Текст книги "Я никогда не умирала прежде…"

– Томас, а вы кто по профессии?

Он с охотой повернулся к ней и что-то проговорил. Катя не поняла и взглянула на Лизу.

– Он сказал, что он бухгалтер, – перевела Лиза.

– А, – протянула Катя.

– А вы чем занимаетесь? – задал Томас, в свою очередь, вопрос Кате, будто только и ожидал ее вопроса.

– Моя сестра – профессор Московского университета по классической филологии, – отвечала за нее Лиза, не гордясь и не хвастаясь, а констатируя факт.

Катя сидела над огромным блюдом салата из крабов и креветок, браня себя за то, что не настояла на малой порции, ничего больше не понимая, ненавидя обычно желанный салат, ненавидя язык, ненавидя себя, ненавидя Томаса. Ее замечательная сестра, достойная любого принца, отмечает круглую дату ни с кем. С толстым пожилым неинтересным бухгалтером. То есть, может, и интересным, судя по их с Лизой оживленной болтовне, но не исключено, что это всего лишь дань любезности, принятой в их западном мире. Лиза, не прекращая общаться с Томасом, протягивала Кате свое блюдо, требуя, что та взяла и попробовала что-то, Катя брала, жевала зажаренные до хруста кусочки ветчины, от которых непременно обострится примолкшая, было, язвенная болячка, но она и от шампанского обострится, так что все одно к одному. Катя опять передернула плечами, на этот раз от прохлады, даже отдохновенная прохлада была ей ненавистна. Вымечтанный ею праздник складывался таким, каким складывался.

Дома Лиза, надев кольцо и ничего не комментируя, вытягивала руку так и эдак, любуясь игрой света на ярких гранях. Катя сидела напротив, любуясь тоже. Вдруг Лиза встала, пересела к Кате и положила голову ей на колени, и долго они сидели так молча, и Катя гладила голову сестры, неотступно думая о Томасе, этом жалком бухгалтере с мелкими чертами лица и большим животом, претендующим на ее сестру, красавицу и умницу.

– Где он работает? – между прочим, небрежно спросила Катя.

– Он не работает, он на пенсии, – тотчас отозвалась Лиза.

Катя чуть не задохнулась. Еще и пенсионер!

– А где работал? – равнодушным тоном, чтобы не выдать себя, продолжила допрос Катя.

– В Би Пи. Финансовым директором одного из филиалов. Знаешь, что такое Би Пи?

– Бритиш петролеум? – изумилась Катя.

– Да, – как обычно, коротко откликнулась Лиза.

Она еще раз вытянула руку с кольцом перед собой:

– Спасибо, Ваше Величество! Вы сделали сегодняшний вечер незабываемым.

– А Томас? – не выдержала Катя.

– А что Томас? Томас никакого смысла не имеет, – спокойно ответила Лиза.

– Правда? – выдохнула Катя.

– Правда, – подтвердила Лиза и добавила бесчувственно: – Ты разве не обратила внимания, как он аккуратен в выражении эмоций?

Катя не обратила. Во-первых, не вникала, во-вторых, не могла вникнуть, в-третьих, не желала вникать. Но теперь, когда Лиза сказала то, что сказала, Катя с абсолютной ясностью увидела, что аккуратист и вправду не хотел переступить некую грань, за которой начиналась подлинное тепло человеческих отношений, а старательно оставался за этой гранью, и досада ее лишь усугубилась.

– Боже мой, Лиза, да погляди на себя, ты королева!..

– Такая же, как ты, – мягко сказала Лиза.

Одинокая Катя прикусила губу.

Через открытую балконную дверь громко слышались крики птиц, тревожно окликавших, словно звавших друг друга.

Таксист высадил Екатерину Николаевну перед остановкой междугороднего автобуса, обратившись к ней почему-то на трех языках: фюнф паундс, мадам. Автобус №222, проездом через Челтенхем, остановился в Челтенхеме забрать Екатерину Николаевну и еще человек пятнадцать пассажиров, чтобы домчать их за два с половиной часа до аэропорта Хитроу. Если б это был автобус №444, он домчал бы их до Лондона, но в Лондон им не надо было, им надо было в Хитроу. Елизавета Николаевна объяснила Екатерине Николаевне все четко.

Убегающий английский пейзаж за окном убегал навсегда.

