Текст книги "Ушел и не вернулся"

– Как их не трепать! Я все время в напряжении, жутко боюсь что-нибудь выдать, ошибиться. Вдобавок фабричные одолевают. И еще я боюсь… пойми, вот я дождаться не могла этого свидания, приехала… а мы даже ни о чем больше не способны разговаривать, только об одном. Засело в уме как гвоздь… Что-то с нами происходит…

Мужчина помолчал, выпил третью рюмку.

– Когда все минует, Алена, будет как раньше. Лучше, чем раньше. Вместе такое пережить – это связывает крепче крепкого!

Она задумалась над его словами, в сомнении покачивая головой.

– Откуда ты знаешь? А если это будет и дальше стоять между нами? Нам захочется все забыть, чувствовать себя как все люди… А вдвоем мы же не сможем забыть… пока вместе, будем помнить. И если ты пойдешь забываться на сторону?

– А ты на другую?

– Я не знаю. Мне страшно.

Он взял в ладони ее лицо:

– Ленушка, обратная дорога закрыта. Что сделано – то сделало. Обратная дорога – в тюрьму.

– Ой, нет! Нет!

– Надо верить: все будет хорошо. Ведь пока же сбывается! Верно?

– Да, ты удивительно рассчитал.

– Ну вот. И все впереди. Будет тебе сказка. Будет парус.

– И будем счастливы?

– Будем! Что нам люди, что какой-то Горобец? Плюнь! Будем жить как хотим. И будет любовь. Ради этого ты должна выдержать. Ты выдержишь!

* * *

С арестом Горобца рабочее место следователя переместилось в горотдел. Здесь же Томин докладывал Знаменскому о новостях:

– Никто из родных и друзей не слыхал, чтобы Миловидов собирался уезжать из города. На прежнем месте жительства его остались кое-какие родственники, но, после женитьбы он с ними почти не общался. Пока все, Паша. Чем богаты, тем и рады… При допросе Горобца я тебе не нужен? Вопрос справа, вопрос слева, темп?

– Я бы не стал на него давить. Подойду сегодня на мягких лапах.

– Смотри, не набиваюсь.

Привели Горобца.

– Опять вам говорю и повторяю: про Миловидова мне ничего неизвестно! Так и записывайте! – с порога объявил он.

– Непременно запишу, но чуть погодя. Сначала давайте уточним круг ваших обязанностей на фабрике.

Повинуясь приглашению Пал Палыча, Горобец сел.

– Моя обязанность заведовать. Если теоретически.

– А на практике?

– На практике весь склад на мне. Даже погрузка часто своим горбом.

– Отчего так? Не хватает рабочих рук?

– Совести у начальства не хватает. Пользуются, что я здоровый как лошадь. Горобец – ко всякой дырке затычка. Оборудование получить – Горобец. Харчи для столовой – опять же Горобец.

– Учет на складе ведете тоже вы?

– На то Захаров есть, инвалид.

– И как он фиксирует поступление ткани из сушильного цеха?

– Обыкновенно, – буркнул Горобец. – Чернилами.

– Понятно, что чернилами, меня интересует процедура. Ведь ткань впервые метруют при передаче на склад. Тут и возникает метраж, который потом учитывается по документам.

– А я при чем?

– А при том, что неучтенные излишки, минуя ваш склад, не реализуешь. Тихо, тихо! – усмирил он вскочившего было Горобца.

– Миловидову поверили, да? – сжал тот кулаки. – Да почему ж вы ему, собаке, верите?! Пускай бы он попробовал чего доказать! Вы ж ничего не знаете!

– Боюсь, доказать он уже ничего не сумеет. Жена рубашку опознала. Кровь на рубашке совпадает с кровью Миловидова. – Пал Палыч положил на стол акт экспертизы, показал, где прочесть. – Заодно прочтите вот эти показания… Теперь эти… И еще эти.

Не нашлось друзей у Горобца. Даже и собутыльников, потому что предпочитал пить один. Досаждал он окружающим своей грубостью, бранчливым нравом. И хотя, действительно, вкалывал крепко, но симпатии ни у кого не вызывал. А во хмелю бывал агрессивен и многих успел разобидеть. Теперь ему припоминали одно худое, возможно, с преувеличениями: причина ареста его, само собой, не утаилась от горожан и бросила черную тень на все его прошлое.

