Текст книги "Между двух огней"

Поднявшись с постели, она нашарила под кроватью тапочки – подарок сердобольной тети Таси, местной санитарки. Эти тапочки тетя Тася принесла для Инги из дома, вместе с халатом, во второй день ее пребывания в больнице. В тот день, когда выяснилось, что Инга не помнит номера телефона, по которому можно было бы позвонить кому-нибудь из близких, чтобы те принесли ей халат и тапочки.

Когда выяснилось, что Инга не помнит вообще ничего.

Бесшумно приоткрыв дверь палаты, она прищурилась от яркого света, который в коридоре не выключался даже на ночь. В медсестринской было шумно – вся ночная смена отделения травматологии собралась на вечернее чаепитие. Инга робко постучала, приоткрыла дверь и попросила снотворное. Димедрол здесь выдавали всем желающим – особенной популярностью это средство пользовалось в общих палатах, где заснуть без снотворного часто оказывалось проблематично из-за громкого храпа соседа или из-за нескончаемых ночных разговоров. Правда, брать снотворное в палату не разрешали – таблетки выпивались прямо здесь, в присутствии медперсонала. Инга проглотила две сразу, поблагодарила, пожелала спокойной ночи и вышла, чувствуя спиной сочувственные взгляды.

Часы с круглым циферблатом и черными ажурными стрелками, подвешенные на стене в коридоре, показывали половину двенадцатого ночи. Инга вернулась в палату, сбросила тапочки и нырнула в кровать – быстро, не давая себе возможности снова попасть под гипноз лунного света.

Сон наступил не сразу и тяжело. Он затягивал в себя, как вязкое болото, давил на грудь, делая болезненным каждый вдох и почти невозможным – выдох. Стоило только закрыть глаза – голова начинала кружиться, к горлу подкатывала тошнота. Едва успевая заснуть, она сразу же просыпалась снова, успевая в первые же секунды сна увидеть какой-то кошмар. Открывая глаза, она снова видела больничную палату, залитую лунным светом, и опять погружалась во временное забытье. Со временем эти погружения становились все чаще и глубже – изученное, измотанное этой странной борьбой сознание наконец покорилось. И все же сон был не глубоким, очень поверхностным, каким-то прозрачным. Сквозь пелену этого сна Инга видела себя сверху – сжавшееся в испуганный комок тело, растрепанные волосы на больничной подушке, одетой в застиранную наволочку. Бледно-восковое лицо, в лунном свете напоминающее лицо неживого человека.

Едва различимый в неподвижной тишине осенней ночи звук послышался откуда-то со стороны окна. Невозможно было понять, услышала ли она его сквозь сон, или он ей просто приснился. Звук повторился – теперь она поняла, что это был слабый скрежет оконной рамы. Воздух наполнился осенней сыростью. Почувствовав влажное прикосновение к своей щеке, Инга расслабилась на мгновение и попыталась, преодолев навалившийся сон, подняться с кровати. Во сне она увидела распахнутые настежь створки окна. Тюль нервно дрожала на ветру, как флаг неизвестной страны, побежденной и умоляющей о пощаде. Беззвездная чернота казалась зловещим фоном чего-то неотвратимого и страшного. Задремавшие на потолке тени тревожно встрепенулись и замелькали черно-белым калейдоскопом, как стая перепуганных ворон. Одна из них медленно отделилась и стала опускаться вниз, приближаясь с каждой секундой, легко преодолевая сопротивление воздуха. Черная тень-покрывало, легко покачиваясь на ветру, превратилась внезапно в большое мазутное пятно, и Инга поняла, что в тот момент, когда это пятно ее накроет, она потеряет способность дышать и видеть свет. Из последних сил сопротивляясь сну, она попробовала закричать, но губы оставались сомкнутыми, и вместо крика получилось лишь невнятное мычание, похожее на стон. Это стон разбудил ее – веки, дрогнув, приоткрылись. Но черная тень не исчезла.

Тень продолжала приближаться – медленно и неотвратимо. Вглядевшись в ее очертания, Инга с ужасом поняла, что у этой страшной тени есть руки и лицо, голова и плечи. Что рядом с ней, возле ее кровати, стоит человек.

Ей снова захотелось кричать – но крик застрял в горле, сдавленном страхом. Слизистая оболочка рта неприятно пересохла, и теперь при каждом судорожном вдохе возникало ощущения трения наждачной бумагой по поверхность гортани. Неразличимое в темноте палаты лицо приближалось, склонялось все ниже и ниже. Сердце, сжавшееся в крошечный комок, билось в груди так, как может биться только в последние секунды жизни. Капли ледяного пота выступили на лбу, кончики пальцев потеряли чувствительность. Кошмар протяженностью в несколько секунд разрастался до размеров бесконечности. Застывшими от ужаса глазами она смотрела на приближающееся в темноте лицо и вдруг поняла, что знает этого человека.

В этот момент она наконец сумела закричать. Она набрала в легкие побольше воздуха и выдохнула его, собрав последние силы. Но крик получился коротким и сдавленным – большая ладонь грубо легла ей на рот и затолкала его обратно. Другая рука, такая же сильная и властная, сдавила подбородок. Кожей она ощущала жестковатые бугорки на ладонях и прохладу пальцев.

Длинных пальцев пианиста, которые еще совсем недавно так нежно прикасались к ее волосам.

* * *

Сквозь мутное стекло, безнадежно запотевшее от моего дыхания, смотрю на тебя и пытаюсь читать по губам. Ты шепчешь что-то абсолютно не важное, прилипнув носом к стеклу, которое нас разделяет. Кончик носа приплюснут, похож сейчас на пятачок поросенка. Безуспешно пытаюсь поведать тебе об этом сходстве, но ты не слышишь меня и почти не видишь, как шевелятся мои губы. Отчаявшись, я вдруг нахожу выход из ситуации – активно дышу на стекло, широко открываю рот и дышу снова и снова, до тех пор, пока запотевший квадрат не превращается в запотевший прямоугольник, достаточно длинный для того, чтобы вместить мое послание. «П» – старательно вывожу пальцем на влажной поверхности стекла. Окидываю придирчивым взглядом и рисую неподалеку круглую «о». Вижу, как с той стороны стекла ты радостно киваешь. Идея с перепиской показалась бы тебя непроходимо скучной, если бы нас разделяли десятки, сотни или тысячи километров. Но переписываться, когда между нами всего лишь две створки оконной рамы – эта затея не может оставить тебя равнодушной. Дописываю последнюю «к». Девять букв – «поросенок» оказался ужасно длинным, он едва уместился на влажном прямоугольнике, к тому же первые «п» и «о» уже обросли потеками и стали похожи на каких-то непонятных монстров из детской энциклопедии мифических существ. Ты снова киваешь, давая понять, что успела прочитать написанное слово в зеркальном отображении, и начинаешь энергично дышать на стекло со своей стороны. Твое лицо растворяется в капельках влаги, теперь вместо него я вижу лишь расплывчатое пятно и ярко-розовую подушечку указательного пальца, который быстро и ловко выводит на стекле непонятный зигзаг, напоминающий рыболовный крючок. Чувствую себя этой самой рыбой, для которой заготовлена наживка, и киваю на всякий случай, надеясь разобраться потом.

В слове всего три буквы, и когда смысл наконец доходит до меня, я начинаю смеяться.

«Где?» – спрашивает у меня твой розовый указательный палец. Первая буква «г» и последний вопросительный знак выглядят как братья-близнецы, один из которых родился на несколько секунд раньше.

«Ты» – торопливо пишу в ответ, надышав на стекле новый островок пара. Наверное, мой указательный палец с твоей стороны выглядит точно таким же розовым и любопытным, как твой – с моей стороны.

«Сам ты», – старательно выводит он на стекле и демонстративно рисует рожицу. Спускаюсь ниже и начинаю снова энергично дышать, думая о том, что совсем скоро на стекле уже не останется свободных участков и нам придется перейти к другой оконной раме.

В этот момент ты исчезаешь.

Сквозь бесконечные потеки на стеклах я не могу проследить твой путь, но знаю почти наверняка, что ты не воспарила в воздух, а отошла от окна обычным способом, который используют все люди для того, чтобы перемещаться в пространстве.

Хотя все эти способы, по которым живут и перемещаются в пространстве обычные люди, для тебя абсолютно ничего не значат. И я давно уже подозреваю, что с законом всемирного тяготения у тебя какие-то свои, особенные и очень приятельские отношения. Ты можешь запросто похлопать его по плечу и послать ко всем чертям. Он на тебя не обидится, а ты будешь наслаждаться состоянием невесомости до тех пор, пока оно тебе не наскучит.

Ты исчезаешь, а я некоторое время безрадостно разглядываю мокрое стекло, на котором спустя минуту уже невозможно различить ни слова. Только грустные монстры, захлебнувшиеся в потоке собственных слез.

Слова, написанные на облаке пара, слишком недолговечны и в качестве вещественного доказательства собственного бытия абсолютно бесполезны. На них нельзя положиться, потому что их существование в настоящем времени еще короче, чем процесс их рождения.

Некоторое время я еще липну к стеклу. Прижимаюсь расплющенным, холодным и влажным, как собаки-пикинеса, носом. Играю не по правилам – ты строго-настрого запретила мне смотреть на «все это безобразие», каковым является дурацкий школьный спектакль по дурацкой сказке дурацкого датского сказочника.

Дурацкая сказка называется «Снежная королева». Ты согласилась на роль злодейки не из любви к искусству, а из гораздо более прозаических побуждений – для репетиций участников спектакля снимают с уроков алгебры, а уроки алгебры ты ненавидишь сильнее всего на свете. Причина этой ненависти – загадка даже для меня, возомнившего себя Человеком, Который Тебя Знает.

Еще одна загадка из множества, неотвратимо стремящегося к бесконечности.

Уснувшая совесть испуганно вздрагивает и просыпается от тяжелого взмаха крыльев какой-то диковиной птицы. В темноте я не успеваю ее разглядеть, вижу только, что сама птица огромная и крылья у нее большие. Такие птицы не водятся в наших краях. Сомнений в том, что ты специально подослала эту птицу, чтобы она разбудила мою совесть, почти не остается. Выполнив свою миссию, птица исчезает абсолютно беззвучно. Растворяется в воздухе, как и полагается несуществующей, придуманной птице.

Ничего сверхъестественного.

Повесив голову, покорно бреду через школьный двор к выходу. Оборачиваюсь в последний раз – актовый зал освещен огнями, но с такого расстояния разглядеть сцену уже нельзя. Мне предстоит час ожидания, по истечении которого мы должны встретиться у ворот городского парка.

Парк в ста метрах от школы. При всем желании потратить на дорогу шестьдесят минут невозможно. Отойти от ворот тоже невозможно, потому что существует опасность разминуться. Стою у ворот целый час, тупо разглядывая трещины на асфальте, и повторяю про себя заданную на дом тему по географии.

Если ты узнаешь, чем я здесь занимаюсь – поднимешь меня на смех.

Но к счастью, ты умеешь читать мысли только с близкого расстояния. В ста метрах от тебя я могу предаваться своей постыдной деятельности относительно спокойно, не опасаясь разоблачения. Что я и делаю, хотя сконцентрироваться на географии удается с большим трудом.

В тот момент, когда ты с опозданием на двадцать четыре минуты наконец возникаешь в поле зрения, я в который раз понимаю, насколько безнадежно в тебя влюблен. Во рту появляется ощущение привкуса медной монеты, как будто кто-то незаметно сунул ее мне за щеку, а в горле образуется круглый ком, который невозможно проглотить, как не старайся.

Я смотрю на тебя и думаю о том, что влюблен в тебя безнадежно. Точно так же безнадежно, как влюблены в тебя все фонари на школьном дворе. Все деревья в парке, все птицы на этих деревьях, все букашки, копошащиеся в траве, и сама трава тоже.

Ты – в белом платье из пышной и блестящей парчи. Широкая юбка с голубыми оборками закрывает щиколотки. Прозрачные рукава отливают серебром в свете вечерней луны. На голове у тебя корона, сверкающая сотнями бриллиантов. На ногах – белые лакированные туфли на высоченных и тонких каблуках.

Снежная королева.

Ты идешь быстро, почти бежишь, и смотришься немного неуклюже на каблуках, которых раньше никогда не носила.

«Дурацкая сказка», – говоришь ты, с трудом переводя дыхание и гневно сверкая глазами. Ресницы густо подведены тушью, на веках – сверкающая синева. Боже мой, думаю я. Ты раздраженно дергаешь вниз корону, которая оказывается закрепленной на голове при помощи обыкновенной бельевой резинки, и бросаешь ее на асфальт. Сотни сверкающих бриллиантов в тот же миг превращаются в осколки цветного стекла. Они уже не сверкают. Я цепенею от нежности, глядя на твою лохматую стриженую голову, и соглашаюсь:

«Дурацкая сказка».

Медная монета за щекой никуда не исчезает, а круглый ком в горле придает моему голосу неестественную хриплость.

«Простудился, что ли?» – интересуешься ты без всякого интереса. Я знаю, что на этот вопрос можно и не отвечать.

«Эти придурки куда-то задевали ключ от раздевалки. Так и пришлось уйти в этом прикиде. Ужасно. А ты что стоишь, как замороженный? Знаешь что, давай поиграем в прятки!»

Ответ написан у меня на лице. Это детская игра. Нам же не пять лет, в конце концов. И даже уже не десять.

«О-о, какие мы взрослые! Какие мы большие и серьезные!» – ты корчишь подобающую рожицу и сообщаешь мне, что я должен простоять на этом месте, досчитав до ста, а потом начать поиски.

В сумерках, насквозь пропитанных мятной сыростью вчерашнего дождя, иду по твоим следам, накрывая каждый твой след своим следом. Дурацкая игра в прятки действует мне на нервы, но играть в нее все равно приходится, потому что любая из моих попыток образумить тебя обречена на провал. Отпечаток тонкого каблука и скругленного носа исчезает, примятый рифленой подошвой моих грубых ботинок, за ним исчезает следующий. Поиски наконец завершаются – замечаю светлое пятно возле старого дуба с выжженным стволом. Когда-то давно в него ударила молния. С тех пор он перестал расти, но почему-то до сих пор так и не умер. По каким-то понятным только тебе одной соображениям ты считаешь этот дуб священным и всегда разговариваешь только шепотом в его присутствии.

Можно было и не сомневаться в том, что ты прячешься именно здесь.

Стоишь, прислонившись спиной к стволу, откинув голову, с закрытыми глазами. Вздрагиваешь, когда я хлопаю тебя по плечу и издаю ликующий вопль идиота. Смотришь на меня и молчишь.

«Я нашел тебя!» – сообщаю, глядя в твои затуманенные сыростью глаза.

«Да?» – переспрашиваешь ты равнодушно. Игра в прятки тебя уже не интересует. Перестала интересовать еще в тот момент, когда я старательно накрывал первый найденный след от твоей хрустальной туфельки своим следом. Оказывается, можно было и не стараться.

Некоторое время молчу, уставившись себе под ноги. Пытаюсь справиться с обидой, но обида оказывается сильнее, и я глупо спрашиваю:

«Почему ты такая?»

Ожидаю услышать исчерпывающий ответ, который поможет мне наконец постигнуть твою загадочную сущность.

«Потому что такая», – отвечаешь ты, и мне все становится ясно.

«И говори, пожалуйста, потише. Здесь нельзя разговаривать громко. Ты забыл?»

Отчаянно хочется взбунтоваться. Высказать дерзкое предположение о том, что твой дурацкий дуб – всего лишь дурацкий дуб, и ничего больше. Что если в него десять лет назад ударила молния, это еще не повод для священного трепета. Что дуб, в который ударила десять лет назад молния, ничем не отличается от десятков точно таких же дубов в этом парке. Что дерево – оно и есть дерево. И добавить что-нибудь о том, что все девчонки – круглые дуры.

«Не забыл», – бормочу себе под нос, засчитывая на твой счет очередную победу. Число твоих побед давно перевалило за трехзначное, на моем счете вечный и круглый ноль.

Хотя, если разобраться, разговаривать шепотом совсем не трудно. Пожалуй, это не причина для того, чтобы устраивать бунт на корабле.

Несколько минут ты ковыряешь носком белоснежной туфельки сырую землю, выписывая на ней корявые поперечные восьмерки – множество неправильных бесконечностей, пересекающихся друг с другом. Едва ли в этот момент тебе приходит в голову, что бесконечность может быть лишь одна. Ты думаешь совсем о другом. Наконец, словно очнувшись, поднимаешь глаза.

«Иди сюда», – шепчешь одними губами.

Я и так здесь. Несколько секунд уходит на вялые размышления о том, чего же ты от меня хочешь. Наконец я догадываюсь. Подхожу вплотную к покореженному стволу, поворачиваюсь лицом и обхватываю его руками, в точности повторяя твои движения. Ты задираешь голову, почти упираясь в выжженную кору подбородком. Я задираю голову и тоже почти упираюсь подбородком в кору. В темноте ты нащупываешь мои пальцы, накрываешь их своими, и мы начинаем глупейшие ритуальные пляски вокруг священного дерева.

Над головой кружатся корявые ветки. В просветах между черными листьями видны рваные лоскуты такого же черного неба, и звезды на нем – как дырки в сыре. Ты все тянешь меня за руку, начинаешь кружиться быстрее, еще быстрее. Звезды, застрявшие между ветками, сыплются вниз, отскакивают, ударяясь о землю, и снова взлетают. Развлечение из разряда экстремальных, если учесть, что каждая из них может запросто свалиться прямо на голову. Хочется закрыть лицо руками, чтобы его не поранили осколки.

Ты останавливаешься внезапно и смотришь в пустоту, будто ищешь кого-то. Находишь меня, издаешь радостный возглас и тут же, не справившись с головокружением, падаешь на траву. Пышная юбка задирается кверху, открывая голые коленки, покрытые ссадинами.

В это мгновение я по-настоящему счастлив. Я говорю тебе об этом, ты в ответ тихонько закрываешь и снова открываешь глаза, давая понять, что чувствуешь то же самое. Мы сидим на траве, возле Священного Дуба, и в этом миг ничто не может уже позволить мне усомниться в том, что он на самом деле священный. Ты тихонько кладешь голову мне на плечо, позволяя вдыхать аромат твоих волос. Время, вздрогнув, останавливается. Вместе с временем останавливается кружение звезд и биение моего сердца. В абсолютной тишине я слышу шорох твоих ресниц и вдруг, млея от собственной дерзости, быстро целую тебя в щеку.

По коже пробегает суетливая стайка колючих мурашек. Жду несколько секунд, когда же разверзнутся небеса или земля под ногами. Ничего такого не происходит – все по-прежнему, только на твоих губах играет насмешливая улыбка. Если бы я знал, что этот номер может пройти безнаказанным, я бы осуществил первую попытку гораздо раньше.

«Еще три года», – шепчешь ты.

Я в ответ молчу. Мне давно известно, что должно произойти через три года. Твой актерский талант – явление общепризнанное, преподаватель школьного драмкружка пророчит тебе большое будущее. Между драмкружком в средней школе провинциального города и сценой Большого театра есть, наверное, небольшая разница.

Тебе наплевать на то, что говорит о твоем таланте преподаватель школьного драмкружка. Потому что ты и без него все прекрасно знаешь.

Ты видишь себя именно на сцене Большого.

А я в такие моменты почему-то не могу представить себя даже в зрительном зале. В первом ряду, с букетом цветов, с глупой улыбкой на лице. «Инга, ты помнишь, мы когда-то жили по-соседству и учились в параллельных классах… Ты помнишь, каждое лето мы убегали по ночам в парк… Ты помнишь, Инга? Ты помнишь?»

Через три года, закончив школу, ты собираешься уехать в Москву и поступить в театральный институт. Твои планы на будущее четкие, определенные и незыблемые. Мне еще ни разу не хватило духу задать тебе вопрос, который мучает меня, когда я думаю об этом.

А как же я?

Набираю в легкие побольше воздуха. Даже зажмуриваю глаза, чтобы было не так страшно. Выдыхаю:

«А…»

На большее оказываюсь не способен. Вместо этого после паузы говорю что-то невразумительное:

«… если ты не поступишь?»

