Текст книги "Я никогда не умирала прежде…"

ПРОПАВШАЯ СЕРЬГА

Про такие лица говорят: печеное яблочко. Такое лицо стало. А было свежее, упругое, как наливное яблочко. Спеклось. Со спины и сейчас обманывала стройностью. В общественном транспорте к ней, ошибаясь, обращались: девушка!.. Она оглядывалась, насмешничая: как вы узнали?.. Обменявшись улыбками с незнакомцем или незнакомкой, покидала троллейбус или автобус и шла по улице со светлым настроением, зная, что и у незнакомца или незнакомки образовалось такое же. В сущности, столь нетруден был этот случайный обмен добротой, а не злобой, отчего возникал и не уходил свет. А может, он существовал сам по себе и, пронизав пространство, возвращался, по пути обогатившись еще и чужим свечением. Очень просто. Почему же так сложно было прежде, когда была молода, а мучений хоть отбавляй, все замешано на мученьях, мучаясь, мучила других, и проходимость света была безобразной, то и дело он натыкался на непроходимые места и пропадал там, и тьма заливала взыскующее совсем иного. Она вспомнила один серый денек, которого не забыла за годы, хотя ничего особенно страшного не случилось. С утра не заладилось. Дома, и на работе, и в продуктовом, куда забежала после работы, и близкие, и далекие были раздражены, смотрели искоса, почти не сдерживали неприязни, не любили. Кончилось таксистом – пришлось взять такси из-за тяжелой сумки с продуктами и из-за проливного дождя, с утра капал, а к вечеру разошелся не на шутку. Она тупо смотрела на смятые дензнаки, какими собиралась платить, механически перебирала совершенно одинаковые бумажки, наконец, протянула их шоферу, и когда уже закрывала за собой дверцу, он вдруг перегнулся к ней, придержал эту дверцу и пустил прямо в лицо такой очередью мата, что она мгновенно почувствовала себя убитой наповал.

Девушка, у вас сейчас сережка из уха выпадет.

Она повернулась, схватившись рукой за ухо.

Молодой человек в летней хлопковой куртке, стоявший позади, сказал: извините, обознался. Ничего страшного, улыбнулась она, спасибо. В руке лежала спасенная серьга. Красивая, заметил молодой человек, глядя на серьгу. Да, согласилась она. Дорогая, прибавил он тоном знатока. Вы не представляете, насколько, бросила, сходя и уже стуча каблучками туфель по асфальту.

Сережка исчезла из уха неизвестно где, а увидела дома, снимая шубу перед зеркалом в прихожей. Стояла в растерянности, шаря взглядом по углам. Они вернулись из театра, где почти не разговаривали. И по дороге в машине тоже не разговаривали. И теперь она не знала, сказать или промолчать. Гордость или то, что она принимала за гордость, мешали ей первой прервать молчание. Ни за что, сказала она себе и тут же услышала свой голос: я потеряла серьгу. Он принялся вслед за ней осматривать пол, они расходились кругами и снова сходились, рискуя столкнуться. Серьги нигде не было видно. Может, в театре надевала шубу и зацепила, предположил он, позвони, спроси. А как позвонить, растерянно проговорила она. Через справочную, хочешь, я узнаю, сказал он. Я сама, сказала она. Она позвонила в справочную, получила номер телефона, набрала и попросила: будьте добры, помогите мне, я была сегодня на спектакле, и у меня потерялась сережка с бриллиантом, то ли в зале, то ли в раздевалке, поищите, пожалуйста, я вам перезвоню через полчаса. У нее спросили ряд и место и обещали поискать.

