Текст книги "Я никогда не умирала прежде…"

Я никогда не умирала прежде…
Ольга Кучкина

Дизайнер обложки Валерий Михайлович Николаев

© Ольга Кучкина, 2024

© Валерий Михайлович Николаев, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-5706-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Огромен долг наш разным людям,

а близким – более других:

должны мы тем, кого мы любим

– уже за то, что любим их.

Игорь Губерман

Время К.

Открываю тяжелую, массивную дверь, за ней – другую… Роскошное парадное с мраморной лестницей, ведущей к лифтам. Вежливая консьержка за массивным обшарпанным столом спрашивает меня, к кому я направляюсь. Я называю имя: «Кучкина Ольга Андреевна». Консьержка кивает и напоминает мне квартиру и этаж. Её тихий голос улетающим эхом отзывается под готическим храмовым сводом парадного в сталинском небоскребе. Старинный лифт поднимает меня на нужную высоту, и я по еще одному коридору времени подхожу к знакомой двери, нажимаю кнопку звонка. Жду недолго. Дверь открывает Валерий, её муж. Но уже через секунду в прихожей появляется и она сама. Красивая, умная, обаятельная, с мягкой улыбкой и прекрасными ямочками на щеках, с лучистыми темными глазами, в которых мелькают новогодние искорки. Она что-то говорит и даже тихо смеется, а я стою в который уже раз потрясенный этим явлением – Олей Кучкиной.

Когда я пришел в «Комсомолку», она уже была звездой: умна, красива, чудно образована, с репутацией талантливого драматурга, любимая ученица советского классика Алексея Арбузова, поэтесса… За ней, как за кометой, тянулся шлейф явных и тайных поклонников. Она относилась к ним и благосклонно, и равнодушно, поскольку уже сделала свой окончательный выбор. Она выбрала Валерия Николаева – высокого, стройного, сильного, и надежного мужчину, переводчика с итальянского, между прочим. Для абсолютного большинства её поклонников этот выбор в переводе означал: «у вас нет шансов, ребята», поэтому большинство предпочитало с Ольгой Андреевной дружить. Меньшинство было обречено на прозябание в безответной любви. Я, как человек смышленый и догадливый, конечно же, дружил. Но не только с ней, но и с ее мужем. Впрочем, эти дружбы надо было еще заслужить. Но когда я наконец получил по заслугам, мне было позволено подниматься на тот самый этаж сталинской высотки и звонить в ту самую дверь.

Эта сталинская высотка на популярной площади Москвы, эта уютная и обжитая квартира, доставшаяся ей от знаменитого отца, эти стены со стеллажами, полными книг, эта старая прочная мебель с милыми столярными излишествами, эти тяжелые шторы и тихий свет, этот неторопливый и доброжелательный разговор по-чеховски напоминали мне не только об ином времени, но и о происхождении человека, сидящего передо мной и ведущего разговор. О происхождении, содержавшем в себе усвоенное воспитание и унаследованное представление о том, что хорошо и что плохо, что позволено и что непозволительно. Этот интерьер, эта атмосфера были достаточными, чтобы мгновенно изобличить ложь и поддержать путь к истине, чтобы узнать благородство и понять хитрый и циничный расчет.

Мне и по сию пору кажется, что этот дом был для неё орбитальным кораблем в кислотном космосе бытия. Он позволял ей не утратить происхождения и не раствориться в приливах и отливах времени за окном. Увы, в этих течениях растворились многие её и мои знакомые, став яростными адептами политических платформ, непримиримыми идейными бойцами, страстными пропагандистами борьбы с пропагандой…

Время Кучкиной – это время спокойного, честного, мудрого взгляда. Без истерик и политических индексаций по принципу свой – чужой. Она умела внимательно относиться и к своим, и к чужим, стремилась понять и тех, и других. И при обширном круге престижных знакомств никогда не была человеком тусовки. Сама по себе. Себе на уме. Благо был ум и привычка мыслить самостоятельно.