Пройдя необходимые формальности, Екатерина Николаевна сидела в аэропорту в удобном кресле в ожидании объявления рейса. Прошел рыжий детина, видимо, ирландец, и, видимо, солдат, в светлом камуфляже, правая рука затянута в резиновый бинт, должно быть, потянул, бедолага, стреляя. Симпатичная толстуха, вся в белокурых прядях-спиралях, которые время от времени взбивала, вращая круглыми глазами, с трудом засунула себя в кресло рядом с Екатериной Николаевной, круглый полуоткрытый рот обнажал круглую подковку белых, таких же, как у Лизы, зубов. Рабочий, в синем комбинезоне, похожий на Чичваркина, вооруженный длинным шестом, проверял какие-то устройства на стенах зала.

«Мои лучшие пожелания леди Н.: ее отъезд, вместе с еще несколькими моими друзьями, явился печальным событием, повергшим меня в состояние ледяного одиночества. На водах Челтенхема я сидел и пил, вспоминая вас…», – читала Екатерина Николаевна записку лорда Байрона лорду Холланду от 10 сентября 1812 года в книжке, которую подарила ей Лиза.

Чичваркин извинился, что потревожил даму, проверяя шестом что-то непосредственно возле нее.

ВЫ ЕЩЕ НАУЧИТЕСЬ ЛЕТАТЬ

– Где у вас ванная? – спросил он.

– Вторая дверь. А первая – уборная.

– Нет, я хочу вымыть руки.

– Свет справа, – коротко сказала она.

Через полминуты он появился в комнате, сняв ботинки, в носках, вытирая руки носовым платком.

– Там есть чистое полотенце.

– Спасибо, мне не нужно.

Она сидела на диване, он ходил в носках, продолжая вытирать руки, каждый палец в отдельности.

– Если можно, выключите радио.

– Вас раздражает музыка?

– Радио.

Она поднялась, выключила.

– Хотите выпить чаю?

– Как вы хотите.

– Я спрашиваю вас, мне все равно.

– Вы нервничаете? – спросил он.

– Да.

– Знаете… – начал он. – Если вам почему-либо кажется неудобным… если я в какой-то мере…

– Я нервничаю не из-за вас, – перебила его она. – Я и разговаривать с вами начала у Юры, потому что нервничаю, как вы говорите.

– А как вы говорите? —

В его голосе было только желание уточнить.

– Я… я не могу жить, вот как я говорю…

Он произнес мягко:

– Вы считаете, что у вас выбита почва из-под ног?.. Нет-нет, я ни о чем не спрашиваю, никаких подробностей… если хотите, мы можем разговаривать абстрактным образом…

– Абстрактным? – переспросила она. – Что это значит?

– Не о вас, не обо мне, а… чисто теоретически.

– Это ваше теоретически – полная ерунда, – заговорила она раздраженно. – Какая теория? У каждого свое, какая теория!.. У меня моя беда, и мне совершенно наплевать на то, как это теоретически… Извините. – Она помолчала, – Вы не хотите рассказать мне про себя?

– Я?.. Про себя? —

Он засмеялся.

– Да. Вы сядьте, между прочим. А то вы ходите, у меня голова кружится.

– Нет, это не имеет никакого отношения.

Он сел на стул у письменного стола.

– Что не имеет, не поняла? К чему?

– Ни к чему.

– Но если мы хотим разговаривать…

– А кто вам сказал, что мы хотим разговаривать? – У него был холодный, вежливый тон. – Вы просили меня помочь вам. И Юра просил. Я собираюсь это сделать. Впрочем, если вам так легче, вы можете говорить мне что угодно. Про себя в том числе.

– Я потому и спросила про вас, что хочу говорить о себе. – Она увидела, что у нее дрожат пальцы, и спрятала их, сцепив под коленями. – Но это, знаете, как в спортивной игре.

– Вы занимались спортом? – слегка оживился он.

– Нет. Читала. Вы пасуете мне, я вам, иначе ничего не выходит. Я хочу вам рассказать… – Она запнулась и тут же закончила: – И не могу.

– Почему?

– Не знаю. Наверно потому, что сказала.

