Текст книги "Дашкова"

«О сестре вашей уведомить имею…»

Второй ложный шаг, который Дашкова совершила на придворном паркете, был фактический отказ поддерживать семью. В те времена человек ценился во многом благодаря влиятельной родне, весу фамилии. Крупные вельможи, вроде дяди-канцлера, возглавляли «великие роды» – целые кланы, – которые сообща боролись за власть и богатство, за влияние на государя. В конце царствования Елизаветы Петровны графы Воронцовы достигли огромного могущества, а при Петре III рассчитывали вступить в родство с императором. Это был апогей, вершина славы, дальше началось падение.

Дашкова, воспринимавшаяся как виновница краха семейных надежд, могла в то же время и поддержать фамилию. Но не сделала этого. За что подверглась дружному осуждению родни.

Считается, что Воронцовы жаждали по-прежнему получать богатые пожалования и награды, а Екатерина Романовна не предоставляла им такой возможности{322}322
  Тычинина Л.В. Великая россиянка. М., 2002. С. 33–34.


[Закрыть]. В подтверждение подобного взгляда приводится письмо Михаила Илларионовича от 21 августа в Лондон племяннику Александру: «О сестре вашей княгине Дашковой уведомить имею, что мы от нее столько же ласковости и пользы имеем, как и от Елизаветы Романовны, и только что под именем ближнего свойства слывем, а никакого… вспомоществования или надежды, чтоб в пользу нашу старания прилагала, отнюдь не имеем»{323}323
  Архив князя Воронцова. Т. V. Ч. 1. М., 1872. С. 105–106.


[Закрыть]

Современный читатель легко подменяет понятия далекой эпохи привычными, и текст кажется ясным. Однако картина, разворачивающаяся в письмах дяди-канцлера и племянника-дипломата, не просто сложнее. Она принципиально иная. За столетия существования «близ царя, близ смерти» аристократические роды создали целую стратегию выживания: не одного человека, а семейства в целом. В дни смут боярские фамилии предусмотрительно рассылали своих представителей на службу к разным претендентам, например, к Лжедмитрию, Василию Шуйскому, Романовым. Когда верх одерживала одна из сторон, сородичи-победители просили за побежденных. Пожалования земель и «рухляди» компенсировали конфискации, семья получала шанс не «захудать».

В рамках этой стратегии Воронцовы, казалось, действовали безупречно: одна племянница – фаворитка Петра III, другая – его мятежной супруги. Но произошел сбой. Сначала Елизавета «жила, как солдатка» и не помогала семье, а потом Екатерина отвернулась от близких.

Случившееся было симптоматично. Однако пока никто не знал, что стряслось. Даже просвещенный Александр видел в поведении сестры просто неблагодарность. Недаром он уже 30 августа взялся наставлять ее: «Не заглушая в себе родственных чувств, вы докажите всем свою правоту, а у завистников отнимите возможность чернить вас… В глазах мудрого двадцать громких дел ничто против пренебрежения своими кровными обязанностями»{324}324
  Там же. С. 160–162.


[Закрыть].

Именно таких поступков ждали от племянницы-победительницы. И были глубоко оскорблены равнодушием: «Она поведением своим не привлекает нас никого к любви своей». Недаром образ действий князя Дашкова с похвалой противопоставлялся поведению жены: «Что же касается до мужа ее, то он нам непременно прежнюю ласковость и учтивость оказывает и ведет себя скромно и разумно»{325}325
  Там же. С. 105–106.


[Закрыть].

Княгине же пеняли не за переворот: «Правда, она имела многое участие в благополучном восшествии на престол всемилостивейшей нашей государыни, и в том мы ее должны весьма прославлять и почитать (фраза вставлена с учетом перлюстрации. – О.Е.); да когда поведение и добродетели не соответствуют заслугам, то не иное что последовать имеет, как презрение и уничтожение».