Ты откидываешь голову назад и внимательно смотришь на меня. Так внимательно, как будто первый раз в жизни меня увидела. Твой взгляд, как рентгеновский луч, просвечивает меня насквозь. Кажется, ты обо всем догадалась. Не выдержав молчания, спрашиваю снова:

«А если ты не поступишь? Ну мало ли что бывает! Просто не повезет, не пройдешь по конкурсу, потому что…»

«Я умру», – коротко обрываешь ты мои глупые рассуждения о превратностях судьбы.

«Что?!» – выдыхаю я, пораженный этим словом.

«Если я не поступлю – умру, – терпеливо объясняешь ты. И добавляешь: – Сразу же. Или, может, на следующий день».

Меня парализует. Впервые в жизни мне хочется тебя ударить. Сделать тебе больно. Показать, что всему есть предел. Даже моему терпению, которое, казалось бы, безгранично.

Не могу произнести ни слова. Не могу сдвинуться с места и даже не могу дышать.

«Эй!» – ты щелкаешь в воздухе пальцами.

Отчаянно пытаюсь отыскать искры смеха в твоих глазах. Исследуя их, добираюсь до самого дна и понимаю, что ты сейчас не шутишь. И вдруг спрашиваю, беспомощно и жалко, почти что плача:

«А как же… я? Если ты…»

Ты наконец улыбаешься. Я облегченно вздыхаю и готов в эту минуту простить тебе еще сотни и тысячи таких же нелепых и жестоких розыгрышей. Поднимаюсь с земли, протягиваю тебе руку. Эпизод исчерпан – это была шутка. Через несколько минут от нее не останется даже воспоминания.

«Бедный, – шепчешь ты и гладишь меня по руке. – Не переживай. Я обязательно что-нибудь придумаю».

Я снова цепенею:

«В смысле?»

«В смысле, если мне придется умереть. Я что-нибудь придумаю… насчет тебя. Чтобы тебе не было одиноко. Я подыщу себе замену. Я очень постараюсь. Ты даже не поймешь, что я…»

С тихим смехом ты уворачиваешься от моей руки – пальцы демонстративно сжаты в кулак, будто я и правда собирался приложить этот кулак к твоей физиономии. Некоторое время сходим с ума, гоняясь между деревьями. Голова начинает кружиться, твой смех звенит нежными колокольчиками, которые подвешены к каждому дереву разноцветной новогодней гирляндой.

Останавливаешься, вытянув перед собой обе руки. Прислоняешься спиной к дубовому стволу и некоторое время громко дышишь. Я стою напротив и дышу точно так же громко. Игра окончена. Но ночь впереди, и я знаю, что нас ждет еще много всего интересного.

Однако на этот раз ошибаюсь. Твое дыхание успокаивается, лицо становится серьезным и задумчивым. Через секунду ты вдруг падаешь на колени перед искореженным молнией дубовым стволом, снова повергая меня в состояние ступора. Сердце мое привычно останавливается, и в ночной тишине я слышу твои странные слова:

«Священный Дуб, прошу тебя, пожалуйста…»

До меня не сразу доходит, что это молитва. Последняя язычница в истории христианства, ты творишь молитву, обращаясь к дереву. В этот момент происходит что-то странное – исчезают звуки. Не слышно ни шума ветра, ни легкого шороха листьев, ни вечного треска сверчков. Птицы зависают в воздухе, не имея возможности взмахнуть крыльями.

Только твой шепот – и больше ничего.

Эта странная и неестественная тишина длится несколько секунд. Их тебе вполне хватает для того, чтобы донести до Священного Дуба смысл своей просьбы.

«… пожалуйста», – вежливо заканчиваешь ты.

Я понимаю, что должен рассмеяться.

Я знаю, что это ужасно смешно – видеть тебя стоящей на коленях перед дубом и слышать все эти глупости, которые ты сейчас говорила.

Понимаю – но не могу. Потому что знаю, что эта тишина мне не приснилась. Кто-то на самом деле убрал звуки из парка на время твоей молитвы. Выключил их, как выключают громкость на радиоприемнике. Выключил, а потом включил снова.

«Пойдем», – шепчешь ты одними губами. Покорно плетусь за тобой следом. Пытаюсь подобрать слова, характеризующие мое состояние, и понимаю, что таких слов просто не существует.

Проходя через ворота, я вижу корону Снежной королевы. Она валяется на газоне с примятой травой и тускло поблескивает, отражая скупой и мутный свет ночных фонарей.

В полном молчании мы поворачиваем по разбитой асфальтированной дороге в сторону, противоположную зданию школы, и только теперь я понимаю, что мы идем домой. Сегодняшняя ночь в парке оказалась самой короткой за всю историю наших ночей.

Но уже в эту минуту я знаю, что у нее будет продолжение.

Хотя пока еще боюсь себе в этом признаться.

Мы живем рядом, почти как Кай и Герда из той самой дурацкой сказки «Снежная королева». Если бы у нас был общий балкон, мы смогли бы выращивать на нем общие розы.

Общего балкона у нас нет.

«До завтра», – шепчешь ты и легонько сжимаешь мои пальцы. Твои глаза какие-то грустные. И слишком взрослые из-за черной туши и блестящих теней на веках.

«До завтра», – соглашаюсь я.

Ты вставляешь ключ в замочную скважину и тихонько поворачиваешь. Некоторое время стою, глядя на закрытую дверь, за которой ты только что исчезла.

А потом начинаю медленно пятиться назад.

Оглядываясь по сторонам, как вор, только что обчистивший чью-то пустую квартиру, стрелой мчусь обратно. От ворот парка до места наших ритуальных плясок метров двести – прибегаю это расстояние, как заправский спринтер, между делом совершая никем не зафиксированный мировой рекорд в беге на короткие дистанции. Моя скорость почти равна скорости ветра. Возле дуба замираю. Обхватываю обеими руками грудную клетку в том месте, где стучит сердце. Звук от этого почти не становится тише – этот набатный звон способен разбудить всю округу. Кое-как справляюсь все-таки со своим сердцем и подхожу к дереву ближе.

Ствол искривленный и черный. Ветви шумят где-то наверху, и на них почти нет листьев. Еще раз оглядываюсь на всякий случай по сторонам – свидетели были бы сейчас совсем не кстати. Задерживаю дыхание, прислушиваюсь к звукам и не замечаю ни одного постороннего.

Опускаюсь на колени. Трава под коленями сухая и жесткая, несколько колючих травинок царапают кожу через ткань брюк, но я не обращаю на это внимания. Вздыхаю, зажмуриваю глаза. Некоторое время жду наступления той особенной тишины, которая, я теперь знаю, должна сопутствовать молитве.

Тишина наступает.

Мне кажется, я даже вижу птиц, зависших в полете с парализованными крыльями.

Времени у меня не много – я должен быть краток, чтобы уложиться в несколько отведенных секунд.

И все же начинаю молитву с нелепого слова «пожалуйста».

«Пожалуйста, – шепчу я, зажмурившись от первобытного страха. – Священный Дуб, сделай так, что бы она… Чтобы Инга… Не умерла… Чтобы она не умерла, даже если ей очень сильно этого… захочется…»

Тишина обрывается.

Впрочем, я успел сказать все, что было необходимо.

Снова воровато оглядываюсь по сторонам, низко наклоняю голову и спешу домой.

Прежде, чем войти в подъезд, по привычке смотрю на твое окно. Вижу, как дрогнули шторы. Замираю от ужаса, пытаясь придумать хоть какое-то оправдание своему странному ночному путешествию. Через секунду на подоконнике показывается кошка.

В этот момент я впервые в жизни испытываю радость от того, что кошки не умеют говорить.

* * *

– Ну, успокойся. Успокойся, хорошая моя… Девочка моя…

Уткнувшись носом в его серый джемпер, Инга рыдала. Джемпер уже был мокрым от слез, хоть выжимай.

– Какого черта… Какого черта ты… Залез в окно… Среди ночи… Зачем…

– Тише… Тише… Все хорошо, успокойся… Я здесь, с тобой…

– Я тебе… кажется… вопрос задала…

– Ну говорю же – они меня к тебе не пустили… Сказали, что часы приема уже закончены. Велели завтра приходить. Завтра, ты представляешь? Интересно, они подумали, прежде чем такое мне говорить? Я даже охранника подкупить пытался. Сто рублей предлагал – не взял. И двести рублей не взял, и даже сто долларов не взял… Придурок…

– Никакой не придурок. Нормальный охранник. Честный.

– Честный! Я его как человека просил… А он… Он как…

– Как охранник…

– Ну, не плачь. Прошу тебя, не плачь. Я тебя сильно напугал, да?

– Он еще спрашивает!

– Я тебе апельсины принес… Ты любишь апельсины…

– Да? И как это ты умудрился с целым пакетом апельсинов на дерево залезть? А потом еще и по карнизу…

– Да ерунда, я с детства по деревьям, как обезьяна… И по карнизам тоже… Пакет я зубами держал. Только вот пальто мешало. Пришлось его снять.

– Снять?

– Ну да, снять. Там и оставил, под окном, на улице.

– А если его украдет кто-нибудь?

– Да кому оно нужно… Инга, прости меня. Я, просто растерялся, когда ты закричала. Я испугался, что кто-нибудь услышит. Прибежит в палату и выгонит меня. Я испугался… и напугал тебя… Неужели ты правда подумала, что я…

– А что бы ты подумал на моем месте? Если бы к тебе в палату среди ночи забрался мужик и начал тебя душить?

– Я бы подумал… Я бы подумал что этот самый мужик… который забрался ко мне в палату, наверное, просто очень сильно хочет меня видеть… Что он просто не может ждать до завтра… Это же целых десять часов, подумать только! Я бы подумал, что он мне апельсины принес…

– Ну да, – Инга отстранилась и вытерла слезы краем пододеяльника. – Апельсины. Конечно же, апельсины…

Пакет с апельсинами валялся на полу, источая слабый цитрусовый запах. Наклонившись, Инга потянулась вниз, взяла пакет и переложила его на тумбочку. Вздохнув, снова окинула взглядом своего ночного посетителя.

Вид у посетителя был испуганный и немного жалкий. Совсем не подходящий для маньяка-убийцы. В волосах запутался желтый лист какого-то дерева – наверное, того самого, по которому он взбирался наверх, сжимая в зубах пакет с апельсинами. Впечатляющее зрелище, достойное самых бурных аплодисментов. Липа, которая росла под окном Ингиной палаты, часто вечерами стучала ветками в стекло. Предупреждала, наверное, об опасности. Пыталась объяснить – недалек тот день, когда по ее стволу будет взбираться этот самый маньяк с апельсинами. Апельсины – это так, для прикрытия истинных маньяческих намерений…

Да уж. Теперь, когда на вязанном свитере Горина, в области плеча, образовалось темное пятно, пропитанное Ингиными слезами, подозревать его в преступных намерениях было как-то неловко. Странный все-таки человек… Взрослый мужчина, а ведет себя, как ребенок. И в глубине испуганных глаза – озерные искорки. Ждет, когда она окончательно успокоится, чтобы наконец от души посмеяться над тем, как она приняла его за убийцу. Или за насильника? Или за того и другого сразу? Совсем немного времени прошло с тех пор, как это случилось, а Инга отчего-то уже и не могла вспомнить, о чем же она подумала в тот момент, когда черная тень из ее сна превратилась в живого человека. Она просто испугалась… Испугалась так, что сердце рухнуло вниз и едва не выскочило из груди. И выскочило бы, наверное, если бы умело.

– Ты всегда такой? – спросила она чуть погодя. Горин сидел уже на полу, на корточках, в своей излюбленной позе, только теперь уже не смотрел на нее снизу вверх, а сосредоточенно, наморщив лоб, очищал апельсин.

– Какой? – бросив на Ингу короткий и абсолютно невинный взгляд, он снова вернулся к своему занятию.

– Такой! Для тебя это нормально – лазить ночью по деревьям, пробираться по карнизу, входить не через дверь, а через окно и… Ай! Что ты делаешь?!