Текст книги "Образок"

Побег

Утром нам с Виталиком должны были делать одинаковые анализы: что-то с кровью. По этому поводу мы не завтракали. Так как у Виталия в палате освободилось место – Павлика перевели в другую больницу – меня положили на его постель.

Виталий рассказывал что-то про Тиля Уленшпигеля и про то, что сегодня его выпишут и красавица мама приедет за ним из Торжка. Это мама попросила, чтобы его выписали пораньше. Завтра у него день рождения. Ему уже пятнадцать. Надо думать о работе. А что кровь сейчас берут, так результат вышлют по почте. Тоже мама договорилась. Она у него пробивная. И такая красивая! Ха-ха, Ольк, а ты знаешь, что Павлик каждую ночь в кровать ссал? Ему няньки сначала меняли белье, меняли (говорят, его мать даже деньги давала), а потом надоело, завязали. Так что ты смотри, не измажься!

Страшно хотелось домой. В свою постель, в свою старую ночнушку.

В положенное время медсестра освободила нас от проводов, колбочек, пробирок. А после обеда к Виталику действительно приехала мама. Он водил ее за руку из палаты в палату. Мама улыбалась и охотно позволяла оглядывать себя. Она вовсе не была такой красивой, какой описывал Виталик. Просто милое добродушное лицо. Очень похожее на Виталиково, только женское.

Он вернул мне – теперь уже навсегда – «Тиля Уленшпигеля» и уехал в Торжок.

Собралась я быстро. За одеждой не пошла, доеду и в халате. Выкрасть шубу оказалось проще простого: все висели около умывалки в низеньких шкафчиках. Дверь из отделения, обычно запертая, сегодня, после отъезда Виталика, оставалась приоткрытой. Нельзя было терять ни минуты.

Ноги – в ботинки, руки – в рукава. Шнурки болтаются, торчит снизу халат. Только бы спуститься вниз, там уж – как-нибудь.

Дед молодец – лифт предусмотрел. Теперь все больше ездят, чем ходят пешком по лестнице. И все-таки я слышу шаги. Снизу, прямо на меня. Какая-то мокрота из-под волос заливает глаза и лицо. Лечу, развевая полы халата. Молодая врачиха удивленно остановилась; наверное, оборачивается мне вслед. Лечу дальше. Пора уж быть на первом этаже, а я все лечу. Может, это из-за того, что шнурки попадают под ботинки. Тормозят. Трение создают. Наконец, знакомый лабиринт. Несусь по каменным кишкам. А по бокам трубы, трубы. «Кишки в кишках», – думаю я мимоходом.

Брезжит свет, скоро выход. Но какой? Здесь заблудиться – раз плюнуть. Я ведь и была тут всего однажды.

Гардероб справа, гардероб слева. Тетка в ватнике справа, дядька за письменным столом – слева. Теткины руки, дядькины крики: «Куда ты, девочка? Почему без провожатых?»

– МАМА ЖДЕТ МЕНЯ У ДВЕРИ, ВОН ОНА, МАМА…

– Да где, где ее мама? Держи-и!!!

Трамвайная линия, рынок, жилой дом. Скоро будет автобусная остановка. Того, что везет почти до дома. На перекрестке пересяду и… А я без шапки, оказывается, и без рейтуз, и без варежек… Здорово морозит… Зима. Зато как весело! Это от веселья и озноб, и слезы. Странно, что чулки надеты. Когда это я сообразила? На лестнице? Может, мне та высокая врачиха помогала чулки натягивать? Ну и потеха! А вот автобус. Наконец-то. Здесь хоть теплее. Но я же без денег. А вдруг контролер? Опять озноб. Теперь, наверное, от страха.

Наш перекресток. Ленинский проспект – мы как раз недавно сюда переехали из центра. Почти сразу подходит второй нужный мне автобус. Продержаться бы всего остановочку. Да-а-а, видик у меня.

Все. Нет, не все – ведь я и без ключа.

Еще не успеваю позвонить, только руку подняла – дверь распахивается. За ней – разговаривают родители. Мама ищет ключ и коробку конфет. Папа одевает пальто. Стою по другую сторону. Молчу и слушаю. Вдруг появляется передо мной папа. Во весь рост в темном прямоугольнике приоткрытой двери. Тоже стоит, молчит и, наверное, слушает. Мама что-то ему кричит из комнаты, а он все стоит да молчит. Мама подходит к двери. Одну всего минутку стоит, молчит и слушает вместе с нами. Потом начинает плакать.

Меня перетаскивают за рукав через порог.

Я дома.

Родители ни о чем спрашивать не стали. Я быстренько разделась и помылась. На постели лежала чистая ночнушка, а рядом, на столике, «Маугли». Это я первым делом заметила, еще из коридора. Мама с папой ушли. Я и не спросила даже – куда.

Наша с Витей комната всегда казалась мне удивительно голой и темной, похожей на коридор. Бесприютной какой-то. А оказывается, в ней такой яркий и в то же время мягкий свет. Она вся им сейчас наполнена, ослепительным желто-розовым светом – желтым от люстры с потолка и розовым от заката за окном.

На столике, под «Маугли», еще полно книжек. «Рики-Тики-Тави» и другие тоже Киплинга, «Сказки» Куприна, «Волшебные сказки» Перро, «Сказки братьев Гримм», «Былины». А в самом низу стопки – та книжка о птицах, которую Витя читал мне в больнице.

Улыбка негра

Я лежала в постели, закрыв глаза, и глупо улыбалась, когда раздался долгий требовательный звонок в дверь. Открывать мне почему-то не хотелось. Я продолжала лежать, не двигаясь. Звонок повторился. Нехотя бреду к двери, спрашиваю: кто?

– Почта, – сразу ответил мне женский голос.

Я приоткрыла. Чья-то нога вклинилась в щелку. Пришлось распахнуть дверь пошире. Передо мной стояли две незнакомые молодые женщины.

– Ах, ты, дрянь! – начала сразу одна из них, завитая барашком. – Да у нас такого за десять лет ни разу не было. Где родители?

Не дожидаясь ответа, они отодвинули меня и вошли.

Опасаясь, как бы меня не вернули обратно, я быстро улеглась в постель. Женщины закрыли дверь в мою комнату и отпустили на полную мощность воду в ванной. Через грохот падающей струи я слышала их смех и выкрики:

– Ха-ха… Тань… Бумага есть? Ха-ха-ха… Ну, скажешь… Спроси у… Где карандаш?..

Вскоре дверь хлопнула. Я поняла, что они ушли, но некоторое время не вылезала из постели. Наконец решилась. Квартира была пуста. Только в ванной по-прежнему хлестала вода; я закрыла оба отвернутых до отказа крана. Сильно хотелось есть.

В холодильнике нашлись старые рыбные консервы. Почерневшая шпротина загнула кверху свой обветренный хвост. В хлебнице – горбушка обдирного. Нормальный ужин, после слизистых больничных супов.

Шеборшение ключа в двери – это родители.

Мама из коридора бросила мне на кровать рейтузы. Оказывается, родители были в больнице, забрали мои вещи. Рейтузы нянечка подобрала на лестнице, около отделения. Наверное, из рукава вывалились: я люблю все пихать в рукав, даже зонтик.

Рассказала я о странном визите, а папа на своем письменном столе нашел записку. Она была суровой. Сестры писали, что позор лежит отныне на голове моего папы: ведь это, конечно, он воспитал такую дрянную дочь. Они требовали, чтобы наутро родители явились на врачебную пятиминутку. И судя по тем пунктам, которые сестры предполагали вынести на обсуждение, пятиминутка грозила перерасти в целый час. Еще они предупреждали папу, что позаботятся о письме «куда надо». И «где надо» папе наверняка «влепят выговор по партийной линии».

Мне стало страшно за папу, но ведь иначе поступить я уже не могла.

Вити в то время в городе не было, и я осталась в комнате на ночь одна. Хотя я очень люблю, когда Витя дома, теперь я радовалась, что в комнате никого. Я всегда боюсь проговориться ночью о чем-нибудь таком, секретном. Хотя сейчас у меня особых секретов нет, но все-таки…

Однажды мне всю ночь снилось, что я ругаюсь плохими словами. И проснулась я оттого, что выкрикнула громко слово «сволочь». Было уже часов десять, и Витя давно не спал. Он читал книжку, лежа на своей кровати. Мама всегда его ругала и говорила, что Витя испортит себе глаза. Но плохое зрение оказалось почему-то у меня, хотя я никогда не читаю лежа. Так вот я увидела Витю и подумала, что раз я проснулась от своего крика, значит, и он должен был этот крик слышать. Однако спросить прямо я не решалась. После нескольких часов муки, я осведомилась, не кричала ли сегодня во сне. Витя хмыкнул и сказал, что нет, он во всяком случае не слышал. Это было утешительно, но не слишком. Все же я с тех пор побаиваюсь ночевать с кем-нибудь в одной комнате.