Ольга Андреевна ушла из этой нашей жизни. Но время от времени я захожу в то парадное сталинской высотки на популярной площади Москвы. Поднимаюсь на старинном лифте к нужному этажу. Подхожу к знакомой двери. Нажимаю кнопку звонка.

В этом доме все осталось по-прежнему. Стены, мебель, стеллажи с книгами, мягкий свет и растворенное в нём время. И если сесть в старое кресло, прищурить глаза и прислушаться к тишине – можно заметить в проеме двери красивую женщину с мягкой улыбкой и ямочками на щеках… Прекрасного человека, ни на кого не похожего писателя, драматурга и поэта.

В чем вы можете убедится сами, прочтя эту, ее последнюю книгу.

Ю. Лепский

ПРОЗА

ПЕРЕВОДЧИК
повесть

Наташе

От сочинителя:

Представленный персонаж есть плод писательской фантазии, но ни в коем случае не портрет реального лица, с подробностями биографии, которой никогда не существовало.

1.

Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.

Раз в десять дней он произносил это вслух, отодвигал в сторону компьютер, освобождая пространство для маневра, брал в правую руку щипчики, левой отгибал пальцы на ноге, затем менял щипцы на пилку, производя ряд известных телодвижений и приводя таким образом ногти на ногах в порядок, после чего переходил к ногтям на руках. Он любил, чтобы руки и ноги у него были чистыми и аккуратными. Это не то, что упорядочивало его душевное устройство, но все же как-то собирало его, сообщая ему дополнительную энергию.

Вошла она, женщина, с которой он жил последние лет десять.

– Ты скоро?

– Скоро.

– Потом посмотрим сериал?

– А разве мы его недосмотрели?

– А разве досмотрели?

– Этот досмотрели – можно другой поискать.

– Позови, когда закончишь.

– Позову.

Все, как всегда. Повтор за повтором. Повторы не создавали, однако, ощущения скуки. А создавали, напротив, ощущение твердого покоя.

И она, и он покуролесили в свое время вдосталь и теперь дорожили доверием, которое питали по отношению друг к другу.

Похоже, что именно сегодня появился шанс окончательно залатать пробоину техмесячной давности и выправить курс корабля.

Морская тематика возникла неслучайно: он переводил нынче английский морской роман и находился под обаянием всего морского.

А три месяца назад они ехали на чьи-то именины, которые отмечались за городом. Их взялась подвезти на своей машине близкая подруга именинницы, собиравшаяся выпить – и даже напиться, как она о том возвестила, – поскольку оставляла машину у подруги, и сама оставалась ночевать. Он вез бутылку мартеля и потихоньку, почти теряя контроль над собой, прикладывался к ней, одновременно не закрывая рта, делясь впечатлением, произведенном на него Сейшельскими островами, откуда только что вернулся, с их круглогодичными двадцатью пятью градусами тепла. Подруга ахала и подогревала рассказчика вопросами, выдававшими не формальный, а неформальный (!) интерес. И чем больше она его расспрашивала, тем больше он распускал хвост.

Выходя из машины, он шепнул своей женщине: какая умница эта тетка. И стал ждать, когда тетка – так он называл всех женщин – поставит машину, и можно будет продолжить увлекательную беседу. Они были не на Сейшелах, а в России, с ее, российским, мелким осенним дождичком, но дождичек скоро кончился, и можно было начинаться празднику.

Стемнело. Шведский стол был накрыт в саду. Гости не садились, а передвигались толпой, в которой легко было затеряться. Почти все были знакомцы между собой. И то, что происходило с этими двумя, не осталось незамеченным.

Внезапное возбуждение охватило его. Ему показалось, что это, может быть, его последний шанс – полюбить заново, истово, безнадежно, с потерей головы, отдавшись сильному чувству немедля, сейчас же, чтобы не упустить ни единой минуты возможного счастья. Он взял в руки полуобнаженную грудь этой удивительной женщины и принялся мять ее с жадностью, не обращая ни на кого внимания. О своей женщине он с ровной душою позабыл и к ней даже не подошел. А та, побродив среди гостей с независимым видом, оскорбленная, отправилась рыдать в дом, отыскав укромный уголок, где ее никто не мог бы увидеть.

