Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга первая"

6. Страшный год

Вид родного дома по приезде очень удивил Колю. Все городское за лето как будто усохло и помельчало: два тощих деревца во дворе-колодце, замызганная лестница на четвертый этаж, облезлая дверь, скучная мебель в комнате.

Высокий, в три метра, потолок вдруг оказался совсем рядом. Коля почти дотянулся рукой до старенькой люстры: подпрыгни – и достанешь. Но прыгать не стал: и так паркет под ним угрожающе потрескивал.

1 сентября на линейке одноклассники, увидев Колю, подняли восторженный рев, а классная руководительница восхитилась:

– Коля, как же ты вырос за лето!

А вырос так, что ее голова теперь не доставала до Колиного плеча. Девчонки, глядя в его сторону, шептались и задорно посмеивались:

– Морозов, ты прямо поручик Ржевский! Какие усы!

И верно, выросли! И когда только? В деревне особенно в зеркало-то и не смотрел, а тут увидел себя чужими глазами, и усы сразу стали мешать. Хотелось их все время теребить против шерсти.

Так сильно возмужал в классе один Коля. Остальные парни казались гораздо моложе своих одноклассниц, поражавших воображение женственными фигурами и загадочными улыбками.

Над классом закружилась стая амуров, и в воздухе стоял свист от их золоченых стрел. Колин друг Серега даже расплакался однажды по дороге домой, уткнувшись в холодный бок водосточной трубы. Любимую провожал домой парень из десятого класса.

Первое время эта забава заразила и Колю. Но стоило ему вообразить себя влюбленным в ту или иную школьную фею, как с «предметом» начинали происходить странные метаморфозы. Фея начинала сталкиваться с ним в самых неожиданных местах, очень громко говорить, очень заливисто хохотать и без конца поправлять волосы. Коле становилось так смешно и противно, что всю любовь как рукой снимало.

Он пробовал объяснить это Сереге, но тот не понял:

– Так что тебе еще надо? Значит, нравишься, счастливец!

А Коля и впрямь не знал, что ему надо. Но уж точно что-то другое.

– Чего ты такой камень бесчувственный? – позавидовал как-то друг.

Добросовестно подумав, Коля объяснил:

– А это потому, наверно, что я до сих пор сестер сам купаю и на горшок сажаю.

Друг Серега тоже добросовестно подумал и согласился:

– Да, наверно, поэтому.

Побывал Коля в первый раз в жизни на настоящей попойке. У одноклассницы был день рождения. Раньше Коля стеснялся ходить на такие мероприятия: дома мама такого не устраивала. А тут заявилась к ним домой целая делегация из классных красавиц и как начала уговаривать! Растроганная мама закивала: «Ну конечно, конечно, сходи!» И Коля пошел.

Вечеринка была без родителей, решивших не мешать. Парни принесли с собой и вина, и водки и старательно надрались. Табачный дым гулял клубами по всем трем комнатам, хотя курили, как воспитанные люди, только на кухне. Зато все сразу. Кроме Коли.

С него было достаточно двух бокалов шампанского. Первый он выпил с удовольствием, второй – с отвращением. И почувствовал себя как на тонком льду, ломающемся под ногами. Руки и ноги стали ватными, язык говорил что-то сам собой, и сонный мозг с трудом его догонял, тем более что очень мешал оравший без умолку магнитофон.

Чтобы иметь возможность не пить, не курить и не говорить, Коле пришлось весь вечер танцевать. И перетанцевал Коля со всеми девчонками по два раза, строго придерживаясь алфавита, чтобы кого не пропустить. От Андреевой до Якуниной. А потом опять от Андреевой до Якуниной. Он очень усердно прыгал и вдохновенно топтался на месте – получалось вроде ничего. Но устал Коля страшно.

Дома мама принюхалась к нему и сокрушенно покачала головой. А Коля сердито проворчал:

– Чтоб я еще когда…

А на тех, с кем веселился на этом празднике, долго смотреть не мог.

Вообще количество тех вещей, на которые он не мог смотреть, росло с каждым днем. В душе копилась странная тяжелая муть. Теперь его раздражали все и всё!

Люди, которых он знал с первого класса, будто сняли маски и стали молодыми жизнерадостными скотами. Парни были грязными до тошноты, с немытыми шеями, нестираными носками и нечищеными зубами. От них теперь вечно несло омерзительным табачным перегаром, а глаза были пустые.

Было в классе трое чистеньких умненьких мальчиков, всегда державшихся вместе, но их Коля вообще возненавидел. Ему казалось, что они, в свою очередь, видят скота в нем самом.

Одноклассницы были, конечно, безукоризненными чистюлями, но тоже внушали Коле отвращение. Глаза открылись, маски были сорваны, и за этим девичьим очарованием скрывалось желание грязно, похотливо нравиться. Все шло в ход: кружевные воротнички на школьной форме, изящные заколочки в волосах, губки бантиком, глазки пульками – чтоб наповал! И все как одна – глупые пробки, у всех одно на уме!

Он огрызался, грубил, рычал на всех вокруг. А потом чувствовал себя виноватым. И убеждал себя, что прав!

Он рычал дома на сестренок, и они обиженно ревели, но потом все равно лезли к нему на руки и мешали делать уроки. И он оттаивал, так остро, что даже до слез.

Только на маму не рычал. Потому что она бледнела от каждого его хмурого взгляда. Он знал, о чем она думает – что в чем-то виновата перед ним! И это было невыносимо.

С грустью вспоминал он летний мир и покой. И так хотелось съездить в маленькую деревянную церковь к отцу Василию – он наверняка помог бы!

Когда подступала тоска, Коля твердил про себя как заклинание: «Дедушка, дедушка, дедушка…». И сам не знал, кого зовет на помощь: деда ли Николая, отца ли Василия. А может, и Николая Угодника. И тут же злился сам на себя за эту слабость.

Вот так несколько месяцев росло, росло в Колиной душе предчувствие тяжелых перемен.

Тихим снежным воскресным утром в середине зимы мама побежала по магазинам. Коля сидел над алгеброй. Девчонки сидели на полу и рисовали цветными карандашами: Даша – елку с игрушками, Таша – принцессу с букетом.

В дверь позвонили четыре раза. К ним.

У порога стоял парень в грязноватом пальто и облезлой ушанке. Из-под ушанки торчали неопрятные волосы.

– Мне Свету Морозову, – нерешительно промямлил он.

– Она в магазине. Придет скоро. Проходи, подожди ее.

Парень медленно вошел в прихожую за Колей, снял шапку и пальто, не спуская с Коли глаз.

– А ты, что ли, сын ее? – голос у парня был высокий и хрипловатый.

– Сын.

– Как звать?

– Николай.

– А меня – Леха.

Коля ждал, что парень объяснит, кто он такой и что ему нужно, но не дождался. Леха молчал и все смотрел на него. И так смотрел, что Коля почему-то раскрыл ему дверь комнаты:

– Ну проходи.

Леха вошел, увидел сопящих над своими рисунками девчонок и встал столбом.

– Сестры твои? – глаза у Лехи выкатились и как-то обесцветились. – Сколько им?

Услыхав ответ, он опустился на стул, очень растерянный. Коля сел напротив и стал ждать продолжения. Ему это уже совсем не нравилось.

Леха все молчал и смотрел на девчонок, а Коля рассматривал нежданного гостя.

Этот Леха, пожалуй, давно вырос из парней. Волосы, хотя и длинные по-битловски, на висках были седые, а на макушке проглядывала плешь. На совершенно мальчишеском лице было множество морщин, которые под глазами собрались в мешочки, как у старика. Вот и пойми, сколько ему лет.

– Да ты хоть кто? – наконец не выдержал Коля.

Леха как будто очнулся. Растерянно и виновато заулыбался, крепко потер ладонью лицо и смущенно пробормотал:

– Да понимаешь… тут такое дело. Я, наверно, сестрам твоим… папа, что ли…

Теперь пришла очередь Коле остолбенеть! Дверь открылась, вошла мама, вгляделась в гостя и тоже застыла.

– Здрасте, давно не видались! – сказала она наконец очень сердито.

Леха вскочил и затоптался на месте. Коле стало жалко его.

– Обедать с нами будешь? – спросил он как можно дружелюбнее, расставляя на столе тарелки. Леха только плечами слегка дернул, будто поежился.

– Садись, садись, – смягчилась и мама. Но за столом оба молчали и друг на друга не глядели.

