Текст книги "Корреспондент"

Ольга Халдыз
Корреспондент

Плох тот корреспондент, который не мечтает написать роман.

…Главная трудность состоит не в движении… а в выборе пути.

Е. Водолазкин, «Лавр»

Каждая живая душа отведает смерть.

Коран

© Халдыз О., 2023

© Оформление. ООО «Издательско-Торговый Дом „Скифия“», 2023

I

В безмолвие знойного позднего анкарского вечера ворвался, разрывая в клочья тишину, противный звук дверного звонка. Респектабельный, с серебринкой в висках, Сабри-бей и его жена Талуй-ханым переглянулись. Они уже лежали в кровати, каждый читал свою книгу на сон грядущий в редком свете прикроватных светильников. Вылезать из-под одеяла, когда только туда залез, совсем не хотелось, тем более что в этот час явно никто не мог пожаловать к ним.

– Ты когда уже заменишь этот какофонический звонок? Сил больше никаких нет его слышать, – сказала Талуй-ханым.

– Те, кому надо, стучат в дверь. На звонок жмут только какие-то проходимцы, – не отрывая глаз от книги, ответил Сабри-бей.

– Поняла, значит – никогда, – фыркнула Талуй-ханым и демонстративно отвернулась спиной к мужу, сделав вид, будто с головой погрузилась в своё чтение.

Звонок повторился, потом ещё раз, после чего воцарилась напряжённая тишина. Супруги лежали по разные стороны кровати, натянув между собой одеяло, и прокручивали в голове мелкие обиды друг на друга.

Раздался ещё очень короткий звонок, менее требовательный. Оба чуть приподняли головы. С этим вопиющим хулиганством посреди ночи, безусловно, что-то нужно было делать. Но сил встать и разбираться не было никаких, да и соседи, судя по тишине, не возмущались, а значит, ничего сверхъестественного не происходило. Часы мерно тикали на выкрашенной бледно-жёлтой краской стене. Постепенно их ход убаюкал обоих. Не сговариваясь, практически одновременно они потушили прикроватные лампы и погрузились в сон.

На следующий день рано утром, когда Талуй-ханым ещё спала, Сабри-бей побрился, оделся в свой дежурный деловой костюм и, не завтракая, вышел из квартиры. У него была привычка отпирать свою лавку спозаранку. Он открыл входную дверь дома и опешил: в луже крови лицом в асфальт лежало тело мужчины, одетого в лёгкий летний костюм, жадно впитавший алую жидкость. К горлу Сабри-бея из глубины голодного желудка подступила тошнота. Его охватило чувство липкого страха и он, отшатнувшись, вернулся в подъезд. В голове началось коловращение каких-то несвязанных мыслей. Пока он поднимался к себе неровным шагом, то ускоряясь, то медленно переставляя ноги, он решил, что как можно быстрее нужно вызвать скорую.

Прибывшие на место происшествия врачи констатировали смерть молодого мужчины, наступившую в результате удара о землю. Погибший явно упал с большой высоты. После того как его тело убрали, Сабри-бей каждый день с опаской обходил место, где его обнаружил, и раз за разом закидывал наверх голову. Он не хотел об этом думать, но его мозг постоянно прочерчивал траекторию трагического полёта.

Вместе с тем Сабри-бея почему-то не отпускала мысль, что, может быть, погибший и тот, кто заставил трезвонить дребезжащий, как голос назойливого старика, звонок, как-то связаны между собой. Интуиция Сабри-бея никогда его не подводила. Он метафизически считывал причинно-следственные связи тогда, там и так, когда, где и как они никому не были очевидны.

В разговорах с соседями выяснилось, что никто ничего не слышал и дверь никому не открывал.

Никто между тем в погибшем не признал своего знакомого. Сказать по чести, опознание можно было вести только по вторичным признакам, поскольку мужчина упал на лицо.

Если ему никто не открывал, то не понятно, как он очутился на крыше. Ещё более загадочной казалась причина, заставившая его прыгнуть или подтолкнувшая к краю.

Словно чувствуя за собой какую-то вину, Сабри-бей стал шерстить сводки происшествий в газетах.