Горобец, предыдущими вопросами настроенный опровергать свою причастность к хищениям, от внезапного поворота разговора потерялся. Кряхтя и постанывая, читал он отмеченные места в протоколах допросов сослуживцев и соседей.

– Ну это уж… Нет, чего говорят, а? Жена ушла по причине побоев. Да она – две лучинки, соплей склеенные, где ее бить? Мать больную она поехала выхаживать!.. Ну люди, ну злыдни…

Дочитав, поднял на Знаменского ошалелые глаза:

– Выходит, я кругом виноват? Он, значит, меня уличил. Я его с умыслом к себе зазвал. И, значит, пустил ему кровь, пока он доказать не успел. Так оно получается?!

Поведение Горобца, интонации, жесты в чем-то не соответствовали самочувствию человека, знающего за собой страшную вину. Отчасти потому и одолевало Пал Палыча некое сомнение относительно расследуемого «сюжета». Но факты пока однозначно свидетельствовали против Горобца.

– Получается, я сволочь, каких земля не рожала, да?!

Знаменский развел руками:

– Сами видите, как складываются улики.

– Да тут все наизнанку вывернуто! Слушайте, что было. Он нахально приперся. Извини, говорит, днем погорячился. И кадушку попросил под огурцы. Ну, понятно, я его послал. Хотел в зубы дать. Но… вроде удержался, не дал… Вспомнил я, отчего шум был: он стал рассказывать анекдоты какие-то. И тут начал кричать «караул!». Из анекдота это, про бабу, которую насилуют.

– Вам кажется достоверным, что Миловидов пришел за кадушкой?

– А что?

– Весной кто же солит огурцы?

– А… почем я знаю… попросил…

– Видите ли, Горобец, то, что вы говорите, противоречит и логике, и всем остальным показаниям.

– Да чего стоят их показания! Коли на то пошло, зачем меня Миловидов обозвал? Чтоб от себя подозрение отвести! Он сам первый казнокрад и есть!

– Вот как? – скептически усмехнулся Пал Палыч.

Нескладный сидел перед ним человек и защищался нескладно, неуклюже.

– А за что ж я от него каждый месяц пять червонцев имел? – в запале выкрикнул Горобец.

«Гм… Похоже, действительно имел. Интересно».

– И что вы должны были за эту сумму делать?

– Смеетесь, гражданин следователь. За такие деньги разве делают? Кто делает, тот вдесятеро имеет.

«Возражение резонное».

– Хорошо, чего вы не должны были делать?

– Ничего лишнего. Дальше склада не смотреть.

– Если вы обязались чего-то не замечать, то знаете, чего именно.

– Не задумывался, – явно соврал. – Ихняя каша, им и хлебать.

– Допустим, Миловидов платил, вы не задумывались. За что тогда ругали его почем зря? Говорят, с языка у вас не сходил.

Горобец помялся.

– Из-за денег… хотел больше…

– Так вот – ни за что?

– Всем вы верите, а мне – нет! – вскипел Горобец. – Алена-то, гляди, какая зараза, как она вас обошла! Глазами похлопает – и верите! Думаете, такая уж она простенькая, такая мягонькая? А если я скажу, что у ней хахаль есть?!

Опять он сделал ложный шаг. Пробудит мимолетное к себе доверие и тотчас сам его загасит.

– Ах, Горобец, Горобец. Чем это поможет? Ведь это вас Миловидов обвинил в хищениях, от вас люди слышали его крик, у вас нашли окровавленную рубашку… И раз уж зашла речь о хахале, вы, кажется, напропалую ухаживали за Миловидовой до ее замужества. Было?

Горобец отвернулся, покривился.

– Мало ль по ней парней сохло… пока не привезла своего курортника.

* * *

Зина уехала. Сразу быт приобрел холостяцкий характер, хотя женщины продолжали пританцовывать вокруг Томина. Он сделался городской знаменитостью после обнаружения злосчастной сорочки.

– В жизни мне так задешево не доставалась слава, – посмеивался он. – Упиваюсь популярностью.

Иногда он куда-то пропадал в приступе сыскного рвения, но появляясь, отмалчивался: терпеть не мог рассказывать, что да как, если брал ложный след.