Пообедав, Коля собрал посуду и понес на кухню мыть. А когда вернулся, они уже тихо разговаривали. Леха взял было мамину руку – она ее тут же отдернула.

– Ну не сердись, Светлуха. Ну очень уж хотелось тебя найти. Вот, нашел.

– Ладно, нашел. Теперь что?

– Это мои ведь? – произнес он одними губами, кивая на девчонок.

– Предположим, – одними губами ответила мама. – Дальше.

– Можно я им куплю чего-нибудь?

Мама молчала, глядя в стену.

– Светлуша, ты пойми. Плохо мне. Я один. Ты не одна, ты счастливая. Ну пойми же… Разреши, я буду в гости… Мешать не буду, просто приду, посижу и пойду. А ты на меня и не смотри… как будто меня нет…

Мама еще помолчала, потом нехотя обронила:

– Ладно…

Леша просиял.

Коля испугался, что подслушивает, и отошел к своему подоконнику, на котором делал уроки.

Они с мамой еще немного поговорили за Колиной спиной. Кажется, мама стала разговорчивее, даже спросила его о чем-то, а Леша торопливо и длинно ответил. Потом, кажется, собрался уходить, но сначала, как заметил Коля краем глаза, подошел к девчонкам, сидевшим после обеда на полу со своими куклами. Постоял, потом присел на корточки так осторожно, как будто боялся спугнуть птичек.

– Я пошла в магазин, – деловым маминым голосом объявила Даша, стуча об пол старой, совершенно лысой куклой, которую девчонки по старой памяти величали Кудрявинкой, – надо купить картошки, и луку, и морковки.

– Купи еще золотое платье и хрустальные туфельки. – Ташина пластмассовая кукла Лотя, вечно занятая своими девичьими грезами, парила в воздухе, размахивая самодельной юбкой из носового платка. – Мне надо опять идти на бал, а то принц в милицию пойдет – меня искать.

Леша, сидя рядом на корточках, сосредоточенно всматривался в их розовые щекастые рожицы. Потом все так же осторожно поднялся и подошел сзади к Коле. Коля обернулся.

– Пока, Колян. Я еще зайду как-нибудь. Можно?

– Заходи.

Леша радостно хлопнул Колю по плечу, тут же смутился и повернул к двери.

Проводив его, мама вернулась в комнату, села на диван и задумалась. Коля молча присел рядом.

Она коротко взглянула на него и тихо проговорила:

– Ты не думай, он тогда такой не был. Случилось с ним что-то. Спился, наверно, дуралей. А был вполне приличный парнишка.

Мама еще немного помолчала. Коля терпеливо ждал.

– Знаешь, сынка, первые годы, пока тебя растила, очень мне было трудно. Ни о чем не думала и думать себе не давала, как машина работала, лишь бы только тебя поднять. С трех месяцев в ясли тебя отдала… А потом все в одну кучу смешалось: день, ночь, зима, лето. Ничего не видела.

А пошел ты в школу – оказалось, ты такой большой, такой самостоятельный… Прямо мужичок с ноготок… Вроде и малышом-то никогда не был. Вот как. Все я забыла, потому что все хотела забыть. Думала, что так легче. А все забыть – это…

Мне папа с мамой тогда письмо прислали, постыдили. Что ж ты, мол, нас на всю деревню опозорила? Как мы людям в глаза смотреть будем?

А я им в ответ: «Считайте, что у вас больше нет дочери!»

Ушла из общежития, комнату стала снимать. А денег-то… Откуда у меня?.. Хозяйка меня пожалела, золотая женщина, через знакомых как-то устроила, чтобы площадь мне предоставили. Лимитчице-то знаешь каково?

Вот так мы с тобой здесь и поселились. А адрес я свой никому не сказала: ни подругам, ни на работе, чтобы никто обо мне ничего не знал.

Папа с мамой искали меня здесь, в Ленинграде, – не нашли. А пока я в себя приходила, они оба и умерли, в один год.

Мама замолчала, несколько раз шумно глотнула, потом перевела дыхание и продолжала так же спокойно и грустно:

– Поняла я, что ты уже большой, и такая тоска на меня навалилась! Хочу ребенка – и все тут. Хоть на стену лезь…

Хотела взять из детдома какого-нибудь малыша, а мне наотрез отказали. Мужа нет, жилплощадь маленькая, зарплата – дай бог одного-то прокормить. А что я не могу без ребенка – так мало ли кто без чего не может!

А я ж как увижу женщину беременную или с ребеночком маленьким в колясочке – прямо кипит внутри, больно так кипит, сил нет.

Помаялась, пострадала – решилась. Папы с мамой, думаю, теперь нет у меня, краснеть за меня некому. Выберу сама отца для своего ребенка, уговорюсь с ним, чтобы не жениться и вообще дела с ним больше не иметь, – и будет ребенок у меня. И растить буду вас обоих.

Вроде, казалось, легко, а оказалось – не тут-то было. Какого попало пьяницу или бабника я не хотела. А если мужик хороший, так от него потом и не отвяжешься – скажет: я отец, и все тут! А я больше ничего не хотела: ни мужа, ни любви. Отлюбила в свое время, ничего не осталось. В таких случаях, я слыхала, с женатыми мужиками уговариваются, а мне и это не нравилось. Пусть бы все на мне одной, зачем я какой-то незнакомой жене вредить буду.

И вот тогда к нам на завод парнишка приволился, этот самый Лешка, только-только после техникума. В армию его не взяли: горбатый. В детстве позвоночник ушиб, а родителям наплевать было. Вот и прозевали…

– Он разве горбатый? – удивился Коля и тут же припомнил Лешин небольшой рост и очень сутулую спину.

– Горбатый-то еще ладно, пусть. Но уж такой малахольный, такой никчемушный. Кто позовет – он сразу бегом. Кто над ним посмеется – он тут же подхихикнет. И начальство его грызло без конца, он ведь за что ни возьмется – все запорет.

И стала я за ним как за маленьким ходить. Там за него доделаю и переделаю, там от начальства укрою, жалко же мальчишку. А Лешка ко мне привязался, как цыпа за клушей бегал.

Мне вдруг в голову-то и пришло: лучше его не найти. Молодой, почти здоровый, что спина, так это не с рождения. Зато и в мужья набиваться не посмеет – какой из него муж?!

Вот так все и получилось.

Я сразу с фабрики уволилась, на другое место ушла, совсем далеко, чтобы не встретиться с ним случайно. А девчонки родились – я и думать о нем перестала.

Но как же он изменился за шесть-то лет всего! Наверно, в компанию попал. Он ведь шестерка: куда позовут, туда и побежит.

Мама говорила спокойно и грустно, а по ее щеке сама собой ползла слеза, словно дождиком капнуло.

Леша стал приходить каждый день.

Сначала на чуть-чуть. Даже иной раз и в комнату не войдет, из коридора заглянет, высмотрит светлые макушки девчонок – и обратно:

– Да нет, нет… Я только так заглянул. Некогда, пойду я…

Сунет Коле пакет конфет или печенья – и за дверь. Но потом освоился, перестал стесняться. Охотно садился пить чай, особенно если приносил с собой что-нибудь сладкое.

Разговорчивым стал до надоедливости. Если мамы не было дома, он без конца рассказывал Коле о своей жизни. Жизнь-то у него была печальная, но рассказывал он с удовольствием и потешался над своими бедами.

– Папаня с маманей у меня молодцы такие, ну просто хохма! В школе друг с дружкой любовь крутили, крутили и докрутились. Сначала я родился, а уж потом родители их в ЗАГСе расписали. Вся родня на дыбы встала, съезжались, разъезжались, чуть не пол-Ленинграда с места сдвинули, выменяли двухкомнатную квартиру. Это в сталинское-то время послевоенное! Представляешь? Да не, не представляешь! У мамани моей родители партийные работники были, а у папани отец с войны весь в орденах прибыл. И все равно тяжело эта квартира досталась, мне потом соседки мои рассказали.

Ну вот. Сделали им родители такой широкий жест – теперь как хотите, так и живите. А им, папашке с мамашкой, по семнадцати. Они и рады, большие уже! Меня растили, растили, как умели. А через четыре года на развод подали. Здорово?

А уж до чего умные они стали за четыре-то года – жуткое дело! Развелись и все пополам поделили, все, что нажили, то есть что дедушки-бабушки им надарили. Перевели они все это в рубли-копейки и все посчитали – образованные!