Его самые нехорошие предчувствия оправдались. На нечёткой фотографии на фоне дома с выложенной мозаичной плиткой надписью «Ekşi Apt.», надписью, которая была слишком хорошо знакома Сабри-бею, он сразу узнал тело, вид которого скомкал то утро. Снова к горлу подступила тошнота. Он подавил её и жадно прочитал новость: «В ночь с 6 на 7 мая 1994 года в районе Алтындаг обнаружено тело неизвестного мужчины, сорвавшегося с крыши дома…»

Оказывается, при несчастном не было никаких документов, и полиции не удалось установить личность погибшего.

II

Сабри-бей любил дисциплину и никогда не опаздывал на учёбу. Торопился в университет так, что на бегу ветер расшвыривал его длинную шевелюру, свисающие ниже подбородка усы и длинные бакенбарды. По дороге он купил свежий номер «Хюрри-йет», на первой полосе которой крупными буквами был напечатан заголовок «Перестрелка: шесть погибших». Он, как и многие, приобрёл циничную привычку – спокойно относиться к кровопролитию на улицах. Уже несколько лет, начиная с середины 1970-х, улицы Стамбула, Анкары, Измира и других больших городов стали местом сведения счётов правых и левых. Он, как это было понятно по его внешнему виду, симпатизировал вторым. Сабри-бей знал маршрут, по которому нужно идти, какая улица в чьих находилась руках. Правда, улицы переходили из руки в руки, и пугала вероятность вдруг стать жертвой нападения там, где ещё совсем недавно были «свои».

Когда силы вступили в противоборство, никто уже не вёл подсчёт ударов, выстрелов. Логика и вынужденная цикличность происходящего проистекала от того, что стороны, казалось, получали удовлетворение от потасовок. Чем дальше текло время, тем жёстче они становились. Алые знамена памятного Первого мая обагрились кровью десятков жертв и, казалось, это адище никогда не закончится. Ежедневные жестокие убийства стали уродливым плодом беспокойного времени.

Количество жертв продолжало расти. Биты сменились револьверами. Ежедневно погибали человек двадцать-тридцать. Сабри-бей как все стал бояться выходить на улицу. Вылазки делал за самым необходимым. Правда, самого необходимого часто не мог найти. Простоял в очереди за сливочным маслом и, когда он уже был у цели, масло закончилось. Толпа недовольно шумела, но ничего другого не оставалось, кроме как развернуться и уйти. По дороге встретил толпу с баллонами для газа, они ждали машину, с которой люди надеялись купить голубое топливо. Сабри, не солоно хлебавши, шёл домой. Он снимал маленькую квартирку с приятелем Ашкыном.

– Нас душат из-за Кипра, – сказал Ашкын, накалывая на вилку не солёный салат из огурцов и помидоров, заботливо выращенных матерью Сабри в огороде на его малой родине на Эгейском побережье.

– Что бы то ни было, но страшно, что будет завтра, – ответил Сабри, нахмурившись. – Я боюсь.

Будто какая-то чёрная сила нависла над нами. Словно было мало простых смертных, убили Реджепа Пашатлы с сыном, Не-ждета Булута, Бедри Карафакироглу.

– Я был на похоронах Умита Кафтанджиоглу, – грустно добавил Ашкын. – Он получил свои пять пуль. Думаю, только потому, что был левым.

– Беда в том, что жертвы с обеих сторон. Нет правых и виноватых. Куда ты такой огромный кусок огурца в рот кладёшь?

– А тебе что, жалко что ли?

– Подавишься, несчастный, – сказал Сабри.

Убийства и похороны, похороны и новые убийства. Страна всё дальше и дальше забивалась в ракушку, зарывала горе глубоко внутрь себя и болела всем телом и рассудком.

На фоне хаоса люди беднели и находились в ситуации дефицита всего. Ни Запад, ни Восток, включая близких союзников в Ливии и Саудовской Аравии, не хотели давать Турции кредитов без контроля Международного валютного фонда, что повлекло бы за собой либерализацию экономики, к которой никто из руководства в стране ни морально, ни физически не был готов.

В конце семидесятых в Турции выясняли между собой отношения уже не только правые и левые. Внутри их групп шло дробление. Как только возникает принципиальность, граничащая с фанатизмом, в отделении одних идей от других, тут же появляется соблазн выкристаллизовать идею дальше, очистить её от наростов, инаковости. Внутри уже имеющейся группы снова возникает деление, и так до бесконечности. Внутри схожих, но не сошедшихся в принципах, групп снова возникают конфликты. Если существуют в мире силы, которые стремятся к обескровливанию обществ, государств, они подкидывают в топку общественного сознания идеи, которые могут бесконечно дробиться, нивелируя целое.