Намерение его поблаженствовать было изрядно подорвано историей Миловидова, но в остаточном виде все же проявлялось. Город и речные берега утопали в цветущей черемухе. Под ногами словно завивалась от ветра снежная пороша. С сумерек налаживали соревнования соловьи. Как тут не побродить без всякой цели? Потом себе не простишь.

Побывал он и в «как за границей» за оврагом. Впечатления срезюмировал коротко: «Бедные козы!» Некоторые барачные переселенцы взяли с собой живость и держали на балконах, так как «курятники и свинюшники» власти категорически запретили.

За вечерними чаепитиями, случалось, дурачился, стараясь развлечь Знаменского. Однажды притащил откуда-то дверную ручку и, приставив к брюкам пониже спины, потребовал немедленного определения: как называется?

– Старший инспектор Томин… с ручкой, – нашелся Знаменский.

– Короче и точнее!

Пал Палыч назвал короче.

– То-то же! – хохотал Томин. – Нечего стесняться русского языка.

Доложившись Скопину, Пал Палыч получил разрешение назначить на фабрике ревизию, а сам с наличным составом горотдела включился в многодневный обыск у Горобца. Никто из здешних не обязан был ему помогать, но помогали на совесть, запуская собственные дела – и служебные и домашние.

Пал Палыч ждал хотя бы звонка от Зины, понимая, впрочем, что так скоро экспертиза результатов не даст, тем более Зина займется ей впервые.

Удивительный она все же человек, удивительный криминалист! Хороших экспертов немало, есть превосходные. Но как обычно бывает? Следователь ставит конкретную задачу – эксперт ее решает (в меру опыта, ума, интуиции). То есть следователь спрашивает, эксперт отвечает.

Зина же всегда в гуще дела, всматривается в него снаружи и изнутри, анализирует, фантазирует – и по своей инициативе выискивает вопросы, ответ на которые развязывает самые тугие порой узлы. И сколько всего держит в голове! А если чего не знает, то мигом найдет, где или у кого узнать.

Надо зарубить себе на носу: не заставлять ее проделывать скучную работу. Раз она Зине скучна, значит, вообще ненужная, пустая. У Зины обостренный нюх на главное в ситуации, в загадке; на особо скрываемое. Не интересно ей было считать нити на квадратном сантиметре, и нечего было томить ее обществом Валетного… Валетный, между прочим, какой-то пугливый и перевоплощенный. Мало бывая сейчас на фабрике, Пал Палыч видел его несколько раз, но тот избегал встречи.

Действительно, после того как Миловидова обрушилась на него с подозрением, будто они с Горобцом прикончили ее Сергея, Валетный не мог преодолеть опаски перед следователем.

Зато с Зуриным он секретничал в эти дни чаще прежнего. И один из разговоров был до того волнующим, что даже Зурина проняло.

– Петр Иваныч, Митька-киномеханик смылся! – налетел Валетный посреди фабричного двора.

– Кто сказал? – приостановился Зурин.

– Я знаю, раз говорю! Еще в пятницу! Понимаете? В четверг Сергей пропал – наутро Митька смылся! Будто бы по телеграмме: бабка при смерти. А кто ту телеграмму читал?

– Ну это еще…

– Не обошлось без него, Петр Иваныч, не обошлось! Недаром Алена на мои слова завелась с пол-оборота!

– Погоди. – Зурин поразмыслил. – Митька да Алена, да Сашка Горобец. Чего выходит?

– Глубокая тайна, Петр Иваныч. Кроссворд!

– Ты, Илья, давай остынь. Помолчи. Я соображу.

Сообразив, Зурин оглянулся и сказал:

– Значит, так. Если практически – нам с тобой один шут, кто кого. Наша забота другая.

– А я бы на нее звоночек в милицию, – мстительно предложил Валетный. – Чужим тонким голосом.

– Чтоб те язык откусить! Зацепят Алену – первые без порток дойдем!

– Ладно, молчу. Но в принципе если бабам такое спускать…

– Зачем спускать? Дурья ты башка. Под этот козырь мы из нее душу вытрясем!

(К чести Томина заметим, что отъезд Митьки давно не был для него новостью. Особого значения Томин этому событию не придал, но все же выяснил, что бабушка киномеханика еле дышит, и он, естественно, останется до похорон и поминок.)

