Текст книги "В лучах заходящего солнца"

Ирина Герасимовна продолжала говорить, но я уже не могла слушать. У меня кружилась голова, пылало лицо, стучало в висках, а в гостиной, казалось, невыносимо душно. Дачу Лицинских я покидала в полной темноте. Мерцали своим равнодушным светом крупные звезды. Другая семья отца! Он кого-то любил, играл с другим ребенком, носил его на руках. В это невозможно было поверить. «Книги совести раскрываются и дела сокровенные открываются…» Где-то, быть может, живет мой старший сводный брат, которого я никогда не увижу. А вдруг он похож на отца? Вдруг у него те же черты?

Остановившись, я сняла перчатки, шапку, хваталась руками за ветки ели, растущей у дороги, терла лицо, словно пытаясь погасить пылавший внутри меня жар. Дойдя до дома, и уже раздеваясь на веранде, спохватилась – перчатки! Их нет, обронила по дороге, а это значит надо возвращаться. Когда я снова вышла из дома, свет уже не горел ни у Белингов, ни у Аглаи Тихоновны. Но по-прежнему блестели высокие звезды. Я шла к тому месту, где останавливалась. Мои перчатки лежали на дороге. Нагнувшись за ними, почувствовала на себе чей-то взгляд. Впереди горели два глаза. Это собака! В нескольких шагах от меня. Она стояла, склонив голову набок и дрожа. Мне стало ее жалко. Позвала, и собака поплелась за мной. На ступеньках своего крыльца я поставила на тарелку с рисовой кашей. Собака жадно набросилась на угощение.

* * *

Следующие два дня в гимназии прошли как в тумане. Я не слушала учителей, не находилась с ответом, говоря что-то невпопад. Это никого не удивляло, такое случается от голода часто. На обеде я завернула в лист бумаги свою котлету. Заметив это, Аня спросила, для кого? Я ответила, что ко мне приходило существо с эльгрековскими глазами. Тогда она произнесла:

– Возьми и мою тоже.

Это был поступок! Невозможно объяснить, что для нас в то время значила самая обыкновенная котлета. А тут порыв не просто поделиться ею с ближним, а поделиться с собакой. Я еще больше заинтересовалась этой девушкой.

На третий день в гимназии я не стала обедать. Есть не хотелось. Обратная дорога далась мне с большим трудом. Не было сил растопить печь. Я легла в кровать. Ничего не хотелось. Проснулась от того, что стало жарко. Я не понимала, сколько времени, ночь или утро, и следует ли уже вставать в гимназию. По-видимому, заснула снова, потому что когда проснулась окончательно, солнце было уже высоко. Значит, я проспала гимназию. Подняться с кровати не смогла. И снова, не то сон, не то обморок. В бреду я звала Леонида. Казалось, будто он сидит у моей постели, я протягиваю к нему руку, но рука падает в пустоту. Снизу доносился стук во входную дверь. Видимо мои соседи, не видя ни меня, ни дымка из трубы, забеспокоились.

* * *

– Плеврит. – заключил доктор Белинг.

Мне предстояло провести в постели много дней. Я этому радовалась, потому что не хотела идти в гимназию. В детстве я любила болеть, потому что всегда у моей кровати сидела мама. Но как же невыносимо болеть одной!.. Лежала, уставившись в потолок, а перед глазами всплывал Таврический сад. Мы гуляли с папой, как вдруг он остановился. Папа смотрел на мальчика, которого вела за руку женщина, похожая на гувернантку-немку. Мне тогда показалось, что и женщина как-то странно посмотрела на папу. Они ушли, а папа еще долго смотрел им вслед. Почему-то этот эпизод остался в моей памяти. Я тянула папа за руку, а он все стоял и смотрел. Теперь я, кажется, понимаю кто это был, но как же тяжело это принять. Вот и открылись «книги совести», и «дела сокровенные» стали известны. Мне известны. И даже если приедет мама, а с нею и Бебе, и затопит камин, и напечет пирогов, и мы, наконец-то, наедимся, жизнь все равно не будет прежней. Так думала я, лежа в стылой комнате, и смотря то в скошенный потолок, то в окно, где качались высокие лиственницы возле дачи Гобержицких.