Он вернулся домой ранним утром все на той же машине подруги и, нисколько не чувствуя себя виноватым, набросился на плачущую свою подругу с упреками, которые считал справедливыми. Я должен быть прикован к тебе в любой час дня и ночи и в любой компании? – драматически вопрошал он, и в этих его вопросах содержалась правда, которую она странным образом не могла опровергнуть. Я ухожу! – тем же драматическим тоном объявил он, отняв у нее возможность выкрикнуть свое драматическое уходи, разрывая отношения, не имевшие в эту минуту никакой ценности. Он вышел на улицу, не зная, куда направиться. Он слишком долго страдал от бездомья, чтобы позволить себе разбрасывать тяжелые якоря, определенными судьбой. Но что-то делать надо, а что? Он уже ступил на тропу перемен.

Несколько телефонных звонков – и о, удача!, – сонный приятель согласился перебраться на несколько часов к соседу по лестничной клетке.

Алкоголь давно выветрился из крови нашего героя, но это было даже к лучшему. Он снова был готов к чистой, безоглядной, всеобъемлющей любви.

Что-то странное содержалось, однако, в этой истории. Возможно, то, что он был не активной, а страдательной фигурой. Не мужчина, а женщина организовывала любовное пространство, ему приходилось принимать предложенное ею, а не выстраданное им. На самом деле это случалось не впервой. Но он терпеть не мог самоанализа. Давно научившись принимать себя таким, какой есть, он шагнул вслед за женщиной в чужую квартиру.

2.

Он и профессию переводчика выбрал, потому что она предполагала следование в чьем-то фарватере. Он начал писать рассказики в школе, в четвертом классе, подражая отцу. В рассказиках все было выдумано. Как и у отца. Они пудрили себе и друг другу мозги, нахваливая очередной продукт главы семейства, чем-то напоминавший размороженную курицу. Приходившие к ним в гости были того же качества и с одинаковой досадой реагировали на выход нового произведения какого-нибудь модника, безошибочно ощущая разницу между бесcовестным модником и собой.

Мать щедро метала на стол малосольные огурчики и помидорки, грибочки и домашнего копчения свининку – супруга беллетриста славилась своим гостеприимством, что обеспечивало высокие оценки гостями творчества беллетриста.

Мать трудилась на ниве АХО (административно-хозяйственного отдела) в должности НАЧ. АХО (начальника АХО) в Инязе (институте иностранных языков). То есть студент изучал английский под присмотром активной родительницы, рано начав пробовать себя в качестве устного переводчика (не синхрониста – переводчика высшей квалификации, до какой нужно было еще дорасти!). Он знал, что страна, в которой он живет, лучшая в мире. Он знал, что город, в котором обитает, лучшая мировая столица. Знал, что учится в лучшем вузе страны. Что его девочка – лучшая девочка на курсе.

Девочки менялись. Он пребывал в состоянии перманентной влюбленности, и эта позиция содержала оптимистический взгляд вообще на мироустройство. Он ничего не формулировал, ничего не объяснял самому себе. Это делали специальные люди до него и вместо него. Он уже был погружен, как в суспензию, в атмосферу благополучия (получения блага!). А если судьба с благом запаздывала, имел терпение ждать.

Все изменилось в одно историческое мгновение. Историческое для него. Отец бросил эту семью и ушел в другую. Мать как-то быстро увяла, как увядает цветок, не получающий живительной влаги. Ей стали неинтересны собственные кулинарные изыски, с одной стороны, и административные успехи, с другой. Для ее сына наступили времена недоумения. Он и не заметил, как быстро состарилась мать. Он заметил только, что стал гол, как сокол, лишившись того внимания, к какому привык, и к той атмосфере блага, в какой ему было столь уютно.

Отец на похороны не пришел, прислав цветы и скорбную объяснительную записку, в которой ссылался на раковую болезнь, трагически прогрессирующую, так что врачи считают, что дни его сочтены.