* * *

Приехала жена Горобца: курносенькая, щупленькая, робкая, с детски-бесхитростными повадками. И, сидя на краешке стула перед Знаменским, изумленным, трепетным полушепотом свела на нет добрую половину дурных отзывов о муже.

Сам Горобец упрямо дергал кадыком и топтался практически на прежних показаниях. Новых улик против него Знаменский не находил, напротив, выныривали некие детали, делавшие всю историю жестокой вражды и мести какой-то невразумительной.

Словом, версия поползла.

– А была нудная провинциальная история, – подначивал Томин. – Он, она и оно воровали сукно. И кто-то не вернулся вовремя домой…

Вдруг без предупреждения, никем так скоро не ожидаемая, вернулась Кибрит. Мужчины засуетились, пытаясь придать столу более цивилизованный вид (садились ужинать). Она сказала нетерпеливо:

– Бросьте, неважно. Все это потом.

Скинула туфли, взяла бутерброд с котлетой, чашку чаю и потребовала новостей.

Доклад Знаменского был короток:

– Каждую щель в доме Горобца, каждое полено, все сараи, колодец и остальное – все обследовали. Может быть место кровавого убийства без следов крови?

– Риторический вопрос.

– Значит, Зиночка, если оно произошло, то не у Горобца, это во-первых. И, во-вторых, я засомневался, что он причастен к воровству. А если разоблачений Миловидова он не боялся, то прежний мотив убийства отпадает.

– Отлично, – усмехнулась Зиночка.

– Иронизируем, – упрекнул Томин. – А что ты-то привезла? Ведь не экспертизу же?

– Нет, но кровь по методике мультгрупп обещали проверить. А привезла я вам Мишу и Машу, – Кибрит достала из сумки и вручила друзьям по кукле.

– Рост – сорок сантиметров, телосложения хилого, особые приметы – идиотская улыбка, – прокомментировал Томин, вертя в руках Мишу. – Это подарок?

– Нет, Шурик, это вещдок. На нем брючки из «морской волны». Эти куклы продаются в соседней области: Маша стоит шестнадцать рублей, Миша – десять. Но в Мишином ценнике к нолю пририсовывают маленький хвостик вверх и пускают обоих по одной цене. За это Миши с Машами были арестованы и направлены к нам в НТО. Для экспертизы ценников. Ну мне на всякий случай и сказали, потому что изготавливают их здесь, в городе.

– Кто? – быстро спросил Пал Палыч.

– Комбинат бытового обслуживания, в просторечии – бытовка. Вся кукольная одежонка пошита из материала фабрики, списанного в брак. И, главное, кукол обнаружили в торговле раза в три больше, чем их произвела бытовка по документам!

– Неучтенный брак! – Томин с полупоклоном вернул Мишу Зине.

– А браком заведует Валетный, – добавил Пал Палыч.

– Угу, мой милейший поклонник.

Вооруженный новыми фактами, Пал Палыч взялся за телефон:

– Здравствуйте, Знаменский. Кто из наших ревизоров поближе?.. Добрый вечер, Иван Арсентьевич, срочная просьба. Подберите все, что есть по передаче фабричного брака посторонним организациям… да, пожалуйста, сегодня же. И сразу пришлите мне… – Положил трубку, полистал записную книжку: – Товарищ Потапов?.. Хорошо, что застал. Часа через два потребуется Валетный в горотделе… Договорились.

Он сгреб в охапку кукол:

– Как, ребятки, потолкуем с дядей Валетным? Учиним ему сочный допрос!

– Паша, оставь этих уродов в покое. Чему обрадовался? Давайте не забывать о главном. Неучтенный брак – одно, а первосортное сукно, которое накрыли в магазинах, – совсем другое. Или недопонимаю?

– Допонимаешь, Шурик, – улыбнулась Кибрит.

– Плюс пропавший Миловидов. Вот о чем надо думать!

– Будь добр, посмотри на меня внимательно, проницательный сыщик! Вон Пал Палыч, я вижу, догадывается.

Томин приставил к бровям ладонь, посмотрел, как из-под козырька, на Зинаиду, на Пашу. Оба предвкушают нечто. Зинаида готовится сообщить, Паша – услышать.

– Ох, хитрющая из женщин! Выкладывай, не томи.