Часто мне снился один и тот же сон. Иду домой, по Васильевскому острову, и удивляюсь, что вокруг все прежнее. Ничего не изменилось. Вот уже мой дом. Свет в окне горит, значит, мама дома! Я заглядываю в окно, пытаюсь разглядеть маму, Липочку, пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мне ничего не видно, и не слышно. Меня ослепляет яркий свет, он застит мне глаза. Я просыпаюсь.

Добрейшая Аглая Тихоновна каждый день приносила мне молоко. Как-то я имела неосторожность сказать, что мне не нравится вкус молока, и Аглая Тихоновна стала кипятить его с листьями мяты. Одна подолгу сидела со мной, чтобы я не скучала. Уводя меня от разговоров о родителях, Аглая Тихоновна вспоминала совсем давние времена, когда дачи в Мерихови только строились. Ради шутки каждому дому давали свое имя. Лев Борисович Гобержицкий назвал свою дачу «Аквилегия». Дача Аглаи Тихоновны называлась «Зимница».

– Зимница – это потому что вы там жили зимой?

– Нет, – смеется она. – Зимница это на Дунае. Мой покойный супруг там сражался в Турецкую войну. Место его чем-то очаровало. Дачу купили в том же году. Сорок лет назад. Много каламбуров было с названием. А Галактион Федорович называл свою дачу «Натали», в честь супруги.

– Я ее совсем не помню.

– Она рано умерла, молодой. Галактион Федорович очень ее любил. Он оставил преподавание в Духовной Академии и переселился сюда. Кажется, до сих пор не смирился с одиночеством.

– У них, кажется, был сын?

– Да, он живет в Риме, изучает историю католической церкви.

– Пишет?

– Да, теперь пишет. Одно время война нарушила их переписку. Тогда Галактион Федорович стал выписывать все европейские газеты. Потом переписка восстановилась, а привычка осталась. Он и нам их читал, переводя с листа.

– Я не помню, как называлась наша дача. – говорю я.

– Длинные названия редко приживаются. – вздыхает Аглая Тихоновна. – Ольга Ильинична дала ей имя «Нечаянная радость». Она всегда мечтала о даче. Как-то Всеволоду Евгеньевичу поступил заказ на парный портрет супругов, по фотокарточке. Он написал эти портреты. Заказчик неожиданно заплатил огромное вознаграждение, которого даже хватило на покупку дачи.

– Я помню эту историю. – подхватываю я. – Родители говорили, что тот заказчик забрал только потрет жены, а его портрет до сих пор валяется где-то на чердаке.

Аглая Тихоновна переводит тему, и начинает учить меня готовить. После ее ухода я претворяю теорию в практику, поднимаю повыше подушки, чтобы перебирать горох. Это мелкие черные зернышки. На то, чтобы отделить съедобные, уходят часы. Говорят, что раньше этим горохом кормили коров. Когда я варю его на печке, по дому распространяется жуткая вонь. Спать после этого невозможно, но еще сложнее есть – горох застревает в горле. Своей стряпней я делюсь с моим новым невидимым другом, наливаю кашу в тарелку на крыльце, и всякий раз наутро нахожу ее пустой.

Болезнь, заставившая меня провести дома не одну неделю, способствовала моим кулинарным успехам. Лепешки из ржаной муки своим дурным запахом превосходят даже горох. Но самое противное – это кисель. Сухой порошок нужно долго варить на плите, непрерывно помешивая ложкой. Но сколько не размешивай, кисель все равно пригорает. Когда он, наконец, превращается в коричневую тягучую массу, я переливаю ее в тарелку, и ем ложкой как суп.

Иногда свои кулинарные шедевры я оставляю в тарелке на крыльце. За ночь они исчезают. Кто он, мой ночной гость? Имеет он крылья, или лапы? Почему-то хочется, чтобы это был тот самый старый пес с большой дороги, повстречавшийся мне в час горького признания Ирины Герасимовны.

