Текст книги "Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум"

Перевод Карамзина

«Молодой человек <…> смотрит в телескоп на жилище своей любезной, которая обращая нежные взоры на оное грозное здание, в котором чувствительный юноша за любовь к ней томится и страдает, беспрестанно обвиняет самое себя как причину его несчастия, и проливает горькие слезы» (VIII,155).

У Морица просто констатация факта, у Карамзина – зрительно воспринимаемая картина страданий и горя двух разлученных возлюбленных.

В беллетристических переводах «Московского журнала» происходит постоянное смешение: описания жизненных фактов приобретают художественное воплощение, а художественные произведения ориентируются на достоверность и правдоподобие. В целом переводная беллетристика дополняла и оттеняла оригинальные произведения Карамзина, способствуя утверждению сентименталистских принципов и малой жанровой формы. Вместе с тем это была добротная занимательная проза, составляющая большой массив в журнальных материалах и представляющая интерес для читателей, число которых увеличивалось от месяца к месяцу.

Глава 2. Две «Марии» Стерна: сентиментальная история чувствительной героини

Карамзин явился одним из первых ревностных пропагандистов творчества и личности Л. Стерна в России129129
  См.: Маслов В. И. Интерес к Стерну в русской литературе конца XVIII и начала XIX вв.// Историко-литературный сборник. Л.: Изд. Отд. Рус. яз. и Словесности РАН, 1924. С. 339–376.


[Закрыть]. Вместе с тем обращение к наследию английского сентименталиста было серьезным моментом в эстетическом самоопределении русского писателя и новой ступенью в его переводческом мастерстве.

Первые образцы психологической прозы, вошедшие в русскую культуру XVIII в., были переводными. Однако произведения Руссо, Гëте, Ричардсона и других западноевропейских авторов, открывших в литературе неповторимый внутренний мир человека и сложность его чувств, неузнаваемо деформировались на русском языке. Карамзин, направляя свои усилия на подъем общеязыковой культуры, создавал основу для передачи новых понятий, выражающих эмоциональную сферу жизни. Ко времени издания «Московского журнала» он уже прошел хорошую переводческую и стилистическую школу, систематически занимаясь переводами, а также усовершенствовав свои знания иностранных языков во время европейского путешествия. Своеобразной вершиной переводческого искусства Карамзина в начале 1790-х гг. стали переводы из сочинений Л. Стерна и Оссиана, – двух авторов, отличающихся своеобычной поэтикой, передача особенностей которой и являлась пробным камнем для переводчика. Второй трудностью для Карамзина был английский язык. Однако обращаясь не к целостному произведению, а к фрагментам или малой форме «песни», он смог с честью справиться с поставленной задачей.

В переводах из Стерна – автора, отличающегося тонким мастерством психолога, он до известной степени смог реализовать свои требования смысловой точности и одновременно «гладкости», «чистоты» и «приятности», и дал, таким образом, еще до появления собственных повестей, пример психологического повествования. Карамзина привлекла история Марии, французской девушки, которая проходит через оба романа английского писателя – «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» («The Life and Opinions of Tristram Shandy Gemtleman», 1759–1767) и «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» («A Sentimental Journey Through France and Italy», 1768).

Во второй книжке «Московского журнала» в апреле он поместил свой перевод под названием «Мария. Перевод с английского». Карамзин снабдил его указанием на произведение и краткой характеристикой автора. В примечании говорилось, что это «отрывок из Тристрама Шанди, сочинения англичанина Стерна, оригинального, неподражаемого, чувствительного, доброго, остроумного, любезного Стерна». Карамзин подчеркнул и достоверность эпизода, рассказав, что во время своего путешествия во Франции автор «подлинно видел сию несчастную Марию, жертву чувствительности и любви. Затем он пообещал в следующем номере журнала сообщить и то, что Стерн говорит об этой героине «в другом своем сочинении, Sentimental Journey» (II, 51).

Действительно, уже в следующей майской книжке «Московского журнала появился второй отрывок под названием «Мария», взятый из «Сентиментального путешествия». И вторая публикация сопровождалась важным добавлением: «Отрывок из Стернова путешествия. Перевод с английского» (II, 179).