– Я еще раз посмотрела то сукно. Оно все в небольших рулонах и без хазовых концов.

– Каких, пардон?

– Наружный конец рулона, Шурик. На нем ставится штамп фабрики и пломба. И мало того, что без хазовых концов, но и линия обреза не машинная – ручная.

– И что сие означает?

– Пусть Пал Палыч скажет, объективно.

– Просто ножницами отрезают куски от рулонов! С того конца, который потом закатывается внутрь!

Кибрит кивнула: мнения совпали.

– Но в таком случае рулоны укорачиваются, – возразил Томин в сомнении.

– А это никого не волнует. Принимают-то по весу, а сдают по метражу.

– Очень мило, – Томин даже несколько опешил. – Два аса с Петровки считали тут с лупой какие-то нити, гонялись за цифрами и мудрили, а у вас под носом примитивно орудовали ножницами?

– Небось и продолжают орудовать, – подал голос Пал Палыч. – Нельзя, чтобы в документах разом подскочила длина рулонов.

– Но сколько можно вот так, с провинциальной наглостью, нарезать?

– Если от каждого хотя бы второго рулона, Шурик, то ого-го! – заверила Зина.

– Вижу только одно подходящее место, где украсть, – сказал Пал Палыч. – После сушки, но до метрования и передачи на склад.

– А сушкой у нас командовал пропавший Миловидов. Значит, в его хозяйстве и отрезали! – заключила Зина.

Вот тебе и загадка-разгадка. И наконец-то оделся плотью противник, которого Знаменский тщетно высматривал в директоре фабрики, в Зурине, Валетном, Горобце. Настоящий противник – организатор дела, его толкач, его хозяин.

Наступил момент, когда все обстоятельства, как стеклышки в калейдоскопе, складывались в новый узор.

– Значит, Миловидов… – произнес Пал Палыч с некоторым даже облегчением. – Что и утверждает Горобец, которому я не верил.

Это давало всему крутой поворот. Надо было сесть и подумать, чтобы не пороть горячку.

Друзья сидели и думали вслух. Думали как один человек. Кто-то начинал фразу, другой подхватывал, третий уточнял.

– Если Горобец не соврал, то ведь не исключено…

– Что рубашечку подбросили!

– Предвидя обыск.

– Предвидя, насколько ситуация будет против Горобца.

– Заранее зная, что она будет против Горобца.

– То есть ситуация создана!

– Но кем?..

И тут Томин схватился за голову:

– Ой-ой… Позор!

– Что, Шурик?

– Лопухнулся я… Ведь была мелочишка, которая не лезла в общую картину! Что Миловидова говорит? «Ушел. Я сидела, ждала его к ужину». Но, по словам соседки, Миловидова в тот вечер раза два выходила, даже вроде бы с сумкой! Молода-ая вдова Алена Дмитриевна… А одну ночь она у матери ночевала – со слов той же соседки, Ольги Фоминичны… Ой-е-ей!..

Мать Миловидовой нянчила внучат у старшей дочери в поселке километров за пятьдесят от города. И Томин, заслушавшись соловьев, не потрудился повидаться с ней и проверить факт ночевки. Да и то сказать, кто бы заподозрил во лжи неутешно оплакивавшую мужа женщину!

 
Молодая вдова Алена Дмитриевна…
 

(Фраза эта из лермонтовской «Песни про купца Калашникова» помнилась Томину с давних лет, когда он декламировал «Песню» на школьной сцене. Класса до четвертого ему мнилось, что впереди – блестящая актерская карьера).

* * *

Не ведая об опасности, нависшей над Валетным, Зурин самолично отправился «вытрясать душу» из Миловидовой.

– Здравствуй, милая, хорошая моя, – поприветствовал он ее с порога.

– Ой, не до вас мне, Петр Иваныч! – ощетинилась та.

– Для эмвэдэ время есть, а для меня нету? Этак, красавица, негоже.

Расставив локти, она загородила Зурину дорогу.

– Да о чем нам с вами говорить?

– Но-но, ты своим бюстгальтером не пугай, есть о чем говорить! – Он решительно протиснулся в комнату. – Некстати, Алена, ерепенишься, я к тебе со всем сочувствием. Ну только нашего с тобой вопроса это не меняет.

– Какого еще вопроса?