История с побегом кончилась благополучно. Следующим утром мама одна пошла на пятиминутку. Когда дело важное, мама всегда ходит одна, никого из нас не берет. Она говорит, что мы (то есть папа, Витя и я) ничего не умеем и все только портим. А мама, по-моему, вообще все может. Она даже может смеяться так, как актрисы в театре. Мама запрокидывает голову, открывает рот уголками вниз, и громко вызывающе хохочет. Иногда, если я уверена, что у нее хорошее настроение, я прошу ее немного так посмеяться.

Вернулась мама с летучки довольно скоро. Папе никто не собирался «пакостить», так она сказала. Оказывается, за мной сразу снарядили погоню, но она потеряла след и направилась к Университетскому проспекту, а я свернула в переулок, к автобусу. Поэтому мне удалось уйти беспрепятственно, а погоня явилась к нам так не скоро.

На пятиминутке маму немного поругали, сказали, что я вообще «недисциплинированная». Но это мама давно и без них знала. А потом вдруг врачи стали говорить, что, действительно, у них в клинике не все еще идеально, что надо очень много трудиться и стараться, чтобы стало лучше. Мама с ними охотно согласилась и сказала, что ей пора.

Моя врачиха вручила ей выписку из истории болезни и еще одну небольшую бумажку. На ней с одной стороны было напечатано все, что мне можно есть и пить, а с другой – чего нельзя. Этого я перечислять не стану – слишком долго получится. А вот что можно – скажу. Всего три строчки.

«Отварные постные мясо, рыбу, каши на воде. Хлеб черный сухой. Отварные овощи: картофель, морковь, репу, брюкву (брюквой не злоупотреблять)».

Все. Совсем удручила меня пометка о брюкве. Я ведь даже не знала, что это за овощ, в глаза никогда не видела, а мне предлагают им не злоупотреблять.

Делать нечего. Мама сразу же сварила целую кастрюльку манной каши на воде. Каша была серой и студенистой на вид, с прозрачно-синей каймой по краям, а на вкус – просто тошнотворной. Чтобы я не очень огорчалась и заела чем-нибудь эту гадость, мама испекла высоченный круглый торт «Улыбка негра». В нем было три слоя: сверху и снизу – черные, посередине – белый. А между пластами теста – очень вкусный крем из взбитой сметаны.

Красное пальто

Когда мне было лет шесть – семь, у нас часто не хватало денег и каждая новая вещь становилась событием. Тем более обидно делалось, когда мама покупала совсем не то, что я хотела.

У меня был верный способ подглядывать, что происходит вокруг: когда все уверены, что я сплю. Мне это помогает до сих пор. В оставленную между веками щелочку как-то вечером я увидела маму. Еще не сняв пальто и шляпу, она осторожно откинула край одеяла и начала натягивать на мою сонную ногу бесформенное серое чудище. В носу защипало, и я проскрипела, чтобы мне не мешали спать.

Вот так всегда: плачу, вместо того, чтобы радоваться. Я ведь тогда и не догадывалась, что ботинки – лишь прелюдия к тому, что ждет меня впереди.

А впереди ожидало красное пальто. Оно тихонько качалось на деревянной вешалке в маленьком незаметном магазине. Никто не покупал его, даже не снимал, чтобы примерить, и оно тихо ждало своего часа. И дождалось.

Еще в младенчестве, перешедшее от каких-то родственников, я получила зеленое пальтишко, отделанное бархатом, с бархатным капором. Я носила его аккурат до шести лет, пока оно не превратилось на мне в курточку. И вот не прошло недели после истории с серыми ботинками, как родители объявили, что сегодня мы едем покупать пальто.

Погода была сухая и холодная. Коленки под рваными рейтузами пощипывало от мороза. Родители почему-то имели вид крайне торжественный (папа даже надел выходной белый шарф), а мне было невесело. Мы приехали в небольшой магазин, где висели ряды разноцветных пальтишек всех размеров. Как только мы вошли, я решительно направилась к стенду, на котором расположились вишневые короткие пальтишки с капюшоном и деревянными пуговицами. Сорвав одно с вешалки и вываляв по дороге в пыли, я надела его и замерла от восторга. Это было оно, единственное возможное. Но родители так не считали.

Мама быстро попросила меня раздеться, даже не взглянув как следует на мою добычу, и начала засовывать мои руки в какой-то алый мешок. Папа стоял рядом и говорил, что это чудесное пальто, что мне хватит его не на один год, стоит только подшить как следует. И действительно, мешок приходился мне почти до щиколотки. Я пыталась объяснить, что то, первое, красивее и впору, но мама твердо сказала, что это не «впору», а «впритык», и что обсуждать тут нечего. Я не могла смириться с мыслью, что стану обладательницей этого кошмарного алого балахона, но переменчивая моя фортуна распорядилась иначе.