Несмотря на то, что Карамзину были известны французские и немецкие переводы романов Стерна, на этот раз он обратился непосредственно к языку оригинала. Таким образом, он поместил рядом два отрывка из разных романов английского писателя. В первом из них, взятом из двадцать четвертой главы девятой книги «Тристрама Шенди» девушка изображалась как «жертва любви», поскольку из-за нее потеряла рассудок. Во втором фрагменте из «Сентиментального путешествия» давалась предыстория трагедии и описывалась счастливая пора в существовании героини, воспринимающей жизнь как радость, сулящую ей любовь и счастье.

Важно для восприятия истории Марии в изложении Карамзина то, что она была изъята из общего контекста. Л. Стерн сопровождал «первую» историю комментариями, в которых фактически демонстрировал приемы своей поэтики. Он пояснял читателю, что предстоящая часть составляет «самый лакомый кусочек» («the choicest morsel»), который он может ему предложить. Чувствуя, якобы, недостаточность своих сил, он обратился с «воззванием к музе», «любезному духу сладчайшего юмора». Заключительная фраза главы: «Какая прекрасная гостиница в Мулене», следующая непосредственно за сценой прощания Шенди с несчастной девушкой, подвергала сомнению трогательность всего эпизода130130
  Sterne L. The Life and Opinions of Tristram Shandy Gemtleman. A Sentimental Journey Through France and Italy. Munich: Edited by Günter Jürgensmeier, 2005. P. 571–574.


[Закрыть]. Таким образом, юмор и ирония были для Стерна способом снятия излишней сентиментальности.

Карамзин, способный к юмору и иронии, что он доказал во многих своих оригинальных сочинениях и комментариях к переводным произведениям, в этом случае постарался устранить ироническую интонацию и придать истории Марии сентиментально-меланхолическую тональность. Особенно это очевидно при переводе по сути комической сцены оправдания Шенди-рассказчика перед читателем за неуместные шутки:

Стерн

«Maria look’d wistfully for some time at me, and then at her goat – and then at me – and then at her goat again, and so on, alternately –

Well, Maria, said J softly – What resemblance do you find?

J do entreat the candid reader to believe me, that it was from the humblest conviction of what a Beast man is, – that J ask’d the question; and that J would not have let fallen an unseasonable pleasantry in the venerable presence of Misery, to be entitled to all the wit that ever Rabelais scatter’d – and yet J own my heart smote me, and that J so smarted at the very idea of it, that J swore J would set up for Wisdom, and utter grave sentences the rest of my days – and never – never attempt again to commit mirth with man, woman, or child, the longest day J had to live.

As for writing nonsense to them – J believe, there was a reserve – but that J leave to the world.

Adieu, Maria! – adieu, poor hapless damsel! – <…> she took her pipe and told me such a tale of woe with it, that J rose up, and with broken and irregular steps walk’d softly to my chaise.

What an excellent inn at Moulins»131131
  Ibid. P. 574. Сравните с переводом А. Франковского (1968):
  «Мария задумчиво посмотрела на меня, потом перевела взгляд на своего козла – потом на меня – потом снова на козла, и так несколько раз.
  – Ну, Мария, – сказал я ласково. – В чем вы находите сходство?
  Умоляю беспристрастного читателя поверить мне, что лишь вследствие искреннейшего своего убеждения в том, какая человек скотина, – задал я этот вопрос и что я никогда бы не отпустил неуместной шутки в священном присутствии Горя, даже обладая всем остроумием, когда-либо расточавшимся Рабле, – и все-таки, должен сознаться, я почувствовал укор совести, и одна мысль об этом была для меня так мучительна, что я поклялся посвятить себя Мудрости и до конца дней моих говорить только серьезные вещи – никогда – никогда больше не позволяя себе пошутить ни с мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком.
  Ну, а писать для них глупости – тут я, кажется, допустил оговорку – но предоставляю судить об этом читателям.
  Прощай, Мария! – прощай, бедная незадачливая девушка! <…> она взяла свою свирель и рассказала мне на ней такую печальную повесть, что я встал и шатающейся, неверной походкой тихонько побрел к своей карете.
  – Какая превосходная гостиница в Мулене!»


[Закрыть].

Карамзин произвел некоторые лексические замены: в его переводе дано сравнение человека с «бессловесным животным» взамен грубого его уподобления «скотине»; довольно абстрактное выражение «шутить с ближним своим» заменяет нарочито конкретизированное перечисление Стерна: «с мужчиной, женщиной или ребенком». Карамзин сознательно опустил упоминание о великом французском сатирике Рабле, прославившемся своим грубоватым смехом, как и замечание автора о намерении и впредь писать «вздор» («nonsense»):

Карамзин

«Мария томно посмотрела на меня, потом на свою козу, потом опять на меня и опять на свою козу.