Трудно поверить, что искушенный политик Михаил Илларионович наивно ожидал, будто воспитанница начнет немедленно добывать для родни – сторонников свергнутого императора – высокие чины и должности. Этот человек почти двадцать лет подсиживал канцлера Бестужева, прежде чем занял ключевое место, и знал, что большие дела быстро не делаются. Но они должны как-то делаться! А от Екатерины Романовны «вспомоществования» не дождешься: «Я истинно на нее сердце или досады не имею и желаю ей иметь всякое благополучие, только индифферентность ее к нам чувствительна».

Хуже того, воспитанница могла вот-вот лишиться милости, и тогда Воронцовым больше нечего будет ждать: «Я опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением… не прогневала государыню императрицу, чтоб от двора отдалена не была, а через то наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела».

В письмах к брату Екатерина Романовна взволнованно, но здраво объясняла свои поступки: «Поверьте… если я не сделала всего того, что вам бы хотелось… то лишь потому что это было невозможно. Мои родные отнюдь не имели оснований меня упрекать (они ясно понимали свое прошлое положение и нынешние обстоятельства), им бы следовало принять в расчет, что я не могла давать никаких обещаний улучшить их благополучие, поскольку в политике часто вынуждены проявлять осторожность и делать жертвы»{326}326
  Там же. С. 164.


[Закрыть].

Фраза о «политике» и «жертвах» возникла не случайно. Письмо помечено 30 сентября, когда после коронации развивался новый виток интриги, приведший к окончательному разрыву между подругами. Любопытно, что уже в конце августа дядя-канцлер почувствовал угрозу: «От благополучия ее не имеем пользы, а от падения ее можем потерпеть напрасное неудовольствие».

Переписка царедворца подвергалась обязательной перлюстрации, и уже 14 октября, в Москве, на пороге заговора Хитрово, канцлер через брата прервал эпистолярное общение Александра и Екатерины Романовны: «Письмо твое княгине Дашковой по желанию отца твоего не отдано и здесь уничтожено»{327}327
  Там же. С. 108–109.


[Закрыть]. Попутно он подчеркнул, что княгиню за ее высокомерие никто в семье не любит. Эти слова не для племянника – для государыни. Старик продолжал охранять клан от полного падения. Это ему удалось.

А вот молодой дипломат, пока не набрав опыта, проявлял горячность. Он пенял княгине: «За ваши заслуги вы должны были бы просить одной награды – помилования сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте»{328}328
  Там же. С. 159–160.


[Закрыть]. Дашкова весьма резко отвечала, что ничем не обязана ни сестре, ни семье: «Я ее люблю и забочусь о ней искренне, не будучи принуждаема к тому благодарностью»{329}329
  Там же. С. 164.


[Закрыть].

Александр был задет за живое и писал, что отказ хлопотать за падшего – измена «проповедуемым вами философским убеждениям, которые заставляли меня думать, что вы равнодушны к величию человеческому. Но я вижу теперь, что ошибался в вас»{330}330
  Там же. С. 145, 172.


[Закрыть]. Под пером брата бедная фаворитка превращалась в голубицу с белыми крыльями. «Говорят, вы завладели всем, что имела моя сестра, и вы отказались снабдить ее даже тем необходимым, что ей требовалось для отъезда в деревню»{331}331
  Там же. С. 167.


[Закрыть]. В ответ Екатерина Романовна составила целую отповедь: «Вам следовало бы быть более осмотрительным в суждениях о сестре, никогда не срамившей вашей фамилии»{332}332
  Там же. С. 168–170.


[Закрыть].

Каждый остался при своем. Эпистолярный диалог с Александром Воронцовым интересен именно потому, что старший брат был самым близким для княгини человеком в семье. Младший – Семен – на годы прекратил с Дашковой всяческие отношения, а в одном из писем отцу заявил, что у него «нет сестры»{333}333
  Там же. Т. XVI. М., 1880. С. 77.


[Закрыть]. Сам Роман Илларионович тоже не простил дочери унижения, а позднее разорения (он лишился значительной части имущества){334}334
  Воронцов-Дашков А.И. Указ. соч. С. 74.


[Закрыть] Сколько бы раз княгиня ни пыталась наладить отношения, разбитая чашка не склеивалась – батюшка исключил ее из завещания{335}335
  Алексеев В.Н. Графы Воронцовы и Воронцовы-Дашковы в истории России. М., 2002. С. 255–256.


[Закрыть].

Не утерпев, молодой дипломат сам обратился к императрице, прося устроить участь Елизаветы, и получил ответ: «Я улучшу положение вашей сестры как можно скорее»{336}336
  Там же. Т. 5. Ч. 1. М., 1872. С. 118.


[Закрыть]. Екатерина II не солгала, хотя ждать бывшей фаворитке пришлось около года. «Романовну» отправили в подмосковное имение отца, а после коронации позволили жить в старой столице. Записки императрицы статс-секретарю И.П. Елагину показывают, как решалась судьба бывшей соперницы. «Съезди к Роману Ларионовичу и скажи ему, что я даю позволение дочери его Елизавете Романовне, дабы она в его доме на Москве жила до тех пор, пока у ней свой будет; также скажи ему, чтоб он непременно отделил ее, дабы она имела чем жить, и вы сами видели, что он не так беден, как притворяется». Однако поселиться «Романовне» предстояло не в отцовском доме, а в негласно купленном для нее самой государыней, о чем тоже известно из записки Елагину: «Ты с Елизаветой Романовной или с отцом ее на ее имя безденежную купчую составь, дабы я могла ее из деревни к Москве привезти, а к отцу ее пиши, чтоб он ей то ныне дал, что ей при замужестве бы принадлежало, чтоб она уже более ни с кем дела не имела»{337}337
  Сб. РИО. Т. 7. СПб., 1871. С. 149–150.


[Закрыть].

Но добросердечность императрицы не отменяла заботы родных. Когда в октябре Елизавета уезжала из столицы, обнаружилось, что она взяла в академической лавке десять книг на сумму 222 руб. 22 коп. Отец отказался платить долг бывшей фаворитки. Сестра согласилась помочь, но лишь при документальном подтверждении суммы{338}338
  Тычинина Л.В. Указ. соч. С. 60.


[Закрыть].

Дрязги в семье не утихали много лет. Разбираться в них – дело неблагодарное. Куда важнее оценить поступки Екатерины Романовны с точки зрения тогдашней культуры и политической жизни. Часто исследователи видят в ее отказе «порадеть родному человечку» яркий признак нового, просвещенческого мировоззрения. Порывая с родом, отстаивая права своей личности, княгиня опережала время на целое столетие{339}339
  Огарков В.В. Дашкова. Суворов. Воронцовы. Сперанский. Канкрин. Челябинск, 1995. С. 30.


[Закрыть]. К этой картине требуются уточнения.

Как философ и публицист Дашкова всегда защищала прерогативы рода. «Связь родственная была тверда и любезна нашим предкам, – писала она о допетровской старине. – Дети любили, почитали своих родителей, и повиновение их было неограниченно; старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись; его упреки молодым, впавшим в пороки, горькие слезы производили, и исправление было их последствие; в нуждах родным сообщась помогали; за родню, за друга вступались и противу сильного»{340}340
  Дашкова Е.Р. Нечто из записной моей книжки // Е.Р. Дашкова. О смысле слова «воспитание». Сочинения, письма, документы. СПб., 2001. С. 222–223.


[Закрыть].

Это написала не девушка, перешагнувшая через волю отца, не сестра и племянница, равнодушная к родне. В 1805 г. Екатерина Романовна уже сама «патриарх», ей отказал в повиновении сын, дочь «рыскала» по модным лавкам и заводила «пустые знакомства», вместо того чтобы «ходить за больными родителями, облегчая ласкою и помощью их недуги».

