Текст книги "Золотая чаша"

Губернатор

Как-то на пасхальной седмице вбежала в избу Соломония, радостная, раскрасневшаяся, с порога закричала:

– Софьюшка! Авдейка на именины тебя звать прислал! В город с отцом поедешь!

Софья растерянно остановилась посреди избы, выронив из рук ухват… Потом бросилась к Соломонии:

– Матушка! Не поеду без тебя, боюсь!

– Ну-ну, Софьюшка, ничего! Понравится! Весело будет!

На Софью надели самую нарядную юбку, синюю в розовых мальвах, с кружевом по подолу, шелковый платок с кистями, туфельки из мягкой кожи с лаковыми бантиками, в косы вплели алые ленты.

Серые кони, запряженные парой, бежали весело и резво. Гавриил сам держал вожжи, а Софья сидела позади на мягкой бархатной подушке. И всю дорогу ее мучило предчувствие несчастья.

Она не раз бывала на деревенских праздниках и в богатых избах, и в не очень богатых. Но в таком роскошном каменном доме на берегу большой реки была впервые. От сияющих голубых глаз Авдея, красивого, одетого в военный мундир, зеленый с красными обшлагами, от ароматов изысканных кушаний, от музыки, от вида нарядных гостей, от ощущения того, что и она не хуже других, тревога сменилась радостью.

Ах, как было весело! Как играли городские музыканты, как пела, как плясала Софья! Танцуя, она видела веселые лица богатых барышень, явно любующихся ею. Две из них – двоюродные сестры Авдея, обе в золотых, будто светящихся, локонах, обрамлявших полудетские лица, одна в нежно-зеленом платье с ниткой бирюзы на шее, другая в розовом, с коралловым ожерельем, – вдруг подбежали к ней и, смеясь, чмокнули с двух сторон в обе щеки сразу. Их мать, высокая строгая дама, увидев, удивленно и весело засмеялась, разом потеряв свою строгость и мгновенно превратившись в юную девушку.

Софья, запыхавшаяся, разрумянившаяся, не в силах сдержать смущенную и радостную улыбку, выбежала из пышного зала на лестницу. Ее догнал Авдей, стуча по мрамору каблуками сапог, позвал:

– Пойдем, Софьюшка, на волю! Барзан по тебе соскучился!

Здоровенный Барзан, прижав уши, размахивая косматым хвостом, подошел на прочных столбообразных ногах и уперся лбом Софье в живот. Девочка, смеясь, отталкивала пса, а он, хакая красной, будто улыбающейся пастью, осторожно прикусывал ее руки.

Потом они с Авдеем сидели на нагретом весенним солнцем бревнышке под начинавшей выпускать нерешительные зеленые листочки яблоней, и Софья рассказывала ему о первой встрече с матерью Барзана, Милкой. Притихший юноша смотрел на девочку с такой жалостью и нежностью, что у Софьи тревожно забилось сердце. Пес дремал, положив тяжелую морду Софье на колени. Но вот он поднял голову и насторожился. По песчаной дорожке к ним со всех ног бежала горничная.

– Авдей Петрович! Вас ищут, зовут! И тебя, Софья!

Софья вскочила, Авдей поднялся неохотно.

– Скажи, иду сейчас, – недовольно произнес он.

Обогнав горничную, Софья бросилась к дому. Барзан тяжелым галопом скакал за ней. В раскрытых дверях она столкнулась с хозяином. Румяный, с красными глазами, в распахнутом сюртуке, в бархатном жилете на белой шелковой рубахе, застегнутом на одну пуговицу, он, разбросав руки, двинулся на Софью, весело крича:

– А, попалась, черноглазая!

Схватил, прижимая и ища жадным хмельным ртом ее губ. Софья задохнулась, уворачиваясь, отталкивая, а губернатор, хрипло дыша, шаря по ее телу бешеной рукой, уже увлек ее к боковой двери.

Вдруг грубым звериным басом гавкнул с крыльца Барзан. Руки губернатора дрогнули, Софья выскользнула и бросилась вверх по мраморной лестнице. Она дрожала, по горящим щекам катились непрошеные слезы. В зале было по-прежнему шумно, никто не заметил волнения девушки.

По дороге домой Гавриил все спрашивал, не заболела ли, не обидел ли кто… Софья бормотала:

– Нет, батюшка… – и снова умолкала.

– Устала разве? – настаивал Гавриил, и она кивала согласно:

– Устала, батюшка…

Софья находила предлог убежать на конюшню или на задний двор, едва к дому подъезжала губернаторская компания. Барзан находил ее, она гладила его, обнимала пушистую необъятную шею и иногда тихонько плакала.

Зато губернатор, будто бы нарочно, искал с ней встречи.

Он велел работнику найти и позвать Софью. Она пришла, не глядя никому в глаза, присела на скамью у окошка. Ее уговаривали спеть, губернатор перебирал струны гитары, Соломония сердилась на ее упрямство. Но она только отрицательно качала головой.

В этот раз следом за Барзаном прибежал Авдей. К Софье близко не подошел, хрипловатым от волнения голосом спросил:

– Софьюшка! Что ж ты, сердита на меня? Прости!

– Не за что мне прощать тебя… – прошептала Софья. – Я не потому…

И, сделав шаг навстречу, положила ладони на плечи парня, всхлипнув, уткнулась лицом в ворот его рубашки. Авдей растерянно гладил ее косы. В это время в конюшню вошла Соломония. Софья услышала ее торопливые шаги и резкое «Ах!». Оглянулась, отстраняясь от Авдея. Глаза Соломонии наполнились удивлением и гневом.

– Ах ты… ты… Ты что же!

– Не сердитесь, тетенька! – заговорил Авдей. – Она плакала. Обидели ее.

Но Соломония резко повернулась и решительными шагами двинулась к дому. Как побитая собака, бежала за ней в смятении Софья.

С той поры разладилось. Не было уже ни веселья, ни песен. Софья боялась поднять на Соломонию глаза, стала совсем молчаливой и тихой. Глядя на сестру, грустили и Мирошка с Яшкой.

На исповеди она рассказала старому священнику, что гнетет ее. Тот вздыхал и гладил девушку по голове. Однако дал совет не рассказывать ничего дома, чтобы не ссорить Гавриила с губернатором.

Лето окончилось. Зарядили дожди. Небо набухло серыми тучами, реки наполнились бурной мутной водой.

Софья все чаще думала о своем таборе, представляя, каково сейчас цыганам в промокших кибитках, потихоньку молилась за них. Тоска владела ее сердцем. Никогда она так часто не вспоминала мать, отца, родных цыган, веселую и горькую таборную жизнь.

К воскресному утру тучи ушли, с небес светило прощальное, особенно яркое и теплое солнышко.

Раным-рано Софья прибежала в церковь. Старенькая попадья, отпирая ворота, ласково спросила:

– Что спозаранку, дочка? Нужно чего?

– Ничего, матушка! Душа болит…

– Ох ты, сиротинушка! – Попадья горестно покачала головой и вдруг взглянула настороженно: – Аль беду какую чуешь?

Софья опустила голову:

– Чую, матушка… Да вы не бойтесь, у вас все хорошо будет! Это меня беда ждет…

Старушка заохала, торопливо отворяя двери храма и подталкивая Софью вперед:

– Иди, детонька, стань на колени, помолись до заутрени! Скоро уж дьяк придет. – Она зажигала свечи, тяжело дыша и бормоча молитву, по глубоким морщинам на щеках стекали слезы.

До начала службы регент собрал певчих на клиросе, давая им последние наставления:

– Не слух услаждайте, но слово молитвы несите пастве!

Строго обвел глазами хор, остановил взгляд на Софье:

– Что, не плакала ли? Где страсти, там нет Бога! Голос не сел ли? Смотри мне, а то!..

– Господь просвещение мое́ и Спаситель мой, кого убоюся? – певуче ответила девушка.

– Не сел, – успокоенно произнес регент. – Ну, распеваемся!

Софья пела как никогда ясным и чистым переливом, устремив взгляд в никуда, проникаясь словами молитвы:

– Тело Христово приимите, Источника Бессмертнаго вкусите!

После службы регент подошел к ней:

– Спаси Христос, Софьюшка! Ублажила. Губернатор про тебя даже спрашивал. Да ты чего испугалась-то, птица певчая?

Изо всех сил старалась она незаметно проскользнуть мимо губернатора, стоящего в притворе вместе с дородной румяной супругой и старым настоятелем, о чем-то увлеченно разговаривающими.

За дверями храма стояли Галина с матерью. Обе в упор уставились на Софью, и ее сердце забилось такой тревогой, болью и тоской, как в детстве, когда ее последний кусок хлеба съела чужая собака…

Она поспешила смешаться с толпой прихожан на церковном дворе. За спиной услышала настойчивые женские голоса:

– Господин губернатор! Господин губернатор! Извольте выслушать просьбу нижайшую!

Дрожь пронзила и приковала к земле как копьем! Софья не оглядывалась, но, как обычно, видела не глядя: мать Галины, бормоча что-то, цепляется за рукав губернатора, он смотрит на нее неприязненно, его жена брезгливо выпячивает нижнюю губу.

Вокруг разговаривали, смеялись и печалились прихожане, но голоса Галины и ее матери для Софьи словно звучали отдельно от всех:

– Господин губернатор! Избавьте от цыган, от воров, от колдовок, отец родной!

– Чего-чего? – Губернатор насторожился, его жена недоуменно пожала плечами в пышных буфах голубого шелка.

– Цыгане по городу бродят! – визгливо, перебивая друг друга, кричали ему в лицо женщины. – На реке, на излуке табор стоит!

– Вот оно что-о… – Губернатор оглянулся на жену. – Как же мне не доложили?

Супруга снова пожала плечами.

Боль и слезы ключом закипели в душе Софьюшки, грозный колокол забился в висках: бум-м! бум-м! бум-м!

Она бросилась к Соломонии, выходившей вместе с супругом из ворот храма, срывающимся голосом стала просить, готовая упасть на колени:

– Отпусти, матушка, к цыганам! Вдруг там родня моя?

– Это зачем? – строго спросила Соломония. – Убежать хочешь?

Гавриил вступился:

– Пусть погуляет! Она цыганка, ей воля дороже хлеба. – Обернулся к Софье: – Ты не убежишь, дочка? Домой вернешься?

– Вернусь, батюшка. Неужто вас и братьев брошу?

На самой излучине, где река поворачивает на восход, окружая шатры и кибитки полукругом, среди ивовых кустов, кипела цыганская жизнь. У Софьи колотилось сердце. Она издалека, не узнав еще никого, поняла, что это ее табор.

Ее окружили девушки, стали спрашивать, чья и откуда.

– Ваша я! – сквозь хлынувшие слезы торопливо говорила Софья. – Кондрата Бурды дочка!

Весь табор, от мала до велика, столпился вокруг нее, горячо обсуждая неслыханную новость. Ее усадили на свернутую попону у костра, шумно перебивая друг друга, расспрашивали о том, что случилось с Лауной, где братишка, как нашла она новую семью, как живут теперь. Софья сбивчиво, сквозь радостные и горестные слезы, рассказывала о своей жизни. Ее угощали чем могли, рассказывали, кто вышел замуж, кто женился, а кто уже умер, показывали народившихся за эти несколько лет племянников, двоюродных сестренок и братишек. До самой ночи сидела Софья у костра, а потом полтабора пошли провожать ее домой.

Соломония не спала, поджидала Софью у калитки. Цыгане окружили ее, стали благодарить и кланяться в пояс. Она подтолкнула Софью в дом, а потом, обернувшись с крыльца, сказала провожатым:

– Не сманивайте девчонку, рома́лэ. Не ваша она теперь.

С утра таборная жизнь замирала: мужчины и ребята уходили на заработки – лудить котлы и кастрюли, точить топоры, ковать коней. Женщины с детьми отправлялись гадать и просить хлеба. У кибиток оставались старики да хворые.

При любом удобном случае Софья убегала в табор, мальчишки, Мирон и Яков, за ней. А Гавриил и сам любил посидеть вечером у костра, послушать цыганские песни.

Соломония не находила себе места. Она все ждала приезда губернатора, чтобы упросить его прогнать цыган подальше. В окошко горницы увидела приближающихся гостей, закричала работнику, чтобы бежал в табор за хозяином, выбежала, распахнула ворота, кланяясь и улыбаясь.

– Что давно не были, Петр Васильич?

– Дожди поливали! Дома теплее! Мы уж и печи топили!

Губернатор, как всегда шумный, веселый, громкоголосый, вошел вместе со своими егерями, неся короб с гостинцами.

Услышав о цыганах, будто бы удивился – как же ему не доложили!

– А ну-ка, я туда съезжу!

– Вдоль реки, Петр Васильич, по узкой дорожке! Прямо к ним и приедете. Да я уж работника послала!

Старуха-цыганка в черном платке, сморщенная, сгорбленная, похожая на ведьму, подковыляла к Гавриилу, сказала неожиданно молодым голосом:

– Человек ты добрый, а горе нам принесешь! Уезжать от тебя нужно! Тра́дэс! Традэс! (Гнать! Гнать!)

Молодой цыган встал между ними:

– Не слушай, дяденька, старая она, из ума выжила!

Солнце понемногу ползло к горизонту.

Вернувшиеся в табор цыгане разложили веселый костер, приладили треногу. Пока уставшие чаялэ умывались на берегу, Софья взяла ведро и побежала к реке, выше лодыпэ. Не сразу выбрала удобный подход, пологое место, вошла по колено, не придерживая подол юбки. Текущая вода завораживала. Если смотреть долго и пристально, можно увидеть очень многое – она это знала с детства. Закручивались и исчезали, растворяясь, маленькие воронки-водовороты. Когда-то, будучи совсем маленькой, она увидела в таком водовороте красную ленту, привязанную к ветке плакучей березы. Ленту эту, безжалостно терзаемую ветром над одинокой нищей могилой ее матери, она долгие годы видела потом во сне…

Софья разглядела длинную полосу дороги под нависшими черными тучами. Видение исчезло вместе с воронкой, и тут же возникло другое: вдруг искривившаяся, падающая, поглощаемая водой кибитка. Предчувствие беды вновь наполнило душу. Софья еще долго смотрела в резвые струи, потом зачерпнула ведром и выбралась на берег. Тревожные слезы, еще не вырвавшись наружу, бурлили в сердце, как речная быстрая вода. Прошла по тропинке между густыми кустами ивы несколько шагов и едва не выронила ведро: навстречу шел губернатор. Улыбаясь, преградил ей дорогу:

– Что ты, красавица моя, все сторонишься меня, все убегаешь? Погляди-ка, что я тебе принес!

В его руке блеснуло серебром ожерелье с янтарными и гранатовыми камешками, такое красивое, что Софья не могла оторвать глаз. Однако едва его рука коснулась ее головы, чтобы надеть украшение, девушка испуганно отшатнулась. Ведро в ее руке, наткнувшись на торчащую над землей кривую ветку ивы, опрокинулось и вылилось на ноги губернатора, прямо в его щегольские сапожки.

– Ах, Софьюшка, что ж ты! – воскликнул он с досадой.

– Простите, простите, Петр Васильич! – срывающимся голосом проговорила Софья, повернулась и бросилась бежать, уронив ведро, но жесткая рука настигла ее. Схватив за плечо, губернатор развернул ее к себе и, с изменившимся лицом, ставшим вдруг жестоким и злобным, склонившись над ней, как коршун над добычей, грозно проревел:

– Никуда тебе от меня не деться! Моя будешь, цыганка! Будешь! Будешь!

Софья заплакала в голос. Губернатор пытался зажать ей рот, а она уворачивалась.

Конский топот послышался совсем рядом. Но мужчина и не подумал отпустить Софью, решив, что это скачет кто-то из цыган. Когда он увидел Авдея на Буланке и понял, что сын все слышал, оттолкнул девушку и потрясенно схватился рукой за горло. Софья, рыдая, упала на песок. Авдей, с пылающими щеками, с яростным огнем в глазах, с седла замахнулся на отца хлыстом, но в последний момент сдержался, дрожащей от бешеного напряжения рукой сунул хлыст за голенище, спрыгнул с седла и, закусив губу, сделал шаг к отцу. Тот несколько секунд глядел на сына, потом повернулся и зашагал прочь. Его конь был привязан на пригорке в кустах. В гневе вскочил он в седло, едва не стоптав выбежавшего на дорогу цыганенка, подскакал к костру и закричал во всю мощь своего зычного голоса:

– Вон! Вон с моей земли, грязные попрошайки! Вон, воры! Вон, колдовки! Вон! Вон!

От костра поднялся потрясенный Гавриил:

– Что ты! Что ты, Петр Васильич! Что тебе взбрело! Это мирные люди!

Но губернатор, разворачивая коня, хлестнул его так, что он взвился свечкой и умчал хозяина прочь.

Софья подошла к Гавриилу, утирая слезы:

– Позволь, батюшка, до света в таборе остаться. Не увижу уж больше родню свою.

Гавриил осипшим от волнения голосом сказал:

– Останься, дочка. Вижу, душа у тебя плачет…

Побег

Темнело. Подходя к дому, егерь увидел ковыляющего к нему старого священника.

– Я до вас, Гавриил Еремеич, – дребезжащим голосом сказал поп, – Авдей Петрович, крестник мой, сейчас исповедовались… Чего не нужно, не расскажу, а поговорить надобно. Я за Авдейку перед Богом ответственен. Худо у него. Да и ваша цыганочка в обиде и смятении…

Недолго шумел табор. Старый бородатый цыган с серебряной серьгой в ухе сказал:

– А и верно, ромалэ, погостили на этой земле, и будет! Пора! Утром в дорогу!

К утру река поднялась, сначала почти незаметно, потом все решительнее и быстрее стала окружать полуостров излучины. Второпях, еще в полутьме цыгане собирали одеяла и попоны, складывали палатки, запрягали коней. Река нашла себе протоку перед кибитками, и лошадей выводили на сухое уже по колено в воде. Лодыпэ превратилось в остров.

Когда последняя кибитка со стариком ступила в протоку, что-то разладилось в наспех устроенной упряжи. Дедушка вошел в прибывающую воду, пытаясь справиться с неполадками. Молодые цыгане бросились было на помощь, но мутная серо-желтая вода уже пошла валом, быстро отвоевывая землю у островка, неся, как щепки, вывороченные с корнем деревья, швыряя и наталкивая их на застрявшую в воде кибитку. Гнедой тревожно заржал, на берегу отозвались другие лошади. Старик, поняв, что может погибнуть конь, большим кованым ножом перерубил постромки. Конь поплыл по протоке и ниже по течению выбрался на берег, где его тут же поймали под уздцы расторопные парни.

А старик отступил на островок, с каждой минутой становившийся все меньше, с покорным отчаянием наблюдая, как вода рушит и сносит его кибитку, и не ожидая уже спасения. На берегу молились и кричали цыганки, дети заливались плачем, мужчины метались по берегу, некоторые рисковали войти в бурлящую воду, но, понимая тщетность своих попыток, отступали назад.

Когда, в слезах, в горе и ужасе, все уже поверили в неизбежность гибели старика, выше по течению показалась лодка. В ней сидел молодой незнакомец, упорно и отчаянно работавший веслами. Цыгане напряженно притихли, слышны были только слова молитв. Вот лодка причалила к ставшему совсем крошечным островку, старик поймал рукой ее борт, тяжело перевалился через него, и крик восторга с берега вспорол тяжелый воздух тревоги и грядущей беды. Лодку несло течением, но молодой сильный гребец умело направлял ее к берегу, по которому бежали цыгане.

Вот уже на берегу все обнимают дедушку, прыгают счастливые ребятишки, у цыганок сквозь улыбки текут слезы облегчения. А Софья, плача и смеясь, целует спасителя:

– Авдеюшко! Авдеюшко, любимый мой!

Дорога бежала вперед, табор уходил в неведомую даль. Позади всех, на небольшом расстоянии, вели в поводу Буланку Авдей и Софья. Они разговаривали, иногда смеялись, полной грудью вдыхали чистый воздух начала осени. И запах легкой дорожной пыли был запахом цыганской воли.

Софья скоро освоилась в таборе. Как и все девушки, она была занята весь день. С утра вместе с сестрами и детьми уходила гадать и лечить хворых гаджéн (русских). Возвращались засветло, чтобы успеть приготовить еду на всех. А еще нужно было ходить за конями, стирать одежду, купать и кормить малышей, собирать травы, копать коренья, варить из них зелья и лекарства.

Очень быстро все в таборе поняли необыкновенную колдовскую силу молодой шувани (колдуньи).

Старая Павлина, давно уж не ходившая с другими цыганками, целыми днями грела у костра распухшие ноги и подолгу надрывно кашляла, вдыхая горький дым. Она радовалась больше всех. Она умела многое и поначалу хотела научить девушку своим колдовским приемам, однако быстро увидела, что подсказывать ей почти не приходится.

Как и все старики, Павлина спала мало. Софья тоже просыпалась до света. Это было их с Павлиной колдовское время: заговором они будили костер, не подбрасывая хвороста, не раздувая. И потом до самого солнца, пока не проснется табор, тихонько шептались у костра. Павлина показывала Софье травы, учила правильно сушить корешки. Софья рассказывала ей о своих снах.

А вот Авдей привыкал с трудом и иногда чувствовал растерянность. Он не понимал цыганского языка и не умел почти ничего из того, чем занимались цыганские мужчины и даже мальчишки.

Понимая трудности своего нового товарища, они старались помогать ему и объяснять премудрости шорной работы, особенности ковки металла, изготовления ножей, подков, железной и медной посуды. Ему было интересно, и он с удовольствием учился цыганскому ремеслу. А вечерами подолгу купался в холодной речной воде, очищая от сажи руки и лицо, отмываясь мыльным корнем. Потом сушил у костра одежду, стараясь подражать новым друзьям, которые могли ходить полураздетыми и в самые холодные, дождливые и ветреные дни.

Цыгане ели один раз в день – к вечеру, после работы, а утром пили травяной чай с сахаром, иногда с медом, иногда с сухарем или кусочком хлеба, а чаще пустой. Это тоже было непривычно, и в первое время Авдея мучили голодные спазмы, но понемногу он привыкал к скудному питанию.

По вечерам все сидели вокруг костра, разговаривали, пели «вечерние» песни.

Женщины укачивали маленьких детей, молодежь затевала игры с беготней и звонким смехом. При Авдее все старались говорить по-русски, но, забываясь, переходили на свой язык. Тогда Софья, усаживалась рядом с женихом и потихоньку вкратце переводила. Авдей любовался ее лицом, завораживающе красивым и загадочным в неровных бликах языков пламени. Он легко запоминал часто повторяемые цыганские слова, а то, что не мог понять, уточнял у невесты или у ребят.

Самым сложным было приспособиться к ночевкам на воздухе.

С раннего детства он вместе с отцом зимой обтирался по утрам снегом, а летом всегда подолгу плавал в реке и считал себя не боящимся холода. Но теперь ему очень недоставало теплой постели. Вспоминались мягкие перины, снилось, что его укрывает старый слуга, а он не может согреться и просит принести еще одно одеяло.

Но молодость брала свое: он улыбался, просыпаясь с мыслью о том, что сейчас увидит любимую.

В первый же вечер в таборе его оставили у костра со спасенным стариком Филином и вожаком табора Боженом.

– Что делать будешь? С нами останешься или погуляешь да домой вернёшься? – спросили его.

– Мне домой путь заказан, – с дрожью в голосе ответил парень. – И Софьюшку не брошу.