По счастью, врачи ошибались. Он прожил еще пять лет, вернувшись с новой женой в квартиру, из которой в свое время выехал, уйдя от старой. Сына – по существу, чужого человека – это соседство не устроило.

Он принялся искать себе подходящую невесту по принципу семейного процветания, – и непонятно было, интересна ли ему девушка или ее папа. Провожая очередную домой, грел ее замерзшие руки поцелуями, она видела, что он скоро превратится в ледышку, жалея его, звала подняться с ней в квартиру, согреться чаем или чем погорячее, а уж потом возвращаться к себе домой. Он охотно соглашался. На пороге их встречал девушкин папа: либо известный тележурналист, либо крупный дипломатический чин, спивавшийся, однако. Папа уже привык к любознательному молодому человеку, и ему было не жаль потраченного на того времени, и когда дочка, утомленная эмоциями, уходила к себе спать, доставал, штука за штукой, красивые пивные банки, приговаривая: смотри, как мы засиделись, ну куда ты пойдешь, на ночь глядя, тем более, что Валентина (Нателла, Майя, Зинаида Васильевна) тебе в гостиной постелила.

Пришло время, когда стелили не в гостиной, а прямо расставляли тахту, чтобы детям было комфортнее заниматься любовью, признав легитимность их отношений, ничуть не беспокоясь о формальной стороне вопроса, во всем доверяя молодцу.

Беда пришла с той стороны, с какой ее и не ждали. Девушка (давно переставшая быть девушкой) объявила, что не любит соискателя настолько пылко, чтобы становиться его женой. Чтобы закрепить новое расположение фигур на шахматной доске, девушка приводила того, кого называла женихом, а то и демонстративно обменивалась кольцами с каким-нибудь прыщавым юнцом, вводя в праведный гнев отца. Но поделать было ничего нельзя. Сам воспитал дочь свободно и самостоятельно принимающей решения.

Он поначалу путался в девушках и в их обиталищах. Эта путаница была тем более объяснима, что в обоих обиталищах – одно на Крымской набережной, другое на Кудринской площади – стояла совершенно одинаковая мебель: пара кожаных диванов, кожаные кресла, книжные шкафы с одним и тем же набором книг. Он не сразу заметил эту их одинаковость, что делало обиталища похожими на близнецов. Но в одном случае мебель стояла открытая, гладкая, благородная, в другом – на кожаную красоту натянуты полотняные серые чехлы. Позднее он догадался, что это было связано с длительными заграничными командировками владельцев. А одинаковость – с тем, что таким образом обеспечивались равные привилегии тем, кто составлял номенклатуру.

Номенклатура, надо прямо сказать, была подгнившая. Разочарование, постигшее честолюбцев в процессе удовлетворения честолюбия, распространялось на все аспекты жизни. Разговоры, в которые вовлекался и юнец, чем дальше, тем больше касались устоев. Разочарование старших нашло благодатную почву в душе младшего.

Ставший чужим родному отцу, студент был готов для безобидного – на первых порах – инакомыслия.

3.

Группа британских аграриев, которую он сопровождал в качестве гида-переводчика, добирала питерские впечатления, переутомленная и уже, честно говоря, мало что воспринимавшая. Вечер стирал краски. Хотелось не бубнить в который раз про архитектурные шедевры шедеврального города, а просто помолчать. Он предложил зайти в Летний сад посидеть на скамьях отдохнуть и на том завершить экскурсию, погрузиться в Красную стрелу и отправиться в Москву, к конечной точке поездки.

Он тоже устал, да не тоже, а не сравнить, как, – чувство ответственности клонило к земле. Он улегся на скамейку, и в этой позе его сфотографировал руководитель группы. Присев рядом, тот спросил: а как же крейсер Аврора, из которого революционные русские матросы стреляли по Зимнему дворцу, крейсер у нас по программе… Он ответил: да хер с ним, тем более, что это по легенде, а по правде они и выстрелили всего один раз, да и то холостыми.

Откуда вам известно? – поинтересовался заграничный селянин, видимо, большой знаток русской истории. Читал, – коротко ответил переводчик.