Наша грустная процессия – молчащий папа с тюком, орущая на меня мама и захлебывающаяся от слез я – медленно двигалась к дому. Какая-то женщина сказала, что заберет меня к себе, если я не перестану реветь, но я не перестала, и тогда мама назвала меня «просто тряпичницей». От этого стало совсем невыносимо, и я твердо решила убежать к бабушке Сане – маминой маме.

Тем же вечером соседке Наталье Алексеевне было поручено подшить пальто снизу, в рукавах и перенести пуговицы. Наутро я была обряжена по всем правилам. Хорошо, что у нас тогда не было большого зеркала, и я могла разглядывать себя лишь по частям. Но и части эти не радовали.

Плечи, бывшие мне сильно велики, спускались почти до локтя, а рукава были подвернуты вдвое. Застежка, в обычном виде приходившаяся чуть влево от центра, переместилась почти подмышку. Снизу пальто стояло колом, и мои тонкие ноги пребывали в центре окружности. Стоило мне повернуться – пальто поворачивалось вместе со мной. Было похоже, что в подол мне зашили стальную проволоку и это она всему задает тон. Еще я напоминала себе Ивана-дурака из русских сказок, который переминается с ноги на ногу в кургузом тулупе с большим запахом и подолом-абажуром.

Я росла, и пальто росло месте со мной. Его последовательно отпускали, оно не думало рваться, и никакой надежды на перемену не оставляло. Папа оказался прав: пальто служило мне без малого шесть лет, и я думаю, прослужило бы еще столько же, если бы не случай.

Когда мне было уже двенадцать, вскоре после истории с побегом из больницы, я отправилась на занятия английского языка.

Из центра мы переехали на новую квартиру – на Юго-Запад, в 38 квартал, сейчас это, кажется, улица Обручева – и я перешла в новую школу. И лишь пальто оставалось прежним.

Где-то я читала, что толстые люди склонны беречь свои силы и ходят гораздо меньше худых. Так вот я, несмотря на свою худобу, по природе человек толстый. Я всегда езжу там, где это можно, даже если погода хорошая, идти недалеко и другой худой с радостью бы прогулялся. Поэтому вместо того, чтобы пройтись до дома англичанки, я всегда доезжала остановку на автобусе. Автобуса, против обыкновения, ждать не пришлось, все быстро вышли, и я поставила на ступеньку одну ногу, чтобы потом присоединить к ней другую. Но вот этого-то мне сделать и не удалось. Двери захлопнулись, автобус тронулся.

Он медленно набирал ход, а я в это время довольно быстро скакала за ним на одной ножке. Скоро мне это занятие наскучило. Я поняла, что за автобусом мне все равно не угнаться и, оставив в его распоряжении одну ногу, подогнула другую, удачно шмякнувшись в липкую грязь. В ушах засвистело. Опомнившись, я стала звать на помощь и просить, чтобы автобус остановили. Но он упорно ехал дальше. Наверное, прошло совсем немного времени, всего минута или две, потому что, когда взвизгнули тормоза и автобус все-таки остановился, я заметила, что мы доехали как раз до моего дома.

Из окна водителя послышалась ругань. В ответ срывающийся старческий голос отказывался уйти с дороги и требовал, чтобы открыли заднюю дверь. Водитель вышел из автобуса. Смертельно-бледный шофер и багрово-красный старик приблизились ко мне. Шофер был широколицый, приземистый, и хотя он, наверное, хорошо побрился утром, борода его обозначилась синевой. Старик же наоборот показался мне снизу очень высоким; белые как лунь волосы дополняла такая же белая остренькая бородка.

– Теперь вы видите, черт вас возьми, что я не зря вас остановил? – гневно кричал старичок, вытирая платком пот, лившийся потоками из-под высокой меховой шапки.

Я молча лежала на земле, а они спорили и ссорились, не обращая на меня ни малейшего внимания. Из их разговора я поняла, что старичок ждал обратного автобуса на противоположной стороне улицы и очень скоро увидел меня, поверженную, а увидев, припустился бежать за автобусом, обогнал его и встал посреди дороги, маша руками.

Тут водитель взглянул на меня, выпучив глаза, не делая и шагу, чтобы освободить мою полоненную ногу.

– А я думал, это сирена «Скорой помощи», – выдавил он.

Вид у него был здорово несчастный, но мне его жалко не было, я была по горло полна всем происшедшим.