Когда стало легче, я, впервые после ухода папы, поднялась в его мастерскую. Там в беспорядке лежали последние работы. Наброски, этюды, начатые холсты. Словно он вышел минуту назад. Золотые подсолнухи, бутоны огненных роз, ультрамариновые волны южных морей. Покосившиеся рыбацкие домики на прибрежных уступах. Буйство жимолости на заборах. Белые зонтики прогуливающихся по набережной дам. А вот редкий северный пейзаж – опушка мачтового леса. Я помню тот день. К маме приехали подруги-студийки, дом наполнился гамом и заливистым смехом. Сквозь приоткрытую дверь в мастерскую, я увидела, что папа готовит побег, и бросилась с криком: «Я с тобой». С мольбертами в руках мы важно удалялись с дачи.

– Возвращайтесь к обеду, – кричала вдогонку мама, затягиваясь сигарилас.

– Как бы не так, – ворчал под нос папа.

Весь день мы провели на этюдах. Папа учил меня прорисовывать тени. Мы мечтали. Мы оба – заядлые мечтатели. Папа говорил, что я буду учиться у него в Академии, что мы вместе будем возвращаться домой, после долгого трудного дня. И я верила, что так и будет.

* * *

Доктор Белинг разрешил гулять, и я подолгу бродила аллеями нашего сада. Сиротливо смотрелся в глубине деревянный театр, так никому и не понадобившийся этим летом. А сколько представлений мы давали там с Котловичами! Все принимали участие. Очень артистична была сестра Нади пышнотелая Наташа. Я выступала без охоты, но всегда любила рисовать декорации. Мне помогали Надины братья – Гаврила, Федя и Николенька. Я чувствовала, что нравлюсь Николеньке, а он мне не нравился, хотя и был на два класса меня старше. Последним сезоном мы играли «Хензель и Гретель», и очень переживали, что спектакль не успеет посмотреть надина мама, которая тем летом опять ожидала прибавления.

Наш спектакль удался. Это было еще до приезда Леонида. Я была беззаботна, и порхала по сцене в образе дыма из ведьминой печи, а на следующий день, прибежав к Котловичам поделиться впечатлениями, сразу почувствовала напряжение в воздухе. Надя и все ее братья и сестры сидели на веранде.

– У мамы «началось», – шепнула мне подруга, – папа поехал в Териоки за акушеркой.

Разговоры не клеились. Тишина прерывалась шагами на втором этаже. К даче подкатила коляска. На веранду вошел папа с пухленькой старушкой.

– А что сидим дома? – бодро сказал он – Погода прекрасная, располагает к прогулкам.

Мы встали и вышли в сад. Пытались играть в городки. Но ничего не спорилось в руках. День тянулся невообразимо долго. Решили прогуляться к заливу. Пляж, как и всегда, был полон купающимися. Увлеченные игрой, беззаботно носились и кричали дети. Пытаясь развеселить подругу, я рисовала на песке забавные рожи. На дачу, узнавать новости, мы подсылали Сережу, и каждый раз он возвращался ни с чем. Но уже под вечер, мы увидели бегущего Сережу, с широкой улыбкой на лице. Родилась девочка, еще одна сестра Нади. И сразу все поддались какому-то всеобщему веселью. Кто-то сбегал на дачу за самоваром, пришли мои родители и Гобержицкие. А мы с Надей удалились от шумной компании в дюны и лежали на теплом песке, смотря в небо, где качались кроны сосен.

– Мне, может, тоже скоро придется рожать, – сказала Надя, – я выхожу замуж.

Это известие меня поразило словно гром среди ясного неба. Надя, пусть и летняя, но моя ближайшая подруга. Замужество отнимет ее у меня. Но еще страшнее было услышать, что Надя собирается уезжать.

– Мы едем с ним в Либаву, – похвасталась она.

Мне оставалось только принять это и скрыть свои переживания. Я начала расспрашивать ее о женихе, кто он, сколько ему лет, красивый ли?

– Не молодой, и не красивый. – ответила Надя.

За зиму я получила от нее только одну открытку с Рождеством. К ней была приложена фотокарточка. Муж, действительно, оказался не молод и не красив.

* * *

В субботу я увидела у калитки дамскую фигуру в белом пальто. Кто мог прийти ко мне? Да это Аня!

– Готфрид Карлович сказал мне, что вы живете одна, и я решила вас проведать. – сказала Аня, переступая пороги и протягивая сверток. – Это бульонный концентрат.

Я взяла в руки пухлый пакетик, Аня остановилась перед занавешенным зеркалом.