И много чего похожего вы читали? – продолжил допрос заинтересованный аграрий. Да кое-что, – укорачивал свой язычок русский собеседник.

Но это же англичанцы! Не может быть, чтобы эти были доносчики, подобно тем, его соотечественникам. Куда же податься бедному еврею? Он не был евреем. Ему показали фото и англичанский отчет о поездке.

Несколько лет он был невыездным, в его переводческих услугах отныне не нуждались, и она, в других случаях выручавшая его, в этом – ничем не могла помочь, хотя у нее и был прямой выход на первый отдел, то есть на ГБ.

Она – кадровичка, сослуживица и подруга его матери, а его любовница, – была старше него на пятнадцать лет. Ему – двадцать пять. Ей – сорок. У нее было ядреное тело, высокая грудь и сухая лодыжка. Она стриглась очень коротко. Она постриглась бы совсем наголо, дойди до нее соответствующая мода. Но мода задерживалась, и приходилось довольствоваться размером волос, который отвечал дошедшей моде. Она была из тех, о ком говорят интересная баба. На них оглядывались, когда они шли по улице. Ему льстило такое внимание к его спутнице. Занятый параллельно поиском невесты в среде высокопоставленных отставников, он и не думал отправлять в отставку любовницу.

Она многое знала и многое умела, если брать физическую сторону любви. Но, пожалуй, самое-самое заключалось в промежутках между любовными ласками.

Тем утром она была не здесь. Делала сэндвичи, заварила свежий чай. Все молча. Он уже научился терпеливо ждать, когда она вернется. Она вернулась. Улыбнулась ему.

Мне говорят, – сказала, – переведи меня через майдан, один раз сказали, второй, третий, переведи меня через майдан, переведи, а я все не врубаюсь, а строчка продолжает вертеться у меня в голове безотвязно, и вдруг до меня доходит, что перевести кого-то через дорогу, – это и есть формула перевода (перехода!), соединения данного культурного пространства с иным культурным пространством, с помощью толмача, культурный код, который работает в обе стороны, и мне это открывается, открывается, открывается, понимаешь?

Он не понимал. Но учился понимать.

В другой раз возвращались из института домой – у нее была комната в Арбатских переулках, а именно на Сивцевом Вражке, большая, но в коммуналке, – и она вдруг спросила: а ты думал когда-нибудь, почему Толстой назвал своих персонажей, Вронского и Каренина, одинаковым именем, что, других имен под рукой не оказалось? Он не думал. Он вообще ни о чем таком не думал. В самом деле, один Алексей, и другой Алексей.

Ну и почему? – спросил он. А я не знаю, – отвечала она. – Может быть, в одном случае любовь как страсть, а в другом любовь как долг, то есть получаются две половинки одного целого.

И ему в который раз пришло на ум, что она глубокая, а он плоский, и это добром не кончится. Не кончилось.

4.

Она была его любовницей три года. На четвертый теплым осенним вечером, особенно располагавшим к лирике, она пригласила его поужинать в Дом литераторов. Сделали заказ. Он заказал филе по-суворовски, она – легкий салатик. Официантка Белла, евреечка, похожая на черкешенку, всем завсегдатаям говорившая ты и знавшая вкусы каждого, спросила: коньячку грамм триста или сегодня без алкоголя? Она положила свою руку на его: сегодня без. Ну почему же -засмеялся он, целуя эту руку. Значит триста, пометила официантка что-то в своем блокнотике.

Можно было подумать, что алкоголь являлся его проблемой. Но это было не так. На самом деле он сделался пивным алкоголиком, как они сами про себя говорили, что дипломат, что тележурналист. Они спились бы, не наступи другие денечки. Блаженные девяностые. Их время.