В комнате горела одна настольная лампа. Она оставила ее, когда уходила. Лампу оставила и радио. Прежде ее близорукие глаза были бы, как обычно, смущены задачей вглядываться в особенно нечеткое в этом малом свете и на расстоянии лицо. Теперь это ее не заботило. У Юры она тоже его не рассмотрела – не рассматривала.

– У вас так ничего не выйдет, – сказал он прежним вежливым тоном. – Я и факты моей жизни тут ни при чем. Есть техника, если ее можно так назвать. С помощью техники я могу помочь вам.

– Хорошо, – покорно сказала она. – Начнем с техники.

Он встал.

– Вы тоже должны пойти вымыть руки. Холодной водой. И ноги тоже.

Она хотела засмеяться, но у нее не вышло.

– Если не хотите холодной, можно теплой! – крикнул он вдогонку.

Ее не было минуты четыре.

Все это время он ничего не разглядывал, не осматривался – он ходил, не поднимая головы, быстро потирая одну руку другой. Когда она появилась, его внимательный глаз не заметил никаких перемен в ее одежде – кроме носков, которые она надела, сняв, видимо, чулки. Или колготки. Он рассчитывал, что она наденет халат.

– Вы готовы? – спросил он.

– Да, – отвечала она. – К чему?

– Вы должны лечь. У вас… – Он не хотел смутить ее неверным словом и искал подходящее. – На вас свободный костюм? Вы нигде не стеснены?

– Нет, – безразлично ответила она, ложась на диван.

– Вы надели носки, снимите их, у вас должны быть босые ступни. Подушку можно вынуть из-под головы, она вам мешает. У Юры вы говорили, что пытались заниматься аутотренингом. Если хотите, вы можете сейчас…

– Сейчас не выйдет, – снова с некоторым раздражением сказала она. – Я говорила, что это выходило, когда я была спокойна.

– Хорошо-хорошо, не надо. Вы только должны правильно дышать. Вдох – низом живота, выдох – в пятки. Одну руку я положу вам на живот, другую на голову. Все в порядке?

– Нет.

– То есть?

– Ничего не в порядке. Что было, то и есть.

– Нет, – кротко сказал он. – Я спросил только о том, что я… положил руки…

– В порядке, – ответила она, глядя в потолок.

В комнате повисло молчание.

– Что вы чувствуете? – задал он, минуту спустя, вопрос.

– Мне тяжело, – сказала она. – Голове тяжело. Давит затылок.

– Прохождение силы, – произнес он. – Так и должно быть. Потерпите, сейчас станет легче.

Он не снимал рук. Она несколько раз кряду тяжело вздохнула.

– Я забыл вас предупредить, надо закрыть глаза.

Она закрыла и неожиданно почувствовала, как ей становится легче.

Он тихо заговорил:

– Ваше дыхание и сердцебиение выравниваются… Вы испытываете необыкновенную легкость. Легкость и спокойствие… Спокойствие и легкость… Вы чувствуете, как ваше тело становится все более легким… все более… совсем легким… почти невесомым… Сейчас вы можете оторваться от земли и полететь… Вы уже поднялись… вы поднимаетесь выше… еще выше… еще… Ваше тело легко и прозрачно… Его пронизывает свет… Вы купаетесь в лучах этого света… Вы тянетесь к его источнику… все выше и выше… выше и выше… Вы летите в пространстве, и свет пронизывает каждую клеточку вашего существа!..

Она лежала, закрыв глаза, и слушала его голос.

Он пришел через три дня. Она позвонила, и он пришел.

Они сидели на кухне. Он попросил разрешения самому заварить чай. Насыпал в чайник совсем мало заварки, перед тем понюхав его, тщательно вымыв и снова понюхав. Заваривал длинной струей. Все вылил в чашку и снова налил в чайник. Она внимательно смотрела. Он говорил:

– Все это важные моменты заваривания чая. Но главное, обратиться к чаю, попросить его…

– Что?.. Попросить?..

– Да. Чай, как и все другие предметы, или объекты, или субъекты, как вам больше понравится, имеет… как бы это сказать… душу…

Они были как иностранцы.

Странны были они сами.

В обычных обстоятельствах эта разница между людьми не столь велика и не столь заметна. Чужие люди и есть чужие. Выполняют формальности и правила человеческого общежития, и все нормально. Кто-то к кому-то притирается, они становятся близкими. И тоже думают, что все нормально. Время и привычка, привычка и время доделывают дело.