И меня ведь поровну поделили, тоже добро нажитое, хоть и не комод полированный. А поделили меня так… Ну подохнуть, до чего смешно! Одну неделю живу у мамы, другую – у папы. Здорово? Вот такие мыслители!

Мамка-то сразу замуж выскочила и Таньку родила. А муж ее мне и говорит: «Ты мне здесь не нужен!» Это пятилетнему-то!

Потом и папка женился. Жена у него ничего, хорошая, добрая, тетя Оля. Жили в коммуналке, в пятнадцати метрах, но она меня все равно терпела, никогда не ругала. А потом ребеночек у нее родился, Саша, Сашок, – совсем тесно стало. И втроем-то было бы не сахар, а тут я еще. И все равно она мне никогда слова плохого не сказала. Наоборот, мамку мою еще уговаривала, чтобы меня у себя совсем оставить, чтобы не мотался я из одного дома в другой.

Ты вообще как себе это представляешь? Вот живу я неделю у мамки. Каждое утро дядя Вова берет меня за шкирятник, тащит в садик и всю дорогу меня матом кроет. Вечером после работы забирает, тащит за тот же шкирятник домой и опять всю дорогу матом. Дома я сяду на диване в уголок, я у них на диване только и жил, выну из своего мешочка игрушки и копошусь с ними. А игрушки у меня – две машинки, тетя Оля купила, и те, что Танька поломала, рожки да ножки.

Кормила меня мамка после дядьки Вовы, чтобы он не злился. Он поест, отвалится и приползет на диван, телевизор смотреть. Тут уж я с дивана обязан был уйти и глаза ему не мозолить, вот тогда меня мама на кухне и кормила. Потом я тихонько в спальню уходил, сидел там возле Таньки, смотрел, как она в своей кроватке игрушки грызет. А если заплачет, то я сразу в кладовку прятался, потому что если дядька Вова прибежит да меня рядом увидит, то тут же мне по затылку на всякий случай.

Смешно? Думаешь, такое только в книжках про старые времена бывает? Вот сейчас тебе это все говорю и сам не верю, что так бывает.

Ну вот. А как телевизора своего насмотрится, тут я должен из спальни уйти, потому что он спать придет, а на диване мне мама постелет. И все, спать. Вот так-то. Ну прожил я до воскресенья. Дядька Вова как с субботнего вечера налился, так и все воскресенье веселый, даже, бывает, разрешает пообедать со своей светлостью за столом. И прямо ржет от радости: теперь, мол, уедешь к своему такому-растакому отцу, целую неделю твою поганую рожу не увижу. Вот как радуется!

После обеда, в три часа, за мной папаня приезжает. Мамуля меня на прощанье поцелует, по головке погладит – и поехали в другой дом.

Там мне лучше было. Как приеду, тетя Оля сразу меня мыть в большом тазу. Тогда в этой коммуналке ванны не было, только потом поставили, когда я уже школу закончил. Вымоет меня, подстрижет, если нужно, во все чистое оденет – и кормить скорей. Кормит и чуть не плачет надо мной. Вот маленький был, а понимал, что чуть не плачет. А потом бежит стирать, что на мне было. Мама-то мне ничего не стирала, считала, что с нее и Танькиного писаного белья хватит.

Там у папы телевизора не было, зато у меня уголок был, даже со столиком. И одежда моя вся была у тети Оли в шкафу. А на ночь мне раскладушку ставили. Мне в этой комнате все нравилось. Там и вид хороший из окна, деревья прямо в комнату смотрят. А за деревьями улица. Вот если вбок посмотреть, то за деревьями зоопарк видно. А в другую сторону если выглянуть – Петропавловка совсем рядом.

Я сейчас в этой комнате один живу. Папа с тетей Олей новую квартиру получили…

Вот… А как в школу мне идти, мои чудики еще лучше учудили: школу выбрали посередине между двумя домами. Специальное разрешение для этого в РОНО добыли, на лапу то есть дали. Все от большого ума.

Мне из одного дома на трамвае шесть остановок, а из другого – на автобусе пять. Зато посередине.

А на родительские собрания ни он, ни она не ходили, только тетя Оля несколько раз была.