– Не виляй, понимаешь, все ты понимаешь. Деньги, что у Сергея были, – общественные, надо их разделить по справедливости.

Миловидова пренебрежительно повела полными руками.

– Выходит, вы ко мне по общественной линии? Общественник?

– Вот змея… С мужем твоим, хоть и пришлый, всегда честно делили. А ты же коренная, наша – и на тебе!

– Я ваших счетов не знаю, что вы там делили. И дел ваших знать не знаю. Вы со мной советовались? Нет, Петр Иваныч, дверь закрывали. То ли водку пили, то ли в карты играли – мне неизвестно!

– Алена, мы тебе хорошо предлагаем, не дури. Бери треть. Остальное верни людям.

– Я теперь вдова, о себе должна заботиться.

– Да ты прикинь – тебе ж столько и не нужно! Ну?

Миловидова присела перед зеркалом, поправила выбившуюся прядь волос, прошлась пуховкой по лбу и подбородку. Она была в расцвете лет и красоты, а последние дни, полные опасностей, борьбы, притворной и непритворной муки, придали лицу что-то по-новому притягательное. Той женщине, что смотрела на Миловидову из зеркала, любое царство было впору.

И Миловидова поднялась и окинула замухрышку Зурина уничтожающим взором.

– Ой, мудрец! Ой, до чего головушка-то разумная! Да откуда вам знать, сколько мне чего нужно?!

– Сильна… – пробормотал Зурин после паузы, почесывая в затылке; он впервые узнал Алену такой. – Грешил я, что Сергей лыжи навострил, но теперь по тебе вижу, что… да-да… Гляди, баба, пожалеешь! Не доводи до крайности!

– Нет у меня денег. Обыскивайте!

– Где ж они, интересно, есть? Или Митька увез?

Алена ответила с наглой ленцой:

– Если Митя что увез, с него и спрашивайте.

– Так. Издеваешься. Ты у меня под вышку пойдешь, стерва этакая!

– Ну уж… Ведь Горобец-то сознался! – Миловидова победоносно прошлась перед Зуриным, покачивая бедрами. – Извинитесь-ка за «стерву», Петр Иваныч.

Зурин от такого заявления потерял почву под ногами и сорвался почти на слезливость:

– Я тебя вот такой девчонкой помню… Ну ладно, ну подавись – извини… Аленушка, хоть ребят моих пожалей, если совести нету! – И, ужасаясь, простонал: – Я третий месяц на зарплату живу!..

* * *

Валетный сидел в милиции, собрав все свое мужество, сколько его нашлось в пугливой, не привыкшей к испытаниям душе. Он взбадривал и заклинал себя не потеряться, не поддаться на уловки Знаменского, не сболтнуть ни крошечки лишнего. И не бояться, не бояться, не бояться, ведь ни сном ни духом не виноват он в убийстве Миловидова! А что разговор пойдет о Миловидове, не о фабричных делах, казалось несомненным: фабрикой Знаменский и занимался на фабрике, фабричных в милицию не таскали.

Чтоб Алене провалиться! Чтоб ее, гадину, вместо Сергея!.. Ну зачем натравила следователя, сумасшедшая баба? Ведь он, Валетный, не только невинен – сам от исчезновения Сергея в диком убытке! И ничего о нем не знает – о живом ли, о мертвом. Вот! Это тоже надо крепко помнить: о живом Миловидове он ничегошеньки не знает. Приехал, жил тут, работали вместе, знакомы, конечно, – все. Больше ни во что не вдаваться!

И держаться вежливо, разумеется, но боевито. Как Зурин велит: уши не прижимать!

Настроившись подобным манером, Валетный выступил было с протестом:

– Я удивлен, товарищ Знаменский. Время вечернее, ко мне только-только гостья – и вдруг сотрудник в штатском и почти что «пройдемте»!

Знаменский (в отличном расположении духа) поцокал сочувственно языком:

– Прошу прощения. Загорелось вас увидеть.

– Что за спешка? Уже не говоря, что пострадала честь женщины, но и я лично имею право на отдых после трудового дня. Даже записано в конституции, насколько понимаю, право на отдых ну…

– После трудового дня, – договорил Пал Палыч, окончательно развеселившись, – умного человека приятно послушать. Но вот представьте – сижу я в гостинице и думаю: сколько можно возиться с этой фабрикой? Тоска смертная! Надо, думаю, позвать умного человека и попросить по-хорошему: сделайте милость, расскажите, пожалуйста, как вы воруете? Умный человек – если умный, – он мне расскажет, а за чистосердечное признание снисхождение полагается. Дальше – как суд решит, а пока пусть спит дома, дам принимает.