– Соболезную, – она коснулась моего локтя, – кто?

– Отец.

– Царствие Небесное вашему новопреставленному батюшке.

– Он умер в мае.

На лице Анны отразилось удивление.

– Но так же нельзя, от этого вы и болеете.

Она уверенно шагнула к зеркалу и сдернула простыню. В отражении я увидела двух девушек. Одну – рыжеволосую – я узнала сразу. Другою с трудом. На меня смотрело обтянутое кожей лицо с выцветшими бровями. Неужели я так изменилась за полгода?!

Тот день мы провели вместе. Гуляли по саду. Набрели на яблоню, которая продолжала клонить к земле тяжелые от яблок ветки.

– Это дикие яблоки, – сказала я, – удивительно, что они до сих пор висят.

Аня сорвала одно и откусила. Сок брызнул в разные стороны.

– Сладкое! – сказала она, – но кожа жестковата.

Так вот какую тайну скрывала от нас эта яблоня! Она вовсе не дикая, а просто поздняя. Значит каждый год яблоки созревали в конце октября, когда нас на даче уже не было. Мы подобрали несколько яблок и принесли домой. Я разложила нарезанные ломтики на еще не остывшую печку. Дольки зашипели, но поворчав, повиновались судьбе, смолкли, сжались, превращаясь в коричневые лепестки. Пока я возилась с яблоками, Аня подошла к портрету над пианино. Рассматривая меня, и маму, и Липочку, она сказала:

– У меня тоже есть мамин портрет. Он висит в нашей гостиной в Петрограде. Я маму только по нему и знаю. Она умерла, когда я была еще совсем маленькой. В родах. Брат тоже умер.

– Ты здесь совсем одна?

– Нет, у нас есть дача в Териоках, там сейчас живет моя мачеха.

– А отец?

– Пока в Петрограде. Мы ждем его, чтобы поехать в Европу.

– Ты не ладишь с мачехой?

– Она меня не любит. Нет, она меня не обижает, даже по-своему обо мне заботится, но она меня не любит. А все потому что папа души во мне не чает. Я напоминаю ему маму. Мачеха ревнует, и не позволяет проводить нам много времени вместе.

После ухода Ани внезапно почувствовала облегчение. Впервые я выговорилась не на бумаге, а живому человеку, да и к тому же понимающему. Между нами симпатия, и я уже не чувствую себя такой одинокой, как раньше.

* * *

Я могла уже подолгу гулять, но посещать гимназию доктор Белинг пока не разрешал. Зато Галактион Федорович позволил пользоваться своей библиотекой. Набрав у него книг, я возвращалась берегом залива, горизонт которого был сокрыт тяжелыми тучами. Ах, мама! Знаю, что ты думаешь обо мне ежеминутно, но что ты думаешь? Быть может, беспокоишься за папу, за его сердце, которое уже перестало биться. Вечера я коротала за чтением, в один из них ко мне заглянула Ирина Герасимовна. Она изменилась, похорошела, была одета в красивый соболий палантин. На пол поставила узел.

– Я, наконец, получила визу, – объявила она с порога. – Уезжаю в Европу. Это хочу оставить вам. И забудьте то, что я вам рассказала, вам не надо было этого знать.

Когда Ирина Герасимовна ушла, я развернула узел. В нем оказалось теплое пальто с меховым воротником. Я надела пальто и подошла к зеркалу. Пальто дамского фасона, причем вычурного, с отороченным мехом вырезом, как любила одеваться Ирина Герасимовна. Носить такое гимназистке неприлично. Но других теплых вещей у меня нет. Когда первый раз вышла в нем на улицу, то очень стеснялась, однако прохожие не обратили на меня никакого внимания.

* * *

Окрепнув, я смогла самостоятельно отоваривать продуктовые карточки. Один купон имел особый штемпель, предоставлявший мне, как больной, право на масло. Продовольственный кризис в Финляндии все обострялся, а беженцев становилось все больше. Все больше становилось их и в самих Териоках. Я видела женщину, несшую на руках двух довольно больших детей. Сначала я не поняла, зачем она несет таких тяжелых детей, но потом заметила, что они босые. Это, несомненно, были петроградские беженцы, у всех наших дачников обувь есть.