Эти двое были в обстоятельствах экстремальных. Она, по крайней мере. И сразу перешли к отношениям, какие складываются долго и постепенно. Или быстро – но тогда это любовь.

Любви не было, о ней не шло и речи, близость была непереносима, как будто не было кожи, вот почему оба должны были вести себя так осторожно.

– Какие у вас тонкие и гибкие пальцы, – вдруг обратила она внимание. – И в прошлый раз вы были в другой рубашке.

– Я всегда ношу одно и то же, – резко отозвался он, – Но рубашку, когда пачкается, меняю.

Видно, она сделала лишнее движение, и он поставил ее на место.

– То, что я испытывала, называется левитация?

Он усмехнулся.

– А вы на самом деле испытывали это?

– Вы думаете, я вас обманываю?

– Нет.

– В чем же тогда дело?

Он ответил не сразу.

– На самом деле я благодарен вам. Вы интуитивны. Я был в трудном положении. Мы только что познакомились, вы были одновременно возбуждены и подавлены и испытывали раздражение по отношению ко мне…

– Пожалуй, – согласилась она.

– Я рисковал, придя в ваш дом.

– Если бы ничего не получилось…

– Да! – поспешно сказал он.

Она досадливо поморщилась:

– Я не кончила. Если бы ничего не получилось, вы боялись, что… над вами посмеются?..

– Лучше бы вы не продолжали, – нахмурился он.

– Я предупреждала, не надо было прерывать меня.

– А вы не подумали, что именно поэтому я вас и прервал?

Она посмотрела на него.

– Вы еще более интуитивны, чем я.

– А почему нам так трудно? – живо откликнулся он. – Разве вы не чувствуете?

– Да… но это, видимо, единственная причина, почему я могу с вами говорить… Хочу говорить, – сказала она прямо. – Я имею в виду этот уровень общения…

– А с другой стороны, – произнес он быстро, – если б я не пошел тогда с вами…

– …раздражение, копившееся во мне… – подхватила она так же быстро.

– …оно помешало бы всякой возможности…

– …встретиться нам еще когда-нибудь, – закончила она.

Он молчал.

– Вы… не слишком давно… – начала она.

– Что?

– Начали этим заниматься… исповедовать это… не знаю, как сказать…

Он улыбнулся почти высокомерно.

– Почему вы так решили?

– Потому, что вы совершили со мной одну ошибку.

– Какую?

– Отпустили меня. Вы замолчали… и слишком надолго отпустили меня… когда… когда я была там… наверху…

– Так надо было, – В его тоне больше не было высокомерия, только вежливость. – Так надо было. Вы должны были почувствовать свою самостоятельность, независимость от меня.

– Слишком рано. Все сразу кончилось, как только вы замолчали. Я больше не… не летала…

– Это не страшно. Вы почувствовали, что можете это и… в следующий раз…

– Нет, нет… – Она не могла или не хотела остановиться. – Вы продолжали твердить одно и то же, про свет… и так далее… а я ничего больше не чувствовала, кроме раздражения… Да, раздражения!..

– Вас надо было отпустить! – Он чуть ли не кричал. – Если б я был каким-нибудь шарлатаном или проходимцем…

Ей стало жаль, что ему изменила выдержка. Она погладила бы его по голове, если б это было возможно.

– Как чай? – спросил он через некоторое время.

– На мой вкус, слабоват.

– Чай и должен быть таким, – прежним ровным тоном заметил он. – Мы немного наркотизируем себя, а это не нужно.

– Что должно быть дальше?

– Когда? – Он слегка поднял брови с уже знакомым ей выражением иронического превосходства.

– У Юры вы говорили, что можно… Можно увидеть… или услышать… кого ты хочешь, даже если он…

– Не торопитесь. Вы торопитесь, – указал он строго. – Вы еще ничего не сделали.

– А что я должна сделать?

– Многое. Сильно захотеть. Попросить.

– Я хочу! – сказала она с мукой, – Хочу очень силь¬но. И я прошу!..

Он ответил хладнокровно:

– Не меня. Я говорил вам, это дело техники. Вы научитесь.

– Так учите меня!..

Он делал медленные глотки и не отвечал. Потом заговорил терпеливо, как с ребенком:

– Вот мы пьем чай. Вы видели, как я заваривал его. Теперь вы будете так заваривать и пить. Вы немного запустили себя. Я подразумеваю то, что вы едите.

– Откуда вы знаете, что я ем! – сердито возразила она. – И запустила я не немноо. Сколько живу на свете, столько запускаю себя…

– Я это знаю, – мягко заметил он. – Вам надо поголодать.

– О, это я сейчас и делаю!

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

– Ничего не ем. Так, изредка, что есть в холодильнике.

– Что вы ели сегодня?

Он вел себя как врач. Это ей и нужно было. Как врач, лишь изредка теряющий над собой контроль. Но так, что этого почти нельзя было заметить. Она все-таки замечала.

– Ряженку… кофе…

– Это совсем не нужно, – сказал он улыбнувшись. – Вы должны поголодать сутки. Или двое. Сумеете продержаться сорок восемь часов?

– Наверно.

– Значит, так. Вы ничего не едите в течение двадцати четырех часов. На первый раз хватит. Только пьете воду. Потом столько же времени выходите. Я понятно говорю? Во время выхода можете позволить себе сырую морковь и капусту. Больше ничего. Вы должны сделать усилие, пусть маленькое. Сначала одно, потом другое. Ко-гда вы увидите, что хотите остановиться, остановитесь. Пусть вам не будет неловко передо мной. В конце концов мы можем просто видеться, пить чай и разговаривать.

Он опять улыбнулся, на этот раз вполне дружески, и она увидела, что он очень молод.

Они сидели на кухне. Уже опускались сумерки. Скоро можно зажечь свет. Но пока ладно и так. За окном пошел мокрый снег. Она видела, что на улице целый день была тяжелая, вялая сырость, но погода больше на нее не действовала. Она была ей безразлична.

– Расскажите мне про себя, – опять попросила она.

Но из этого опять ничего не вышло.

– Я же сказал, это необязательно. Слушаю вас.

Это напоминало прием в учреждении. Ее принимали так какое-то время назад. По какому вопросу, она забыла. Она многое теперь забыла.

– Вы ведь хотели узнать обо мне, чтобы рассказать о себе. Я слушаю. – И сразу же спросил: – Вы боитесь смерти?

– Теперь иногда кажется… что опять да, – ответила она, – Всегда было да. А когда это случилось, то нет. Сначала был детский ужас смерти, потом взрослый… а потом нет. А вы? Боитесь?

– Нет, – сказал он просто, но тут же рассмеялся. – Хотя ах, какой я смелый… – Он помедлил. – А что у вас случилось?

– Потом, – сказала она, и губы у нее задрожали.

Надо было зажечь лампу. Почти стемнело. Но она не шевелилась.

Он вдруг сказал:

– Вы хорошенькая, приблизительная и поверхностная.

– Что?..

– Я не думал об этом… это само собой… открылось…

– Вы что-то бормочете, а я ничего не понимаю. – Она дернула за шнурок торшера. – Смешное слово – хорошенькая. Вы знаете, сколько мне лет? Я налью вам еще чаю. Вы нервничаете. Не надо, все нормально. Как вы еще молоды.

– Когда мы были у Юры, – заговорил он после паузы, – вы сказали об учителе. Что хорошо бы… На самом деле человек не нуждается в учителе. Это только кажется. Он все может сам.

– Я знаю, – отозвалась она. – А вы? Тоже сами? Или кто-то был, кто сказал вам все это…

– Может быть, первоначальный толчок… И я для вас… то же самое, не больше…

Наконец, она засмеялась:

– А между тем вы говорили: завтра вам снова захочется увидеть тот же свет, испытать то же ощущение полета, услышать тот же голос…

– Входит в технику, – сухо объяснил он.

– А, понятно… Извините, я очень устала, – сказала она, поднявшись.

В ту же секунду он был на ногах.

– До свиданья.

– До свиданья.

Прошло еще несколько дней.

– Я позвонила вам потому… – говорила она. – Потому что… сейчас… не обращайте внимания… Мне кажется, я захворала… знобит немного… Одним словом, я, конечно, больше нуждаюсь в вас, чем вы во мне…

– Повторяю, – отвечал он, – на самом деле никто ни в ком не нуждается. Но я сказал, как только вам что-то надо, звоните.

Он не смотрел на нее, смотрел в окно. Может быть, действительно она навязывалась, а он терпел из-за своих взглядов, техники или что он там исповедовал!

– Понимаете… вы единственный человек… так получилось… Я ни с кем не хочу говорить. Я все сказала сначала. Когда случилось. Говорила и говорила…

Она умолкла, он ей не помогал.

– Вы уверены, что вам это нужно? Зачем? – не сразу спросил он.

– Что? Ваша техника и прочее?.. А вы что-нибудь знаете? Юра вам не говорил?..

– Глухо. Только то, что вы перенесли несчастье…

– Что же вы тогда спрашиваете! – прервала она его, губы ее опять задрожали. – Я потеряла сына…

Ей казалось, что, поделившись этим, она испытает облегчение. Словно эту тяжесть можно разделить! Но то, что он ответит, она никак не предполагала.

– Ну, это относительно, – легко произнес он.

– Что относительно?.. – закричала она. – Что вы говорите? Знаете, можно что угодно говорить себе и людям… как угодно поступать… когда это в пределах жизни!.. А когда нет, нет, нет больше человека!!..

Он вдруг засмеялся, подошел и сел с ней рядом.

– Вы извините. Я всегда испытываю странное чувство на… ну как это называется… на похоронах. Все плачут, у всех такие лица… А он, он никуда не делся, он тут же!

– Да, – проговорила она, слушая его как завороженная. – Мне тоже иногда так кажется…

– Это не кажется. Это так и есть. Он все видит и улыбается.

– Улыбается? – переспросила она. – Почему улыбается?

– Может, ему немного неловко за те страдания, что он причинил… И потом… Но он улыбается, – повторил он.

– Вы хотите сказать, ему теперь хорошо?.. О, я слышала это, но… Господи, как бы я хотела, чтобы ему было легко!

– Ему легко.

– Вы не знаете… – Она решилась. – Не знаете… Он сделал это сам!

Ничего не изменилось в комнате. Ничего не изменилось в мире. Да и что могло измениться сейчас, если ничего не изменилось тогда.

– Когда вы начали говорить, я предчувствовал что-то в этом роде. – Они по-прежнему сидели близко. – Вы не будете плакать?

– Нет.

– Хорошо. На самом деле меня это не касается.

– Он сделал это сам, – еще раз повторила она.

– Почему? – спросил он. – Из-за вас? Сколько ему было лет?

– Девятнадцать. Да. Я не знаю. Нет. – Она проговорила все это без пауз. – Он оставил записку, но от этого ничего не стало яснее. Хотя я знаю все ответы, как будто видела запись токов его мозга… Но все дело в том, что это ответы – не ответ. Их слишком много!..

– Он поступил, во всяком случае, невежливо. И теперь, думаю, сожалеет об этом.

Она подхватила:

– О да! Он сожалеет! Я так им и сказала: он сделал это в состоянии помрачения, он слишком любил жизнь! Если б он мог очнуться хоть на мгновенье, он никогда больше не сделал бы так…

Он опять засмеялся.

– Он поступил невежливо.

– Вы это уже говорили, – скрывая ненависть к нему, сказала она.

– Но если вы думаете, что объяснили…

– Что? – прервала она его жестко.

– Зачем вам это. Вы не объяснили. Вы слабый чело-век, но в вас сильна конкурентность…

– Что? Конкурентность? – изумилась она.

– Да.

– Видите ли… – Она попыталась справиться с собой, и ей это удалось. – Если б мы с вами встретились месяц назад… тогда я не справлялась…

– Вы справились, – коротко сказал он.

– Не знаю… Может быть, я справляюсь. Но я ищу, на что опереться, потому что не знаю, как теперь жить… Может быть, ничего не изменилось с его смертью… Изменилось все. И ничего. Может быть, я давно знала… И может, это я умерла.

Она сидела, поставив острые локти на письменный стол и положив подбородок на сломавшиеся, под прямым углом, кисти рук. У нее совсем не осталось сил. И все-таки какая-то надежда проблеснула.

Она смотрела прямо на него. Она его рассмотрела. Он был среднего роста, скорее плотен, чем худ. У него были длинные русые волосы, острый нос и близко посаженные голубые глаза, тоже острые. Все в его лице было бы определенным и законченным, если бы не рот, плохо очерченный и как бы мятый. В иные минуты он присобирал его, тогда тот становился маленьким и жестким, но затем снова распускался, разбухал, делая двойственным выражение всего лица. Руки были некрасивы: красны, в выступавших жилах. Это отозвалось в ней глухим сожалением. Некоторое изящество в нем несомненно было, но и контрастных черт довольно. Он глушил свои контрасты, это было очевидно, он обладал силой, но одновременно он глушил, быть может, свою молодость.

– Я не уверен, что правильно понял смысл ваших слов, – он присобрал рот. – Но это именно так: ничего не меняется с уходом.

– Мне все время хочется спросить вас, – тихо сказала она. – Не сердитесь, если это покажется вам бестактным… То, о чем вы говорите… вера?..

– Я не люблю этих определений, – поморщился он. – Речь не о вере. О знании. Кстати, – перебил он сам себя, – вы уже голодали?

– Нет…

Она хотела пояснить, но он не принял пояснений.

– Это ваше дело.

– Да я буду, буду! Просто так получилось…

Ей было досадно, что она как школьница.

– Вы слабая, – с неприятным чувством превосходства вновь констатировал он.

– Ну да, вы уже говорили. Пусть слабая. Конечно, слабая.

– Но тогда будьте такой, какая вы есть. Не старайтесь взять верх.

– Я и не хочу брать верх, я просто хочу понять… Я хочу узнать что-то, что может помочь мне жить…

Она встала и прошлась по комнате.

– Вы только говорите, что хотите. – Он продолжал отчитывать ее, – А когда я даю вам направление, не хотите сделать ни шагу.

– Вы про то, чтобы голодать? Ну пусть это будет само собой, а само собой вы объясните мне…

– Что? Что объяснить?

Было похоже на то, что они ссорились.

– Знаете что? Лучше дайте мне книги.

– Какие? – Он снисходительно на нее посмотрел.

– Ну, видимо, это отчасти йога или…

– Как все всё знают! – Он засмеялся.

– Но я и хочу узнать! – воскликнула она.

– Хорошо, – сказал он. – Я скажу вам кое-что. Вы работаете в библиотеке, правильно? Значит, эта материя вам близка. Теперь вообразите, что писатель садится писать книгу, и все идет хорошо, правильно, разумно. Но вдруг наступает минута, когда его как будто озаряет! Так и говорят: будто озарило. Так вот, вся штука в том, что не будто! Если бы Толстой или любой другой писатель мог отрешиться от своего эго и слушать только голос…

– Вы имеете в виду сосредоточение? – перебила она.

– Примерно, – сказал он, недовольный.

– Но когда писатель пишет, он как раз и отрешается от своего эго, он именно слышит голоса и живет жизнью вызванных им духов…

Кажется, разговор приобретал тот самый абстракт-ный характер, к которому стремился собеседник.

– Ну да. Но вы слышали такое выражение: диктует высший голос?..

– Значит, что же, только записать? – снова не удержалась она. – Зачем тогда? Писать зачем? Писатель, насколько я понимаю, выражает свою муку и с этим идет к людям, которые мучаются примерно тем же… А если этого нет, весь опыт жизни, сострадание, все теряет смысл!..

– Возможно.

– Но чем и зачем тогда жить? Писателю?..

– Путь к познанию бесконечен, – сказал он. – И может оказаться, что все, занимавшее нас, на самом деле мелко и суетно. Важно и истинно другое. И чем больше мы познаем это другое…

– Да что? Что другое?!

– Вы узнаете, если будете последовательны, – ответил он. – А писательский эгоизм – пустое.

Она задала самый важный вопрос:

– Вы испытываете покой?

– Да, – тотчас откликнулся он.

– Это главное. Потому что… потому что тоска, тревога и отчаяние…

– Вы сможете избавиться от них. Если захотите. Другое дело, что не все хотят.

– Почему? – спросила она.

– А вы уверены, что хотите?

– Н-не знаю… – сказала она нерешительно.

– По крайней мере, честный ответ, – улыбнулся он, и лицо его вдруг сделалось совсем юным. – Другие отвечают твердо и обманывают. Потому что обманываются…

Он опять ушел куда-то и стал недоступным. – Вы помните Джоконду?

– Да, а почему вы спросили?

– Там есть покой. Потому что ее продиктовал Леонардо высший дух.

Она почувствовала, как снова навалилось все тяжелое, что теперь всегда пребывало в ней.

– Я устала, простите, – честно сказала она.

Он тотчас встал.

– Видимо, я в чем-то ошибаюсь.

– Нет-нет! – воскликнула она.

– В вас или в себе, – продолжил он упрямо.

– Ну вот, теперь вы недовольны мной, – Она улыбнулась ему.

Он не принял улыбки.

– Собой.

– Это еще хуже. – Она близко подошла к нему. – Пожалуйста, не надо, я вас прошу. Просто я быстро утомляюсь. У меня устает мозг. Вы должны понять. Я два месяца не выходила из дому. Сначала больничный… потом отпуск… Все в порядке, честное слово. Мы с вами даже почти…

– Что почти? – спросил он резко.

– Подружились, – храбро ответила она. – Я рассказала вам про свое, вы про свое. Я говорю про Толстого. И про Джоконду… Я на самом деле нуждаюсь в вас. Я в вас нуждаюсь!..

– До свиданья! – оборвал он разговор.

Она плохо провела ночь, день и следующую ночь. Было горько и стыдно. Ничего не хотела себе объяснять. Не имело никакого смысла. Ничего не возвращается. Ничего не могло вернуться из того, что имело для нее смысл.

Этот мальчик, с которым познакомил ее брат, ни на кого не походил. Она не знала таких мальчиков. Она слышала, что теперь есть всякие. Такие, что верят в бога. И такие, что из-за бутылки или рубля могут убить человека. Работая в ведомственной библиотеке и живя больше с книгами, чем с людьми, она сталкивалась только со среднестатистическими читателями, в том числе молодыми.

Сын не был среднестатистическим.

Выпав из обычного течения жизни, она искала любой поддержки, и если этот непонятный молодой человек, Юрин знакомый, мог помочь ей хоть на что-то опереться…

Она была здорова, но на работе ей продлили отпуск еще на две недели – нашлись отгулы и праздники. Ее начальница, пожилая женщина, потерявшая всех в блокаду и жившая без семьи, сама все сделала, без просьб.

Теперь ей было стыдно. Как будто она ну да, ну да, изменила сыну с этим мальчишкой. Решила, что не будет больше ему звонить, и все.

Через день позвонила.

Он явился, холодный и корректный.

Она извинилась за то, что была в прошлый раз не только слабой, но и навязчивой.

– Теперь я взяла себя в руки, – сказала она.

– Я говорил вам, что на самом деле люди не так уж нуждаются один в другом, – напомнил он.

На этот раз в его напоминании не было торжества.

– Я сам как будто не очень в руках… – засмеялся он.

– Не надо, – попросила она. – Я спокойна. И вы сейчас успокоитесь. Не правда ли, какие странные связи образуются иногда между людьми?

– Что вы хотите этим сказать? – насторожился он.

– Ничего, кроме того, что мы почти научились разговаривать. Такое чувство, что мы умели это делать задолго до того, как встретились. Поэтому смогли заговорить о том… о чем не говорят… Например, о смерти. А в то же время это напряжение…

– В этом нет ничего удивительного, – подхватил он, – Такая связь очень напряженна.

Снова как будто между ними было то понимание, которое и пугало, и манило болезненно. Обоих?

– Мой сын… – медленно начала она.

Он не дал ей продолжить, перебив:

– Как вы проводили время?

– Как обычно, – она пожала плечами.

– До сих пор в отпуске?

– Да. Но есть новость.

– Какая?

– Я хочу пойти в театр. Первый раз захотелось выйти. Тогда Юра насильно меня вытащил…

– Вот видите, – произнес он неопределенным тоном.

– Мы с сыном ходили иногда в театр, – призналась она. – Реже, чем хотелось бы…

– Я не люблю театра, – сухо отозвался он. – Мне это неинтересно. Есть книги.

– Ну, конечно! – воскликнула она. – Но театр и музыка…

– Кстати о книгах. Вы просили принести вам, я отложил одну… А потом вышел без нее.

– Почему?

– Так мне показалось. Показалось, что вам не нужно.

В его натянутом тоне было что-то, что заставило сказать как можно мягче:

– Вы ошиблись. Я ведь просила.