Да что… Какое удовольствие им было на эти собрания ходить? Учился я так, что меня за придурка считали, из жалости переводили в следующий класс. Читать-то я научился еще до школы. Таньке книжки детские купят, она их в клочья разорвет, а я эти странички собираю и себе в мешочек. А потом так играю, будто читаю. И как-то вдруг и научился. А дальше – ни в зуб!

Мне еще, понимаешь, история какая… тяжело было сидеть. В школе мне врачиха все писала в карте «сколиоз», в поликлинику направляла. Ну кто со мной пойдет-то? Опять тетя Оля, что ли? Я и не говорил никому. А врачиха как начала названивать то отцу, то матери, то отцу, то матери. Ух они и взвились, ух и разругались. А папка с дядькой Вовой даже морды друг другу помяли.

После этого я целый месяц у мамки не жил, папа меня хотел у себя навсегда оставить, но мамка ему судом пригрозила. Ну вот убей – не пойму, на кой ей это надо было!

А как мне было учиться, если сидеть тяжело? Первый урок отсижу, а потом так заломит и спину, и голову. Один раз вообще на уроке вырубился, так и свалился на пол! Вот тогда врачиха и начала звонить.

Ну что… и подумаешь… сейчас мне не очень и мешает. А тогда, наверно, потому что рос… Сейчас-то вырос… Зато в армию не забрали, нет худа без добра. Об меня в школе только ленивые ноги не вытирали, а уж в армии-то…

Вот читать любил, лежал дома и читал. Тети Олины книжки. Жаль, они, как с папкой переехали, все с собой забрали. У тебя тоже, смотрю, не густо книг. А я бы почитал. А то тоска такая бывает.

Ты, небось, хорошо учишься? Ну так в каждом глазу по пятерке светит! А я какой-то, правда, дебил. Память у меня плохая. Хотя смотря на что. Вот музыку всякую сразу запоминаю, честное слово. Смешно даже. Однажды привязалась ко мне какая-то музыка, откуда – сам не знаю. Мне-то казалось, что сам придумал. Хожу, и мурлычу, и мурлычу, а соседка, тетя Лида, прислушалась – ой, говорит, Лешенька, это же ты из Грига, песня, песня… как она… Забыл. Слово трудное.

А вот как начну чего-нибудь учить – ну смерть! Стихи мне были как болото. Пока вторую строку учу – первую уже забыл! Точно! Не веришь? Таблицу умножения только к восьмому классу до конца запомнил.

Математичка надо мной издевалась. К доске вызовет и вместо алгебры какой-нибудь задачки мне детские задает: про яблоки, про шарики. А весь класс впокатушку!

В техникум-то я по блату поступил, у отца друг там работал, иначе бы мне не поступить. А начал учиться – вроде и ничего, даже пятерки были. И там со мной ничего так, все нормально. Даже кореша появились, в кино ходили вместе, мороженку ели.

Ну чего на меня так смотришь? Настроение тебе испортил? Хочешь, посмешу? Как я однажды лето провел – подохнуть! В пятом, что ли, классе… неважно.

Папаня с маманей очередь соблюдали. Один год он меня на лето пристраивает, другой год – она. Купят путевку в лагерь на все три смены – и все довольны. А в тот год как получилось: была мамкина очередь меня устраивать, а она в мае в санаторий уехала, а путевку для меня купить велела дядьке Вове. Ну а он дурак, что ли, мне путевку покупать? Он на эти деньги выпил и закусил. Папа-то с тетей Олей и Сашком на лето поехали к ее тете. Я их до автобуса проводил, распрощался, ручкой помахал и поехал к дядьке Вове. Звоню, звоню – никто не открывает. Сидел до ночи во дворе, ждал, ждал. Опять начал в дверь звонить, реву, в дверь колочу, а из соседней двери мужик выходит и говорит: они еще вчера куда-то уехали. Вот и все. Ха-ха! Здорово? И целое лето меня в папиной комнате соседки кормили, тетя Тоня и тетя Лида. Смешно?

Походив так с месяц чуть ли не ежедневно, Леша вдруг исчез на две недели. Мама сначала сказала: «Слава богу!». Потом забеспокоилась. Стала каждый вечер спрашивать у Коли:

– Лешка не был? Не звонил?

Коля сначала не понимал, почему из-за этого надо было беспокоиться. Мало ли какие дела могут быть у человека. Но мамина тревога его заразила.