Встречались в Доме журналистов. А то в Доме архитекторов. А то в Доме литераторов. Эта домашняя жизнь вполне замещала всякую иную. Они, Листьев, Немцов, Явлинский, Гайдар, академик Сахаров или Галина Старовойтова и, прежде всего, конечно, Горбачев с Ельциным, они спускались со сцены в зал, мешаясь с рядовой публикой. Ярая демократия вытесняла тоскливое режимное устройство, при котором всяк сверчок должен был знать свой шесток. Осторожничали, пылая. И пылали, осторожничая. Ничего подобного не случалось прежде в многострадальной истории России. Боялись крови и торопились. Отставленные от власти большевики не дремали, а строили планы возвращения во власть. Народ, привыкший к ярму, слушал их на их тайных сходках, развесив уши. Слова замещали действие. Впрочем, слово и было делом.

Еда осталась лежать на тарелках нетронутая. Коньяк прикончили. Затем повторили.

На следующее утро, едва проснувшись, он взял чистый лист бумаги и стал по памяти записывать вчерашний разговор. Зачем? Он и сам не знал, зачем. Зачем-то. Все-таки он был человеком литературы.

Ну, говори. Что ты хотела мне сказать?

Сейчас.

Хочешь собраться с мыслями?

Нет. Они у меня и так собраны в узелок. Хочу, чтобы поменьше ранить тебя.

А может, не надо вообще ранить?

Нельзя. Не получается. Я выхожу замуж.

За кого?

За мужчину.

Слава Богу, что не за женщину. За русского?

Нет.

А за какого?

За итальянского.

И уезжаешь?

И уезжаю.

Где ты его нашла?

Скорее, он меня нашел. Помнишь, ты был занят и не мог пойти на прием в итальянском посольстве, и я отправилась одна.

Ты хочешь сказать, что тебя нельзя отпускать одну даже на один вечер!

Ничего я не хочу сказать. Ты спросил – я ответила.

Зачем?

Что зачем?

Зачем вообще выходят замуж?

По любви или по расчету.

Ты, по-моему, любишь другого человека. А он любит тебя.

Сейчас. Сейчас любит. Недалек тот день, когда разлюбит.

С какой стати?

У твоей любви сморщится кожа на лице, шее и руках. Потухнут глаза. Ослабшие мышцы живота перестанут держать этот самый живот. Искривится спина. Сделается тяжелой походка…

Хватит!.. Ну и со мной все то же самое произойдет. Этот процесс называется процессом старения. Никто из людей его не избежал и не избежит.

Я не хочу, чтобы ты стал его свидетелем.

Я не Господь Бог.

Ты не Господь Бог, зато я могу передать тебя из рук в руки женщине первой величины… первой переводчице Советского Союза… то есть первой переводчице России… которая сделала по-русски всю американскую литературу, а ты под ее крылом сможешь сделать всю английскую… О любви в данном случае речи не идет. Но есть вещи поважнее любви!..

Вещи поважнее любви!.. И это говорит мужчина!..

Листок сохранился. Время от времени он доставал его из ящика письменного стола и перечитывал. Зачем это делал – не знал.

5.

Первая переводчица России была маленькая, сухонькая, востроносенькая старушенция, которая прислала ему десяток страниц английского текста на пробу для перевода, дав десятидневный срок для исполнения задания. Он задохнулся от восторга, закончив перевод в два дня. В поисках наибольшей выразительности перебирал слова, как перебирают бусины в ожерелье, беззвучно выпевал не выпеваемое, прятал и искал спрятанное, проницал непроницаемое, плакал от невыразимости смыслов, купался в языке, любил его, как любят женщину.

Летелось и пелось от счастья воплощения.

Закончив, отправился к ребятишкам на радио Свобода с одним вопросом: не съела ли журналистика литературу? Почему-то только Свобода могла знать ответ на этот вопрос. Ребятишки -Толстой, Парамонов, Митя Волчек – даже засмеялись от удовольствия, закончив чтение. Эмигрантский язык, в смысле чистоты, – произнес кто-то из троих.

Больше он не рвался ни к участию в конференциях, ни к сопровождению индивидуалов. Если мы и будем когда-нибудь прощены, то исключительно за любовь к словесности – говаривала Богом поцелованная старушенция, и в эти минуты он обожал ее. Он садился за стол утром и вставал из-за стола поздним вечером, что-то неопределенное хватал из холодильника, чистил зубы, гасил свет и долго лежал с открытыми глазами, ожидая визита прекрасной дамы. Прекрасная дама не жаловала.