Ты думаешь, отдадут, если найдут, спросила она. Не знаю, думаю, что да, ответил он. Они сели ужинать. И так-то в горло ничего не лезло, а тут еще этот бриллиант. Оба поковыряли вилками остывшую еду, выпили чаю, полчаса прошло, она снова позвонила и поинтересовалась: ну как? Ей ответили, что ничего не нашли. Они опять смотрели на полу в коридоре и в комнатах, двигая мебель, ползая на коленках и совершая еще целый ряд ненужных телодвижений. По крайней мере, они были рядом, и у них было одно общее дело на двоих. Общее дело было безнадежно. Они отправились по очереди в ванную, сперва она вышла в ночной рубашке, потом он в пижаме, улеглись, погасили свет, лежали, стараясь не касаться один другого, не спали. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он коснулся, как касался прежде, каждую ночь и каждый день. Но мечтать об этом после всего, что произошло между ними, было так же глупо и нелепо, как искать под диваном потерянную невесть где серьгу.

В два часа ночи она посмотрела на светящийся циферблат будильника, тихонько встала и пошла одеваться.

Ты куда?

В голосе его не было и признака сна.

Поеду туда, поищу там.

Где ты поищешь, ночь, все закрыто.

Я поищу снаружи, а не внутри.

Бесполезно.

Пусть.

Она не могла оставаться дома, не столько из-за бриллианта, сколько из-за него, рядом с ним, но без него, внутренняя дрожь сотрясала ее, она должна была действовать, хотя бы встать и уехать на поиски пропавшей серьги. Он поднялся и тоже оделся. Какой он был милый, верный, преданный, как защищал ее всегда и перед всеми, как не оставлял в мыслях и поступках – пока не оставил. Сначала в мыслях. Потом в поступках. Как случилось, как это могло случиться после стольких лет сумасшедшей, самоотверженной любви! За пределами понимания. Глаза ее, что раньше светились, запали и перестали излучать свет, превратившись в черные дыры, в какие проваливается всякая материя и всякий свет, утянув в черное пространство все прошлое свечение их общей жизни и любви, отчего ему сделалось невмоготу, и он стал искать другой жизни и другой любви. Она не знала, что должна улыбаться. Не знала или забыла. Улыбка – отдача. Она разучилась отдавать или никогда не умела, а только и жаждала, что схватить целиком и унести к себе, в свое темное нутро, собственница до мозга костей, а он, давшийся ей в собственность на первых порах, в конце концов взбунтовался как свободный человек. Зачем ему свобода? На кой она, если любовь? Свободы ищут, когда любви больше нет.

Они поехали вместе, все равно не родные, а чужие. К тому времени он еще не изменил, он изменил позже, но трещина пролегла и углублялась с каждым днем и с каждой ночью. Она сидела за рулем жигуленка, дорога пуста и свободна, домчались минут за двадцать до театра на окраине, куда вечером, к началу спектакля, добирались целый час. Она остановила машину, они вышли и начали рассматривать утоптанную снежную площадку перед театром в свете фар. Ей казалось, что бриллиант сверкнет сразу, едва они приступят к поиску. Но минуло пять, десять, пятнадцать минут, а ничуть не сверкало. Она разворачивала машину так и сяк, чтобы фары освещали и одно местечко и другое, они бродили по плотному снегу как сомнамбулы, если бы кто-нибудь видел их в эту минуту, наверняка подумал бы, что с этими двумя что-то не так. С ними и было не так. Прошло минут сорок, они искали потерянное, как ищут вчерашний день, пора было признаться себе в неудаче. Они вернулись в машину, не перекинувшись и парой слов. Ее затошнило, не от голода, а от тотального несчастья. Погоди, я еще поищу, сказала она и вылезла, чтобы не вырвало в автомобиле. Глотнула морозного воздуха, стало полегче, сделала несколько шагов, какая-то проволочка попала под ногу, наклонилась, ковырнула снег, потянула за проволочку. Вытянулась сережка.

Сдерживаясь, чтобы не бежать, вернулась тем же ровным шагом в машину, открыла дверь, сказала звенящим голосом: знаешь, я нашла, – и протянула сережку. Он воскликнул: да ты что! И взял в руки маленькую золотую вещицу. Она возбужденно пересказывала, как это было, во второй и в третий раз, и смеялась всю обратную дорогу. У него тоже было приподнятое настроение, и он охотно выслушивал слышанное только что, и сам переспрашивал, заставляя опять припоминать малейшие подробности. Как будто эта возвращенная потеря значила гораздо больше, чем восстановление пары серег. Как будто речь шла о восстановлении другой пары.

Дома они выпили вина, чтобы отпраздновать находку. Она немного задержалась, убирая со стола, и когда освободилась, он уже лежал в постели, но свет не гасил в ожидании ее. Она нырнула под одеяло, он нежно привлек ее к себе, и она заплакала от счастья.

Эта была их последняя близость. А потом все покатилось, как с горы, убыстряя и убыстряя свой бег.

Почему она не научилась быть счастливой, когда он был, когда он был рядом, целый и невредимый, живой, и жизни было так много, что она казалась неисчерпаемой, а научилась, когда осталось совсем на донышке, и она одна-одинешенька на всем белом свете, и нечего больше ждать, кроме, может быть, конца, и не к кому прислониться, кроме, может быть, неба…

Вот загадка.

Разрешима ли она вообще?

Дома она попыталась укрепить ослабевший запор серьги, столько раз подводивший за эти годы, нажала и сломала.

ДВЕ СЕСТРЫ

Они двое были сестры и близки друг с другом, хоть и далеки. Елизавета Николаевна, младшая, двенадцать лет как жила на чужбине, из них пять лет в Англии, в то время как Екатерина Николаевна, старшая, оставалась жить дома, в России. Когда говорят о русских в Англии, почему-то сразу всплывает адрес: Лондон, Кенсингтон-роуд. Самая престижная улица, которую освоили отечественные, извините за выражение, олигархи. Елизавета Николаевна не была олигарх и ничего в этом роде не освоила. Она была скромный профессор, преподаватель университета в маленьком городке Челтенхем в Глостершире. Когда Екатерина Николаевна впервые услышала слово Глостершир, сердце ее сильно забилось. Глостер встречался, естественно, у Шекспира. Только у Шекспира это – графство, а спустя шесть веков – область. Глостерская область. Это обстоятельство помечало особой краской местопребывание любимой сестры, погрузив скромное семейное событие – переезд в Глостер – в контекст всемирной культуры.

Екатерина Николаевна тоже была профессор и тоже преподавала в университете. Только не в Челтенхеме, а в Москве. Она преподавала классическую филологию, тогда как ее младшая сестра – маркетинг. Как случилось, что русский профессор преподавал им, западным, на Западе, западную науку, в которую другой русский профессор, родная сестра первого, так и не смог врубиться, – отдельный роман. Смешливая, живая Лиза всегда была несколько авантюрна по сравнению с тихой, сдержанной Катей. Замуж выскочила в восемнадцать, в двадцать три расторгла брак, после чего, не мешкая, отыскала кого-то с Дальнего Востока, ближе не нашлось, но и то, был оленеподобен, румян и синеглаз, а серебряная прядь в черной, как уголь, шевелюре придавала всему облику дальневосточного красавца вид литературного героя, помчалась за ним без оглядки, через пять месяцев оглянулась и вернулась, больше героя не выдержав, сделала аборт, за ним второй, не от него, еще от кого-то, с наступлением капитализма в России бросила школу, в которой учила детей тангенсам и котангенсам, будучи по профессии математиком, попала по какой-то программе в академию маркетинга, академий развелось, что мух, с окончанием этой программы, по другой, – в Штаты, в Чикагском университете сотворила диссертацию, получила пи-эйч-ди, то есть PhD, то есть звание доктора философии, к философии никакого отношения не имеющего, позднее что-то на самоуверенном американском континенте не заладилось, и когда открылась вакансия в более скромном Объединенном Королевстве, перелетела через океан и осела на симпатичной островной британской земле.

В целом, все сложилось складно. Иные-то просто обзавелись китайскими клетчатыми сумками из искусственной соломки и принялись таскаться из конца в конец планеты с товарами, прочно позабыв свое самое высшее образование. Лиза не забыла и преуспела – прибегать к математическим формулам все одно приходилось. Хотя Катя всегда полагала, что Лиза заслуживает большего, но кто считает наши заслуги и следит за распределением благ строго по заслугам?

Отец девочек, потомственный московский пролетарий, точнее, железнодорожник, в свободное от управления паровозной тягой время любитель истории, одну дочь назвал Екатерина, в честь русской царицы, вторую – Елизавета, в честь английской королевы. Он выбрал именно этих царственных особ, поскольку время пребывания на троне одной и другой, с разницей в сто лет, поименовано было золотым веком. Окружающих в известность о подоплеке не поставил, по-прежнему, как и многие, опасаясь репрессий, которых жди у нас по любому поводу, однако девочкам позднее объявил и, сам того не ведая, будто предсказал им судьбу. Не в смысле трона, а в смысле точки на карте. Сестры, пока были маленькие, если без чужих, то так и обращались друг к другу: Ваше Величество да Ваше Величество.

Они переписывались по емейлу чуть ли не ежедневно – свидеться за долгие годы не пришлось. Лиза, ко всему, заделалась страстной путешественницей и осваивала разные занятные уголки земного шара, начиная с египетских пирамид и кончая Шаолиньским монастырем. Звала Катю с собой, Кате нездоровилось, да и денег лишних не было.

Теперь, поднакопив кое-какую денежку и укрепив, с помощью рекламируемых бадов, здоровье, Катя летела к Лизе. Дальше откладывать было нельзя, у Лизы намечался крупный юбилей, а другого родного человека рядом, чтобы отпраздновать по-семейному, не было. В Москве, в аэропорту, Катю заставили снять обувь – мужчины снимали, помимо, брючные ремни, – а также отдать бутылку с минеральной водой, которую она нарочно взяла из дома, чтобы не покупать в дорогом буфете, оказалось, зря, она только отпила, сколько можно, чтобы не пропадала. В Москве в то лето стояли аномальные плюс сорок, в Лондоне с утра было плюс десять, Лиза встречала с курткой, но у Кати была своя, заранее положенная в чемодан сверху. Катя не знала, в чем будет Лиза, и почему-то боялась, что не узнает сестры, поэтому шла медленно, почти величаво, перемещая взгляд с правой стороны на левую, и уже почти прошла мимо, когда Лиза ее окликнула:

– Катя!

Она была все та же, вроде и срока не прошло, даже лучше, гладкая кожа на щеках, волосы с глубоким отливом и как-то загустевшие, глаза такие же живые, и даже порченый зубик впереди, придававший всему ее облику особую милоту, исчез, зубы все были ровные, белые, похожие на фарфоровые.

– Лиза… – только и смогла выдохнуть Катя, прижимая к себе голову сестры еще и затем, чтобы та не видела ее помокревших глаз.

– Ну будет, будет, – ласково оттолкнула ее Лиза. – Идем, а то опоздаем на автобус.

И, не снимая с лица улыбки, потащила Катю за собой. Чемодан практически ехал самостоятельно, поскольку был на колесиках, и вещей Катя взяла с собой немного, понимая, что Лиза непременно одарит ее.

– А ты похудела, – посожалела Лиза, всматриваясь в лицо сестры, когда остановились у красивого автобуса с огромными затененными стеклами, где водитель забирал у пассажиров и укладывал чемоданы в темное обширное автобусное брюхо.

– Не похудела – постарела, – поправила Катя. – А ты выглядишь прекрасно.

– Воздух прекрасный, – объясняя, сказала Лиза.

Воздух, и правда, был свеж и прохладен, его можно было пить, как воду из холодильника, Катя и куртку не набросила, оставаясь в блузке с короткими рукавами, московский зной, казалось, нехотя покидал оккупированные им красные и белые кровяные шарики.

В самолете Кате представлялось, как начнут трещать сразу же, безумолку, перебивая друг друга, столько случившегося за все это время надо было успеть выложить друг другу, но в автобусе Катя не знала, что делать, расспрашивать ли сестру, рассказывать ли самой, изучать ли сквозь чистое стекло окрестности или разрешить себе прикрыть глаза – сказывалась бессонная ночь накануне, проведенная в томительной духоте, нервное ожидание в аэропорту, беспокойство при пересечении обеих границ.

– Смотри, смотри в окошко, наговориться успеем, – будто услышав ее, вымолвила Лиза и сама легонько повернула голову сестры к окну.

За окном набегал чисто английский пейзаж. Ровные зеленые четырехугольники перемежались ровными желтыми четырехугольниками, но не для услады глаз проезжающего путешественника, а для хлебного каравая к столу Британии. Паслись мирные овечки на лугах, что тотчас вызвало в памяти неуместное паситесь, мирные народы, вас не разбудит чести клич, к чему стадам дары свободы, их должно резать или стричь. Лошадь проехала, расцветкой похожая на корову, черная с белыми пятнами. Пролетело отдельно стоящее сухое деревце с изящно изогнутыми и изысканно исковеркаными ветками, как если бы над ним не природа потрудилась, а искусство. Наступил городок, улицы которого на здешний манер состояли из одного сплошного здания, разделенного на отдельные фрагменты крашеными фасадами, лестницами и входными дверями, не их городок, а другой, Лиза назвала, Катя тут же забыла название. Они обменивались общими словами, но именно что общими, поверхностными, какие звучат, скорее, из вежливости, нежели рвутся из души. Из души ничего не рвалось, толща времени и расстояния между ними будто законопатила входы и выходы, и, не испытывая неловкости, они испытывали опустошенность, ставившую под вопрос близость, имевшую место быть по емейлу.

Катя взяла лизину руку обеими своими руками, почувствовала ее мягкость и теплоту, откинулась слегка назад и вдруг уснула.

Лиза разбудила ее, когда въезжали в Челтенхем.

– Господи, я так крепко спала! – отняв руку, в которой все еще лежала лизина рука, смущенно потерла ею глаза Катя.

– Ты устала, – опять объяснила Лиза.

– А ты? Тоже ведь встала ни свет, ни заря.

– Я нет, – помотала головой сестра.

Следующие дни они бродили по городу, напомнившему Кате фильм Отара Иоселиани Охота на бабочек, где эта замечательная старуха ездит на велосипеде за покупками, батоном, сыром, зеленью, только в фильме французский город, но виды и повадки провинциальной Старой Европы, уютной, домашней и уж точно предназначенной для жизни людей, а не для оборота денег, нефти и газа, жадности и тщеславия власти, те же.

Катя не умела перейти через дорогу и делала это, держась за Лизу, а когда ходила одна, то с полминуты вертела головой влево и вправо, и, лишь пропустив весь идущий транспорт, ступала на мостовую. В первый раз, когда за ними приехал таксист, она, спустившись по лестнице и выйдя из дома вперед Лизы, не могла понять, где он, и что делает этот посматривающий из-за спущенного стекла мужик, сидящий рядом с отсутствующим водителем. Точно так же водитель отсутствовал в едущих машинах, и точно так же рядом с водительским местом всегда сидел кто-то, мужчина или женщина, и Катя, опомнившись, соображала, что в Англии левостороннее движение. Все равно однажды ступила на проезжую часть ровно в тот момент, когда мимо со свистом промчался неучтенный автомобиль, едва не убив ее. Чудом осталась в живых.

Осматривали старинные здания – камень, кирпич, дерево. Заходили в церковь. В одной церкви, с великолепными витражами, обедали. Она была пуста, если не считать парочки за столом метрах в стах от их стола. Церковь – бывшая, переделанная под ресторан с легкомысленным названием Zizzi. Ресторан итальянский. Zizzi, якобы на сицилианском диалекте, означало молодежный стиль. А если перевернуть слово задом наперед, получалось Aziz – что не очень-то получалось – и что якобы на мусульманском языке означало возлюбленный. Толкования, включая мусульманский язык, исходили от высокого кудреватого юноши, по облику, и впрямь, итальянца. Он подошел к сестрам и с обаятельной улыбкой представился:

– Меня зовут Антонио, сегодня вы мои гости.

Он был официант и через четверть часа принес фирменное блюдо Taglata steak, оказавшееся подошвой, разрезанной на кусочки, вместе с Сafé espresso – столовским кофе. Надо признаться, что это был единственный кулинарный прокол – в остальных питательных заведениях, куда Лиза водила Катю, еда была на редкость вкусной. А поход в Zizzi Лиза так и так предварила замечанием, что пища там так себе, а посидеть поглазеть на интерьер интересно. Катя и глазела.

С первого вечера они не закрывали рта. Случаи, события, истории, признания, мысли по поводу и без повода выливались из них как весенняя талая вода из водосточных труб. Разговоры по-прежнему перемежались зонами молчания, но они больше не смущали, представляясь вполне естественными между своими, неестественной была бы натянутая старательность.

Лиза водила Катю в университет. В школу, говорила она. Школа, если честно, Катю разочаровала. Она ждала увидеть старину, а ее встретил стандарт семидесятых только что минувшего века. Слава Богу, что ее местом работы служил старый университет на Моховой, а не безликие коридоры и аудитории на бывших Воробьевых, после Ленинских, а после опять Воробьевых горах, чье здание по старой привычке именовали новым.

Лиза сказала про школу то же самое:

– Да, здание новое, что поделать, зато парк старый.

Они прогуливались по отменному парку, возле пруда познакомились с парой уток, сходили на лизину кафедру, департамент, по-здешнему.

– Как у вас хорошо! – сделала комплимент Катя секретарше департамента.

– Хорошо, когда студентов нет, – засмеялась секретарша. – Вот если б их вообще не было!..

Катя тоже засмеялась, ей хотелось делать приятное окружающим Лизы. Началось каникулярное время, частично функционировали лишь департаменты.

По вечерам, а особенно по ночам, кричали крупные чайки, притом что море было не близко. Они то хохотали, как истерички, то плакали, как дети, то тявкали, как собаки, то мяукали, как кошки, то ссорились, как мужья с женами, то скандалили, как соседки на кухне. Как ни странно, Кате ничего не мешало. Она спала так, как давно не спала в Москве, плохой сон был ее докукой.

Лиза купила Кате длинную шелковую юбку, белую, в черных листьях, и две блестящих шелковых кофточки, фисташковую и лиловую.

– Спасибо, будет, в чем отпраздновать твою дату! – обняла благодарная старшая сестра младшую.

Дата приближалась.

– Ты не будешь возражать, если я приглашу завтра вечером в ресторан своего знакомого Томаса? – спросила Лиза Катю накануне.

– О чем ты говоришь! – бурно встплеснула руками Катя. – Конечно, пригласи! Пригласи всех, кого сочтешь нужным!

Лиза неоднократно писала, что у нее масса друзей и подруг, и среди университетских, и среди вокеров (walker), ходоков, с кем она по воскресным дням ходит по окрестностям, и среди соседей. Соседка как раз забирала почту, когда Лиза и Катя возвращались из магазина. Лиза познакомила их. Соседку звали Джоан, на вид лет восьмидесяти, седая, серая, со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Лиза поведала, что Джоан была радиоинженером в армии, выйдя на пенсию, получила заочное высшее образование, дважды в неделю тратит по шесть часов на дорогу в Лондон и обратно, служа в госпитале по электрической части, а в свободное от службы время раскатывает на поездах по Англии, имея забавную цель: освоить все железнодорожные маршруты родины. Чем-то неуловимым она походила на французскую героиню Иоселиани, если убрать пышную прическу, заменив ее небрежной короткой стрижкой.

Лизино повествование о Джоан привело Катю в восторг. Лиза легко сходилась с людьми, замкнутая Катя знала это и по Москве, и не то, что завидовала, а не уставала удивляться. Катин интерес к людям тихо сошел на нет и почти не возобновлялся. Одинокую Катю устраивали книги. Студенты не оставляли усилий по разгадке своей загадочной преподавательницы, живущей в каком-то ином, своем мире, с надмирными веяниями и влияниями, и то, что она никогда не заискивала перед ними, отрывисто и вдохновенно читая в никуда свой курс классической филологии, заставляло их заискивать перед нею и если не вникать в курс, то делать вид, что вникают, и это, так или иначе, оставалось единственной катиной связью с миром.

– Кто такой Томас? – поинтересовалась Катя.

– Он живет в Ливерпуле, наезжает сюда на своей машине раз в месяц, мы ходим вместе ужинать, – лаконично объяснила Лиза.

Про всех так же лаконично сказала:

– Всех не могу пригласить, все в отъездах.

Так и вышло, что отмечать лизин юбилей отправились втроем: принаряженные Лиза с Катей и этот смешной человек в майке горчичного цвета и потертых джинсах, широкий ремень на которых не удерживал вываливавшегося из них живота. Он поставил машину возле дома, где Лиза снимала квартиру, позвонил снизу, Лиза с Катей вышли, он протянул Лизе музыкальный диск в качестве подарка, Лиза сунула в сумочку, улыбнувшись:

– О, Бриттен! Ты помнишь, я тронута.

Ты и вы в английском звучат одинаково. В переводе на русский Лиза предпочитала употреблять ты.

Представив сестре Томаса, она двинулась первой, спутники пошли за ней. Время от времени расположение фигур менялось, они оборачивались друг к другу, сходясь и расходясь, словно танцуя старинный танец котильон. Котильон, как известно, был последний танец бала. Навстречу им по дороге попались трое коротконогих мужчин в шортах. Катя хотела поделиться с Лизой недоумением: классический англичанин представлялся ей худощавым, сухопарым джентльменом. Но вспомнив мистера Пиквика, удержалась. К тому же, в виду Томаса это выглядело бы и вовсе некстати. Потертые джинсы Томаса плохо гармонировали с серебряной сумочкой и высокими каблуками серебряных туфель Лизы, но кто сказал, что эти двое обязаны были существовать в гармонии, задала сама себе вопрос Катя.

Выбранный Лизой ресторан находился на расстоянии вытянутой руки. Здесь все находилось на расстоянии вытянутой руки, заботливо сближая обитателей со средой обитания. Минут через десять они уже усаживались за столик в саду. Плюс двадцать на улице обеспечивали приятное времяпрепровождение.

Утром этого дня Катя расцеловала Лизу:

– А подарок вечером, в торжественной обстановке!

Лиза рассмеялась.

Днем Катя давала интервью лизиной сослуживице для книги, посвященной женскому вопросу в России, и, кажется, переутомилась. Вместо получаса беседа затянулась на час с лишним. Катя сама неожиданно увлеклась. Читая литературу на языке, она практически не имела навыков разговорной речи. В анкете написала passive, имея в виду пассивное владение языком. Давая интервью, с удовольствием извлекала из глубин памяти полузабытые слова и обороты. Время от времени сослуживица мучительно всматривалась в катино лицо, видимо, не совсем понимая ее английский. Хуже то, что Катя почти не понимала ее – устного – английского. Лиза помогала. Тактично подсказывала смысл вопроса, когда сестре не удавалось схватить его, тогда Катя схватывала и излагала ответ in profundis. Из глубин. Иначе не умела. Тупая в жанре диалога, она была артистична в жанре монолога, зная это за собой. Через час сорок, внезапно обессилев, заруглила разговор, жалея, что пришлось оборвать на самом интересном месте. Это вызвало у нее резкое недовольство собой, но что поделать.

Вечером в саду за столиком непреходящая усталость портила Кате настроение. Она передернула плечами, пытаясь сбрость с себя тягостный морок.

– Замерзла? – спросила внимательная Лиза.

– Нет-нет, все в порядке, – поправила редкие, зато чисто вымытые волосы Катя.

Высушивая их перед английским зеркалом, Катя самой себе понравилась. Настолько, насколько не нравилась себе в московском. Это было удивительно.

Расселись так: Катя рядом с Лизой, Томас на противоположной стороне стола. Неожиданно Лиза встала и пересела к Томасу, Катя оказалась прямо напротив Томаса одна. Ей сделалось неуютно, пришлось разглядывать визави, чего не хотелось. Он был лыс, остаточный венчик далеко отстоял от центра макушки, головка мала относительно туловища, лицо с невыразительными мелкими чертами не запоминалось. Он хорошо улыбался и чутко схватывал момент, когда Катя ему внимала, когда бросала внимать, без задержки переводил глаза на Лизу, с которой ему явно было приятно беседовать.

Сделали заказ. С шампанским. Лиза и Томас сразу указали на что-то в меню, Катя мучилась, не зная, что выбрать. Лиза и Томас спокойно ждали. Наконец, она тоже ткнула в какую-то строчку, где обозначались салаты, попросив малую порцию, официантка сказала, что порция слишком мала, Катя согласилась на большую. Шампанское в серебряном ведерке принесли спустя пару минут. Катя несколько раз останавливала выразительный взор на Лизе с немым вопросом, как и когда начинать торжественную часть, Лиза, казалось, была целиком поглощена беседой с Томасом и на мимику сестры не реагировала. Катя уловила, что разговор шел о погоде, в ее сравнительном состоянии в Англии и в России, о кризисе, о футболе, о книгах. Футбольная и книжная темы изобиловали названиями, которые Кате ничего не говорили. Ей многое ничего не говорило, и она, слегка нервничая, решилась взять инициативу в свои руки.

– Томас, откройте, пожалуйста, шампанское, – попросила она.

Это вышло у нее неплохо: непосредственно и на хорошем английском. До сих пор волнуясь перед началом лекции, она давно научилась переводить волнение во вдохновение. Механизм сработал и здесь. Славная доброжелательность нарисовалась на физиономии Томаса, он умело и без нежелательного фонтана брызг открыл бутылку, попросил разрешения налить, получил согласие, золотистая влага, на ходу превращаясь в тонкое белокипенное кружево, стала заполнять тонкое стекло бокалов.

Катя поднялась и начала речь, готовила и репетировала которую с утра:

– Милая моя сестра, Ваше Величество…

Тень удивления скользнула по лицу визави, нарушая представление Кати о невозмутимости как национальной черте английского характера. Невозмутимой оставалась Лиза, и Катя любила ее за это. И за это тоже. Она гордилась тем, что ее сестра умна и красива. Она догадалась, что Лиза не поставила в известность Томаса о круглой дате. Сестре пошло на пользу пребывание за границей. Она больше не выделывалась, не суетилась, не ставила себя на первое место, как это было на родине. Нынешняя Лиза во всех ситуациях сохраняла спокойствие и смотрелась настоящей леди. Возможно, даже и настоящей королевой.

– Ваше Величество, это вам!..

Катя полезла в сумку и, достав оттуда алую бархатную коробочку, протянула Лизе. Та взяла и открыла. В коробочке лежало кольцо с крупным изумрудом.

Лиза ахнула.

Томас покачал головой.

Лиза встала, обошла столик и ласково прижалась к Кате. Теперь она стояла, уткнувшись сестре в плечо, пряча лицо, залитое слезами.

Спустя минуту она вернулась на свое место, встряхнула головой и улыбнулась. Были подняты бокалы, было произнесено чин-чин и отпито некоторое количество шампанского.

Кольцо Лиза спрятала назад в коробочку, коробочку положила в серебряную сумочку. Катя оценила жест. Если бы Лиза надела кольцо, внимание всех троих в течение вечера неизбежно было бы приковано к нему. То есть к ней. А она этого не хотела. Их с Томасом активный обмен мнениями о спорте, о литературе, о финансах, об экономике продолжился. Потягивали шампанское, что-то восклицали, Катя не слушала, ей стало нестерпимо скучно, и она, состроив заинтересованное лицо, внезапно спросила, не зная, прилично это или неприлично: