, девочка, вместе праздновать будем». Я совершенно растерялась, закивала, благодарила, неизвестно за что. Сталин заговорил с моим отцом, они обсуждали что-то в связи с отъездом отца в Париж. Помню, папа сказал, что он едет такого-то числа, на что Сталин произнес: «С Богом, Саша, с Богом!» Помню еще, что Сталин называл отца на «ты», а тот его по имени-отчеству. Мне было приятно, что я оказалась в центре внимания, что на меня обратил внимание вождь народов. Несколько раз он просил разрешения закурить, я кивала: «Да курите, пожалуйста». Он похвалил меня: «Вот молодец, а моя девочка Светлана не разрешает мне курить». Меня удивило, что он трубку выбивает о каблук сапога. Когда спустились парашютистки с букетами цветов, огромными, почти одного роста с ними, и поднесли Сталину эти цветы, он взял самый большой букет, отдал его мне и сказал: «Возьми его за день рождения, приходи, будем вместе праздновать». Я эти цветы отвезла домой. Нас фотографировали на аэродроме, а Сталин приговаривал: «Этот снимок завтра в “Правде” увидишь, а этот в “Комсомолке”». Потом приходили и к нам домой, снова снимали меня с этим букетом, расспрашивали, но я была не очень разговорчивой, за меня говорила сестра Елена, рассказывала, как я беседовала со Сталиным. Интервью, напечатанное в «Комсомольской правде», у меня сохранилось. Эта история имела продолжение. Я не забыла, что Иосиф Виссарионович пригласил меня на день рождения. И вот 21 декабря, в сильный мороз, я пошла в цветочный магазин. Как хорошо воспитанная девочка, я знала – цветы в день рождения надо дарить обязательно. Понимая, что такой букет, который подарил Сталин, мне не потянуть, купила гортензию в горшке, высокий цветок розового оттенка. Мне его хорошо упаковали, чтобы он не замерз, и я с этим свертком подошла к Боровицким воротам Кремля. Высыпало, наверное, человек пять вооруженных до зубов охранников. Их, конечно, поразила фигура с каким-то пакетом под мышкой. Они кричали: «Стой! Ложись! Куда!» Я ответила, что иду к товарищу Сталину на день рождения. Они выхватили цветок, стали вытаскивать его из горшка вместе с корнями, с землей. Я возмутилась: «Что вы делаете, это подарок товарищу Сталину. Он пригласил меня на свой день рождения». Тут некоторые начали соображать, что происходит, заулыбались. Я потребовала, чтобы они вставили цветок обратно в горшок. Потом один из них удалился, чтобы позвонить, а когда вернулся, сказал: «Сталин тебе очень благодарен, но он очень занят, поэтому праздновать сегодня не будет». Цветок я оставила и попросила, чтобы его передали и сказали, что это подарок от Оли Аросевой.

Я пришла домой вся в земле, с заплаканными глазами, грязным лицом. Увидев меня, папа спросил, что это за явление такое, откуда. Я гордо ответила: «Из Кремля». Он ужаснулся: «Как из Кремля?» Я: «Я была у товарища Сталина». Папа: «Боже мой, зачем?» Я: «Он же приглашал меня, я и пошла праздновать наш с ним день рождения».

Даже сейчас я не могу передать, что это было. Папа стал издавать какие-то звуки, нечто среднее между плачем ребенка и криком ночной птицы. Он стонал, хватался за голову, качался из стороны в сторону – был очень жалким. Я очень расстроилась, потому что никогда не видела его таким. Раньше, когда он был чем-то нами недоволен, он, не чуждый театральности, вставал в позу и говорил, как мне тогда казалось, какое-то колдовское заклинание, чтобы превратить меня в чудище. Потом я узнала, что это было начало речи Цицерона: «Quo usque tandem, abutere Catilina, patientia nostra?» В переводе: «До каких же пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?» Я очень боялась этих слов, начинала рыдать, просить прощения. На этот раз было совсем другое – мне просто надоело, и я ушла, так и не поняв, что плохого я сделала.

Глава 5
Немецкая школа

Еще один дом моего детства – немецкая школа имени Карла Либкнехта. Вначале это была английская школа с немецким отделением, находилась она на Самотеке. Потом нам дали отдельное здание на Кропоткинской. В новой школе сначала мы устроили субботник, мыли ее, подметали, вывозили мусор и только после этого приступили к занятиям. Наташа училась в девятом, Лена – в пятом, а я в третьем классе. Мне тогда было десять лет. Педагоги были немцами, все предметы преподавались на немецком языке. Для нас это не представляло никакой трудности, мы выросли на этом языке, хорошо знали его. В моем классе была учительница геноссе Бауэр, товарищ Бауэр. Ее племянница Таня Бауэр во время войны была нашей крупной разведчицей. Именно она послужила прообразом героини фильма «Часы остановились в полночь». Геноссе Бауэр была женщиной с басом, и у нее росли усы… Я ее дико боялась, при виде ее просто каменела и не могла отвечать, а она густым басом нараспев произносила: «Ге-но-ссин Аро-зе-ва дас ист катастрофа-а-а». Я рыдала и в слезах шла на место.

В школе учились очень интересные люди. Это было время, когда весь мир бурлил – к власти в Германии пришел Гитлер. Коммунисты Германии, передовые люди, писатели Иоганнес Бехер, Вольфган Вольф переехали в Москву, спасая свои семьи. В Испании шла война, и поэтому республиканское правительство Испании, в том числе премьер-министр Негрин, своих детей тоже перевезли в Москву. Миша Негрин, Мигуэль, учился у нас, в него была влюблена моя сестра Елена. Она проделывала вот какие хитрости. Утром бежала через Каменный мост на Арбат, там вставала на подножку трамвая «Аннушка» и, когда видела, что идет Миша Негрин, лихо соскакивая с подножки, догоняла его и, имитируя случайную встречу, вместе с ним шагала в школу. Миша знал немецкий, он называл Лену «кляйне роте томато», «маленький красный помидор», потому что у нее была красная кофта. Еще у нее в классе учился замечательный человек, впоследствии очень известный, Маркус Вольф. Потом он был директором «Штази». Я с ним встречалась уже взрослой, когда он приезжал в Советский Союз. Редакция «Совершенно секретно» на телевидении организовала нашу встречу, мы вспоминали, как мы учились, как играли в казаки-разбойники, показывали друг другу фотографии, я подарила ему свою книгу «Без грима», которая вышла в то время, а он подарил мне книгу про себя, которая называлась «Человек без лица». Я тогда еще пошутила: «Ну вот, ты человек без лица, а я без грима». А вскоре произошла какая-то мистическая история.

Он передал мне через знакомого книжку под названием «Die Freunde sterben nicht» («Друзья не умирают»). С этой книжкой я пришла домой, включила телевизор, и там в новостях сказали, что умер Маркус Вольф. Я так и осталась стоять, держа в руках книжку «Друзья не умирают».

В нашей школе пение преподавал Эрнст Буш. Мы строились в отряды, шли по Кропоткинской улице и пели «Drum links zwei, drei, drum links zwei, drei». Изумленные москвичи смотрели на нас с ужасом: какие-то немецкие дети маршируют, орут что-то по-немецки.

Ну, и конечно, всех тогда захватила романтика испанской войны. Моя старшая сестра Наташа всегда больше дружила с мальчиками, и у них образовалась компания – Данька Капелянский, Женя Парини и Наташа. Они решили, если их добром не отпустят, они убегут в Испанию сражаться на стороне республиканцев. Для этого Наташа выучила несколько испанских фраз, а нас заставляла петь «Аванти пополо, а ля рискосса, бандьера росса триумвера», при этом мы воинственно маршировали: днем маршировали под немецкие песни, а вечером, дома, под руководством Наташи – под испанские. Занятное было время. Просто удивительное. Я очень дружила с Марьяной Беккер и другими девочками из Германии. Будучи уже взрослыми, мы старались поддерживать связь, но потом нас разбросала судьба. Моя подруга Майка Грюнберг уехала на родину, в Германию, вместе с двумя подругами. Она мне потом писала оттуда.

Немецкая школа была нашим вторым домом, мы любили его, дорожили дружбой товарищей.

Но пришла страшная пора в истории нашей страны. Каждый день в школе мы видели, как кто-нибудь из учеников наклонял голову и плакал. Мы понимали – значит, его родителей арестовали. Арестовывали иностранцев-антифашистов, которые приехали к нам, спасаясь от фашистского режима. Так у Майки Грюнберг арестовали мать и отца. Начались аресты педагогов, и в конце концов нашу школу закрыли.

Отец в это время по поручению Сталина должен был привезти архивы Маркса и Энгельса, которые находились у меньшевиков-эмигрантов во Франции. Именно эту поездку они обсуждали на параде в Тушино. Архивы нужно было доставить в Москву. Этому посвящена вся четвертая тетрадь дневников отца. Он ездил в Париж дважды. Первый раз с Бухариным. Об этой поездке есть воспоминания в книге вдовы Бухарина, поскольку она ездила вместе с ними. А во второй раз с ним ездил Герман Тихомирнов (брат Виктора, казанского друга отца) и Адоратский[11]11
  В. В. Адоратский – деятель Коммунистической партии, историк, философ-марксист. Академик АН СССР.


[Закрыть]. В дневниках отца подробно описана эта почти детективная история, описана ярко и образно. У него замечательные зарисовки буржуазных деятелей, например Леона Блюма[12]12
  Леон Блюм – французский политик, социалист. В 1936–1938 гг. – премьер-министр Франции.


[Закрыть], меньшевиков, эсеров, с которыми он встречался, выполняя задание. Впоследствии, читая в КГБ дело отца, я с удивлением узнала, что ему вменялись в вину именно эти встречи, хотя происходило все по поручению Сталина. Это была огромная заслуга отца – договориться с этими людьми и привезти в Москву подлинные архивы Маркса и Энгельса. Сейчас они хранятся в Институте марксизма-ленинизма.

Мера человеческой подлости в те времена была чудовищной. Людьми руководил страх. В дневниках отца описаны собрания, которые проходили в ВОКСе, где интеллигентные люди, имеющие богатые биографии, люди, с которыми он жил и работал многие годы бок о бок, писали друг на друга доносы. Отец сохранил документальные подтверждения тех нападок на него, которые были в прессе, в частности в «Правде». В дневниках есть две заметки, из которых ясно, в чем его обвиняли. Сейчас это смешно читать: его обвиняли в том, что он носит фрак и говорит на иностранных языках. Он отвечал, что знает, когда, где и что носить. «В 1917 году, – писал он, – во время революции я носил шинель, а на приемах зарубежных гостей надевал фрак и говорил с ними на их родном языке, чтобы мы лучше понимали друг друга».

Напряженная обстановка в стране не могла не сказаться на отношениях внутри семьи отца. Его вторая жена все время требовала разрешения выехать к родителям за границу. Ей в этом было отказано. Отец понимал, что это выпад против него. Он был готов расстаться с женой, ведь о взаимопонимании там и говорить не приходилось, но сын… Единственный сын, наследник. Отец не мог его лишиться.

Поездка по поручению Сталина за архивами была последней, за границу отец больше не выезжал.

Наступала страшная пора 1937 года. Все силы уходили на борьбу в защиту своего честного имени.