Анна еще не раз ко мне приходила, а однажды она появилась вместе с Ваней. Я показывала им наш сад, постройки, мамины дивные оранжереи, сцену, на который мы давали спектакли. Ваня удивлялся чудаковатости нашего быта, особенно его поразило «воронье гнездо». Услыхав, для чего его строил папа, Ваня не нашелся, что сказать. А потом мы пили чай. Я заварила яблочные дольки в майоликовом чайнике, подаренном Юленькой Гобержицкой, и рассказывала почти чудесную историю появления нашей дачи.

Ваня предложил в оранжереях выращивать овощи, а в саду разбить небольшой огородик – в некоторых частях сада почва для этого самая подходящая. Еще он сказал, что сможет разобрать сцену и «воронье гнездо» на дрова. Мне стало очень жаль нашу старую сцену, но видимо такова ее судьба. Доски пола все сгнили, а чинить их некому, нечем и незачем.

Через неделю Ваня снова пришел ко мне, и взялся за театр. Наш добрый старый театр, в котором мы пережили столько счастливых минут, приговорен к казни! В руках у Вани большой топор. Взмах и стон. Взмах и стон. Кажется, что театр плачет. И я в душе тоже плакала: «Прости, что не уберегла тебя. Быть может, когда-нибудь мы построим в память о тебе новый театр, а пока… Пока я лишь оставленный родителями ребенок, которому очень холодно».

Чтобы не слышать стонов, я ушла в дом, но и там видно, как рушится часть моей прежней жизни. Крыша обвалилась, покосились стенки, в разные стороны торчали половые доски. Сегодня ты уйдешь в небытие, чтобы завтра обратиться в пепел.

Ваня работал до позднего вечера. Темнело. Дорога до школы в Куркийоки неблизкая. Я начала переживать, как Ваня будет возвращаться, ведь на дорогах спрашивают паспорта, но Ваня рассеял мои сомнения.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – я не собираюсь сегодня в Куркийоки. У меня дом в Териоках.

– Дом в Териоках?

Это прозвучало очень странно, оказывается Ваня жил так близко, но ни разу не уходил на выходные домой. Я задала ему возникший вопрос, и Ваня поведал мне свою историю.

– Мой отец, вместе с отцом Павла, занимался торговлей, по делам они часто ездили в Петербург. Когда оттуда перестали приходить известия, мама поехала на поиски отца. Тут закрылась граница. С тех пор о родителях я больше ничего не слышал. Деньги на учебу собрали знакомые отца.

– Но почему вы живете в пансионе, ведь так можно сэкономить на изучение языков?

– Это мое решение. Я не хочу учить иностранные языки, потому что люблю Россию, и хочу туда вернуться. Я обязательно поеду в Петроград, когда прогонят большевиков, а в России языки мне не будут нужны.

После ухода Вани долго не могла заснуть. Оказывается мы с ним ходили по одним улицам, одним магазинам и лавкам. Он, как и Липочка, любит мороженое. Быть может, наши пути уже не раз пересекались, но мы бы никогда не узнали друг друга, не оказавшись в одной школе.

Проснулась необычайно рано. Форточка оставалась приоткрытой, в комнату падал слабый предрассветный свет. Я всматривалась в лиственницы дачи Гобержицких, уже начинавшие приобретать очертания и вдруг поняла, что не слышу ни поскрипывания трубы, ни перешептывания сосен. Я не слышала вообще ничего. Эта мысль испугала меня, я вскочила с кровати и метнулась к окну. В белом полусне лежал передо мной двор. И земля, и деревья, и постройки – все объято безмолвием. Я распахнула окно. Птица, встревоженная скрипом ставни, вспорхнула с ветки, шелестя перьями, посыпался снежный пух. Пришла зима.

* * *

Зимние месяцы придется провести в пансионе, ведь ослабленная болезнью, я не смогу каждый день добираться в гимназию – так было решено, и я сама этому радовалась, ведь так буду ближе к новым знакомым. Правда, моим попечителям придется доплачивать 250 марок в месяц.

Собрав нехитрые пожитки, постельное белье, подушку и одеяло, карандаши, краски, переносной мольберт, несколько альбомов, я отправилась в Куркийоки, благо уже встал хороший санный путь. Лошади раздували ноздри, нюхая замерзшую землю и встряхивая заснеженными головами. Из-под копыт летели хлопья снега.