У застигнутого врасплох Валетного отвисла челюсть. Выходит, не про Миловидова речь?! И все его боевитые приготовления впустую? Мать честная, что делать?!

Между тем Пал Палыч достал Мишу и Машу и усадил справа и слева от себя на столе.

– Вы следите за моей мыслью, товарищ Валетный?

Куклы для Валетного – словно удар под дых.

– Я?.. Да, я… я слежу…

– Отлично. Но кого же, думаю я, позвать? И вспоминаю, что есть на фабрике начальник ОТК. Светлая голова. И я зову вас. Вы, я уверен, должны все понять. А, Илья Петрович?

– Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…

– Я подскажу. Мы вот втроем подскажем. Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. – Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. – Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! – наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: – Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?

Тот беспомощно молчал, уставясь на Мишу с Машей.

– Товарищ Валетный, мы с детишками к вам обращаемся.

– Ко мне?.. Неисправимый брак мы вырезаем… – пролепетал Валетный. – Остатки идут в лоскут…

– Очень занимательно. Этот лоскут сортируется?

Валетный прокашлялся.

– Сортируются, – обреченно подтвердил он. – До двадцати сантиметров брака на квадратный метр считается мерный лоскут. Больше двадцати – весовой лоскут.

– Слышите, ребята? Сейчас мы во всем разберемся. Итак, мерный лоскут и весовой лоскут. Их дальнейшая судьба? Ну-ну, смелей, Илья Петрович!

– Да… сейчас… Мерный сдаем в бытовку. Весовой – во «вторсырье». Или списываем на обтирочные концы.

– Ага. Понимаешь, Машенька, в хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Что ты говоришь? Вы слышите, Илья Петрович?

– Я?.. Нет, я…

– Она говорит, на юбочку пошел не мерный, а весовой лоскут, который вы сами списали на обтирочные концы. Это, Машенька, серьезное обвинение. Ах, у тебя есть и накладная? И у Миши тоже? Посмотрим… – Пал Палыч выдвинул ящик стола, достал накладные. – Вот видите, Илья Петрович, и свидетели налицо и вещественные доказательства. А вы человек умный.

– Я?.. – Умный человек был на грани истерики; хоть бы сколько-то, хоть сколько-то оправдаться! – Я ничего не делал, поверьте! Только подписывал брак! Я мог ошибиться! Войдите в мое положение, Пал Палыч!

– Могу предложить единственное спасательное средство – абсолютную откровенность.

– Да, я расскажу… Меня втянули. Это Миловидов виноват! Меня заставили! Миловидов и Зурин. Они нарочно гнали на перекрас, чтобы запутать учет. И в сушилке делали перекал на барабанах, если было куда пристроить брак… Я и денег-то не видел. Копейки, честное слово. Ну, рубли… Все шло через Миловидова, все расчеты, реализация – все!

– А как вывозилось то, что отрезалось от рулонов?

«И про это знают!» – ужаснулся Валетный.

– Вместе с лоскутом… – прошептал он.

Деталь ложилась точно в версию: «левые» рулоны не проходили через фабричный склад, так как лоскут отгружали прямиком из сушильного цеха.

– Так-ак. Чрезвычайно полезно поговорить с умным человеком… А что вам известно о судьбе Миловидова?

– Мне?.. – Опять все в голове кувырком. – Но… его же, говорят, Горобец кокнул? А может, Митька-киномеханик с Аленой на пару… Я ничего не знаю! Если Алена на меня наклепала – все вранье! Он приезжий, ну работали вместе, были знакомы, конечно, но больше никаких отношений… – это полезли первоначальные заготовки. Валетный сообразил, что запутался, и умолк.

* * *

Назавтра Горобца, не верившего своему счастью, освободили из-под стражи.

– Не в обиде на нас? – спросил Пал Палыч.

– Что вы! Я когда в КПЗ рассказывал, что и как, мне говорят: «Хана тебе, дядя!» Спасибо, что разобрались.

