Текст книги "Ищу квартиру на Арбате"

– Ты что, забыл? Она же поехала записку от мамы положить к Стене Плача.

– Ах, да! А это еще кто в дверях стоит?

– Нотариус. Ты же сам просил нотариуса. А с ним переводчик, Иван.

– Мы же на завтра договаривались!

– Сеня, не гневи бога, вот он сегодня смог. Прими его. А то он только через неделю потом сможет.

– Через неделю меня уж не будет. Ладно. Пусть заходит.

В палате стало тесно. Маленький седовласый нотариус в пенсне с большим потрепанным портфелем поздоровался на идиш с Семеном, за ним вошел рослый парень с рябым лицом. За ними протиснулся Алик и поспешил отчитаться:

– Вот, Семен Георгиевич, привел самого надежного нотариуса: Хейфец Шмиль Мотхен.

Нотариус, услышав свою фамилию, закивал головой, достал из портфеля бумаги с печатями, протянул их Семену и быстро залопотал на иврите.

– Что он говорит? Что это за документы? – со злостью сказал Семен. – Я же ничего не понимаю! И зачем это нужно делать на языке, который я не знаю! Чувствую себя полным идиотом!

– Сеня, только не переживай. Успокойся, – подскочила к нему Лариса. – Вот же Иван, он переведет все.

– Хватит! – рявкнул он на Ларису. – Помолчи, а? Хватит. Не гунди!

Лариса беспомощно посмотрела на Алика.

– Семен, ты же сам про завещание говорил, – начал Алик, – московское-то уже устарело и не имеет юридической силы.

Семен не успел ответить, зашелся долгим мучительным кашлем. Не знавший русского языка нотариус уже понял, что возникли проблемы. Он подозвал переводчика и обратился к Семену. Хейфец внимательно следил за выражением лица клиента, дабы убедиться, что перевод правильный.

– Мой стаж работы сорок лет, – начал он и строго посмотрел в сторону Ивана.

Тот переводил слово в слово и в подтверждение корректности своего перевода кивал головой после каждой фразы.

– Я нотариус во втором поколении. Офис перешел ко мне от моего отца.

Семен внимательно слушал. Лариса помрачнела.

– Ни разу моя репутация не была запятнана. Я с большим сочувствием отношусь к тому, что мой брат при смерти. – Он тепло и твердо посмотрел Семену в глаза.

– Да. Я вижу. Вы – честный человек. Меня в министерстве за глаза сканером называли. Подписываем, – сдался Семен.

– Если вы передумали, я не возьму никакой платы и уйду, – добавил нотариус и взялся за портфель.

– Нет. Оставайтесь. Вот свидетельства на собственность. Главное, внимательно проверить все адреса и цифры.

Нотариус сел за стол у окна, разложил перед собой свидетельства. Семен хотел встать, чтобы подойти и объяснить, но сильнейший приступ кашля накрыл его с такой силой, что ему показалось: легкие вылетят.

Нотариус подбежал к кровати, взял Семена за руку и спросил по-русски:

– Я придет… зафтра?

– Какое зафтра? – с горечью ответил ему Семен.

Нотариус его понял, снова сел за стол и аккуратно разложил бумаги.

Семен устало прикрыл глаза и провалился в обычную теперь дремоту, уводящую его в бескрайний темный глухой коридор, в котором он шел на ощупь мелкими шажками без надежды найти спасительную дверь, ибо дверей в коридоре не было. Обратно его возвращали голоса врачей или Ларисы, которым все еще что-то было от него нужно. Однако Семен был им благодарен: если бы не они, он не дождался бы свою (как поздно он это осознал – свою) Катю.

В этот раз в полузабытьи он шел по тому же коридору, но чувствовал Катино присутствие где-то рядом. Он даже протянул руку в робкой надежде дотронуться до нее, но ощутил лишь шероховатую и будто теплую поверхность стены. А Катя все-таки была здесь, но словно отделенная от него невидимой перегородкой. Впрочем, все в этом не имеющем конца коридоре было невидимым, даже он сам.

Семен остановился и прижался ладонями и лбом к стене. Странно, до сего дня он не чувствовал живительного тепла коридорных стен, или это Катино присутствие преображало его потустороннюю, но пока обратимую реальность. Он вновь открыл глаза, не понимая, сколько прошло времени, и взглянул за окно. За окном темнело. Нотариус все еще сидел за столом.

– Ну, что там у вас? – спросил Семен.

– Все готово, как вы распорядились, – перевел Иван слова нотариуса.

– А где Лариса?

– Вышла кофе попить, – ответил Алик.

Нотариус принялся читать завещание. Иван переводил, на лбу у него выступили крупные капли пота, и он без конца вытирал лоб серым мятым платком.

– Чего это ты, Ваня, так разволновался? – спросил Семен.

– Уже шестой час сидим, Семен Георгиевич. Жарко.

– Понятно. Значит, это только меня знобит.

Чтение заняло больше получаса. Семен старался внимательно вслушиваться в текст, но слабо заглушаемая лекарствами боль накрыла свинцовым одеялом так, что он с трудом улавливал смысл произносимых нотариусом слов.

– Почему я не услышал, как он произносит фамилию Суворова? – спросил Семен, когда нотариус закончил.

– Была-была, вот дом на Николиной Горе и акции – все Суворовой, – ответил Иван.

Семидесятилетний нотариус тоже утомился, да и вид умирающего не добавлял ему оптимизма. И все же он спросил у Ивана, чего хотел Семен. Иван перевел: «Клиент спрашивает, где медсестра по фамилии Суворова, которая должна прийти на ночную смену». Нотариус удовлетворенно закивал и даже подмигнул заговорщицки Семену:

– Суворрров, Суворров!

– Ну, слава богу. Спасибо, дорогой, что сделал все честь по чести.

Иван положил перед Семеном документы. Семен старался как раньше, по-министерски твердо, поставить свою подпись. Но пальцы не слушались его, и первая буква С получилась кривой. Он сел поудобнее и, превозмогая слабость и боль, подписал все бумаги.

– Алик, отложи экземпляры для Кати вон в ту красную папку.

Пока нотариус собирал свой портфель, аккуратно складывая печати в отдельные ячейки, Семен откинулся на подушку. Его воля исполнена, и это главное.

* * *

Катя подошла к Стене Плача с женской стороны. Словно хвостики амадин, между святых камней виднелись сложенные записки. Каждая трещина, каждая щелочка в Стене были законопачены бумажками.

Сердце ее бешено стучало. Конечно, она много читала о Западной Стене и осознавала всю святость этого места, но не ожидала, что почувствует ее именно так: ошеломляюще разом, как накрывает морской волной, до самого центра того, что ощущаешь, как свое «я», где могут отзываться только личные переживания.

«Интересно, как поступают с записками в русских православных храмах?» – мелькнуло в голове. Она знала, что по иудейскому закону молитвенные записки не могут быть просто выброшены. По издревле заведенному обычаю рабби Стены Плача два раза в год вместе с помощниками совершает обряд захоронения записок с просьбами Богу на еврейском кладбище на Масличной горе. Это самый почетный способ обращения с записками.

Катя отогнала суетные мысли. Присутствие в мире Бога ощущалось тут настолько реально, физически, что тело само подсказывало единственно верное движение – хотелось прикоснуться к материальному воплощению Чуда, соединиться с ним. Стоящие прижимались лбом к стене. Историческая память намоленного места гипнотизировала, повелевала, и сама воля его была свята.

Величие иудейской святыни удивительным образом пробудило в ней детское чувство – такое же, как переулки Арбата. Она прислушалась к себе и подтвердила: это второе место в мире, где душа ее встрепенулась в самом подлинном и искреннем ожидании близкого чуда. Но если арбатские улочки и переулки возвращали ей веру в чудесное Сейчас (вот-вот зажгут огни на елке в темной большой комнате, по стенам заходят причудливые тени и дом преобразится, как сказочный замок), то выжженная солнцем Стена, как магнит, тянула из глубин памяти коллективное бессознательное – веру в чудесное Всегда. Абсолютное торжество Чуда на земле.

Она задумалась над тем, что должна попросить у Всевышнего. В душе дрогнули самые потаенные струнки. Кровная сопричастность трагедии иудейского народа дополнялась горечью осознания неотвратимой смерти Семена. Катя написала несколько строк. Достала листочек, который дала ей мама. Встала на цыпочки и положила обе записки как можно выше.

Двумя белыми лепестками на древней Стене стало больше, два голоса вплелись в общий молитвенный хор, обращенный к Спасителю, который по всем скорбит, всех слышит и всем поможет. И помощь эта придет в урочный час, у каждого свой.

Катя прижалась руками и лбом к теплому камню и стояла так долго, отдавая свою энергию Стене и наполняясь ее спокойствием и смирением. Она почувствовала Семена совсем рядом, так, что захотелось обернуться, но Катя уже знала, что он не вовне, а внутри нее. Близкие люди не уходят в никуда, они остаются с нами – эта банальная мысль открылась ей во всей своей простоте и истинности.

Наступит новый день, новый месяц и новый год без Семена, но где-то в вечности он всегда будет идти рядом с ней за руку, как много лет назад по дымчато-лиловому бескрайнему полю в Провансе вслед уходящему за горизонт Солнцу. А вечность – вот она, прямо тут, и начинается она внутри тебя. Внутри каждого человека. Иногда просто надо сверить свой внутренний хронометр со вселенским.

Вечером Катя вошла в палату и ахнула от удивления. Семен сидел на кровати и выглядел гораздо лучше, чем вчера. Катя кинулась к нему, обняла, поцеловала и радостно рассмеялась:

– Ты прекрасно выглядишь. Значит, помогло! Есть чудо! Я и за тебя просила.

– Вот и моя личная медсестра пожаловала. Может, поздороваешься, прежде чем нести чушь.

– Привет! Но ты правда выглядишь отлично.

– Я как та лампочка, которая, прежде чем погаснуть, загорается ярким светом. Открой-ка вон ту красную папку, которая лежит на подоконнике.

– Что это? – Катя открыла папку. Кроме даты и знакомой подписи Семена она ничего не могла разобрать. – Здесь все на иврите.

– Завещание. Дача на Николиной, акции.

– Я не возьму, мне не надо, – запротестовала Катя.

– Бери, дура! – зарычал, как раньше, Семен. – Если тебе не надо – отдай моей единственной дочери!

– Так ты знал? Ты знал, что Соня твоя дочь?..

– Конечно, знал. Как, ты думаешь, она поступила в МГУ? Откуда брались подарки на ее дни рождения?

– А почему же… почему… почему ты не сказал мне? Я думала, может, это отец помнит обо мне и помогает.

– Твоя мать была в курсе. Я ей звонил, узнавал, когда тебя дома нет… Она передавала и деньги, и подарки.

– Почему ты был не с нами?

– Стоит напомнить, что это ты сбежала от меня.

– Я была полной идиоткой…

– Да и я не лучше. Сейчас прошу за себя, тогдашнего: прости ты меня за все, вольно и невольно причиненное. За то, что сделал и что не сумел…

Катя закрыла лицо руками.

– Успокойся, – ласково сказал Семен и погладил ее по голове, как маленькую девочку. – Теперь уже ничего не изменишь. Просто я казался себе умным, а был дураком. Это самая распространенная мужская ошибка.

– Я привезла тебе Сонькины фотографии, – спохватилась Катя и, всхлипывая, открыла сумочку. – Надо было взять ее с собой, чтобы она познакомилась с тобой!

– Ты с ума сошла? Чтобы дочь запомнила меня таким – умирающим больным стариком? Я бы не позволил… Покажи ей фото из Прованса. Помнишь, Алик нас фотографировал?

Семен надел очки и бережно взял фотокарточки: на одной Соня играет с котенком, на другой позирует с бабушкой в филармонии. Он долго разглядывал портрет Сони, сделанный в фотоателье. На нем она выглядела старше.

– Как же она похожа на мою маму… Особенно верхняя часть лица: глаза, лоб, широкие скулы…

Семен расспрашивал о Соне. Его интересовала каждая, пусть даже самая маленькая, деталь из жизни дочери: в каком возрасте начала ходить, с чем любила играть, какой цвет ей идет, носит она платья или, как вся молодежь, предпочитает джинсы. Он хотел представить ее, понять, чем она живет, какие книги читает, какую музыку слушает.

Катя подробно рассказывала:

– Она в бабушку, любит музыку, ходит на концерты.

– Как поживает Анна Ионовна? Я ею искренне восхищаюсь.

– Бабушка у нас на высоте, но уже не выступает, только на домашних праздниках играет для своих. Кстати, когда я выходила от тебя, в холле играл небольшой оркестр. Я так удивилась! Здесь принято давать концерты в больницах?

– Израиль – удивительная страна, и чем дольше живешь тут, тем больше это понимаешь. Да, это играли студенты Иерусалимской академии музыки и танца. Когда я еще мог вставать, выходил слушать их. И, знаешь, мне становилось легче… А Соня играет на каком-нибудь инструменте? Может быть, она пошла в твою бабушку и маму?

– Да, не в меня, – улыбнулась Катя. – Я-то целиком в отца – медведь на ухо наступил. Ну, на мне природа отдохнула и взялась за дело с новой силой. Представляешь, Соня нотную грамоту освоила к шести годам. Во время беременности я каждый день минут на пятнадцать включала кассету с Моцартом или Чайковским.

Катино лицо озарилось нежностью. Она инстинктивно, как тогда, когда носила Соню, погладила живот.

Семен не отрываясь смотрел на нее. Он схватил ее руку, прижал к груди. В его глубоко запавших, лихорадочно блестящих черных глазах стояли слезы.

– Дурак! Какой же я дурак!..

– Она упряма, как и ты…

– А молодой человек у Сони есть?

– Нет еще. Ей всего семнадцать.

– Я помню, сколько ей лет, – резко перебил ее Семен.

К огромному панорамному окну уже прильнула непроглядная, черная жаркая южная ночь. Больница спала глубоким сном: затихли звуки шагов, негромкий звон каталок с лекарствами, приглушенные голоса. В палате горел ночник. Казалось, они остались в мире одни.

– Почитай мне вслух, – попросил Семен.

Катя взяла с тумбочки книгу в твердом переплете: сборник рассказов Бунина. Открыла наугад на «Антоновских яблоках». Провела рукой по шероховатой странице. Она любила читать с листа и никак не могла привыкнуть к новомодной электронной «читалке».

– «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести», – начала читать Катя.

– Как хорошо. – Семен прикрыл глаза. – Я и впрямь чувствую запах антоновки на Николиной Горе. Яблоки падают на землю и возвышаются буграми. Сначала жесткие, а занесешь домой дозревать, положишь в плетеную корзинку на подоконник – такой аромат кругом. И куда, Катюша, уходят от нас эти простые радости жизни… Почему очевидны они только в детстве и старости? Знаешь, я так любил перебирать руками нагретую за день землю… А весной, как только сойдет снег, какое счастье увидеть крошечные стебельки подснежников! Ты знаешь, что французы называют их снежными колокольчиками?

– Нет, впервые слышу.

Семен накрыл маленькую Катину руку своей большой сухой ладонью. Ночник над кроватью мягким светом выхватывал из темноты их фигуры. По углам палаты теснились причудливые тени, складывавшиеся в осенние яблони, которые сплетали свои ветви, качали листвой, бесшумно кивали, здороваясь с собратом – невидимым в темноте за окном апельсиновым деревом. В палате израильской клиники «Ассута» доживал погожие осенние дни старый яблоневый сад вокруг деревянного дома со скрипучими ступенями в таком близком сейчас Подмосковье, и Семен уходил туда, где нагретая за день сухая земля сыпется, как песок, сквозь пальцы.

Он слабо, уже оттуда, из родительского дома на Николиной Горе улыбнулся Кате и, с трудом подбирая слова, сказал:

– Есть… легенда, что… подснежник не только первый весенний цветок, он… самый первый из цветов. Когда Бог… изгнал Адама и Еву из Рая, на земле… была зима… Шли… Адам и Ева… по холодной и пустынной Земле… И только белый снег… сыпал им в лицо… Бедная Ева… расплакалась… Не от холода, а от сожаления… об утерянном Рае. Увидел Господь… ее раскаяние… И сжалился… Превратил несколько слезинок в нежные цветы… Чтобы они… утешили Еву и дали понять, что… Бог не оставил своих детей…

Острая боль не дала ему договорить, пронзила с такой силой, что показалось – тело разорвется на части.

– Не оставил… – успел повторить он.

Тишина оборвалась разом: мигающими лампочками на панели, вмонтированной в стену у кровати Семена, низким приглушенным воющим звуком, распахнутой настежь дверью, суетливым топотом. Катя, оцепенев, увидела все это мигом, одной секундой, без обычной последовательности действий.

Выгнувшийся в судороге Семен, взбесившаяся аппаратура и вбежавшие в палату врачи случились одномоментно. Краем сознания она поняла, что больница только притворялась спящей, а врачи если и не караулили у двери, то бодрствовали в специальной комнате, не сводя глаз с подключенных к Семену датчиков, которых ни он, ни она старались не замечать в своей прощальной сказке.

Кто-то мягко, но настойчиво выводил Катю из палаты. Она так же мягко, но настойчиво пыталась ускользнуть. Не вырваться, а именно просочиться из рук, как вода, как бесплотный призрак, потому что вдруг словно перестала существовать и не чувствовала своего тела. Так полностью растворяются в происходящем на экране зрители кинотеатра, когда вся жизнь сосредотачивается в проходящей перед их глазами трагедии.

Будто сквозь пелену тумана она видела, как к груди Семена подключили датчики, как тело его дернулось и обмякло. Стоявший у постели врач повернулся к Кате и что-то сказал ей, но она увидела только шевеление губ, как будто между ней и врачом стояла толща воды.

– Он умер, – сказала врачам Катя и вышла из палаты, потому что Семена в ней больше не было.

* * *

Похороны состоялись на следующий день. По законам иудаизма хоронить следует как можно скорее. «Похорони его в тот же день», – сказано в Торе.

В небольшом темном зале без окон около гроба стояли Лариса, Катя и Сара. Алик и Гия – напротив.

– Прошу подойти ко мне самого близкого родственника покойного, – перевела с иврита слова раввина Сара.

Все, включая рыжебородого раввина, посмотрели на Ларису, но та отрицательно покачала головой и указала на Катю:

– У нее дочь от Семена. Пусть идет!

Катю качало от усталости, с минувшей ночи она ничего не ела и не сомкнула глаз. Она держалась изо всех сил, но ей стало еще хуже, когда она увидела в руках Алика бордовые розы. Ни у кого больше цветов не было. Сара и Гия смотрели на него осуждающе: Катя знала, что в иудейской традиции не принято приносить на похороны цветы. Похожие на бордовые капли крови, розы вызвали у нее приступ головокружения и тошноты. Она не просто не любила эти цветы – розы с детства ассоциировались у нее с чем-то дурным, тревожным, опасным.

Раввин тоже выразительно посмотрел на Аликовы розы. Гия, который хорошо знал традиции, вежливо, но настойчиво взял у Алика цветы и положил их на стоявший в углу столик.

На ватных ногах Катя подошла к раввину и замерла, не зная, что нужно делать. Только поглубже засунула руки в карманы своей черной накидки, сжала их в кулаки и впилась ногтями в ладони.

Раввин достал огромные ножницы. Катины волосы были собраны в хвост, и она уже было подумала, что он собрался остричь ее. Она покорно наклонила голову. Но раввин подозвал находившуюся в зале пожилую женщину и передал ножницы ей.

Женщина аккуратно надрезала Катину блузку справа, возле горла, и прошептала по-русски:

– Этот обряд называется криа – надрыв. Порви дальше сама, но не сильно, на длину ладони, и скажи про себя: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Судья истинный». Ты не должна снимать эту рубашку и мыться семь дней.

Катя послушно кивнула и даже благодарно сжала ее руку. Все встало на свои места, стало правильным, единственно верным. Конечно, она слышала про семидневный траур – Шива. В это время нельзя не только мыться и исполнять супружеские обязанности – Катя горько улыбнулась: с этим ей справиться проще всего, – но и работать, ходить в кожаной обуви… Ничего, все выдюжит ради Семена, ведь это последнее, что она может и должна для него сделать.

Исподлобья она бросила взгляд на Ларису. Та стояла в безупречно строгом платье благородного черного бархата, которое удивительно гармонировало с ее загорелой, словно выдубленной кожей. Очевидно, жертвовать им ради какого-то надреза с самого начала не входило в Ларисины планы. Удивительно, прошло меньше суток со смерти мужа, а Лариса уже так вжилась в роль вдовы, будто пробыла ею как минимум четверть жизни. Надо сказать, платье, вдовство и скорбная мина определенно были ей к лицу. Она словно родилась для того, чтобы стать вдовой.

Катя снова сунула руки в карманы и мысленно улыбнулась Семену, дымящему сигаретой на ступеньках своей старой дачи на Николиной. Она даже нашла в траве целехонькое яблоко с красным всполохом на боку, как румянец на щечке зардевшейся девицы, и бросила его Семену. Он поймал яблоко, стряхнул с него пыль, смачно надкусил и зажмурился от сковавшей уста кислинки.

– Чтобы не мылась! – погрозил ей пальцем Семен.

Она послушно склонила голову и поймала на себе одобрительный взгляд раввина, который читал у закрытого гроба главу из Тегилима.

Казалось, с ее вчерашней поездки к Стене Плача прошла целая вечность. А может, и правда, прошла… Время не всегда исчисляется часами, а пространство – километрами. Катя поняла это только вчера, а уже столько свидетельств получила… Если Семен ушел, но не оставил ее, значит, и отец, внезапно и бесследно исчезнувший из Катиной жизни, существует в одном из миров и, может, прямо сейчас ведет маленькую дочь за руку улочками Старого Арбата в их дом, где все были так счастливы. Надо только перекинуть мостик из настоящего в прошлое, чтобы заблудившееся в прошлом счастье смогло перейти по нему в настоящее – к Кате, Соне, маме Надежде и бабушке Анне Ионовне.