Он припомнил, что в последние дни Леша, против обыкновения, молчал, вроде как злился на что-то. Сидел молча на диване, согнув спину колесом, и глядел в пол. От чая отказывался наотрез и лишь изредка вскидывал тусклые глаза. А потом молча уходил.

Мама покачала головой:

– Ну, значит, запой у него. И когда только спиться успел?

Потом Леша появился. Лицо его было серым, глаза – воспаленными и ввалившимися, а руки плохо слушались.

– Что скажешь? – сурово спросила мама.

– Болел я, – опустил глаза Леша.

Был субботний день, и мама как раз отправляла Колю в баню.

– Ну-ка, сынка, забирай-ка его с собой, – велела она, снимая с полки еще белья на Лешину долю.

В бане Леша повеселел и порозовел, но руки и ноги не слушались по-прежнему. Коля вымыл его сам, как маленького, удивляясь, сколько грязи носил на себе бедняга. А Лешка смущенно улыбался и почти бессвязно говорил и говорил, опять вспоминая какие-то байки из своего печального детства.

Возвращались в тихих зимних сумерках. Было скользко, и Леша вцепился обеими руками в Колин локоть, как старенькая бабушка. Так и шел всю дорогу.

Вечером, после чая, Леша сидел очень долго, ему, кажется, вовсе не хотелось никуда уходить. Девочки уже давно спали, и Коля уже лег – он не привык поздно ложиться. А мама с Лешей все сидели за столом. Мама штопала при свете настольной лампы, а Леша смотрел на ее руки.

– Колька у тебя хороший, – сказал он вдруг, не юродствуя, как обычно, а мягко и задушевно. – Знал бы я тогда, что у тебя такой сын, – не дал бы тебе сбежать.

– Этого еще не хватало, – незло проворчала мама.

Леша тихо рассмеялся:

– Так и знал, что ты это скажешь.

– Да, сын хороший у меня. Я, может, такого и не заслужила, – проговорила мама минуту спустя еле слышно, как будто про себя.

Коля открыл глаза и повернул голову, чтобы они видели, что он не спит. Но мама продолжала:

– Уж я не помню, был ли он маленьким. Всегда вроде взрослого был. Без него не знаю, как бы в себя пришла.

Ему-то, знаешь, как тяжело со мной было! Он еще малыш, а я злая как собака, всех и все проклинала. И ведь понимал он меня. Я по глазам видела, что понимает. Это в четыре-то года.

Приду с работы, его из садика заберу, усталая – прямо трясет всю! Был бы рядом психиатр, он бы меня сразу в смирительную рубашку – и в дурку! А Коля – мальчишка ведь, поиграть, пошалить надо! Как же! Зашумит, забалуется, а я как бешеная давай его по заднице лупить, прямо у самой ладони заболят.

– Я вообще-то не сплю, – счел нужным вставить Коля. – Напрасно. Надо спать, – усмехнулась мама, не поднимая головы, и продолжала:

– Вот так, нахлопаю его – напряженка вроде и спадет. Он в уголок забьется, поплачет, и я посижу, пореву. И вот он, представляешь, отплачется, подойдет ко мне, в коленки уткнется и так басом, как большой: «Ну уж прости ты меня».

Леша сидел, опершись на колени, с опущенной головой и казался очень старым.

Дальше события стали развиваться так. На следующий день Леша притащил телевизор: задыхаясь, обливаясь потом, поднял его на четвертый этаж.

– С ума сошел? Зачем это? – махала руками мама.

– Мне не нужно… Я все равно дома только ночую… – бормотал Леша, устанавливая телевизор на краю обеденного стола.

– Попробуй еще что-нибудь такое притащить!.. Выставлю!.. – слабо возмущалась мама и косилась на девочек, завороженно созерцавших Хрюшу со Степашкой.

– А у меня ничего такого больше и нет, – ухмыльнулся Леша.

Но еще через несколько дней пришел с гитарой. На этот раз мама не рассердилась.

– Сыграешь? – спросила почти ласково.

Леша играл им и пел весь вечер удивительные песни. То мягко потрясающие сердце:

– Булат Окуджава, – гордо и вальяжно звучало имя автора.

То насмешливо дергающие слух:

– Высоцкий, – цедилось сквозь зубы.