Она уехала и пропала с концами.

Италия стала чем-то вроде проходного двора. Либо вроде очередного московского административного района. Встретить соотечественника или услышать какую-нибудь информацию о нем было раз плюнуть. Ему соотечественник не попадался. Информация не доходила. Смертная тоска его пожирала.

Он честно делал свою работу. Но того полета, того счастья, что испытал однажды, больше никогда не случилось. Не случилось, не случилось, и не случится, черт возьми!.. Остальное было средней руки. Он не умел погрузиться, докопаться. Он должен был признаться себе, что середняк, и спасения от этого нет, яблоко от яблони. Он был слишком поверхностен.

Сорвавшись в глубокую пропасть депрессии, он отбыл уже половину срока в клинике неврозов на Рублевке, когда там появилась эта смешная девчушка. Со своей аккуратно заплетенной. коротенькой, толстенькой белокурой косичкой, она почему-то напомнила ему белый грибочек. Он сразу запал на нее. Сидя в большой столовой, в пыльном луче солнечного света, она задумчиво тянула свой компот, ничуть не интересуясь ни ближними, ни дальними и не делая ни единого движения, с которого можно было бы начать процедуру знакомства.

На другой день он сел рядом с ней на стул у входа в спортивный зал в ожидании, когда закончит занятия предыдущая группа и начнет следующая. Косынка у нее на шее съехала, и стал виден след, какой медики называют странгуляционным и какой бывает у пытавшихся покончить с собой. Он видел такой на шее приятеля, которого вынули из петли, когда от него ушла жена, – типичная реакция слабаков. Он запрезирал приятеля. Это случилось до отъезда его женщины с новеньким итальянским мужем в Италию. Просто у него не было еще соответственного личного опыта. Теперь опыт был.

Ему стало жаль эту девчушку, жаль и себя, и всех, имя им легион, кому катастрофически не хватает любви на этом свете, и они отправляются на тот, чтобы так или иначе заглушить неcтерпимую боль одиночества.

Жестом хозяина он поправил косынку на шее девчушки, чтобы скрыть этот страшный след. Девчушка приняла жест как должное. Ничуть не смутившись, еще и потерлась щекой о его ладонь.

Из зала выходили вдвоем, держась за руки. Так, словно они были одни.

Пойдем погуляем, – предложил он. Нет, – помотала она головой, так что толстая косичка помоталась тоже, – нет, пойдемте прямо ко мне.

У него была палата на двоих, у нее – маленькая одноместная палата. Он не привык качать права в подобных обстоятельствах, предпочитая подчиняться, а не подчинять.

Так началась их сумасшедшая близость.

6.

После того, как они отдались – отдали себя! – друг другу, до последней дрожи! – она, глядя на него блестящими глазами цвета бутылочного стекла, спросила:

– Хочешь посмотреть мою работу?

И он понял, что прошел тест на доверие.

– Это Чечня? – спросил он.

– Это война, – сказала она.

Она была фотокором известной газеты, куда пришла проситься на войну. Редактор с интересом разглядывал смешную девчушку, которая явно путала игру в куклы с игрой в солдатики. Редактор собирался сам в командировку в горячую точку и неожиданно предложил ей полететь вместе. Неглупая девчушка, она отлично представляла себе мотив, который им двигал. Как он двигал всеми мальчишками ее класса, хотя она все равно всегда предпочитала мальчишек девчонкам. С этими последними вообще каши не сварить.

Ее фотоаппарат заглатывал войну, кадр за кадром, с механической легкостью. Быт, солдатский и офицерский, был явно по ней. Судя по всему, она была добрым товарищем своим товарищам, не выпрашивая себе поблажек, довольствуясь братской симпатией, которую те испытывали к ней. Редактор отметил про себя, что она вела себя с бойцами правильно. Вопрос о кадровом устройстве соискательницы был решен.