Пожилая княгиня рисовала картины спасительных дедовских нравов, когда-то тяготившие ее самою. Но, кроме личного, в тексте был и сугубо философский аспект. В крупной, могущественной фамилии, вступавшейся за права своих членов, Дашкова видела защиту личности от произвола государства. Вопрос о том, что происходило с личностью внутри патриархальной семьи, ею публично не обсуждался, хотя в переписке встречались жалобы на деспотизм свекрови.

Клан Дашковых стал для княгини новой семьей. Покинув Воронцовых, юная героиня действовала не одна и не вместе со случайными союзниками. Рядом с ней стояла новая родня – дядья Панины, кузен Репнин. Таким образом, Екатерина Романовна, при всей личной яркости, вовсе не противостояла судьбе, открытая всем ветрам, а перешла из клана в клан. В полном соответствии с традицией.

Уже 29-го она просила о наградах именно для близких супруга. Покровительствуя им, Дашкова заявляла о себе как о «патриархе», главе рода. Внутри своей семьи Екатерина Романовна занимала подчиненное положение. А в другой фамилии уже замужняя, отмеченная высокими наградами, богатая княгиня претендовала сразу на почетную роль милостивца и покровителя. Вспоминаются слова Бекингемшира: ее первой мыслью было бы освободиться при помощи самых жестоких методов, а второй – превратить всех в своих рабов{341}341
  Бекингемшир Д. Г. Указ. соч. С. 657.


[Закрыть].

Таким образом, Дашкова не стремилась выйти из рода и противопоставить ему волю развившейся личности. Она хотела изменить свое положение внутри рода, подняться на высшую ступень. С этим и был связан «бунт» против семейных устоев. В клане Воронцовых такой взлет оказался невозможен из-за братьев – они занимали первые места. А вот являясь супругой последнего князя Дашкова, при муже – добром малом, который ни во что не вмешивается, – наша героиня имела шанс стать фактическим главой.

Этот план был осуществим, если бы Екатерина Романовна задержалась во власти подольше. За несколько лет она успела бы подтянуть к себе родню по мужниной линии. Но судьба не дала княгине времени. Летом 1762 г. при дворе Дашковой всерьез не на кого было опереться, кроме группировки Панина. Однако в роковой момент его помощи оказалось недостаточно.

Глава 5. Ревность

Если Екатерину Романовну украсил все-таки орден сестры (на чем настаивали в письмах родные), то это была первая попытка императрицы поставить подругу на место. Показать, что ее роль и в перевороте, и возле новой монархини скромнее, чем княгиня думает.

На беду, Дашкова либо игнорировала подобные знаки, либо не понимала их. Через несколько дней состоялась вторая демонстрация. В комнату, где беседовали государыня и княгиня, вошел Иван Иванович Бецкой, бросился перед Екатериной II на колени и потребовал ответа: «Кем, по ее мнению, она была возведена на престол?» Государыня заявила, что всем обязана «Богу и верным подданным». Тогда гость попытался снять с себя орден Св. Александра Невского. «Я самый несчастный человек, – воскликнул он, – так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги».

Дашкова сочла камергера «безумцем». «Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана новая большая бриллиантовая корона для коронации». Бецкой был «в полном восторге», а дамы «смеялись от всего сердца»{342}342
  Дашкова Е.Р. Записки 1743–1810. Л., 1985. С. 53–54.


[Закрыть].

У этого забавного на первый взгляд эпизода грустный смысл. «Вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону!»{343}343
  Записки княгини Е.Р. Дашковой. Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Лондон, 1859. С. 71.


[Закрыть] – такой упрек едва удерживала на устах сама Дашкова. И, озвученный Бецким, он должен был о многом сказать княгине.

Подчеркнем такт императрицы: беседа произошла наедине, никого, кроме подруги, с государыней не было. Вспоминаются знаменитые слова Екатерины II: «Я браню тихо, а хвалю громко». Бецкой являлся близким к новой монархине человеком (многие даже называли его тайным отцом Екатерины; именно ему позднее она поручила воспитывать своего побочного сына А.Г. Бобринского). Ни о «сумасшествии», ни о «глупости» этого просвещенного вельможи речи не шло. Перед нами розыгрыш, который демонстрировал княгине, что она в своих претензиях заходит слишком далеко. Что государыня не станет гласно опровергать ее слова, поскольку «знает и ценит» заслуги. Но что минутами подруга выглядит смешно.