Комнату мне отвели в первом этаже, раньше ее занимали две сестры, которые уехали с родителями в Норвегию. Тогда эта страна охотно принимала русских эмигрантов, приглашения присылать документы печатались повсюду. С порога я почувствовала запах горячих, только что испеченных, пирогов и вымытого деревянного пола.

Просторная комната с окнами в лес. В углу крохотная икона «Утоли моя печали», оставшаяся от легочных больных. Соседями оказались Илария с сестрами. За стенкой смех. Девочки откопали в иле пруда стеклянных лягушек, и задорно хохотали, глядя как лягушки прыгают по комнате.

Вечером, лежа в кровати и чувствуя свежесть чистейших простыней, я до содрогания близко почувствовала дом. Да еще Илария в соседней комнате начала рассказывать сестрам сказку. Так всегда делала мама. И вспоминая близких, в тот вечер, я громко, самозабвенно, разрыдалась. Пусть лучше тут все будут злые, пусть холодно и голодно, только не этот ласковой шепот и хруст простыней, такое явное напоминание о доме.

* * *

Гимназией вовсю правил Рождественский пост. Обеды утратили ароматы мяса и состояли из риса и картошки. Но в среде учеников было оживление – все готовились к предстоящей елке: разучивали песни. Несмотря на трудности и голод, намечалось большое торжество. Мы – старшие ученики, покупая по общей продовольственной карточке шоколад Фацера и голландский мармелад в колониальных лавках, складывали сласти в мешок рождественского старика. Директриса, встретив меня в коридоре, предложила поучаствовать в общем деле. Она отвела меня в подвал усадебного дома. Я впервые оказалась здесь, в холодном мрачном подвале, и поняла, что это святая святых, здесь хранится скудный запас продуктов. Директриса показала банки с вареньем, подаренные местными жителями. Предполагалось устроить американский аукцион, и мне поручили нарисовать к банкам красивые этикетки. Я взяла лист бумаги и начала записывать, сколько здесь банок и какого варенья. А директриса ушла в соседнюю комнату, и стала с кем-то там разговаривать. До меня доносились обрывки этого разговора. Невольно я слышала, что гимназия очень ждет приезда человека, способного поправить ее материальное положение. Потом я догадалась, что говорили об отце Анны.

Я рисовала пузатые сливы, крутобокие яблоки. Вензелями выписывала названия. Мне поручили сделать также пригласительные открытки. Программки к ним уже были написаны учениками младших классов:

«9 января 1919 года

Рождественская елка

17.00 представление детского театра «Красная шапочка»

17.30 русские романсы в исполнении Зои Иалаитской

18.00 американский аукцион

18.30 танцы

Гимназия Куркийоки

Вход 5 марок»

* * *

Приближалось 9 января. Что же надеть? У меня не было нарядного платья. Вечерами приходили девочки, и мы вместе обсуждали доступные варианты. Но в моем гардеробе не из чего выбирать. А платья Ани были мне безнадежно малы. Как-то во двор усадьбы въехали подводы с вещами американского красного креста. Блеснула надежда. Мальчики снимали огромные тюки, вносили в дом, а мы развязывали, вытряхивали содержимое, которое предстояло распределить для хранения. Валенки, вязаные трикотажные вещи, нижнее белье, лыжи и санки, шапки, туфли. Что-то нам сразу разрешили отобрать себе по размеру. Мы в шутку стали хватать самых несуразные вещи, в которых были похожи на оперных разбойников. Помню я напялила на себя необъятных размеров выхухолевый сак.

Поняв, что чуда ждать неоткуда, я, в очередной раз, перебрала свой унылый гардероб, и остановилась на одном, некрасивом коричневом платье.

Директриса, впечатленная моими успехами в открытках, доверила мне украшение елки. В помощь себе я взяла Аню и Зою. Для праздника срубили настоящую красавицу. Ее поставили в зале. Как эта елка отличалась от всех елок нашего детства! Не было привычных свечей, они продавались теперь только по карточкам, и украшать им елку расточительство. Не было яблок в золотой фольге. Но зато были настоящие елочные конфеты. Кто-то купил их в Выборге по дикой цене – 5,5 марок за десять штук и привез нам.

На праздник собралось большое количество народу, все билеты раскупили заранее. В представлении «Красная шапочка» участвовали малыши, среди них и сестры Иларии. Они танцевали танец грибов. Мальчик, игравший волка, запутался, и на вопрос Красной шапочки, отчего у него такие большие глаза, сказал «чтобы тебя лучше слышать». Все засмеялись. В конце, когда волка приготовились убивать, нескольким маленьким зрителям стало так страшно, что они заплакали. После представления всем детям раздали маленькие мешочки с подарками. Их проводили в соседнюю комнату, где их ждали игры, шарады и Галактион Федорович, переодетый рождественским стариком. Маленькие дети, как русские, так и финны, быстро включились в непринужденную игру. Со стороны казалось, что они прекрасно понимают друг друга. Может, так и было. Дети общались без трудностей.

Отдельным номером программы должна была выступать Зоя, но Зои нигде не было. Отправились искать. В зале повисла тишина. В это мгновение я решилась подойти к роялю. Что толкнуло меня на этот шаг, сама не знаю. Наверное, желание скрасить неприятное ожидание. Я села, и начала играть мамин любимый романс. И мне словно послышался ее красивый голос:

 
Сияла ночь
Луной был полон сад
Лежали лучи у наших ног
В гостиной без огней…
 

На какой-то миг мне показалось, что я вернулась в тот счастливый день, когда мы выступали перед легочными больными. На последнем ряду, как тогда под вязом, словно возникли Леонид с Юленькой. На мгновение даже померещились, что я их вижу. Закончив, обернулась. Видение исчезло. У слушателей в глазах стояли слезы. Зал взорвался аплодисментами.

Наконец появилась Зоя. Она взяла в руки виолончель, а я, переживая слишком много эмоций, ушла в соседний зал, где резвились дети, а Илария вела игры. Одна из ее сестер оказалась рядом со мной. Я поинтересовалась:

– Что в подарке?

– Фацеровские конфекты – серьезно ответила девочка.

На аукционе продавали банки с вареньем, к которым я рисовала этикетки. Были успешно проданы все банки. После аукциона гимназистов пригласили к столу, и мы увидели царское угощение. Намазанные маслом булки, вазочки с вареньем, домашним печеньем, медом, датским фруктовым мармеладом и вкусными датскими яблоками. Это было так удивительно, ведь в те нелегкие времена продукты продавались только по карточкам. После были танцы. Зоя снова исчезла, а я танцевала с Ваней, с Арсением, с Павлом. Мы много о чем говорили, но никто из них не сделал комплимент моей игре на рояле, как когда-то Леонид.

В Рождество хочется верить в чудеса. И мы радовались дошедшим слухам, что из Вашингтона в Финляндию отправился огромный корабль, груженный сахаром и свининой. Мы слушали, как взрослые обсуждают отмену Договора Держав Согласия о препятствии ввоза в Финляндию ржи. Значит, мы будем обеспечены мукой, на несколько недель точно, и может даже увеличится хлебный паек.

В конце вечера исполнили вальс Сибелиуса. После него директриса объявила о завершении праздника. Мы вышли на улицу. Тропинку к корпусам освящала луна. Пышные юные елки, встречавшиеся на пути, казались одетыми в нарядные платья. Мы с Аней отправились на поиски Зои. Но искать долго не пришлось. Зоя сидела в своей комнате, на кровати, не зажигая свечи. Комната была наполнена лунным светом, отсвет его падал на куклу Ани, и маленькая брошка светилась, словно лампада. Оказалось, что Зоя намеренно ушла с танцев, потому что в этот самый день нашего праздника была годовщина гибели ее отца.

– Простите, девочки, – сказала Зоя, – мне не хотелось омрачать вам вечер.

Зоя спросила, как прошли танцы, мы кинулись наперебой рассказывать, и мне почему-то показалось, что Аня, говоря обо мне и Ване, как-то многозначительно улыбалась.

Вернувшись уже за полночь в свою комнату, я достала из книги портрет Леонида, и поставила его рядом.

– С новолетием! Пусть этот год принесет нам радость!