Текст книги "Темное дитя"

Мы с Тёмой стоим на Масличной горе, возле папы-Сашиной могилы.

Солнце заходит, и с горы виден весь Иерусалим. Все вперемешку – кресты, минареты, купола, петух, который три раза не успел прокричать. От стен Старого города улицы разбегаются во все стороны. Взгляд сразу отыскивает дом с квадратной дырой, по нему я ориентируюсь, где улица Яффо. А если б была там, внизу, ориентировалась бы на старый машбир. Он, как зуб, торчит среди прочих, невысоких домов. Внизу в нем русский бар, там крутят без звука старые мультики и бывают иногда рок-концерты. А рядом ворота в никуда с надписью «Таали такуми» («Восстань, девица») – все, что осталось от стоявшего когда-то на этом месте детского дома для девочек.

– Тёма, папа очень мучился?

– Ну, он болел. На меня часто сердился, на маму кричал.

– Кричал? Не могу себе представить.

– Он из-за меня кричал.

– Из-за тебя?!

– Кричал: «Кто вот эта девочка, кто?! Зачем ты меня во все это втравила?! Что теперь с нею будет?»

– Потому что он тебя любил очень. Переживал, волновался. Он же не на тебя кричал?

– Нет, на маму. А мама говорила: «Не бойся, с ней все будет хорошо. Она не как ваши дети, она сильная, она со всем справится. Ты, главное, сделай, как я сказала».

– Он сделал?

– Наверное. Я не знаю, про что точно они говорили. Папа тогда сказал: «Только не забывай, Тёма же не как ваши дети. Ей будет больно и страшно, она будет плакать».

– А мама?

– Мама рассмеялась.

– Рассмеялась?!

Убиться можно! Как в такую минуту можно смеяться?! Когда возле тебя умирают?!

Хотя если это долго длится, то смеяться, наверное, даже нужно. Смех и улыбки продлевают жизнь, про это я читала. В кино опять же сестры в хосписах всегда улыбаются. Правда, это кино, а не жизнь.

Мне в который раз делается стыдно, что я тогда не сорвалась, не приехала. У нас с Сережкой был очередной поворотный момент, он бы меня не понял – как, ни с того ни с сего не к отцу даже, а к отчиму?! Такие деньги на билет, ты с ума сошла?! У нас и без того проблем хватает. Да и узнала я поздно.

Потом, когда пришло это письмо вместе с официальной копией завещания, до Сережки, кажется, чего-то дошло. Немного странное письмо, я даже слегка удивилась, но потом решила, что это в порядке вещей, кто ж пишет перед смертью нормальные письма, это было б даже неестественно. «Обнимаю мою родную солнечную девочку! Как прочтешь, меня уже здесь не будет. Это письмо тебе отошлют после моей смерти. Не расстраивайся, не переживай, что чего-то мне сказать не успела. Считай, ты все сказала, а я все услышал. Я тебя тоже, всегда и очень крепко. Помни, ты мне самый близкий на земле человек! Поэтому оставляю тебе самое ценное и дорогое, что нажил, – квартиру и то, что в ней есть. В надежде, что сумеешь сберечь и распорядиться, как надо. Ты умница, я в тебя верю! Свидимся после, когда-нибудь, там. (Если Мошиах придет раньше, учти, я в Храме, слева от входа, как войдешь, сразу меня там найдешь.) Твой папа Саша».

Верит он! Нет бы все как следует объяснить! Я б тогда, конечно, немедленно… Да ведь я же и собиралась!

К письму были приложены деньги на билет. Но Сережка убедил меня, что на похороны я и так опоздала, у евреев ведь хоронят в тот же день, как у мусульман. Сережка это точно знал, он сам наполовину татарин. А продать квартиру и не приезжая можно. Через адвокатов. Он даже начал с ходу на эту тему что-то организовывать. У Сережки при слове «деньги» глаза всегда разгораются.

Но я это дело приостановила. Сперва, сказала, поеду посмотрю, что да как. По этому поводу мы в очередной раз поругались. Потом, правда, помирились, но я уж старалась про Израиль лишний раз не упоминать. Не то чтобы это помогало. Предлог всегда находился. Ну а уж когда он на меня руку поднял…

Стоп. Хватит об этом. Проехали.