Город Кахраманмараш в Анатолии превратился в плацдарм кровавой бойни. Левым не дали отмолить убитых, с криками «Коммунистам не место в мечети», траурную процессию расстреляли, заставив участников похорон побросать гробы на землю. Затем правые получили ответ, на этот раз была расстреляна их похоронная процессия. Больше ста двадцати человек мученические погибли в Кахраманмараше всего за три дня: мужчины, женщины, дети горели заживо, были расстелены или растерзаны. Ни жандармы, ни полиция не захотели или не смогли поставить заслон насилию. Люди, жившие бок о бок, оказались стравлены. На разбитом параличом теле Турции появлялись всё новые и новые не заживающие язвы. Нет горше конфликта, чем междоусобица, в которой гибнут земляки, соседи, вчерашние приятели. Не существует ни одной идеи, которая оправдала бы убийство человека человеком, соседа соседом. Убийство – грех, но ещё больший грех – подстрекательство к убийству. Что за силы привели к той степени экзальтации, в которой люди шли на таких же, как они людей?! Националисты и коммунисты, алавиты и сунниты. Слой исторической пыли лежит на минувшем, припорошив вопросы, на которые и по сей день нет ответов.

Раскрученный маховик бессмысленной жестокости, казалось, не перестанет действовать, если людей от людей не защитит армия. Правительству ничего не оставалось, как объявить военное положение. Страна окрасилась в цвет хаки. Синие броневики стали сновать по крупным городам, добавляя дополнительный милитаристский колорит в картинку. Но террор не прекратил своей поступи. Наоборот, бесноватая пляска смерти только разыгрывалась. Журналисты, высокопоставленные чиновники, писатели, университетские преподаватели у своих домов и мест работы, в машинах по дороге домой или на службу получали свои девять граммов в сердце. Практически каждые день происходили разбойные нападения. В огне горели рынки, государственные учреждения, университетские кампусы.

Поезда сходили с рельсов, унося под откос в своих железных грузных телах десятки жизней. Цвела пышным цветом торговля на чёрном рынке. Люди боялись и мёрзли, мёрзли и боялись – и привыкали к происходившему вокруг хаосу, стараясь приспособиться, концентрироваться на домашней рутине.

Турбулентность в политической, экономической и социальной жизни скинула с пьедестала Бюлента Эджевита и выдвинула Сулеймана Демиреля, – это был его шестой заход в премьерский кабинет. Народ не знал, в кого ему верить. Людям просто хотелось жить своей обычной жизнью без потрясений и бесконечных жертв свирепствовавшего террора.

В кабинет, вновь заступившего на должность премьер-министра, Демиреля вошёл давно ему знакомый коллега, советник по экономическим вопросам Госплана, как и он, в прошлом инженер, Турут Озал. Это был полный человек в очках с толстыми стёклами, втиснутыми в широкую оправу. Он недавно вернулся из Соединённых Штатов, где работал во Всемирном банке.

После недолгих вступительных слов, видя явно озабоченный вид Демиреля, Озал спросил:

– Я могу вам чем-то помочь, брат?

– Конечно, мне нужен человек, необходим советник, – ответил Демирель. – У меня есть сто дней. За эти сто дней Турция должна избавиться от своего страдательного положения. У людей будет сливочное масло и бензин, лампочки и соль. И ты мне поможешь в этом.

В холодном и тускло освещённом зале в квартире дома в прибрежном Йеникёе, в Стамбуле, сидели восемь человек в пальто. Кругом всё было завалено рукописными и печатными листами бумаги. В углу, на деревянном столике с изогнутыми ножками, стояла печатная машинка. Она явно работала на износ, некоторые буквы на клавишах стёрлись. Среди творческого беспорядка тоже в верхней одежде и в спортивных штанах сидел Озал. В дверь позвонили. Он, несмотря на свой солидный вес, мгновенно вспорхнул с дивана и поторопился открыть дверь. На пороге стоял одетый в деловой костюм Фикрет-бей. Застыв в нерешительности, финансист мешкал войти.

– Мы сейчас примем некоторые решения, которые в корне изменят импорт Турции. Подискутируем. Давай заходи. Смелее, – сказал Озал.