Какое же сходство находишь ты, Мария, между нами? Сказал я тихим голосом.

Здесь прошу добродушного читателя поверить мне, что вопрос сей сделал я от смиренного уверения в сходстве человека с бессловесным животным, и что я не хотел бы употребить непристойной шутки в почтенном присутствии бедности, естьли бы через нее мог прослыть и первым остряком в свете. Однако ж собственное мое сердце билось, и одна мысль о сем была для меня так мучительна, что я клялся посвятить себя мудрости, до самой смерти не говорить ничего, кроме важного, и никогда, никогда уже не шутить с ближним своим, как бы еще не долог был день моей жизни.

Прости, Мария, прости, несчастная Мария!

<…> она <…> взяла свою свирель, и рассказала мне на ней такую печальную повесть, что я вскочил, и неровными и беспорядочными шагами тихо пошел к своей коляске» (II, 55–56).

Все эти не очень существенные отступления придали отрывку иное звучание: рассказчик «раблезианского» типа превратился в «чувствительного» автора, а повествование приобрело единую меланхолическую тональность. Вместе с тем устранение всего одной фразы в конце несколько менял финал, потому что акцентировал внимание не на путешественнике, который устраивался в прекрасной гостинице, а на Марии, играющей на свирели. Тем самым как бы «перекидывался мостик» ко второму фрагменту, в котором она через музыкальные ассоциации как бы рассказывала историю своей несчастной любви.

Второй текст представлял более точное воспроизведение нескольких глав из «Сентиментального путешествия»: «Мария. Мулен – Бурбонне» («Maria. Moulins – The Bourbonnois»). Два фрагмента, переведенные Карамзиным, превратились в одну сентиментальную повесть. Сам он, по-видимому, был доволен результатом, потому что позднее, в 1816 г. включил «Марию» в сборник «Разные повести».

Отступления от оригинала, допущенные Карамзиным, не имели ничего общего с произволом, например, французского переводчика Стерна, Жозефа Пьера Френэ (Frenais, ? – 1788). В предисловии к переводу «Тристрама Шенди», выпущенному им в 1776 г. (и затем многократно переиздававшемуся), Френэ, в духе классицистических переводческих принципов заявил: «Шутки г-на Стерна я не всегда находил хорошими. Я их оставил там, где нашел, и заменил другими. Я считаю, что можно позволить себе подобную вольность в переводе произведения чисто развлекательного»132132
  Œuvres de L. Sterne traduites de l’anglais par MM. Frenais et de L. B. T. I. Genève, 1788. P. v–vj. (Avertissement). Перевод здесь и ниже мой. – О. Кафанова.


[Закрыть]. Считая произведения Стерна «развлекательными», он и при переводе «Сентиментального путешествия» следовал свободной манере в обращении с оригиналом (1769). Например, он переименовал Марию в Жюльетту, Элизу в Лизетту; действие из Мулена перенес в Амбуаз; Бурбонне превратил в Турен, Лион – в Анже, соответственно изменив названия глав: «Juliette». «Les adieux». «La Tourraine». А с целью прославления добродетели он даже вставил придуманный им эпизод приезда некой госпожи, славной своими благодеяниями133133
  Voyage sentimental en France, par M. Sterne, sous le nom d’Yorick. Traduit de l’anglois par M. Franais. Pt. 2. Londres, 1789. P. 81–96.


[Закрыть].

В отличие от него, Карамзин своими отступлениями намеренно выдвинул один аспект поэтики Стерна – его чувствительность, для воплощения которой он нашел действенные средства. В истории русской переводческой культуры эти карамзинские переводы долгое время считались образцовыми. Алексей Колмаков, предпринявший в 1793 г. весьма неудачную попытку перевести все «Сентиментальное путешествие» с английского, воспользовался переведенными Карамзиным главами, оставив их в неприкосновенности. В результате фрагмент «Мария». – «Бурбонне» выделялся как чужеродный элемент на фоне косноязычного повествования134134
  См. отрывок из главы «Табакерка»: «Госпожа противоречила словам его, и я совокупно с нею утверждал, что нельзя статься, чтобы столько порядочный дух, как его, мог сделать кому обиду. Я не думал, чтобы спор мог сделаться столь сладкою и приятною вещию для жил, как я в то время чувствовал» // Стерново путешествие по Франции и Италии, под именем Иорика… С английского подлинника перевел Алексей Колмаков. Ч. 2. СПб., 1793. С. 41.


