Текст книги "Пока мы рядом (сборник)"

Ольга Литаврина
Пока мы рядом (сборник)

Пока мы рядом

Созидающий башню сорвется,

Будет стремителен лет,

И на дне мирового колодца

Он безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит.

И, всевидящим небом оставлен, —

Он о муке своей возопит.

А ушедший в глухие пещеры

Или к звездам тихой реки,

Неожиданно встретит пантеры

Наводящие ужас зрачки.

Не избегнешь ты доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть.

Н.С. Гумилев

Глава 1
Сотников

Понедельник. 27 августа

Все в этот день, как нарочно, шло через пень-колоду. С утра я, Кирилл Сотников, журналист столичной газеты «НМ» – «Новости Москвы», с трудом продрав глаза после вчерашнего «мальчишника» по поводу возвращения из отпуска, убедился, что особенно торопиться мне незачем. В редакцию я уже опоздал и придется придумывать очередные «объективные» причины, а говоря проще, заниматься враньем, чего в последнее время – увы! – и так хватало в моей жизни.

Врать я разрешал себе в основном женщинам, тем, которые особенно мне досаждали: просто хотелось избежать лишних истерик.

По отношению же к любимому делу я старался свести вранье до минимума. Поэтому я все же начал поторапливаться. Наспех перехватив чая с бутербродом (никогда не любил кофе), я выбежал из дома, надеясь быстренько домчаться до работы на своем еще вполне приличном «Лендкрузере». Но «пень-колода» упорно брала свое: невезуха продолжалась. Машина не завелась, выяснять причину было некогда, и мне, избалованному кожаным салоном, пришлось тащиться в метро, как какому-нибудь среднему московскому инженеру.

В итоге в редакции я появился поздно, в скверном настроении и с «особенной» головной болью (каждый раз наутро после дружеских посиделок казалось, что она болит как-то особенно невыносимо). Молча, перекинувшись только грустным кивком с коллегами, пробрался в свою клетушку. Вся наша большая редакционная комната была разделена тонкими перегородками на мизерные клетушки, где умещались только компьютерный стол и два стула и где подчас неплохо работалось под постоянное и привычное общее жужжание, как в июньском улье. Но сегодня мне не хотелось ни включать компьютер, ни листать рабочий блокнот, поскольку сдавать материал, договариваться об интервью, тем более ехать на место событий я был решительно не способен. «Пень-колода» не оставляла мне ничего другого, кроме тупого сидения перед компьютером и ожидания грозного селекторного окрика главредши.

Но сегодня меня подстерегал совсем другой окрик. Точнее, не окрик даже, а тихий стук каблучков от входной двери и нетерпеливый голос дружбана по совместным гулянкам Дениса Забродина – Дэна, – чья клетушка сообщалась с центральным входом:

– Кирюха! Ты все еще никак не въедешь? Тут к тебе…

Я вынырнул из угрюмого оцепенения, посмотрел сначала на соответственно помятую после вчерашнего физиономию Забродина, а потом… Я еще толком и не понял, кто стоит в дверном проеме, как внутри сначала все замерло, а потом горячая кровь плеснула прямо в мозг, закололо в сердце и в висках – на пороге стояла моя первая любовь, смысл моей юношеской жизни – Майка, Майя Миленина, Златовласка, одноклассница, точь-в-точь такая, как в нашу последнюю встречу, – тоненькая, хрупкая, легкая. Что-то в ней всегда было особенное, от чего захватывало дух, как от купания в ледяной воде.

Я тряхнул головой и протер глаза – но видение не исчезало. Наоборот, Майка, шестнадцатилетняя Майка Миленина, подошла и оказалась совсем близко, как будто и не было прошедших с той поры лет и я снова смогу пригласить ее на танец, как тогда, на выпускном…

И, только придя в себя, я осознал, что чудес не бывает, что мне скоро стукнет сорок семь, а подошедшая девушка, хотя и поразительно похожа на Майку, в чем-то неуловимом совсем другая – чуть другие черты лица, рост, а главное, глаза – холодно и жестковато смотрящие глаза абсолютно незнакомого человека.

Хорошо, что я не успел к ней обратиться. Совладав с собой, я предложил ей садиться и представился:

– Кирилл Сотников, «Новости Москвы».

– Элизабет Сименс, – чопорно и холодновато ответила гостья.

– Простите, чем обязан? – спросил я, уже догадываясь, кто эта удивительная гостья.

– Я сегодня из Лондона, господин Сотников, – продолжила девушка на довольно чистом, но с легким неопределимым акцентом русском, – вы, наверно, удивились, увидев меня. Мы с мамой очень похожи… Были похожи, – хмурясь, поправилась она, – я – дочь Ричарда и Мэй Сименс. Девичья фамилия моей матери Миленина. Вас я таким и представляла по фото. Нечто страшно важное заставило меня приехать, и именно к вам. Если нетрудно, пойдемте посидим в удобном для разговора месте, и я полностью вас информирую. Вам не запрещают отлучаться из редакции?

– О, конечно, нет! Я весь в вашем распоряжении!

Я все никак не мог отделаться от дежавю, хотя и помнил утром в зеркале свою физиономию невыспавшегося сорокашестилетнего холостяка! В лучшие дни дамы давали мне всего сорок, но рядом с этой девочкой я в любом случае выглядел эдаким «папиком». Впрочем, сейчас было не до себя. Все вчерашнее мгновенно забылось, я заторопился, как влюбленный мальчик, опрокинув стул, рассыпая бумаги, – скорее подать руку, скорее увести ее отсюда, где все клетушки словно замерли от любопытства и где она смотрелась так неожиданно и чуждо со своей неуловимо-иностранной манерой осторожно смотреть на собеседника и холодно подавать лишь кончики пальцев.

На Страстном бульваре, где находилась наша редакция, милые местечки теснились на каждом шагу, и совсем рядом – самая старая кафешка, «Сластена», где подавали отличные пирожные и кофе и где я не был с самого детства, так как с детства же абсолютно равнодушен к сластям. Сейчас мне не придумалось ничего лучшего для девушки, чем это местечко!

Мы выбрали самый отдаленный столик. Мне так хотелось подольше задержать ее руку в своей, и мы слегка замешкались возле ее стула. И тут Элизабет потянула руку к себе, и снова, как в редакции, прямо глядя мне в лицо материнскими глазами, произнесла тихо и жестковато, сразу ставя все на места:

– Господин Сотников, нам с вами предстоит сугубо деловой разговор. Времени у меня мало, так что не будем отвлекаться.

Слегка обескураженный таким холодным обращением, я, продолжая чувствовать себя старым и нелепым с этой совершенно спокойной девушкой, неловко плюхнулся на свой стул и заказал кофе и пирожные, стараясь незаметно рассмотреть ее как можно подробнее.

Сердце постепенно успокоилось, и я уже понял, что, невзирая на редкостную красоту и очевидное сходство с матерью, она и в самом деле была существом отдельным, в особенности в манере поведения и в выражении глаз. У Майки глаза были золотисто-зеленые, широко открытые и доверчивые, как бы вбиравшие в себя прихотливый рисунок мира. А у этой совсем молоденькой девочки цвет глаз даже трудно было определить, так как на меня она почти не смотрела. На мир вокруг – тоже. Глаза ее были устремлены внутрь, в себя, и оттого она казалась отстраненной и как бы всему чуждой. Словно отгорожена от всего невидимой, но прочной стеной. И это странным образом меня успокоило и поставило все на свои места. Да, мне давным-давно не шестнадцать, я уже не юнец-студент на свадьбе моего друга с Майкой, а преуспевающий известный журналист, любимец публики (женщин в особенности), имеющий большую холостяцкую квартиру, престижную машину, мужественную внешность и, как думали многие, неуживчивый, злой и циничный характер.

Окончательно придя в себя, я не спеша закурил и даже довольно нахально уставился на Элизабет – ничего особенного, обычная лондонская штучка, хотя что-то трудноуловимое все-таки не давало мне вести себя в обычной нагловато-флиртующей манере. А она, казалось, ничего не замечала. Сидела напротив меня, уставясь в чашку с кофе, и была так серьезна и даже печальна, что с меня окончательно слетели гонор, высокомерие и ерничество.

– Господин Сотников, чтобы вам стала ясна суть моей просьбы, уточню некоторые детали. Сколько лет вы не виделись с моей матерью?

– Более двадцати лет.

– Тогда, возможно, вам неизвестны некоторые подробности ее жизни. Знаете ли вы, например, что она сделала отличную карьеру фотомодели, прошла строгий кастинг, участвовала в международных показах и ушла с подиума семнадцать лет назад, по настоянию мужа, преподавателя Оксфорда Ричарда Сименса, уже беременная мною?

– В общих чертах от общих друзей… – уклончиво ответил я.

– В таком случае позвольте начать с самой сути. Думаю, нет нужды говорить, что я выбрала именно вас не случайно и что, независимо от вашего решения, сегодняшняя наша беседа должна остаться между нами?

– Как вам будет угодно, мисс Сименс.

– Итак, к сути моей просьбы. Сегодня моей матери должно было быть уже сорок шесть лет. Уверяю вас, хотя я и кажусь иногда совсем глупенькой девочкой, я неплохо разбираюсь в людях. После сорока лет моя мать перестала меняться. Даже мне она казалась совсем молодой, как будто время для нее остановилось. Поэтому, надеюсь, вы узнаете ее на фотографии, которую она просила отдать вам, если… если что-то случится.

– Что-то случится?.. – удивленно спросил я. Девочка не ответила. Открыв сумочку, она достала фото и протянула мне. Я увидел Майку в белом свадебном платье, такую красивую, что рядом с ней терялась любая женщина, – и особенную именно потому, что она как будто не осознавала своей красоты, не придавала ей значения. И словно она что-то знала, и знание это таилось там, внутри, в этих чуточку грустных, но все еще доверчиво раскрытых миру золотисто-зеленых глазах.

Задохнувшись, я быстро перевернул фотографию. На обороте Майкиным летящим почерком было написано: «Киру на память. Я так любила вас всех – Веньку, Стаса и тебя!», а внизу полузачеркнуто: «Если меня не будет…»

Пока я снова справлялся с сердечным удушьем, девочка, так же отстраненно и жестковато, продолжила:

– Я привезла вам эту фотографию именно потому, что моей матери, самого близкого мне человека, больше нет. На днях в нашем оксфордском особняке, окруженном охраной, она была обнаружена мертвой, и есть основания предполагать, что это было убийство. Единственным утешением для меня было бы знать, что убийца наказан.

Ее голос слегка дрогнул. Но она справилась с собой:

– Мы не собираемся вмешивать в дело лондонскую полицию, тем более что есть основания подозревать в убийстве ваших соотечественников. Ваши стражи порядка нам тоже не нужны. Вы – единственный, кто может провести нелицеприятное журналистское расследование и выявить убийцу, кто бы он ни был и какой бы пост ни занимал. Это я и прошу вас сделать. Наказание останется нам – мне и моему отцу…

Ее голос опять дрогнул, но и тут храбрая девочка взяла себя в руки.

– Средства для проведения расследования у вас будут неограниченные. Сегодня же мы с вами откроем счет и будем переводить на него любые суммы. Поверьте, в деньгах мы с отцом не нуждаемся…

Она помолчала, потом в третий раз за все это время взглянула мне прямо в глаза, и я увидел, как побледнело и осунулось ее лицо, как она еще юна и беззащитна и как страшно услышать ей мой ответ. Она сжала руки и выдержала мой взгляд.

– Итак, согласны ли вы найти – здесь или за границей – человека, который убил мою мать?

Никакой игре места здесь уже не было. Разом исчезли холод и отстраненность между нами. И когда я твердо выговорил: «Да!» – я услышал, как уже не «лондонская штучка», а маленькая, хрупкая, нуждающаяся в защите девчушка – дочь моей единственной любимой, Майки Милениной, – с облегчением перевела дух.

Глава 2
Бесс

Вторник. 28 августа

Я – человек несуеверный. В приметы и знамения не верю, а усредненные гороскопы и гадания из прессы кажутся мне просто ловким способом «обирания простачков». Но я абсолютно убежден в существовании некоей, как в книгах Айрис Мердок, «сети рока», объективной череды событий, не всегда зависящей от нашей воли, и верю своему внутреннему голосу, «голосу сердца», интуиции, если хотите.

Впервые я услышал «голос сердца» после окончания школы, когда в жизни нашей дружной троицы – я, Венька Ерохин, или Вэн, Стас Долбин – вновь появилась Майка. Она вернулась в наше последнее дачное лето, случайно заехав к тетке в наш ведомственный дачный комплекс в Краскове, куда родители с первого класса со спокойной душой отправляли нас на все лето под присмотр большой семьи коменданта.

И когда мы все вместе, с мамой Стаса, Майкиной теткой и Майкой, возвращались вечером с железнодорожной станции в наш комплекс «Звездочка», я впервые услышал свой внутренний голос, звучащий отчетливо и печально. Голос этот был, собственно, беззвучен, я не слышал слов, но точно знал, что он хочет сообщить мне. А он, невзирая на мою сумасшедшую мальчишескую радость от присутствия Майки, кстати, такую же радость я читал в глазах друзей, говорил, что эта девочка, на которую я боялся даже посмотреть, рядом с которой самые немыслимые красавицы из фильмов, жизни и книг казались «страшилками», эта девочка никогда не будет со мною рядом и что это дачное лето не повторится в нашей жизни.

И я услышал это так ясно, будто бы со стороны увидел и себя – высокого спортивного паренька, русоволосого и сероглазого, героя дворовых девчонок, увидел Стаса Долбина, уже тогда широкоплечего, коренастого, стриженного «под бобрик», чье лицо красила только открытая улыбка, Веньку Ерохина, кудрявого, светлого, как Есенин. И – Майку, собиравшую в придорожной траве свои любимые разноцветные дикие гвоздички, такую недостижимо близкую, с чуточку грустными зелено-золотыми глазами.

Впоследствии я приучил себя безусловно доверять внутреннему голосу, или интуиции, которая в отличие от гороскопов и гадалок никогда не ошибалась.

Я слушал его и тогда, когда следующим летом поступал в МГУ на журфак и не добрал полбалла, – голос четко сказал, что я все-таки буду зачислен. Я слышал его, когда начал встречаться с девицами, выбирая самых «престижных», и когда некоторым из них – самым красивым – я еще на первом курсе позволил приобщить себя к таинству плоти. А вскоре, при очередной встрече, независимо от того, кончалась или не кончалась она торопливой, втайне от матери, постелью, – я ясно понимал, как Шестопалов в фильме «Доживем до понедельника», что «есть ошибка в курсе корабля» и что ни одна из этих признанных красавиц не поможет мне не то что забыть, а хотя бы слегка затенить особенный облик Майки Милениной, недостижимо близкой, с букетом диких гвоздичек в руках…

Внутренний голос заставлял меня холодно хмуриться на собственной случайной свадьбе, соглашаться с женой, которую я терпел, когда она говорила об опасности ранних абортов. Он предупреждал меня всякий раз, когда я очертя голову кидался в очередную крайность, а из крайностей, собственно, и состояла вся моя жизнь.

И вот теперь, в этот самый момент, когда я твердо произнес свое: «Да!» – я столь же твердо знал, что, во-первых, главредша, никак не желающая забывать нашей короткой случайной связи, ни за что не отпустит меня во внеочередной отгул, да еще связанный с этой редкой красоткой (она, кстати, видела ее, когда мы шли к выходу из редакции); во-вторых, если заняться этим расследованием всерьез, придется забросить все дела, все публикации, связи, скандалы, тусовки – и через месяц-два мои модные имя и перо перестанут быть на слуху и, соответственно, пользоваться спросом. В-третьих, у меня, конечно, имелись кое-какие связи в охранительных структурах, но удастся ли мне воспользоваться ими для расследования, сказать трудно. Со Скотленд-Ярдом же я и вовсе знаком только понаслышке. А что, если это и впрямь убийство и меня просто оттеснят от расследования те, кому это по долгу и положено?

Все эти и множество других доводов теснились у меня в голове, а внутренний голос холодно твердил, что я никому не доверю расследование гибели Майки. Я вывернусь наизнанку, зароюсь так глубоко, как понадобится, и буду, если нужно, не спать, не есть, летать в Оксфорд, Лондон и обратно, добираться до самых верхов и подставлять свою непутевую голову, но отвечу на вопрос, заданный мне мелодичным голосом хрупкой иноземной девчушки и чуть печальными зелеными глазами на свадебной фотографии.

Итак, дорогой читатель, я взялся за расследование по просьбе английской подданной Элизабет Сименс, или Бесс, как она просила называть себя. В тот же день мы открыли вместе с нею счет в Сбербанке, и я получил изрядную сумму наличными.

А сегодня, во вторник, с утра сижу на телефоне и дозваниваюсь до нашей главредши, заранее зная ее реакцию.

Глава 3
Три мушкетера

Среда. 29 августа

Как странно в этих дневниковых записях обращаться к читателю, как будто я пишу их не для себя самого, чтобы отмечать любые мелочи в ходе расследования! Но, видно, журналистская жилка во мне неистребима. И какая, собственно, разница, пишу ли я для себя, или для Майки, или для Веньки и Стаса, которых я не видел – дай бог памяти – уже несколько лет, – или для этой милой, сдержанной английской девочки. Важно, что я погрузился в это дело с головой, как погружался в детстве в любимую книгу, и уже не могу отступить.

Бесс остановилась в «Космосе». Мы договорились встретиться у нее сегодня, в среду, но прежде мне нужно было отпроситься у главредши, моей бывшей пассии Мариши, а так как и редакционные, и мобильные телефоны были наглухо заняты, пришлось ехать самому в редакцию.

С Маришей, Мариной Марковной Суровой, я столкнулся при входе в редакцию и сразу же напросился к ней в кабинет. По ее лицу я видел, что она уже знает про Бесс и знает, о чем я хочу говорить. Лицо этой сорокавосьмилетней ухоженной женщины было некрасиво нахмурено, и на нем легко читалось начало разговора: девица ей не понравилась – слишком молода и слишком красива! – отпускать меня с ней ей решительно не хотелось, да и редакционные дела требовали, как обычно, моего внимания и присутствия. Поэтому и речи о дополнительном отпуске быть не может.

В кабинете, спокойно глядя на ее умело подкрашенное лицо, так и не ставшее мне родным, я сразу приступил к делу:

– Мариша, все, что ты скажешь, я знаю заранее. Поэтому не трать зря времени. Мне некогда объяснять, но, если ты не дашь мне отпуск, придется увольняться – такой случай.

Мариша наморщилась еще сильнее и с видимым усилием, так, что слегка дернулись губы, спросила:

– Кир, неужели ты из-за нее? Ведь на носу день города, сдача закладки Четвертого кольца, праздник 1 сентября? Отдать все Дэну Забродину, чтобы тебя сразу списали? Она хоть понимает, чего это стоит? И кто она тебе? Неужели я для тебя настолько незначима и незначительна, что даже простого правдивого слова не заслуживаю?!

Мариша наклонилась и принялась рыться в сумочке, разыскивая носовой платок. Я не выношу женских слез, не умею ничем утешить плачущую женщину, чувствую себя беспомощным и начинаю злиться.

Я раздраженно протянул ей заготовленное заранее заявление и отчеканил:

– Марина Марковна, подумайте и сообщите мне о вашем решении. Отменить я ничего, к сожалению, не могу. Погибла женщина, которую я любил. Меня просят найти убийцу. И я его, черт побери, найду! Вот и вся правда, а сейчас, извините, мне отчаянно некогда.

Я посмотрел ей в лицо, показавшееся чужим и старым, положил на стол листок и осторожно прикрыл дверь ее просторного кабинета.

Мне отчаянно хотелось увидеть Бесс. К тому же она должна была рассказать мне все подробности и обстоятельства смерти Майки.

Лето в этом году выдалось необычно жарким. Когда я вышел из душного метро на станции «ВДНХ», мне захотелось перелететь на крыльях небольшой путь до прохладного, даже несколько сумрачного, вестибюля «Космоса». Мы уговорились с Бесс встретиться прямо у входа, но вестибюль был пуст, и мне пришлось подойти к смазливой дежурной на ресепшене.

– Да, да, – закивала с дежурной улыбкой белокурая раскрашенная куколка. – Вас, мистер Сотников, действительно ждали.

– А что случилось? Где мисс Сименс? – с подступившей тревогой поинтересовался я.

Девушка, все еще улыбаясь, посмотрела на табло с ключами, сняла один и протянула мне:

– Ей пришлось срочно отъехать. Она просила дождаться ее в номере. Номер триста три, третий этаж, от лифта по коридору налево.

– Как отъехать? – Я постарался взять себя в руки, но, видимо, на моем лице что-то мелькнуло, и куколка, уже без улыбки, заученно повторила:

– Отъехать с сопровождающим. Вы не волнуйтесь, она обещала скоро вернуться. Сказала, что это минутное дело. Просила передать, что только заберет… – куколка чуть помедлила и так же заученно продолжала, глядя в свои записи: – Заберет досье господина Долбина.

– Как?!

– Досье господина Долбина, – куколка подняла на меня глаза с видом примерной ученицы, ожидающей от учителя пятерки. Ничего, кроме как взять ключи и подняться в номер, мне теперь не оставалось.

И только в номере Бесс я обессиленно опустился на диван, уже не борясь с тревогой. Я не знал, что и думать. Девочка никого не знает в Москве! С кем же она согласилась поехать? Почему уехала, не дождавшись меня, даже не предупредив по телефону? А впрочем, кто я такой, чтобы меня предупреждать и со мною советоваться? Может ли она мне доверять и почему она доверилась мужчине, с которым уехала? Откуда он узнал о ней? И какое отношение ко всему этому имеет мой старинный кореш Стас Долбин? Кроме, правда, того, что он был женат на Майке…

В любом случае мне ничего не оставалось, кроме как дожидаться Бесс. К счастью, в номер она с мужчиной как будто не поднималась, так что приготовленные на столе бумаги предназначались для меня. А бумаг – фотографий, журнальных статей, писем, даже заметок, исписанных Майкиным летящим почерком, – было предостаточно. И именно они были сейчас единственным, что могло заставить меня заглушить тревогу и ослушаться внутреннего голоса, призывавшего к немедленным действиям.

Я поудобнее устроился за столом и принялся не спеша раскладывать бумаги в хронологическом порядке.

…И наше прекрасное и ужасное детство заполонило казенный и претенциозный гостиничный номер «Космоса»…

Мы подружились со Стасом и Вэном в первом классе. Наши с Вэном семьи жили тогда на улице Серафимовича, в доме два. В том самом знаменитом трифоновском Доме на набережной, где первые этажи были почти сплошь украшены мемориальными досками и куда в свое время Сталин, «для компактности», заселял семьи правительства и партии. Про себя я всегда называл этот дом «правительственным гетто». Вообще, я чувствовал себя чуждым этим столичным высшим кругам, не любил их и не уважал «коммунистического наследия». Возможно, это было влияние моего отца, вошедшего в элитарную семью матери со стороны и ненадолго и каким-то образом попавшего под каток репрессии. Довольно долго имя его было в нашем доме под большим запретом, и запомнился он мне только благодаря большой фарфоровой статуэтке – пограничнику с собакой, – присланной мне на пятилетие, и после развода длительной болезни матери. Мать я лет до семи почти не видел, в основном навещал ее в больницах, где пахло лекарствами и строго запрещалось шуметь и бегать.

Так что в школу я собирался с большой радостью, надеясь, что там-то уж разверну свою энергию и неуемную, по мнению родных, фантазию.

Школа находилась через дорогу, на набережной, которая тогда называлась набережной имени французского коммуниста Мориса Тореза. Раньше, как говорили, в этом здании был Институт благородных девиц, и школу постоянно грозились закрыть из-за «опасности обрушения». Здание, правда, стоит и до сих пор, но, когда я учился в третьем классе, школу все-таки закрыли и нас перевели в Лаврушинский переулок, рядом с любимой Третьяковкой. И там в пятом классе мы впервые встретили Майку… Впрочем, давайте все по порядку.

Итак… Мы с Вэном жили в Доме на набережной, а Стас с матерью обитал напротив, с другой стороны Каменного моста, в нелепом кургузом желтом доме на перекрестье путей. Дом этот каждый год собирались сносить, но, как и здание нашей первой школы, он здравствует и до сих пор. Причин сдружиться у нас было вполне достаточно.

Во-первых, выражаясь языком собаководов, мы имели «сходство родословных». Со Стасом нас объединяло то, что и его, и меня наши матери растили без отцов, из-за чего даже долгое время были дружны (правда, моя мать всегда держала какую-то невидимую планку повыше головы простоватой и неухоженной Стасовой матери. Зато Стас, в отличие от нас с Вэном, получал от своей матери столько любви и заботы, что и нам двоим, будь мы ему родными, досталось бы с лихвой). А Вэн, Венька Ерохин, хотя и жил в нашем правительственном «курятнике» и даже имел как мать, так и отца, оказался самым обделенным из нас троих (даже четверых, включая Майку), так как ребенком в семье Ерохиных он был приемным, а настоящих своих родителей не знал совсем.

Во-вторых, учились мы все весьма средне, правда, по разным причинам. Долбину и Майке школьные предметы давались с трудом (Майке, как девчонке, – связанные с математикой, а Стасу с его неповоротливыми мозгами – все, где приходилось думать). А мы с Вэном охотно занимались тем, что любили, а именно: историей без заучивания дат, английским без перевода со словарем, литературой не по программе и русским – в плане совместного написания «пиратских рассказов». Все же остальные предметы мы попросту списывали, а при ответах кое-как выкручивались за счет юмора и памяти. В то же время, не желая огорчать родителей, все мы, по идее, нацеливались на вузы, по возможности престижные. Это заставляло нас все-таки дотягивать до приличного и необходимого в то время «среднего балла» аттестатов. А значит, требовало времени и сокращало наши свободные часы, вечно занятые всевозможными проделками и озорством. Здесь мы тоже не доходили до крайности: сдерживала боязнь быть изгнанными из школы – нашей престижной элитарной специализированной английской школы номер девятнадцать, носившей имя совершенно непостижимого для нас, но считавшегося страшно народным Виссариона Григорьевича Белинского. Ни тогда, ни теперь я так и не узнал, какое, собственно, отношение к образованию имел сей, как нас уверяли, «неистовый и передовой» критик, но в 1977 году школа его имени была окончена. Мы покинули ее стены (правда, с неплохими в итоге аттестатами) так естественно, что ни у кого ни разу потом не возникло желания отметить очередную годовщину окончания школы в любезном сердцу кругу одноклассников.

Из десяти проведенных в школе лет мне запомнилось довольно мало. В пятом классе, когда нашу троицу только-только влили в класс, где училась Майка, я украл у учительницы английского игрушку – пупса размером с ладонь в детских одежонках – и собирался подарить Майке, как вдруг пропажа пупса обнаружилась, и мы, все трое, вдохновенно врали, что видели в коридоре какого-то таинственного незнакомца. А когда мне со скандалом пришлось-таки вернуть пупса, Майкина тетка запретила ей даже приближаться к нам.

В седьмом классе мы на спор все втроем сократили окольный путь до дома, пройдя по Москве-реке напрямик по еще слабому льду поздней осени. Стас провалился, и хотя мы с Венькой не только вытащили его, но и самостоятельно добрались до противоположной пристани и выиграли спор, дома нас ожидал большой скандал, Стас долго болел воспалением легких, а моя мать впервые сама ходила к маме Стаса, умоляя не писать заявление в милицию. В восьмом мы, уже вчетвером, вначале даже с одобрения родителей, увлеклись книгами Брет Гарта и Фенимора Купера, а с ними и североамериканскими индейцами, впервые начали блистать свободными пересказами по-английски «Песни о Гайавате» и с гордостью делали надрезы на руках для братания кровью, даже придумали себе звучные имена. Я назывался Брэйвхарт – Отважное Сердце, Долбин – Вайтмастэнг – Белый Мустанг, а Майке досталось мелодичное имя невесты Чингачгука – Уа-та-Уа – Тише – о, тише! Правда, в итоге в конце восьмого класса все предметы, кроме английского и литературы, мы сдали на позорные тройки, и это окончательно переполнило чашу терпения Майкиной тетки, которая забрала ее из нашей школы и запретила общение с нами окончательно.