Поняла ли Дашкова намек? Если бы княгиня решила, что выходка Бецкого – карикатура на ее собственное поведение – эпизод не попал бы в мемуары. Напротив, он не только остался в памяти, но и был пересказан Дидро с соответствующими комментариями: «После революции многие, не принимавшие ни малейшего участия в ней, старались выставить свои заслуги перед императрицей»{344}344
  Дидро Д. Характеристика княгини Дашковой // Записки княгини Е.Р. Дашковой. Лондон, 1859. С. 373.


[Закрыть].

Значит, Дашкова не допускала тени сомнения в значимости своей роли. Или старалась показать, что не допускает. Для нее жизненно важно становилось действовать в рамках избранного амплуа. Любое колебание оказывалось уже не только личным делом княгини, но и относилось ко всей партии, которую она представляла в качестве фаворитки. В каком-то смысле Екатерина Романовна попала в западню. Много лет спустя в письме Кэтрин Гамильтон она писала: «В чертах моего образа есть краски и тени, падающие на сановитых людей, и великие события»{345}345
  Дашкова Е.Р. Письмо к мистрис Гамильтон // Е.Р. Дашкова. О смысле слова «воспитание». Сочинения, письма, документы. СПб., 2001. С. 259.


[Закрыть].

Эти слова относятся не только к императрице, но и к таким «великим персонам», как Никита Иванович Панин. Соединив свои интересы с интересами его группировки, Дашкова незримо отодвинула себя от государыни. Какой бы собственнической любовью княгиня ни любила Екатерину II, быть для подруги поддержкой она уже не могла. Логика развития событий ставила ее в оппозицию.

Слова Екатерины II в письме к Понятовскому: «Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться – как знать, что может произойти»{346}346
  Понятовский С. А. Мемуары. М., 1995. С. 170.


[Закрыть], – тоже относились не к одним гвардейцам. В первые же дни после переворота Дашкова с удивлением заметила, что подруга «перестала повиноваться», вернее делать вид, будто повинуется. Наступило время «как знать…».

«Отвратительная клевета»

Первым рубежом, за которым отношения уже не могли быть прежними, принято считать гибель Петра III. В мемуарах она словно подводит подруг к разрыву: «Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: “Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть! ” – “Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей”, – ответила я». Странные слова в устах «бедной подданной».

«Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более чем когда-либо почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться»{347}347
  Дашкова Е.Р. Записки 1743–1810. Л., 1985. С. 55.


[Закрыть].

При чтении таких строк вопрос об участии самой Екатерины Романовны в ропшинской драме должен был сразу отпасть. Среди биографов княгини он считается почти неприличным. Между тем недостаточно сослаться на приведенный выше фрагмент из «Записок», дополнив его красочным письмом Алексея Орлова с места преступления, чтобы считать проблему закрытой.

«Матушка милостивая Государыня, – взывал Орлов. – Как мне изъяснить, описать, что случилось… Свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хотя для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего»{348}348
  Письма графа А.Г. Орлова Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 271.


[Закрыть].

В настоящий момент подлинность этого документа подвергнута обоснованным сомнениям{349}349
  Иванов О.А. Загадки писем Алексея Орлова из Ропши // Московский журнал. 1995. №№ 9, 11, 12; 1996. №№ 1, 2, 3.


[Закрыть]. Княгиня же горячо отстаивала достоверность приведенных в нем фактов. В течение долгих лет письмо подтверждалось рассказом Рюльера, согласно которому Алексей Орлов – командир охраны в Ропше – и статский советник Григорий Николаевич Теплов, приехавший из Петербурга, сначала попытались отравить императора, а потом удушили его. «Орлов обеими коленями давил ему на грудь и запер дыхание»{350}350
  Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 100.


[Закрыть].