И он нерешительно двинул вперед правую руку. Знаменский охотно подал свою, стерпел крепкое до хруста пожатие.

Совсем иной человек стоял перед ним посреди кабинета. Будто даже похорошевший, хоть и небритый. Неведомо, надолго ли «иного» хватит, не до первой ли рюмки. Но сейчас он являл поистине неправдоподобное зрелище – то был радостный, довольный жизнью Горобец.

– Уезжать вам пока нельзя. Вот здесь распишитесь: подписка о невыезде до конца следствия.

Горобец поставил красивый автограф.

– И жену-то больше не бейте.

Горобец, уразумев шутку, оскалил в улыбке лошадиные зубы.

– Все, – подытожил Знаменский. – Свободны. Только признайтесь на прощанье по секрету, отчего вы так испугались обыска?

– Аппарат я начал ладить в курятнике… – потупился Горобец, – для самогону.

Тут стремительно вошел Томин, сказал Горобцу: «Погодите», – отозвал Знаменского и зашептал:

– В четверг уехала от матери в двенадцатом часу ночи. Домой вернулась только утром.

Они обменялись взглядом, Пал Палыч понял, чего ждет от него Томин, и ждет справедливо. Но спросил с некоторым усилием, так как спрашивать ему было все-таки неприятно:

– Александр Кондратьевич, вы, помнится, заявили, что у Миловидовой… кто-то есть. Это со зла? Или от кого слышали?

– Нет, не слышал. Больше, конечно, со зла.

У Томина вырвался разочарованный жест, и Горобец воспринял это как упрек.

– Нет, ну я не то чтобы нарочно ее оболгать. Мне так почудилось.

– Почему?

– Да видел ее в Лесных полянах. Поселочек такой тут в стороне, километров тридцать пять. Ехал на автобусе в подшефный совхоз. Гляжу, Алена чапает. У ней там двоюродная сестра с мужем дачу держат. Вот, думаю, баба! Только-только мужик запропал, а она уже бежит!

– Днем видели?

– С утра. Дня за три, что ли, до того, как меня забрали.

– А если она искала мужа – по родственникам, знакомым?

– Да ведь как шла-то, как шла! Невозможно смотреть!

Нехитрый этот аргумент произвел, однако, должное впечатление. Горобца отпустили, а Томин со Знаменским сели и подумали.

* * *

Первый пункт намеченного ими плана Томин осуществил, когда привел в горотдел Миловидову.

– Александр Николаич, голубчик, что мне хочет сказать Пал Палыч? – выпытывала она. – Так сердце колотится…

– Не знаю, Алена Дмитриевна, Пал Палыч – человек-загадка, – отделывался Томин. – Простите, ваш муж не был ревнив?

– Я не давала повода.

– Похвально. А киномеханик уволился? Или в отпуск уехал?

– Заболел у него кто-то. Почему вы спрашиваете?

– Тайна следствия, – значительно изрек Томин. А спрашивал просто так почти – чтобы избавиться от ее вопросов.

Вошел Знаменский, нейтрально поздоровался.

– Передаю вас в надежные руки, – бодро сказал Томин. – Паша, я отбыл на разведку.

Разведка стояла вторым пунктом, и целью ее было посещение Лесных полян. Через несколько минут милицейский «козлик» резво катил по подсохшей и уже пылившей дороге через мост, мимо «как за границей» – на шоссе.

Тем временем Пал Палыч разговаривал с Миловидовой, и не просто разговаривал – на столе был раскрыт протокол допроса.

– Сослуживцы вашего мужа утверждают, что на профактиве он был в белой нейлоновой рубашке, – деловито и сухо сообщил Знаменский.

Меж бровей женщины прорезалась морщинка. Припоминает или придумывает, как ответить?.. Морщинка расправилась.

– Правильно. Белую я бросила в грязное, когда Сережа пришел с работы. И дала ему голубенькую.

– Пометим… Дальше. Вы хорошо помните, чем занимались в тот последний день и вечер?

Непривычный тон следователя сбивал Миловидову с толку, заставлял нервничать.

– Мм… Я что-нибудь напутала?

– Вот послушайте… – Он нашел соответствующее место в прежних показаниях: «После этого муж ушел. Я думала, что он вернется, как сказал, через час-полтора, и все время ждала его к ужину». С ваших слов записано верно?