Фикрет-бей прошёл в зал в пальто, сел на свободный стул и стал внимательно рассматривать собравшихся.

– Мы должны создать условия для иностранных инвесторов. Экономике нужна свежая кровь – словно его слова были прерваны, сказал Тургут-бей.

– Да, но на каких условиях?! – возразил гладко выбритый респектабельный бей в очках-хамелеон.

– И всё же вернёмся к импорту, – Тургут-бей держал дискуссию в том русле, которое ему казалось выгодным.

Мужчины шумели и перебивали друг друга. Когда Семра-ханым внесла бутерброды, они моментально разошлись. Стрелки настенных часов показывали три часа ночи. Дискуссия продолжалась. Накал страстей на мгновение остудил небольшой хлопок. Перегорела лампочка, и комната погрузилась во тьму. Семра-ханым пошла в соседнюю комнату, выкрутила лампочку там, забралась на стремянку, вкрутила её в зале. После недолгого перерыва на бытовые хлопоты противоборство позиций продолжилось. Иногда дискуссия затихала, тогда слышалось щёлканье печатной машинки. Как маэстро за фортепьяно, Озал сидел за своей трудолюбивой печатной машинкой и выжимал сухой остаток споров на страницы.

Паломничество экономистов и бизнесменов в квартиру к Озалам продолжалось несколько недель. Между тем ходить по улицам становилось всё опаснее.

Напечатанные на машинке «Решения 24 января» лежали в папке под мышкой у Озала. Он шёл пружинистой походкой, тень его рыхлого тела ритмично прыгала по стенам слабо освещённого коридора администрации премьер-министра.

Назначение на пост советника по вопросам экономики было для Озала неизбежной неожиданностью. Он нисколько не сомневался в своей компетентности, знал себе цену и понимал, что таких, как он, нет. Озал вошёл в кабинет к Демирелю, чтобы поблагодарить его за оказанное доверие.

– Что это у тебя? – кивнул Демирель в сторону папки с бумагами.

– Да вот список решений, необходимых для перезапуска нашей экономики, – самоуверенно ответил Озал и положил листы на стол. Демирель увлечённо забегал глазами по тексту, несколько минут спустя провёл ладонью по лысине и произнёс:

– Ты, конечно, понимаешь, что на этих листах написан сценарий революции.

– Не стоит преувеличивать. Да, изменения предлагаю кардинальные, но всё же это эволюция, ведь от меня ждут именно этого, насколько я понимаю, – сказал Озал, растянув улыбку в пухлых щеках.

– Ты считаешь, что в нынешней ситуации возможно сделать девальвацию более 30 процентов и ежедневно объявлять новый курс лиры к мировым валютам? Нам не дадут этого сделать.

– Если не сделаем, то не выйдем из того штопора, в котором находится сегодня наша экономика.

– Коалиционный парламент – это не шутки. По более простым и понятным вопросам договориться не могут. Нужно думать, как провести эти решения.

Направление Турции поменялось на сто восемьдесят градусов. Стояли амбициозные цели: сокращение инфляции, работа заводов и предприятий, курс на создание экономического чуда, как в Германии и Японии. «Решения» были, по сути, выжимкой рекомендаций, которые предлагал Турции Международный валютный фонд, как горькие и неглотаемые, но нужные стране для исцеления экономики, пилюли. Протекционистская экономическая политика, насчитывавшая более пяти десятков лет, была махом отменена.

Запустили свободное формирование цен и банковских процентных ставок, открыли нараспашку двери иностранному капиталу, затормозили протекционистские закупки сельхозтоваров. В результате шоковой терапии цены подбросило как волейбольный мяч на хорошей подаче: некоторые товары подорожали на сто процентов, какие-то на сто двадцать – сто тридцать, что-то выросло в цене на все триста. Не успев оправиться от подорожаний, турки учились работать по правилам свободной конкуренции.

Политический перевес сместился в сторону людей в погонах, поэтому новый курс необходимо было первым делом объяснить военным. На эту встречу Демирель взял с собой Озала, чтобы объяснить суть экономической программы. Об экономике говорили бойко. На вопросы о терроре столь же однозначных ответов не было. Военные требовали расширения своих полномочий.

На юге и юго-востоке Турции активизировались сепаратистские настроения, вылившиеся в очередную волну террора. Военные в секретных докладах констатировали общественные настроения, направленные на отделение – создание курдской автономии с центром в Диярбакыре. В Генштаб просачивалось лобби сторонников военного переворота. Ком проблем нарастал с такой скоростью, что люди в погонах и при оружии не заставили себя долго ждать.

Президенту Фахри Корутюрку Генштаб поставил ультиматум – либо вы поставите заслон террору, либо это сделаем мы. Корутюрк только и думал, что о скором истечении срока полномочий. Ни одна из сил в стране не приняла нервный выпад военных на свой счёт.

Подавление полицией стачки заводских рабочих в Измире вылилось в кровопролитную бойню.

А ответом стали партизанские вылазки.

Жажда неповиновения властям распространилась на университеты как агрессивный коронавирус. Улицы заполнились баррикадами, бедные районы поглощал огонь. Вой на гражданских с полицией продолжалась две недели. С полицией боролись партизанскими методами. Военные усмирили эту вспышку, но доклады высокопоставленным армейским начальникам об угрозе гражданской войны продолжались. Эта бочка с порохом могла взорваться в любой момент, потому что отчеты под грифом «секретно» стали говорить о том, что разделение на правых и левых произошло и внутри армии. Это означало, что потенциально образовывались два лагеря. Оба вооружены и обучены, оба практически равны по силе.

Уличные схватки и заказные убийства ежедневно приносили адский урожай в виде двух десятков жертв с обеих сторон. «Аллаху акбер…» безостановочно разрывались громкоговорители мечетей. Муэдзины пели за упокой.

Город Чорум 1980-го превратился в анклав, в котором кипела межконфессиональная рознь, ловко подогретая коварной профессиональной рукой. «Кровь за кровь, месть за месть» скандировала толпа молодчиков, двигаясь по оживлённому центру города. Потом булыжники полетели в лавки торговцев-алавитов, за ними последовали погромы и пожары домов. Город моментально разделился на левых алавитов и правых суннитов. Вторая волна погрома уже встретила вооруженное сопротивление. Дороги перегородили баррикадами, на улицах стали свистеть пули. По городу распространился слух о том, что питьевая вода заражена.

С минарета мечети Алиаттин раздалось объявление: «Мечеть взорвана. Да начнется же священная война „джихад“! Все на священную войну!»

В ход пошло длинноствольное оружие.

– Фронт на Милоню просит патроны. Срочно несите патроны, – раздавались приказы среди левых. Подобное разделение фронтов по кварталам – и у правых.

Калёным железом выбитые названия партий на телах убитых. Убитые, раненые, пленные – было всё.

В других крупных городах летом 1980-го продолжались поджоги и разбои, раздавались взрывы, люди пропадали без вести.

А потом наступил четверг. Один из тех бесконечных четвергов, когда все идут на работу и погружаются в свою каждодневную суету, несмотря на страх выходить из дома. Только улицы больших городов заполнили танки и бронетехника. На удивлённые вопросы политиков разных мастей и общественных деятелей, пытавшихся дотянуться до военных в высоких кабинетах, доходила новость об учениях НАТО.

– А, раз НАТО, значит, так надо, – обывательски и с нотками необъяснимого сомнения отзывались беспокоившиеся.

На самом же деле под кодовым названием «Операция „Флаг“» готовился военный переворот.

После полуночи танки и бронетехника рассредоточились по стратегически важным точкам – домам лидеров политических фракций.

На другом конце планеты, в Совете безопасности США, раздался телефонный звонок.

– Ребята в Анкаре сделали это, – доложили из Турции.

Садреттин-бея, диктора государственного радио, буквально вытащили из постели, где он спокойно отдыхал после взятой на грудь ракы. Прежде чем войти в звуконепроницаемую эфирную кабинку, он направился в туалет, где подержал под краном голову, чтобы немного прийти в себя и стряхнуть градусы.

Сидя в наушниках, он будто отчётливее слышал учащённый стук своего сердца. Стране предстояло сказать, что произошёл захват власти.

«Великий турецкий народ! Турецкая Республика, являющаяся единым целым, как народ и страна, которую передал нам на сохранение великий Ататюрк, как вы видите, в последние годы провокациями внешних и внутренних врагов своему существованию, режиму и независимости…» – поставленным бархатным голосом говорил Садреттин-бей.

12 сентября 1980 года, в пятницу, собираясь, как обычно, на учёбу, Сабри-бей пробегал мимо радио, направляясь из кухни, где выключил варившееся яйцо, в ванную, в полосатых пижамных штанах и майке. Он включил радио и так и остался стоять с опасной бритвой в руках и с намыленной порослью. Новость поразила как громом. Это был словно финал хорошего фильма. Его невозможно было предугадать, но он был самым логичным, в виду сложившихся обстоятельств.

Тех, кто не слышал утреннего эфира, при попытке пойти на работу, учёбу и по делам с улицы разворачивали военные, говоря, что произошёл военный переворот и объявлен комендантский час. Страна прильнула к телевизорам, чтобы услышать, что происходит.

На экранах генерал Кенан Эврен читал по бумажке, объясняя причины случившегося.

Военные долго думали, кому быть премьер-министром.

Что касалось экономики, то все сходились на одном имени – Тургут Озал, рыхлый советник по экономическим вопросам в свергнутом правительстве.

Этим беспокойным для страны утром Тургут Озал проснулся от телефонного звонка. На том конце провода представился военный. Озала срочно вызывали в администрацию премьер-министра.

Не успев оправиться от первого шока происходящего, Озал тут же пережил второй. В кабинете генерала Эврена, возглавившего переворот, его ждали помимо него самого ещё двое – Нуреттин Эрсин и Туран Фейзиоглу, которому военные дали пост премьера. Озала пригласили сесть за стол.

– Вам предложен пост министра внешних экономических связей, – сказал Фейзиоглу и принялся перечислять, что именно необходимо будет делать. Когда он закончил, Озал взял слово, внося в игру свои правила:

– Уважаемый господин Фейзиоглу, вы ошибаетесь. Я советник, конечно, подо мной Организация кредитования, Организация экономического координирования, но… Стопроцентную поддержку мне оказывал премьер-министр. Это значит, что моя деятельность более чем наполовину связана с внутренними делами. Ещё меньше внешние связи, такие как МВФ и ОЭСР. Если внутренние и внешние факторы не рассматривать в комплексе, экономика не будет крутиться. А состояние её критическое. Поэтому я не приму ваше предложение.

Все трое раскрыли рты от удивления. Никто из них даже представить себе не мог, что этот рыхлый экономист заартачится и откажется от лакомого куска, который ему предлагали.

– Что же вы хотите в таком случае? – спросил изумлённый Фейзиоглу.

– Я никогда не просил ни о каком посте. Мне давали должность, и я исполнял свои обязанности. Но в сложившейся ситуации я скажу, какая должность мне нужна. Вы мне дадите пост заместителя премьер-министра. За моей спиной нет премьер-министра, как раньше. Мне необходимы полномочия. Поэтому министерства финансов и торговли вы отдадите под мою ответственность.

Фейзиоглу опешил от наглости и удивлённо поднял брови.

– Но это противоречит Конституции…

– Здесь находятся командиры. Они быстро что-нибудь сделают, – парировал Озал.

– Если какой бы то ни было из принятых нами законов будет противоречить Конституции, это будет предполагать смену Конституции, – сказал Эврен.

Договориться удалось не сразу. Но военным пухлый экономист оказался нужнее, чем они ему.

Переняв инициативу в свои руки, Озал прошёлся по высоким военным кабинетам и доходчиво объяснил, что Фейзиоглу никак не подходит на пост премьер-министра, «не потянет», уверял он. Так Фейзиоглу не стал главой правительства, на это место назначили генерала в отставке Бюлента Улусу. Именно эту кандидатуру Озал между делом и советовал.

Между тем, взявшего разгон, Озала с его реформами постоянно тормозили. Верхушка не имела представления об экономических законах, течениях, хитросплетениях. Озал ликвидировал контроль над ценами, военные требовали контроль вернуть. Практически по любому мало-мальски значимому экономическому вопросу продолжался этот «тяни-толкай».

Улусу был подушкой безопасности, глушившей недовольство между, вечно сомневавшимися в лояльности Озала, военными и самим Озалом. И этот буфер тормозил обе стороны.

Озал в очередной раз вышел из кабинета Улусу расстроенный и подавленный.

– Военные бесчинствуют, – сказал Озал, отвечая на немой вопрос коллеги, ждавшего его на выходе из кабинета.

Логическое продолжение «Решений 24 января» пришлось спустить на тормозах.