Это описание стало известно раньше других источников и использовалось гораздо чаще. Есть все основания считать, что Рюльер в своей книге повторял сведения, услышанные в кругу Дашковой. «Он бывал у меня в Петербурге, а не в Москве», – признавала княгиня, – и считался «старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания»{351}351
  Дашкова Е.Р. Записки 1743–1810. Л., 1985. С. 81–82.


[Закрыть].

Комментарий Дашковой к записке Орлова показывает, что и через сорок лет ее ненависть к Алексею не остыла: «Он писал как лавочник, а тривиальность выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу… Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это драгоценное письмо ее величеству тотчас же после смерти Петра. Когда, уж после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено… я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни»{352}352
  Там же. С. 55–56.


[Закрыть].

Что заставило княгиню радоваться? Доказательство вины старого врага? Подтверждение невиновности подруги? Или чувство облегчения, ведь ее собственное имя тоже связывали с событиями в Ропше? Недаром Вольтер назвал Екатерину Романовну «Томирис с французским диалектом»{353}353
  Массон Ш. Секретные записки о России. М., 1996. С. 142.


[Закрыть], ставя знак равенства между нашей героиней и древней царицей кочевого племени массагетов, победившей и обезглавившей персидского царя Кира. Философ намекал на участие Дашковой в свержении и убийстве Петра III. В европейских столицах, где никто толком не разбирался в реалиях переворота, сложился образ эдакой тигрицы, готовой жертвовать своей и чужими жизнями. Увидев княгиню в 1770 г. в Лондоне, Горацио Уолпол охарактеризовал ее: «Царицына фаворитка и соучастница – теперь в немилости – и все же жива! Нет, и она, и императрица – обе живы». И в следующем письме: «Ее улыбка приятна, но в глазах – свирепость Катилины»{354}354
  Кросс А.Г. Британские отзывы о Е.Р. Дашковой // Екатерина Романовна Дашкова. Исследования и материалы. СПб., 1996. С. 27.


[Закрыть]. Эта маска прирастала к живому лицу княгини, ее становилось трудно сорвать.

Для ряда исследователей загадка состоит в том, что Павел I наказал Дашкову за участие в перевороте куда строже, чем Орлова. Екатерину Романовну отправили в дальнюю ссылку, в глухую деревню, под надзор полиции. А Алексею после участия в торжественном перезахоронении останков Петра III позволили уехать с официальной любовницей и дочерью в заграничное путешествие «на лечение». Он даже не потерял чинов.

После смерти Екатерины II Алексей был призван во дворец, его объяснение с новым государем происходило «при закрытых дверях», из-за которых слышался «горячий разговор»{355}355
  Гельбиг Г. Русские избранники. Берлин, 1900. С. 326.


[Закрыть]. Видимо, граф сумел оправдаться, так как 28 и 30 ноября 1796 г. он участвовал в императорском обеде{356}356
  Камер-фурьерский церемониальный журнал за 1796. СПб., 1896. С. 843–844, 855–856.


[Закрыть], а убийцу отца с собой за стол не сажают.

Совсем иначе Павел повел себя в отношении нашей героини. 1 декабря 1796 г. московский генерал-губернатор М.М. Измайлов получил именной указ: «Объявите княгине Дашковой, чтобы она напамятовала происшествия, случившиеся в 1762 году, выехала из Москвы в дальние свои деревни». В черновике император собственноручно приписал: «чтоб ехала немедленно»{357}357
  Письма императора Павла Петровича к московским главнокомандующим. (1796–1801) // Русский архив. 1876. № 1. С. 7.


[Закрыть]. Павел считал непосредственным убийцей князя Ф.С. Барятинского, которого подверг аналогичным с Дашковой гонениям. Оба были помилованы одновременно и в одних и тех же выражениях: «Позволить… жительство свое иметь… в Москве, когда нашего в сей столице пребывания не будет»{358}358
  Там же.


[Закрыть].