Главное, если б папа Саша в письме хоть намекнул! Самое дорогое…

– Ну пойдем уже, пойдем! – Тёма терпеть не может стоять долго на одном месте.

– Постой, дай хоть камешек положу.

Камешек я привезла с собой. Кусочек асфальта с нашего двора. Так сказать, пригоршню родной земли. Ну а что я могу поделать, если двор наш еще до моего рождения заасфальтировали? Хорошо хоть, кусочек этот под ноги попался перед отъездом. Будто нарочно откололся.

Будь покоен, папа Саша. Ты можешь на меня положиться!

Страшно подумать, что было б, послушайся я тогда Сережку!

Впрочем, папа Саша наверняка знал, что я так не поступлю.

* * *

– Тём, если не прекратишь баловаться с электричеством, я с тобой не знаю что сделаю! Смотри, сколько опять нагорело!

Как именно Тёма поглощает электричество, неясно, но счетчик от одного ее взгляда удваивает обороты. Определенно, Тёма предпочитает электроэнергию обычной еде.

– Нет, ну посмотри, какой счет! Убиться можно! Опять за тысячу перевалило! У меня просто нет таких денег! Все мои никаёны уйдут на хеврат хашмаль! (Деньги, вырученные за уборку чужих квартир, уйдут электрической компании!)

Молчит. Стала ко мне спиной. Ковыряет стенку носком ботинка. На стенке в этом месте уже дыра скоро будет.

– Тём, ну почему ты всегда молчишь?! Скажи что-нибудь!

Не поворачивая головы:

– Что сказать?

– Ну скажи, что больше не будешь.

– Буду!

– Тём, ну давай по-хорошему. Я понимаю, у тебя такая физиология. Но ты хоть бери не больше, чем надо! К тебе иногда притронуться страшно – искрами сыплешь, током бьешь! Нельзя ж так! Это ведь деньги!

– А я знаю, сколько мне надо? Просто беру.

– Так бери по минимуму! Без запроса! А то ж я из-за тебя в трубу вылечу.

Сопит. Ну как с такой разговаривать?

– Тёма, иди поешь по-человечески. Я борщ сварила!

В ответ – ни звука. Оборачиваюсь – в салоне пусто.

– Тём, кончай прятаться! Тёмка, ты же любишь борщ! Тём, ты что, сердишься на меня? Ну перестань, я же не хотела. Я хотела только, чтоб ты поняла… Тёма-а!

Поздно. Теперь она весь вечер не покажется. Одни птичьи следы на полу да бешено вращающийся счетчик. На обиду, похоже, уходит много энергии. Даже пробки иногда вылетают.

* * *

На большой поляне в Ган Сакере просто не протолкнешься. Кажется, полгорода вышло сегодня после работы погулять в парк. Мальчишки в вязаных кипах гоняют в футбол. Компания хиппи уселась в круг и сосредоточилась в медитации. Все укромные уголки заняты парочками и семьями. И через все, через всех деловито перескакивают, перебегая с места на место, собаки. Ган Сакер – единственное место в Иерусалиме, где можно встретить собак в массе и без поводка.

Обычно собаки, да и другие животные, Тёму не особенно жалуют. Не лают, не воют, не шипят, не убегают без оглядки при виде нее. Просто игнорируют, стараясь, по возможности, избежать контакта. Если близко подойдет – встанут и перейдут на другое место. Погладить потянется – башку отдернут. Тёма не настаивает, но я вижу, что ей обидно. Втихую я вынашиваю планы порадовать ее когда-нибудь щенком. Вот только бы с деньгами чуть разгрестись. Убиться можно, как дороги в Иерусалиме ветеринары!

Поэтому сегодня я с радостным умилением наблюдаю, как весело Тёма играет с большой черной псиной – не то это лабрадор, не то помесь ротвейлера. Собака суетится, машет хвостом, скачет вокруг Тёмы, сбивает с ног, лижет ей лицо. Тёма хохочет, обнимает собаку за шею, катается с ней в траве, треплет за уши, рассказывает ей о чем-то.

Ух и разошлась же эта собака! Куда только смотрят хозяева? Другой бы ребенок на месте Тёмы…

Внезапно Тёма резко вскакивает, бросает собаке какую-то фразу и бежит ко мне. Хватает за руку, тащит за собой. Собака терпеливо ждет, виляя хвостом.

– Соня, иди сюда, познакомься! Это моя мама!

– Где?! – Изумленно озираюсь вокруг. Возвращаюсь взглядом к месту, где была только что собака.

Никакой собаки. В траве сидит темноволосая женщина моих лет, может, чуть постарше. С аккуратным макияжем. В черных, плотно обтягивающих джинсах и алой блузке без рукавов. На руках, как сегодня модно, татуировки. Женщина улыбается, встает с земли, отряхивается, протягивает мне ладонь.

– Ну, здравствуй, Соня! Пора нам наконец познакомиться. Я – Аграт.

Я молчу. У меня нет слов.

Вокруг нас белый день. Туда-сюда ходят люди, перебегают с места на место дети и собаки, обнимаются парочки, свистит судья невдалеке на волейбольной площадке. Десяток парней в вязаных кипах и мокрых от пота майках, прервав игру в футбол, становятся лицом к Котелю и читают молитву, торопясь успеть до заката. Рядом, в тенечке, распростершись лицом вниз, араб на коврике читает свою.

И никому нет дела, что среди нас ходит демон, всего пару секунд назад прикидывавшийся собакой. Убиться можно!

Чудны дела твои, Господи!

* * *

Говорить с ней было не о чем. Она все слова мои переиначивала.

– Как можно было на два года бросить ребенка?!

– Что, неужели два года прошло? Надо ж, как время летит!

– Вы бы мне хоть написали! Я бы тогда сразу…

– А чего суетиться? Все должно идти своим чередом.

– Да я вообще могла никогда не приехать!

– Но ведь приехала же. – Аграт дружески треплет меня по щеке. Пальцы у нее прохладные, ногти острые. Я невольно отстраняюсь. – Успокойся! Любите вы делать из мухи слона!

– Да ведь ребенок же! Черт знает что могло с ней случиться! Могла соседей затопить, могла дом спалить, могла покалечиться, могла свихнуться с тоски!

– Да, она весьма предприимчивое дитя.

– Зачем вообще вы ее рожали? Что, в аду не учат предохраняться?

Аграт смеется тихим гортанным смехом. Голос у нее низкий, чуть с хрипотцой.

– В аду не учат. В этом нет необходимости. Наши дети появляются на свет лишь тогда, когда мы этого хотим.

– То есть вы сознательно…

– Что значит «сознательно»? Ты вкладываешь в слова смыслы, которых там нет. Мне просто захотелось. Захотелось зачать, выносить и родить. Что здесь плохого? Вышло довольно забавно. Я могла прервать процесс на любом этапе. Но мне все нравилось: и тошнота, и чувство тяжести в животе, и как Саша это воспринимал. Он то верил, то нет. Давно ничего подобного не испытывала! Совсем особое чувство, когда носишь полукровку. Они и толкаются иначе, и на свет вылазят по-другому. А Сашины глаза, когда он осознал, что все это в самом деле, а не его горячечный бред! Такая сразу буря эмоций! – Аграт облизывается и причмокивает, точно ест что-то очень вкусное.

– А на Тёмку вам, стало быть, плевать? Вы же обрекли девочку на страдания! Она ж теперь вечно будет метаться между двумя мирами!

– О-ля-ля! В твоем возрасте пора бы уж знать, что мир у нас на всех один. И что значит «обрекла на страдания»?! На жизнь, в смысле? Сама хоть поняла, что сказала? Не жить – значит не чувствовать. Не слышать, не видеть, не осязать. Не радоваться, не любить. Не валяться в траве, не нюхать цветов, не скакать на лошади, не плавать в море! Да мало ли что еще, тебе все перечислять?! Так, по-твоему, без этого лучше?!

– Но ведь вы ее совсем не любите!

– Кто тебе сказал? Ты что, и в любви разбираешься?

– Но… Как вышло, что ребенок два года жил в квартире один? Переживал, плакал, думал, что о нем все забыли…

– Ты о каком ребенке сейчас говоришь? Расспроси-ка ее, чем она занималась, пока никто не видел. Хотя вряд ли она тебе расскажет. Одиночество угнетало ее человеческую сущность? А пусть, не так много от нее проку.

– То есть вы сознательно…

– Оставь ты эту сознательность! Так получилось, и все. И что ты так привязалась к этим двум годам! Обыкновенный временной промежуток. Прошлое – прах, будущее – туман. Есть лишь настоящее, и длится оно мгновение. Так вот, за миг я даю дочери больше, чем ты за год. Вот простой пример – Тёма хочет собаку. Ты откладываешь деньги, прикидываешь, примериваешься, как оно все будет. Наконец все организовано, есть нужная сумма, ты приносишь домой щенка. Вы вместе вытираете лужи, убираете, чертыхаясь, изгрызенные ботинки. Учите щенка уму-разуму. Лечите его, если заболеет, ломаете голову, с кем оставить, когда приходится уезжать. Хочешь не хочешь, гуляете с ним дважды в день. Конечно, щенок теплый, он благодарно лижет вам руки и смотрит в глаза, с ним хорошо играть, его хорошо ласкать, когда есть время и настроение. Но посчитай сама, после всех хлопот сколько остается той чистой радости? Процентов десять, а то и меньше. А потом он умирает или по какой-то причине приходится с ним расстаться. Какое горе для юной души!

Я поняла, что Аграт надо мной издевается, но стиснула зубы и смолчала. Хватит, не дам больше ей себя запутать. Я знаю то, что знаю!

– Но вот я сама обращаюсь в собаку, чтобы порадовать свое дитя. И те несколько мгновений, когда мы играем, – одна лишь чистая радость без примеси горечи, радость, за которую не придется платить, ибо собака исчезнет в тот миг, когда надоест, и взгляд ребенка задержится на чем-то другом. Не умрет, оставив боль в сердце, – просто растворится.

Ты думаешь, я издеваюсь над тобой? А ты вникни в мои слова и поймешь, что я права. Кстати, Соня, а где твои дети? Ведь ты же их так любишь! Счастливы ли они тем, что ты их не родила?

В ушах у меня зашумела кровь. Еще секунда, и я бы вцепилась ей в волосы, выцарапала глаза. Да как она смеет?! В голову, что ли, она мне залезла?

– Что ж, девочки. – Аграт обворожительно улыбается парню, проходящему мимо. Парень останавливается, нерешительно улыбается в ответ. – С вами хорошо, но мне пора. Соня, так насчет твоих затруднений. Между прочим, Тёма прекрасно знает, где в доме деньги лежат. Тебе просто нужно было у нее спросить. Но ты, конечно, не догадалась.

* * *

Дома Тёма первым делом притащила мне конверт из плотной бумаги. Под ее пристальным взглядом я открыла его и вытряхнула на стол двести шекелей, пятьсот рублей, сто долларов и пятьдесят евро. Вслед за бумажками выкатилась маленькая монетка в один аглицкий фунт.

– Только-то? Тоже мне деньги! Спасибо, конечно, но наших с тобой проблем это не решит.

Я отложила пустой конверт, собираясь при случае выкинуть в мусорку. Тёмка захихикала и опять вложила его мне в руки.

– Думаешь, там что-то еще осталось? Ладно, поглядим.

На сей раз из конверта выпала двадцатифунтовая бумажка, пятьсот украинских гривен и какая-то незнакомая мне фиолетовая деньга достоинством в двести пятьдесят хрен знает чего. До меня стало доходить.

Я потрясла конверт – оттуда, словно на смех, выкатилась пригоршня разнокалиберных монет. Денежки заскакали по столу, спрыгнули с него и разлетелись по всем углам.

– Ничего себе! – ахнула я. – Они в нем что, не кончаются никогда?!

Тёма радостно закивала, улыбаясь во весь свой щербатый рот.

С некоторых пор у нее стали меняться зубы, спереди снизу выпало сразу два и сверху еще один. Правда, снизу один начал уже снова расти.

– Тём, а скатерть-самобранка у нас нигде случайно не завалялась? Ты скажи, а то до смерти неохота за ужин приниматься.

– Чего нет, того нет. – Тёма, совсем по папы-Сашиному, разводит руками.

Я подхватываю ее, тормошу, целую, начинаю кружить. Тёмка сперва смеется, потом вдруг принимается вырываться. Лицо ее сморщивается, словно от боли. Наверное, я слишком сильно сдавила ей руки.

Иногда мне кажется, что она моя. Что она одна из… Что её каким-то чудом вернули.

* * *

Мне было семнадцать, когда я забеременела. Я только поступила в институт и ежедневно выдерживала стычки с отчимом на тему, что он меня до скончания века кормить не нанимался. Побеги к Сережке в дни, когда его родители уезжали на дачу, были единственной отдушиной.

У Сережки я словно проваливалась в теплую и уютную щель между мирами – институтом, где я по первости терялась в бесконечных коридорах и огромных аудиториях, заполненных незнакомыми людьми, и маминым домом с его вечной нудьгой.

У Сережки было тихо. Никто не приставал, никто ничего от меня не хотел, а сам Сережка хотел того же, чего я сама. Мы почти не вылезали из постели, грызли принесенные мной шоколадки и бутерброды с кабачковой икрой, запивая их пивом и пепси-колой.

Когда я поняла, что залетела, паниковать не стала. Со всеми случается, не я первая. Сережка воспринял новость спокойно – ну ситуация, нужно из нее как-то вылезать. У меня первый курс, у него армия на носу, жилья своего нет ни у кого. Так что о ребенке и речи не было, мы даже слова такого не произносили. Я себе и думать запретила в ту сторону.

Мы поскребли по сусекам, и я пошла в платную клинику. Ту, что хвалило большинство народа. Светка так вообще успела два раза там побывать. «У них наркоз прикольный, тебе понравится».

Из-за этого наркоза я пришла к ним голодной. По телефону обещали, что, если УЗИ с анализами в порядке, все сделают в тот же день. Но на УЗИ выяснилось, что у меня двойня и нужен особый набор инструментов, который они сегодня не заготовили.

– Приходи завтра! – сказала врачиха. И добавила как бы вскользь: – А то смотри, может, это шанс передумать?

Я думала всю ночь. Раньше я ничего не знала да и знать не хотела о том, что делается у меня внутри. Многие знания – многие печали. Слово «близнецы» подхлестнуло против воли воображение. Фантазии и мечты преследовали меня. Одеяльца, кроватки, сдвоенная коляска. Я так и не уснула, а утром, в слезах, отправилась туда. Ведь другого выхода не было. У меня ни денег, ни семьи, ни даже дома, куда бы я могла их принести.

Их. Всю жизнь меня теперь преследовал этот кошмар – у тебя могло быть двое детей, слышишь, двое, а не один! Как будто бы это что-то меняло.

Я вставила спираль, и больше мы с Сережкой вопрос этот не поднимали. Не то чтобы сознательно поставили на детях крест, просто за десять лет брака время для них так и не пришло. Фирма раскручивалась медленно, долгов всегда было много, купленная по ипотеке квартира маловата даже для двоих. Потом мы стали ссориться.

* * *

Плотный конверт оказался капризной штукой. Мог выдать сразу пять тыщ шкалей или двести евро, а мог весь день, словно на смех, плеваться десятью агаротами и копейками. Так что он не спас положения, хотя, конечно, его улучшил. Я смогла сосредоточиться на ульпане[1]1
  Курсы изучения иврита. – Здесь и далее примеч. автора.


[Закрыть] и поисках настоящей работы.

Переезд резко обнажил то, что я всю жизнь пыталась от себя скрыть: я ничего не умею делать. Институт дал мне лишь общие представления. Выученного в нем английского хватало ровно на то, чтоб выжить. О преподавании его в стране, где чуть ли не каждый третий сам был американцем, не могло быть и речи. К тому же документ, присланный из министерства образования, сообщал, что я хоть и бакалавр пед. наук, но без права преподавания в стране.

Оно и к лучшему. Здешние дети меня пугали. Во-первых, количеством – по вечерам на улицах от них было не протолкнуться. Казалось, дети составляют здесь большинство населения.

Во-вторых, достоинством, граничащим с наглостью. Любой шкет ростом в полметра кричал издалека: «Гверет, подай мне мячик!» – и я послушно наклонялась за игрушкой. А если их таких целый класс? Легче в цирке укротителем.

Сосед Даня заходил пару раз, зазывал к себе. Говорил, у них в шмире полно девушек. Работенка непыльная: сидишь в дверях какого-нибудь супера и сумки проверяешь. Правда, разрешение на оружие выдают только после семи лет проживания в стране, так зачем тебе оружие в супермаркете?

– А если не в супермаркете? – интересовалась я. – А если еще вдруг куда пошлют? Где вдруг, например, может стать стремно?

– Да везде. – Данила махал рукой. – У нас везде может вдруг стать стремно. Хотя ка рагиль рагуа (обычно спокойно). Ништяк-ништяк, и вдруг откуда ни возьмись мехабель (террорист). Такая жизня. Восток, как грится, дело тонкое.

– Так, и что, и если вдруг мехабель, а я такая себе без оружия?

– Тогда хватай чего есть, хоть стул из-под себя, – и бей промеж глаз! Одного, помню, палкой для селфи так отоварили, что хаваль ха зман! Другого гитарой в висок долбанули – еле до больницы успели довезти. Креатив, как грится, наше все!

Мне стало остро жалко гитару.

– Вот прямо так, ни с того ни с сего приходят и нападают? Средь бела дня, у всех на глазах?!

– Ну да!

Для Дани все было просто, типа внезапного каприза погоды.

Но мне как-то не верилось. Хотя, объективно, наверняка он был прав. По радио и в сети регулярно сообщали о терактах, в том числе и в Иерусалиме, в том числе и в двух шагах от нас.

Но, субъективно, ходить по Иерусалиму было куда спокойней, чем по Москве, если не забредать куда не надо.

Однажды в районе Гиват Царфатит меня занесло конкретно не туда, и, спросив на своем ломаном иврите худенькую девушку в джинсах, как мне выйти к трамваю, я услышала в ответ:

– Ай донт спик инглиш!

Я огляделась. Надписи кругом были на арабском, хотя кое-где дублировались латиницей. Боже, где я? Как, почему?! Видимо, задумавшись, пропустила привычный поворот или, наоборот, свернула чуть раньше.

Из мечети на углу повалил народ, обтекая меня со всех сторон. Ну да, сегодня же пятница, у них выходной. Мужчины, смеясь, гортанно перекрикивались между собой. Останавливались, чтоб закурить. Женщины в платках громко подзывали детей.

Меня объял тоскливый ужас. Ну вот оно! Сейчас кто-то из них присмотрится ко мне попристальней… Бедная Тёмка, останется опять одна-одинешенька!

В какой стороне может быть трамвай?!

Видимо, я произнесла последнюю фразу вслух, потому что араб, шедший впереди, внезапно обернулся и ответил без малейшего акцента, по-русски:

– Трамвай вон за теми домами. Вам надо пройти чуть вперед, на светофоре повернуть влево и перейти через улицу.

– Спасибо! – Я готова была броситься ему на шею и расцеловать.

Видно, араб что-то такое почувствовал, потому как расцвел и заулыбался:

– Туристка? Отстали от группы? Из Москвы? Знаете, я сам в Лумумбе учился. Вы где тут остановились? Хотите, провожу? А хотите, покажу город?

– Нет-нет, спасибо! Теперь я сама найду, вы очень хорошо объяснили.

Конечно же, я туристка. По крайней мере, на этой улице.

* * *

Вовсе не все люди могли видеть Тёму, а из тех, кто видел, не все видели ее ясно.

Когда мы шли по улице, одни улыбались ей, как улыбались всякому проходящему мимо ребенку. Другие чуть сторонились, пропуская Тёму вперед, при этом словно не видя, как бы инстинктивно. Третьи же перли прямо на нее, ступая как в пустоту, и от таких Тёма сама с хохотом уворачивалась в последний миг, а они, слыша ее смех, долго еще вертели головой: что это? откуда это?

Сколько я ни пыталась вникнуть в систему, ни разу у меня не выходило заранее угадать, кто увидит Тёму, а кто нет. В толпе на рынке Махане Иегуда всегда кто-то настойчиво совал ей кусок халвы или яблочко, а кто-то норовил с размаху поставить на нее ящик или проехаться сквозь нее тележкой. Из-за этого на рынке я всегда жутко нервничала.

А Тёмке нравилось, в толпе она чувствовала себя как рыба в воде.

– Виноград как мед! Виноград как мед! Без косточек!

– Персики, персики! Четыре шекеля полкило!

– Ту-ту-ту-тут! Хамеш шекель кило тут! (Пять шекелей килограмм клубники! – Правда на русском совсем буднично звучит?)

– Возьмем арбуз! – дергала меня Тёма.

– Целый? Куда нам? Да и не дотащишь его. Хочешь, возьмем четверть? Только не здесь, а уже на выходе.

Проталкиваясь вслед за мной вдоль прилавков, Тёма с ловкостью обезьянки прихватывала где горстку орехов, где темную, истекающую соком инжирину, где парочку терпких, вяжущих рот ярко-желтых фиников.

Продавцы реагировали по-разному. Кто не видел, кто делал вид, что не видит, кто ругался себе под нос, кто, наоборот, улыбался во весь рот и кричал вслед: «Понравилось? Скажи матери, чтоб купила!»

Между прилавками располагались закутки лавочек, как прибрежные заводи реки. Винная лавка, тхинная с кучей бутылей и банок с загадочными надписями, среди которых я еще не умела ориентироваться, лавка пряностей, сладко пахнущие сборы для чая, сырный закуток с улыбающимися французами. Что это? Как называется? Стесняясь спросить, я всякий раз хватала откуда-то сбоку отрезанный для кого-то, но не забранный кусочек чего-то ярко-зеленого или покрытого голубоватой плесенью, с выступающими на срезе грибами или орехами и просила поскорей завернуть. Какая разница, сыр и есть сыр.

Теоретически я, конечно, люблю оливки. И маслины тоже люблю. Но только не горькие, не соленые и не кислые. И что делать, пробовать все двадцать пять разложенных на прилавке сортов?

Стараясь не отвлекаться на всякую экзотику, я шла и повторяла как заклинание: «Курица, картошка, грибы, помидоры». Но, может, все же прикупить на пробу немножко бататов? Или взять киноа, про которую говорят, что она прототип манны небесной? А то, может, набрать побольше кабачков с сельдереем и замутить суп с кубями? Когда-то мне папа Саша рассказывал, как его готовить. Туда еще нужно кетчупа или томатной пасты.

Чужая кухня внедрялась в голову медленно. Может быть, потому, что это была не одна, а много разных кухонь. Острая рыба, тонкие лепешки с кислым творогом, баклажан с тхиной, резкий вкус травяной кашицы хильбе на языке, запеканка кугл из сырой картошки. Ко всему следовало привыкнуть, выучить названия, коснуться хотя бы раз кончиком языка. Просто чтобы понять, нужно это тебе или нет. Невозможно ведь сказать «не люблю», если никогда не пробовал.

Нагруженные сумками и пакетами, мы втискивались в переполненный автобус, где лишь по тому – один или два раза провел водитель карточку, можно было понять, увидел он за моим плечом Тёмку и в образе кого он ее увидел.

Один раз водитель потребовал, чтобы я надела на собаку намордник. В другой раз спросил, подрезаны ли крылья у моего попугая. Конечно, никакого намордника у меня при себе не оказалось, так что пришлось сойти и целых двадцать минут ждать потом следующего автобуса.

* * *

Меня очень расстраивало, что Тёмка практически не умела читать.

Нет, алфавит-то она, конечно, знала. Не один даже, а три алфавита. Может, и больше – я не проверяла. Умела складывать из букв слова, а из слов предложения. Но дальше этого дело не шло. Извлекать из чтения радость она не умела.

Жаль, что папа Саша так рано умер. Меня-то он успел «вчитать» и в детскую литературу, и даже немножко в классическую.

Уму непостижимо, чем этот ребенок занимался два года одинокой жизни! Сама Тёма говорила, что смотрела иногда через окошко кино. У соседа, в доме напротив. Там у него экран во всю стену.

Надеюсь, не слишком часто смотрела. А то я раз глянула случайно в ту сторону, и меня аж замутило. Пошла и срочно купила плотные занавески.

В доме не было детских книг, зато их с лихвой было на книжных развалах, где их распродавали десятками и сотнями за бесценок. Казалось, уезжая, люди везли с собой без разбору все содержимое книжных шкафов, да так оно, наверное, и было. А потом дети их разучивались читать по-русски, а внуки так и не научались. Люди умирали, и книги их, когда-то любимые, составлявшие чуть ли не главную ценность в жизни, оказывались на улице, как брошенные котята.

Я натаскала с этих уличных развалов целую детскую библиотеку. И теперь, точно переживая второе детство, я сама с удовольствием перечитывала заново с Тёмой «Пеппи Длинныйчулок», «Без семьи», «Матиуша», «Приключения Нильса».

Мы с Тёмой читали по очереди – страницу я, страницу она.

Сперва Тёмкин голосок звучал монотонно и глухо. Ей все было пофиг, она лишь ждала, когда я ее отпущу и можно будет пойти играть. Но постепенно она прониклась. Начала задавать вопросы, переживать за героев, когда у них все было плохо, и радоваться, когда все хорошо кончалось.

– Знаешь, мне чего нравится? – сказала она однажды.

– Ну?

– Они там все такие одни!

– В смысле? – не поняла я.

– Ну дети! Во всех этих книжках.

– Как, почему одни? Мы же с тобой вместе читали. У них у всех есть друзья. У Пеппи Томми и Анника, у Матиуша Клю-Клю и Фелек.

– Не то! Как ты не понимаешь? Это все снаружи. А внутри себя они все равно одни. Прям как я!

– Ты не одна, – строго сказала я, чувствуя себя немного обиженной. – У тебя же есть я!

Но она опять покачала головой и повторила чуть слышно:

– Не. Ты не понимаешь.

Потом, видя, что я расстроилась, Тёма обвила меня за шею руками, зацеловала чуть ли не до смерти, шепча всякие ласковые словечки, которым у меня же и научилась. Куснула даже от избытка чувств за ухо. Но осадок от разговора у меня все-таки остался.

Кроме художественных, я накупила ей всяких развивательных книжек по математике. Но с этим у нас не пошло. Я сама виновата. Считала Тёма отлично, выпаливая ответ раньше, чем я заканчивала излагать условие задачи. И тут же засыпала меня вопросами, на которые я была не в состоянии ответить, попросту не поспевая за ходом ее мысли.

– А если наоборот – не пятьдесят минус три, а три минус пятьдесят? И потом еще два раза разделить и пять раз умножить? Тогда оно будет где?

– Оно – что?

– Ну то, чего мы считаем? Где будет?

– Господи, откуда я знаю?! Тут график рисовать нужно. Ты меня еще спроси, что будет, если из всего этого извлечь корень и потом возвести в квадрат.

– Давай! Давай сперва корень, а потом в квадрат! Ты меня научишь, как это все? И как это – график?

Эх, был бы жив папа Саша! Но я-то гуманитарий, куда уж мне.

Короче, я пошла и купила ей на развале связку русских учебников за десятилетку лохматого пятьдесят какого-то года. Это кем же надо быть, чтоб тащить такое в Израиль?! И больше мы с Тёмой к математике не возвращались.

Коротали вечера за книжками и мультами, которые Тёма смотрела с моего компа. За разговорами ни о чем и обо всем на свете.

Изредка забредал Данила, притаскивал с собой что-нибудь к чаю. Удивлялся моему странному выбору литературы. Он ведь был из тех, кто не видел Тёму.

Данила меня учил жизни. Объяснял про биржу труда, про всякие курсы, куда можно получить направления от центра абсорбции. Волновался, что у меня вот-вот кончится «корзина» и я начну умирать с голоду. Ворчал, что под лежачий камень вода не течет, что нужно срочно чего-то начинать делать, куда-то двигаться дальше.

Я понимала, что он прав. Но сытая и сонная жизнь в Израиле, здешняя атмосфера с ее провинциальной неторопливостью после бешеного московского ритма укачивала и убаюкивала меня. Мне казалось – я дома, в чьих-то больших надежных руках. Спешить некуда, уже ничего не страшно, ничего плохого не может больше случиться. Дела – что дела? Дела подождут.

– Ты такая спокойная, – говорил Даня. – Такая в себе уверенная, невозмутимая. Бэ эмет (по правде), просто как утес в бурном море.

– Море? Какое море?

Море было в часе езды. Но я до него так пока и не добралась.

Со временем Данины визиты сделались чаще, он засиживался все дольше. Взгляды его становились пламенней, а паузы в наших разговорах красноречивей. Мне пока удавалось так хитро лавировать по салону, чтобы избегать с ним прямых контактов. Но внутри я уже начинала таять, сдаваться, уговаривать себя, что, как видно, это судьба. Ну чего, хороший же парень, зря я его мучаю. Видно же, что влюблен. Черт с ними, с этими принцами на белых конях.