Наконец, старичку пришло в голову, что неплохо бы меня поднять; он отправил водителя открывать дверь, помог мне встать и кое-как отряхнуться, даже сбегал за сумкой с учебниками, которую я выронила по дороге, и ушел.

Оставшись с водителем, я почувствовала себя командующей парадом и, осуществив, наконец, первоначальный замысел, влезла в автобус. Я сразу села на свое любимое место – второе сиденье справа, к окошку, туда, откуда лучше всего видно, что происходит на тротуаре. Водитель через минуту тяжело поднялся вслед за мной и объявил, что повезет меня в больницу (так велел ему старичок). Я не возражала.

Повез он меня во взрослую районную поликлинику. Я постоянно чем-нибудь болела, и мама говорила, что торчать в очередях – ее работа. Так что теперь особенно приятно было растолкать народ у двери в кабинет хирурга под строгий окрик медсестры:

– Разрешите, тут с травмой!

Никаких повреждений у меня не оказалось, если не считать синяка, который успел уже растечься радугой по всей зажатой ноге. Забавно, но ведь, похоже, именно красное пальто непробивной своей толщиной спасло меня тогда.

После я с интересом следила за превращениями цвета на синяке; можно было составить график последовательности, в какой он проходил спектр от красного до желтого через все оттенки фиолетового и зеленого. Но это мелочи. Главное заключалось в том, что из поликлиники водитель повез меня прямо к дому, лихо поворачивая по перпендикулярам наших дворов. А я стояла у опущенного стекла за его спиной и показывала, куда дальше.

Наконец, на удивление всем соседкам – завсегдатаям лавочки у подъезда, автобус остановился. Водитель с испуганным лицом вышел и, взяв меня под руку, повел домой. Ну еще бы ему не испугаться: дома-то мама. И хоть ему неоткуда было знать, что мама иногда очень громко кричит, если чем-то недовольна, шофер, по-видимому, догадывался об этом.

Мама у нас вообще очень нетерпеливая и вспыльчивая. Сама она эти качества не считает недостатками, скорее – наоборот, и, накричав на нас, обычно приговаривает назидательно:

– Не бойся собаку, которая брешет, бойся ту, которая молчит.

Как-то, когда мне было года два, она кормила меня манной кашей. Я ела неохотно. Маме надоело, и она, вложив столовую ложку мне в руку, сказала:

– Ешь сама.

Видимо, я отказалась, потому что мама взяла сначала ложку, потом тарелку с кашей и намазала кашу ровным слоем мне на лицо. А зачем, спрашивается, мазала? Сама же потом смывала.

Так вот, шофер поначалу хотел даже остаться на лестнице, но потом решился войти в квартиру. Дома оказались мама с Витей. Выслушав наш сбивчивый рассказ, мама кричать почему-то не стала, а сразу потребовала, чтобы я показала ногу. Вид красно-синей моей ноги как будто вполне ее удовлетворил, и она проводила шофера, заверив, что жаловаться мы никуда не будем, но что ему следует быть повнимательнее. Однако пожаловаться успел тот старик, что встал посреди дороги, и милиционер был у нас тем же вечером.

Когда милиционер пришел, Витя отозвал меня в кухню. Он увлекался Львом Толстым и индийским философом Ганди. Требовательно глядя мне в глаза, Витя говорил, чтобы я ни под каким видом не смела упрекать шофера, а то ему будет ой, как плохо. Я обещала.

Потом милиционер приходил еще пару раз и сказал, что хоть мы и не жаловались, шоферу все же пришлось «вкатить строгача».

Вернемся, однако, к главному – красному пальто. Как я и предполагала, после моего падения оно ничуть не пострадало. И когда мама принесла его из чистки, я с ужасом увидела, что могу носить его еще лет десять. Но я решилась.

Вечером, когда все были в сборе, я, потрясая ногой с еще не сошедшим синяком, стала требовать компенсации за моральные потери – нового пальто. Родителям пришлось отступить. На следующий день, после школы, мы поехали с мамой на ярмарку в Лужники, где купили чрезвычайно некрасивое, но зато выбранное мной новое пальто. А красный балахон было решено отослать родственникам в Серпухов. Мы им посылали все еще крепкие мои и Витины вещи разом, когда их набиралось на изрядный тюк. И теперь, пока мое вечное пальто с отрезанными в чистке пуговицами висело в шкафу, дожидаясь компании, я с невольным трепетом думала о том, что оно не уйдет отсюда просто так. Я представляла, как новое рвется или его крадут, и я снова облачаюсь в это, благо к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, оно стало мне как раз впору.