[Закрыть].

Яков Галинковский, опубликовавший в 1802 г. в «Иппокрене» перевод отдельных сцен из произведений английского романиста под названием «Красоты Стерна», представил новый перевод истории Марии. В примечании он выразил стремление показать «истинные красоты оригинала» и предлагал «знатокам» сравнить его труд с подлинником и дать «надлежащий суд»135135
  Красоты Стерна. Перевод с аглинского Л…Г…// Иппокрена, или Утехи любословия. 1800. Ч. V. С. 193–194.


[Закрыть]. На самом деле переводчик оказался беспомощным в передаче психологических особенностей романа, а его вербальная точность постоянно переходила в буквализм, затруднявший понимание смысла. Вместе с тем он прибегнул к частичной русификации. Имя героини он варьировал на русский лад: Марья, Марьюшка, Маша, а монету в 24 су («four-and twenty sous piece»), предлагаемую в качестве чаевых, он заменил «четвертью на водку»136136
  Красоты Стерна. Перевод с аглинского Л…Г…// Иппокрена, или Утехи любословия. 1800. Ч. VII. С. 529.


[Закрыть]. В сравнении с переводом Галинковского особенно очевиден высокий стилистический уровень карамзинского перевода, сохраняющего в целом верность оригиналу. Сравните:

Стерн

«Maria, though not tall, was nevertheless of the first order fine forms – affiction had touch’d her looks with something that scarce earthly – still she was feminine …»137137
  Sterne L. The Life and Opinions of Tristram Shandy Gemtleman. A Sentimental Journey Through France and Italy. P. 688.


[Закрыть].

Перевод Карамзина

«Мария была хотя и не высокого росту, однако ж очень стройна. Горесть напечатлела на лице ее нечто небесное. Она все еще была нежна» (II, 187).

Перевод Галинковского

«Марья хотя и не велика ростом, однако ж была из первых фигур, – печаль оттушевала ее взоры чем-то едва ли земным, но она все была женщина …»138138
  Красоты Стерна. Перевод с аглинского Л…Г…// Иппокрена, или Утехи любословия. 1800. Ч. VII. С. 542.


[Закрыть].

Наконец, новый перевод П. Домогацкого: «Чувственное (sic!) путешествие Стерна во Францию» (1803) был еще слабее предыдущих, так как за основу его был взят не английский подлинник, а «приукрашенная» версия французского перевода Ж. Френэ. Переводчик не только не понимал различия между чувствительностью и чувственностью, но допускал к тому же грубейшие ошибки из-за плохого знания французского языка. Этот перевод изобиловал странными географическими названиями: «Лоар» вместо «Луары» (la Loire), «Анжира» вместо «Анже» (Anger). Встречались и настоящие курьезы: Собор Св. Петра в Риме (l’église de Saint-Pierre) Домогацкий по аналогии с известным ему памятником назвал «Петропавловской церковью», а relais de Veuves (то есть «почтовую станцию близ Вëва») превратил во «вдовью яму»139139
  Чувственное путешествие Стерна во Францию. С французского. Ч. 2. М., 1803. С. 171–189. (Гл. XXV–XXVIII).


[Закрыть].

Таким образом, Карамзин, в отличие от большинства русских переводчиков – своих современников, сумел воплотить психологизм английского сентименталиста, хотя и несколько односторонне им воспринятый. В подобной интерпретации проявилась его сознательная установка. Он не мог совершенно не чувствовать стернианского юмора, но в начале 1790-х гг., утверждая культ чувства, предпочитал не замечать Стерна как юмориста. Такое восприятие английского романиста было распространено и в других европейских странах XVIII в. Даже в Германии, несмотря на талантливый и точный перевод И. И. Боде (Bode, 1730–1793) романы Стерна понимались в первую очередь как книги чувства140140
  Thayer H. W. Laurence Sterne in Germany. New York, 1905. P. 37–62 ; Miller N. Der Empfindsame Erzähler. Untersuchungen an Romananfängen des 18. Jahrhunderts. München, 1968. S. 279.


[Закрыть]. Находясь в Веймаре, Карамзин узнал об этом немецком переводчике, который «славится» переводами из Стерна, о чем он сообщил в «Письмах русского путешественника» (77–78).

В подборе других фрагментов из произведений английского писателя для «Московского журнала» проявилась общая эстетическая направленность издателя и его высокая требовательность к качеству перевода. Помещенный в третьей части рассказ «Бедный с собакою. Отрывок из Стернова сочинения» имел сентиментально-филантропическое содержание. В «Прибавлении» от неизвестной переводчицы говорилось, что «Бедный с собакой своей, Мария и Ле-Февр останутся вечным монументом его (т.е. Стерна. – О. К.) чувствительности, и будут услаждением сердец, подобных его сердцу» (III, 282).

Карамзин, по его словам, «ничего не мог поправить в сем переводе». Он счел нужным выразить благодарность «за то удовольствие, которое он чувствовал при чтении сего прекрасного отрывка». «Естьли бы и Ле-Февр из Тристрама Шанди удостоился такой же переводчицы!» – добавил он в заключение (III, 282).

Пожелание Карамзина было выполнено, и в пятой книжке «Московского журнала» появилась «История Ле-Февра. (Из Тристрама Шанди. Перевод с английского). Этот рассказ о бедном офицере, умершем в нищете и оставившем круглым сиротой маленького сына, – одно из самых печальных мест в романе, – нашел его горячий отклик. В послесловии к переводу Карамзин посвятил английскому романисту своеобразный панегирик: «Стерн несравненный! В каком ученом университете научился ты столь нежно чувствовать? Какая риторика открыла тебе тайну двумя словами потрясать тончайшие фибры сердец наших? Какой музыкант так искусно звуками струн повелевает, как ты повелеваешь нашими чувствами?» Воссоздаваемый Карамзиным образ Стерна, сочетающего способность воспринимать тончайшие эмоции с даром их словесного выражения и умением психологического, суггестивного воздействия на читателей, вписывался в представление о чувствительном авторе, которое утвердилось в переводных и оригинальных публикациях этого периода.

«Сколько раз, – продолжал Карамзин, – читал я Ле-Февра и сколько раз лились слезы мои на листы сей истории! Может быть, многие из читателей Московского журнала читали ее прежде на каком-нибудь из иностранных языков; но можно ли в который-нибудь раз читать Ле-Февра без нового, сердечного удовольствия?» (V, 233)

«Перевод не мой, – писал далее Карамзин, – я только сличал его с английским оригиналом. Может быть, некоторые красоты подлинника в нем пропадают; но читатель может поправить его в своем чувстве» (V, 233–234). Судя по одному из писаем к И. И. Дмитриеву, последний и был переводчиком отрывка. Карамзин благодарил друга за «Похвалу Элизе» и сообщал, что «в Лефевре <…> иное переменил, для того что г. француз не все понимал и умничал»141141
  Письма Н.М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 16.


[Закрыть]. Прежде всего речь шла о переводе «Похвалы Элизе Драпер, сочиненной аббатом Реналем» (VI, 10–17), которая, по мнению Карамзина, могла «служить к украшению» его журнала. Карамзин высоко оценил эту «пиесу», «потому что в ней давался портрет женщины, вдохновившей «самые трогательные страницы» в сочинениях Стерна. Подруга, жена чувствительного автора изображалась под стать ему самому: Элиза сочетала в себе естественность, ум, искренность и чувствительность142142
  Там же.


[Закрыть].

С другой стороны, Карамзин имел в виду, по-видимому, посредничество все того же французского перевода Френэ (известно, что Дмитриев не владел английским языком). Закономерно возникает вопрос о том, почему же тогда в публикации сохранилась отсылка на английский источник. Внесенная Карамзиным правка, очевидно, давала ему право ее оставить, потому что он сам исправил все отступления, сверяясь с оригиналом. А допускать публикацию из сочинений Стерна с ориентацией на французский перевод-посредник, тем более невысокого качества, он не мог: это было бы шагом назад по сравнению с предыдущими переводами «Московского журнала».

Редакторская правка Карамзина оказалась чрезвычайно интересной. Прежде всего он тщательно выправил все расхождения с оригиналом и устранил фактические ошибки французского переводчика. Например, Френэ превратил сына Лефевра, «мальчика лет одиннадцати-двенадцати» («a boy <…> of about eleven or twelve years of age») в «юношу приблизительно девятнадцати лет» («un garcon âgé d’environ dix-neuf ans») и тем самым значительно ослабил драматизм всего эпизода143143
  Sterne L. The Life and Opinions of Tristram Shandy Gentleman. A Sentimental Journey Through France and Italy. P. 376; Œuvres de L. Sterne traduites de l’anglais … P. 133.


[Закрыть].

Далее, некоторые трудно передаваемые реалии он сопроводил пояснениями. Так, в примечание он вынес слово «deatch-watch», имеющее метафорическое значение, связанное с понятием смерти144144
  Точные значения этого слова следующие: 1) бодрствование у постели умирающих или умершего; 2) часовой, приставленный к приговоренному к смертной казни; 3) zool. жук-могильщик. См.: Мюллер В.К. Англо-русский словарь. 24-е изд. М.: Русский язык, 1995. С. 488.


[Закрыть], и весьма удачно переведенное им как «сверчок» (который по русским приметам приносит несчастье). В особом комментарии он уточнил психологический смысл сцены, в которой умирающий Лефевр последним взглядом препоручает своего сына попечениям Тоби Шенди, и выразил восхищение мастерством Стерна-психолога. Речь шла о следующей фразе: «… он с нежным умилением взглянул на моего дядю Тоби – взглянул на сына – и сия связь, несмотря на всю свою тонкость, никогда не прервалася»145145
  Sterne L. The Life and Opinions of Tristram Shandy Gentleman. A Sentimental Journey Through France and Italy. P. 385. («… he looked up wistfully in my uncle Toby’s face, – then cast a look upon his boy, – and that ligament, fine as it was, – was never broken»).


[Закрыть]. Карамзин выразительно прокомментировал эту сцену: «То есть связь, которую сей Ле-Февров взор положил между стариком Тоби и маленьким Ле-Февром. Естьли бы ты еще жив был, любезный Стерн, то я побывал бы в Англии затем только, чтобы поцеловать тебя за сие место» (V, 226).

Примечательно внимание Карамзина не только к стилистике перевода в целом, но и к передаче конкретных особенностей. Например, для него важно было сохранить троекратный повтор обращения в одном предложении «мой дядя Тоби» («my uncle Toby»). Поскольку во французском переводе повторялось только слово «дядя», а не имя, Карамзин счел необходимым пояснить, что «сии повторения имени принадлежат к характеру Стернова слога» (V, 204).

Несмотря на то, что из этого отрывка также исчезло упоминание проповедей Йорика, наполненных парадоксами146146
  Фрагмент о проповедях Йорика был опущен и в сборнике «Красоты Стерна», одиннадцать раз переиздававшегося в Англии до 1710 г., а также переведенном на французский язык («Les beautés de Sterne»).


[Закрыть], Карамзин своими правками старался сохранить черты индивидуального стиля любимого им автора.

О Стерне говорилось и в «Письмах русского путешественника», появившихся на страницах «Московского журнала». В письме из Швейцарии (июль 1789 г.) Карамзин вспомнил английского писателя в связи с характером его проповедей, поскольку всю свою жизнь тот был священником. Риторичности Лафатера, швейцарского богослова и философа, который бедное содержание мог облечь в патетическую форму, он противопоставил несложную, но глубоко эмоциональную манеру проповеди Стерна: «Лаврентий Стерн говорил с народом, говорил просто, и трогал сердце – мое и ваше» (123). Проезжая по местам, описанным английским сентименталистом, Карамзин на многое смотрел его глазами. Так, в Лионе (март 1790) он тщетно разыскивал могилу двух «нежных любовников», Амандуса и Аманды, история которых рассказана в «Тристраме Шенди» (208). При посещении Дома Инвалидов в мае 1790 г., он вспомнил изречение капрала Трима из «Тристрама Шенди»: «Робкой человек может быть добрым: но всякой дурной человек непременно должен быть трусом» (272). В Кале Карамзин тотчас отправился на поиски дома и комнаты, в которой когда-то жил Стерн и запечатлел в «Письмах» диалог с Офицером в духе поэтики «Сентиментального путешествия» (323–324). Приведем его начало:

«“Что вам надобно, государь мой?” спросил у меня молодой Офицер в синем мундире. “Комната, в которой жил Лаврентий Стерн, отвечал я. – “И где в первый раз ел он Французский суп?” – сказал Офицер. – Соус с цыплятами, отвечал я. – “Где хвалил он кровь Бурбонов?” – Где жар человеколюбия покрыл лицо его нежным румянцем. – “Где самый тяжелый из металлов казался ему легче пуха”.– Где приходил к нему отец Лорензо с кротостию святого мужа. – И где он не дал ему ни копейки?”– Но где хотел он заплатить двадцать фунтов стерлингов тому Адвокату, который бы взялся и мог оправдать Й о р и к а в глазах Й о р и к о в ы х. “Государь мой! Эта комната во втором этаже, прямо над вами. Тут живет старая Англичанка с своею дочерью”. –

Я взглянул на окно и увидел горшок с розами. Подле него стояла молодая женщина и держала в руках книгу – верно Sentimental Journey!» (323–324)

Диалог на этом не завершился, но достаточно приведенного отрывка, чтобы отметить несколько моментов. Карамзин опубликовал (а, по-видимому, и написал) эту часть значительно позже, в первом томе «Аглаи» 1794 г.147147
  См.: Марченко И. А. История «Писем русского путешественника» // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. С. 611.


[Закрыть]. Его восхищение Стерном не ослабело спустя несколько лет после путешествия. Вместе с тем разговор с французским офицером, в котором собеседники демонстрируют знание мельчайших деталей повествования Стерна, свидетельствует о славе английского автора, которая проникла в разные страны. Большое произведение литературы, апеллирующее к чувствам, эмоциям, способно объединить людей разных национальностей, и это лишний раз служило доказательством действенности сентиментализма как искусства гуманистического.

Таким образом, в качестве издателя, критика, редактора и переводчика Карамзин представил Стерна в духе времени как писателя чувства148148
  Карамзин напечатал в своем журнале также перевод И. Захарова из романа «Сентиментальный путешественник» («Le voyageur sentimental», 1721) одного из подражателей Стерна, Ф. Верна (Vernes, 1765–1821). Фрагмент «Слепой и дочь его» был посвящен идиллическому образу девушки, трогательно опекающей больного старого отца. В другом отрывке «Людовик и Нина» рассказывалось о трагической любви: внезапная смерть невесты повлекла за собой сумасшествие ее жениха // Московский журнал, 1792. Ч. V. С. 335.


[Закрыть]. И подобная интерпретация была закономерной в то время, когда в русской литературе происходило открытие внутреннего мира человека. Одновременно на переводах из Стерна отрабатывалось умение Карамзина передавать психологические нюансы и в целом совершенствовалось его переводческое мастерство. Стилистическая «приятность», которой он требовал от всех переводчиков и добивался сам, была необходимой ступенью для перехода к более сложной задаче – воспроизведению индивидуального стиля автора.

Уже в оригинальных повестях 1790-х гг. Карамзин по-своему интерпретировал одно из главных открытий Стерна – созданный им образ чувствительного автора-повествователя, который не только вносил в произведение лирическое единство, но, в отличие от статичного и неизменного Оссиана как повествователя, фиксировал многочисленные мелкие впечатления и мимолетные эмоции, возникающие в его сердце и воображении. Обращение к жанру путешествия, по-видимому, еще более усилило в глазах современников сходство рассказчика у Карамзина и Стерна. После «Писем русского путешественника» Карамзина начали называть в России «чувствительным, нежным, любезным и привлекательным нашим Стерном»149149
  Письмо к издателю // Приятное и полезное препровождение времени, 1794. Ч. II. С. 230.


[Закрыть].

В пору своей зрелости Карамзин более диалектично осмысляет творчество английского сентименталиста, явившегося одновременно одним из первых разрушителей сентиментализма150150
  См.: Тронская М. Л. Немецкий сентиментально-юмористический роман эпохи Просвещения. Л., 1965. С. 13–45.


[Закрыть].

В поисках своего метода изображения человека он использовал разработанные Стерном приемы юмора и иронии, которые с наибольшей полнотой и очевидностью проявились в его итоговом произведении – романе «Рыцарь нашего времени»151151
  См.: Канунова Ф. З. Карамзин и Стерн // Русская литература XVIII века и ее международные связи. (XVIII века. Сб. 10). Л.: Наука, 1976. С. 253–254; Янушкевич А. С. Особенности романной эстетики в «Рыцаре нашего времени» Н. М. Карамзина // Художественное творчество и литературный процесс. Вып. 1. Томск, 1976. С. 15–25.


[Закрыть].