А то были еще песни томные, нездешние:

– Вертинский, – на томном выдохе.

Потом Леша гордо услаждал себя чаем с вареньем, а Коля тем временем взял в руки его гитару и тронул струны. Гитара грустно, по-человечьи, вздохнула.

– Осторожно, – затревожилась мама.

– Ничего, – успокоил Леша. – Она для того и сделана, чтобы играть. Колян, хочешь, научу? Меня самого один кореш в техникуме за неделю научил, а дальше – дело тренировки.

– Хочу. Очень, – признался Коля.

И Леша оставил ему гитару.

Научил очень быстро. То ли руки у Коли оказались подходящими, то ли учитель – талантливым, но уже через несколько уроков Леша расписал ему на бумажке, какую песню на каких ладах играть. Около десятка расписал – все, что Коле понравилось из его репертуара.

– Ну вот, теперь сам сможешь, – кивнул маэстро.

Он в этот день как будто спешил куда-то. Хмурился, часто оглядывался на окно, беспокойно ерзал на стуле.

На следующий день пришел около полудня – ни Коли, ни мамы дома еще не было. Принес проигрыватель, стопку пластинок и с разрешения соседей оставил на стуле в прихожей.

После этого исчез опять. Коля ждал его день за днем, усердно играл на гитаре и маялся без своего учителя.

Пришел Леша через три недели, опять обросший щетиной и серо-зеленый.

Мамы дома не было. Коля, смеясь от радости, сам усадил его за стол, налил чаю, схватился за гитару.

– Смотри, как получается.

Леша сидел рядом, близко, и слушал, не притрагиваясь к чашке. Потом вдруг уронил голову Коле на плечо и, отвернув к стене лицо, судорожно заплакал. Коля окаменел, и аккорд уснул под его пальцами.

Поплакав, Леша как будто ожил, глотнул дрожащими губами чаю и улыбнулся своей славной, виноватой улыбкой.

Мама, войдя, всплеснула руками.

– Алексей! Ты опять как чушка! Да что ж такое? Опять болел?

– Угу. – Лешины щеки, если он конфузился, не краснели, а покрывались бурыми пятнами.

– Ну знаешь!.. В таком виде больше не показывайся у меня!

Леша только зябко ежился и вздрагивал, как будто его временами током било. Мама еще немного покипятилась:

– Зачем патефон притащил? Я же сказала: не таскать сюда ничего!

– Ну… сам я не слушаю… а девчонкам, – бормотал Леша.

Но мама уже устала сердиться:

– Коля-то как играет, слышал?

– Угу, молодец! Дело у него пойдет, – подхватил Леша, обрадованный переменой темы.

Он опять стал приходить каждый день, оживший, вымытый, побрившийся и очень веселый. Перестал наконец бояться девчонок и теперь неловко брал на руки то одну, то другую и растерянно улыбался, заглядывая им в лица.

В мамином присутствии Леша стал очень беспокойным: тревожно взглядывал, тут же пряча глаза, неловко топтался вокруг нее, путался в словах. Мама, заметив его маяту, спросила однажды с материнской заботой:

– Ты чего? Живот схватило?

Леша побурел до ушей и заспешил домой.

Были весенние каникулы.

С утра Коля отсыпался, потом, созвонившись с Серегой, или шел к нему резаться в шахматы, или ждал друга в гости, чтобы поиграть ему на гитаре. А часам к трем шел к маме в детский сад. Дни стояли солнечные, и Коля забирал девчонок сразу после полдника, гулял с ними на площадке рядом с детским садом, возле оттаявших качелей-каруселей. Девочки с упоением прокапывали лопатками в грязном весеннем снегу ручейки или, наоборот, преграждали им путь и наполняли водой лебединые озера.

Коля сидел возле них на скамейке и смотрел на дверь садика, откуда вот-вот должна была выйти мама, закончив свои рабочие дела.

Вдруг к двери из-за угла садика вышел Леша и нерешительно остановился, держась за ручку двери. Коля узнал его сразу издалека.

И вот вышла мама. Они постояли, глядя друг на друга. Он что-то сказал, она выслушала и отошла к скамейке у стены. Они присели вместе, но Леша без конца вскакивал, присаживался перед ней на корточки, чтобы заглянуть в опущенное лицо, и вскакивал опять.