Возможно, Павел, неведомо с чьих слов, видел в княгине вдохновительницу преступления. Вспомним отзыв Бекингемшира: «Если бы когда-либо обсуждалась участь покойного императора, ее голос неоспоримо осудил бы его; если бы не нашлось руки для выполнения приговора, она взялась бы за это»{359}359
  Бекингемшир Д.Г. Записки // Русская старина. 1902. Т. 109. № 3. С. 657.


[Закрыть]. Однако император мог ошибаться. Вряд ли наказание, павшее на голову княгини в 1796 г., является подтверждением ее вины.

Но и само желание Екатерины Романовны безоговорочно возложить всю ответственность на Алексея Орлова говорит о стремлении обелиться. Показать дистанцию между собой и убийцами. Выделить себя из группы соучастников. Противопоставить им. А значит – в известной степени и государыне, покрывавшей преступников. На этом пути письмо Орлова играло ключевую роль.

В воспоминаниях Дашкова говорит о документе так, как если бы он был ей известен сразу после ропшинских событий, а потом всплыл уже при Павле I: «Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелела убить Петра III… я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тщательно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после ее смерти»{360}360
  Дашкова Е.Р. Записки. 1743–1810. Л., 1985. С. 55–56.


[Закрыть].

Княгиню не смутил тот факт, что письмо было предъявлено ей Ф.В. Ростопчиным в 1805 г. в копии, а рассказ об исчезновении подлинника, мягко говоря, вызывал сомнения. Согласно Ростопчину, документ был найден после смерти Екатерины II в особой шкатулке и передан Павлу I. «Я имел его с четверть часа в руках. Почерк известный мне графа Орлова… Император Павел потребовал… письмо графа Орлова» и «бросил в камин и сам истребил памятник невинности Великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал»{361}361
  Письма графа А.Г. Орлова к Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 271.


[Закрыть].

Дашкова приписала Павлу восклицание: «Слава богу! Это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня». Если император испытал радость и облегчение, то зачем было сжигать письмо? Вопросов к истории множество, но, будучи человеком пристрастным, княгиня охотно поверила в подлинность письма. Ведь оно подтверждало версию Панина, сторонницей и распространительницей которой Екатерина Романовна была много лет.

Рассказ самого Никиты Ивановича содержится в мемуарах его племянницы Варвары Головиной. «Решено было отправить Петра III в Голштинию, – писала фрейлина. – Князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшимся в то время милостью императрицы, поручили увезти его. В Кронштадте подготавливали несколько кораблей… Последнюю ночь перед отъездом ему предстояло провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума… Приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина: “…Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово «кончено» поразило ее. “Он уехал?” – спросила она вначале, но, услыхав печальную новость, упала в обморок… Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия. Они думали, что, если уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя”»{362}362
  Головина В.Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 113–114.


[Закрыть].

Итак, обвинения в адрес Орловых распространял Панин. Восклицание императрицы в рассказе Никиты Ивановича: «Моя слава погибла! Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!» – очень похоже на слова, переданные Дашковой: «Вот удар, который роняет меня в грязь!»{363}363
  Записки княгини Е.Р. Дашковой. Лондон, 1859. С. 74.


[Закрыть] А далее: «Эта смерть… случилась слишком рано для вашей славы и для моей». После таких слов должно было произойти нелицеприятное объяснение.

Но нет. Княгине отворили кровь, а приезд супруга «совсем успокоил… нервы». Затем чета Дашковых перебралась во дворец и зажила с «императрицей, устроившей или только допустившей убийство своего мужа», как ни в чем не бывало. Значит, у разговора был конец, который опущен в «Записках» и который, несмотря на внешнюю виновность Екатерины II, позволил ей оправдаться.

Княгиня подводит читателя к мысли о том, что во время объяснения государыня показала ей письмо Алексея Орлова: «Мои убеждения на этот счет не нуждались в доказательствах, за всем тем я радовалась находке подобного акта, который заставлял молчать самую отвратительную клевету»{364}364
  Там же. С. 75.


[Закрыть].