Она, с ее курносым носиком, не должна была подвергаться невротическому искусу. А тем более, суицидальному. А вот поди ж ты, подверглась.

Она рассказывала вновь обретенному партнеру о себе с детской искренностью, исчерпывая себя до донышка.

– Мне ведь некому это сказать, – говорила она, уткнувшись в его плечо, и он радовался тому, что есть у нее и, стало быть, все было не напрасно, и если он рожден только для того, чтобы выслушать ее, то и этого довольно, честное слово!.. Он, эгоист до мозга костей, впервые испытал странное чувство, при котором не берут, а отдают, и хотел отдавать, и отдавал, и был счастлив этим.

Война отвращала и тянула ее к себе с равной силой. Все, что обнажалось на войне, пряталось за красивыми фразами в тылу. Лицемерие, как она его ощущала, зашкаливало. Получив отпуск, не знала, куда себя девать, пила, устраивала скандалы. Один такой скандал в ихнем вонючем кафе закончился тем, что вызвали милицию, и ее отправили в ментовку. Там она тоже побуянила, наотрез отказалась платить штраф, и ей грозило что-то похуже штрафа, но на ее счастье попался один грамотный мент, служивший там, где она добывала свой военный хлеб, и запомнивший ее снимки в газете. Я думала, что полюбила его, – ее голос раздавался откуда-то из его подмышки, – но идиллия продолжалась недолго, грамотный мент оказался хуже безграмотного, похвастался, какой безупречный механизм придумал по отъему последних денег у населения, а когда я сказала: какой же ты подонок! – пустил в дело кулаки, но меня ведь на понт не возьмешь…

Она замолчала, не кончив фразы. Он не прерывал ее, не задавал вопросов, а лишь крепче прижимал к себе.

Ему нравилось рассматривать ее лицо. Курносый нос, блестящие глаза цвета бутылочного стекла, пухлые, неоформленные губы. Все – детское. Но бывали мгновенья, когда в этом лице проступало что-то жесткое и даже жестокое. Меня ведь на понт не возьмешь… Она не стала вспоминать, что это было, а он не спрашивал. Но выражение лица, вынырнувшего из подмышки, запомнил.

Дважды в неделю его посещала знакомая дама, приносившая фрукты и сласти. Он любил сладкое. Она и уложила его в эту клинику по знакомству. Знакомым был заведующий отделением красавец-татарин. Он сквозь пальцы смотрел на роман, расцветающий на его глазах. Возможно, научное заведение получило научные доказательства того, что положительные эмоции способствуют выздоровлению. Разумеется, если они положительные. Однако тут налицо был любовный треугольник. А стало быть, один из трех должен был страдать по определению. У доктора не было достоверных научных данных на сей счет. Приходилось пробираться к истине наощупь. Короче, доктор совершил профессиональную ошибку, организовав выписку обоих, как они просили, в одно и то же время.

Не оговаривалось, но как бы само собой подразумевалось, что пациента заберет из клиники знакомая дама. Не зря же она выстраивала план его обольщения с тем, чтобы на выходе заполучить целиком и полностью.

Дальнейшее напоминало дурной анекдот.

На своей машине прибыла меrsedes, та, что постарше. Кia – та, что помоложе, ожидала свою хозяйку у ворот. Увидев kia, меrsedes двинулась к той и что-то вежливо ей сказала. Кia рассмеялась в лицо меrsedes. Mеrsedes неожиданно огрела kia сумочкой. Кia ответилa ей серией ударов. Впрочем, серия состояла всего из трех-четырех попыток ударить. После чего kia отбросила сумочку и встала в бойцовскую позу, слегка согнув колени и выставив вперед кулаки, чтобы защитить лицо, если дойдет до ближнего боя. Mеrsedes глянула на отброшенную сумочку, но отбрасывать свою не стала, – недавно прошел дождь, и грязь кругом была несусветная, – а внезапно выпустила матерный разряд такого богатства, какой трудно было ожидать от дамы. Кia опять захохотала и, схватив за рукав предмет спора – а как еще назвать происходившие между двумя бабенками! – проорала: