Текст книги "Пока мы рядом (сборник)"

Глава 10
Узы брака
Мистер Сименс

Суббота. 1 сентября

Звонили на мой домашний телефон, и звонок был каким-то настойчивым, как по мобильному роумингу. Правда, тогда мне было не до оценок. Я мгновенно схватил трубку.

В том, что звонит Бесс или звонят по ее поводу, сомнений у меня не было. Поэтому я довольно долго не мог врубиться, чего хочет от меня мужской голос с неуловимо иностранным акцентом на другом конце провода.

– Мистер Сотников? Это мистер Сотников, Москва? Пожалуйста, говорите громче. Я звоню из Англии, Оксфорд. Вы понимаете? Вам хорошо слышно?

– Я слышу вас.

– Мистер Сотников, меня зовут Дик, Дик Сименс. Я живу в Оксфорде и работаю руководителем кафедры университета, кажется, это так по-русски… Кстати, ведь мы с вами виделись, когда вы приезжали в Англию. Несколько дней назад к вам выехала моя дочь, Элизабет, Бесси… Видите ли, нас постигло большое несчастье – моя супруга и ее мать скончалась. Бесс убедила себя в том, что должна расследовать обстоятельства ее смерти. Она очень молода и очень наивна, и, хотя я был категорически против, она меня не послушала. Тем более что после смерти Мэй наша дочь получила и определенную финансовую самостоятельность. Я не верил и не верю в ее идеи, но, разумеется, никак не могу оставить ее без помощи. Она поехала к вам, мистер Сотников, почему-то уверенная, что вы ей поможете. Надеюсь, она не ошиблась? Надеюсь, у вас с ней все в норме, без проблем? Скажите, как ее дела, как она устроилась в чужой стране, довольна ли своим приездом? И когда она собирается обратно?

В разговоре воцарилась пауза. Сначала я обрадовался, что хоть кто-то сможет подключиться к моим поискам и разделить мое волнение. Но тут же подумал: а вправе ли я вот так, по телефону, выплескивать на человека все, что случилось? Сименс немолод, ему теперь должно быть что-то около шестидесяти, – вдруг с ним что-то случится? Да и что он сможет предпринять – там, на другом конце провода? Обратится в полицию? Но ведь именно о том, что никуда не надо обращаться, и предупреждали похитители Бесс. Что же все-таки лучше всего сделать?

– Алло, алло! Мистер Сотников, я вас не слышу! Возможно, я должен перезвонить? Ответьте, пожалуйста, я страшно волнуюсь!

Еще бы! Я подождал еще немного, колеблясь. Желание поделиться с кем-нибудь, хотя бы посоветоваться, было непреодолимым. В конце концов, он лучше знает Бесс и подскажет мне, что делать. Да и жизнь этой девушки несопоставима с чьими-то испорченными нервами – моими ли, его ли, в конце концов, зарвавшихся королей из Стасовой карточной колоды…

Я постарался говорить спокойно, четко и предельно аккуратно:

– Господин Сименс? Вы правы, это я, Кирилл Андреевич Сотников, школьный приятель вашей жены. Мы с вами когда-то, теперь уже давно, виделись. Достаточно ли хорошо вы говорите по-русски, чтобы понять меня по телефону? Не слишком ли я тороплюсь?

– О, многоуважаемый мистер Сотников, говорите совершенно свободно! В свое время я заканчивал Университет дружбы народов, русский язык – моя специальность. Вы обратили внимание, как хорошо Бесс объясняется по-русски? Я специально занимался с ней!

– Обратил, конечно, хотя мы мало общались. Я, правда, думал, что занималась с ней миссис Сименс…

– Что вы говорите? Мало общались? Простите, я понял вас правильно? Вам что-то могло помешать? Надеюсь, не «первый отдел», как в советские времена?

– Нет, конечно… Все это пройдено и забыто, мистер Сименс! Хотя… возможно, и лучше было бы встретить только такое препятствие – мы и забыли, насколько оно серьезно…

– Мистер Сотников, я знаю русский в совершенстве, но сейчас я не всегда могу вас понять. Я правильно вас понял: вы говорите, что со стороны «первого отдела» нет никаких препятствий?

– Как и нет никакого «первого отдела», каким он был в пору нашей юности! Буду говорить откровенно, господин Сименс! К сожалению, уже на второй день после приезда Бесс некие люди решились изолировать ее от всякого общения. В настоящее время ваша дочь находится у них в руках. Взамен им нужны документы нашего друга. Я делаю все возможное. Очень надеюсь, что именно сегодня смогу назначить им встречу. Необходимо, чтобы вы поняли меня правильно, мистер Сименс: одним из требований захватчиков было исключение всяких контактов с органами правопорядка. Думаю, это касается и вашей полиции…

В трубке явственно послышался какой-то треск, и наступила тишина. Я даже подумал: что, если немолодой «завлаб» – или, как там у них – «завкаф», – и впрямь завалится прямо у телефона… Мне стало страшно даже лишний раз окликать его…

И вдруг я услышал сказанное совершенно другим голосом, без особых эмоций, кратко, тоном человека, привыкшего отдавать приказы:

– Я понял вас, мистер Сотников. Смею вас заверить – можете на меня во всем положиться. Записываю адрес. Вылечу ближайшим рейсом и доберусь до вас сам.

Положив трубку, я впервые за эту неделю почувствовал настоящее облегчение. Теперь я не просто ждал звонка от похитителей – со мной были и мои друзья, и такой, по-видимому, решительный и надежный человек, каким оказался отец девочки.

«Мы сами накажем его – я и мой отец», – я вспомнил, как Бесс сказала это, – и впервые подумал, что ее врагам не позавидуешь, причем независимо от участия уже упомянутых мною «органов».

Я сгоряча хватил целый стакан водки и неожиданно вырубился. Все поплыло у меня перед глазами. Я схватил бумаги Стаса… и очнулся только утром.

Я кинулся приводить себя в порядок. А потом решил прибрать все касающиеся Бесс и Майки бумаги. Майкины бумаги я свернул в трубку и сунул в большую напольную вазу, где пылились декоративные ромашки, сделанные из настоящих подсохших лепестков, плюша и проволоки – любимое украшение бабки, доставшееся мне по наследству. А когда хватился записок Стаса – не нашел их ни на столе, ни по ящикам и тумбам. Я успокоил себя тем, что четко помнил: вчера спьяну я вроде специально надежно припрятал их, чтобы потом, в безопасности, дочитать…

Сколько раз потом я ругал себя и свою дурь, и эту глупую пьянку в одиночку, и это похмельное самоуспокоение. Ну почему я не отыскал и не дочитал записки Стаса утром? Ведь времени у меня было достаточно? Почему, в конце концов, не набрал Венькин номер, не оставил ему какое-нибудь сообщение о своих планах? Ведь в ожидании Сименса у меня опять проклюнулось стойкое чувство близкой опасности – пришлось даже запить кофе рюмочкой, чтобы приглушить его. А это-то и стало моей самой большой, точнее непоправимой, ошибкой!

Правда, узнал я это значительно позже. А пока полностью «отлакировал» свой внешний вид и буквально прилепился к телефону, ожидая хоть каких-то сведений о Бесс, и мысленно поторапливал Сименса включиться в наш дальнейший план.

Я был готов к встрече с англичанином (не нашел только бумаги Стаса, но твердо знал, что деться им здесь просто некуда), чувствовал, что он появится очень скоро. Больше всего я хотел бы так и прождать его, не выходя из дома, в нетерпении услышать Бесси (или о Бесси), но понимал, что или свихнусь, или допьюсь до того, что к моменту приезда ее отца буду нетранспортабелен. А какой от меня в этом случае толк? И могу ли я позволить вычеркнуть целый день из наших поисков?

Так что я предпочел захватить свой мобильник и заняться делом, благо изобретать особо ничего и не понадобилось: следовало, в конце концов, разобраться с поломкой моего «железного коня», который мог пригодиться мне и Майкиному благоверному.

Я вызвал эвакуатор и спустился к ракушкам во дворе, набирая мобильный моего давнего приятеля Славки Каурова, с которым я общаюсь с тех самых пор, как впервые поломался на приобретенной по случаю подержанной «девятке». Было это ни много ни мало аж в 92-м. Я тогда вернулся из Англии с целой серией «звездных» репортажей о «скандальной заминке» в карьере супермодели, на пике славы принявшей решение «оставить подиум для золотой клетки в особняке преуспевающего супруга». Там были интервью с Майкой и Сименсом; сплетни привезенной из России домработницы по поводу возможного прибавления в семействе; мнение ряда блестящих кутюрье, что все готовы ждать возвращения миссис Сименс через любой угодный ей срок. Наконец, обидные пожелания не спешить отрываться от семьи и не торопиться обратно – от ее счастливых соперниц.

В мире моды имя Милениной, впервые назвавшей себя «миссис Сименс», вызывало в то время действительно такой ажиотажный интерес, что мои публикации прошли «на ура», сделали мое имя известным.

С легкой Майкиной руки я и в самом деле пошел в гору и получил солидное место замглавного в энергичных, молодых, хотя тогда еще мало популярных «Новостях Москвы».

А Славка Кауров подвизался старшим механиком в каком-то заштатном автосервисе. И попал я к нему, когда после банкета по случаю новой должности уселся поддатым за руль и, кажется, вписался вместо поворота в дерево (я, правда, до сих пор весьма смутно помню случившееся). К счастью, добрался я до дома благополучно на такси, а машину наутро по-тихому перегнал к Славке. Славка был нем, как рыба, вернул мне тачку как новенькую (правда, желание ездить под хмельком у меня отшибло напрочь), и с тех пор за любым ремонтом я старался обращаться только к нему.

Кауров, будучи и впрямь отличным мастером и трудягой, рос по службе практически вместе со мной, так что теперь уже на него работал другой старший механик и по его команде вертелся нехилый сервисный центр «Кунцево», куда я готов был гонять с любого конца Москвы.

Прозвонившись, я узнал, что шеф, Кауров, временно приболел простудой, но прикрепил меня к тому самому старшему механику Лексеичу, который, в чем я и не сомневался, сделает все в лучшем виде.

Чтобы не занимать мобильник, я пообещал все объяснить при встрече, подогнал эвакуатор к своей ракушке, и мы все вместе отправились в знакомый моему железному другу «пункт первой помощи».

Лексеич встретил меня всегдашней хитроватой улыбкой, поторопил занять подъемник, пока никто не заехал, и, усадив рядом с кофейным автоматом, спешно нырнул в свои рабочие помещения.

Вот теперь, сидя перед окном в нехитром магазинчике-кафешке с банкой «Ред Булла» и пластиковым стаканчиком чая, я несколько успокоился и попытался собрать все варианты событий в логическую схему.

Вариант номер один: если похитители позвонят до приезда Сименса, нужно назначить им встречу, известить Вэна и ехать туда всем вместе.

Второй вариант: если они не позвонят, можно опять-таки задействовать Сименса и выловить незаметного человечка за моей спиной. Я почти не сомневаюсь, что нам он все расскажет.

Вариант третий: просто встретиться с Вэном и Стасом и еще раз продумать все шаги.

И, наконец, вариант четвертый, на мой взгляд, самый никчемный. Просто порасспрашивать Сименса обо всем, что ему известно о гибели жены, и не предпринимать пока никаких шагов в ожидании вестей от противника. Не могут же они не давать о себе знать, пока не получили то самое, ради чего и была похищена «английская девочка»!

Все эти варианты мне и предстояло обсудить с Сименсом, а возможно, и не с ним одним. Главное, чтобы при любом развитии событий не навредить доверившейся мне девочке. Хотя вроде бы куда уж больше вредить!

День, как скучающий пешеход, продолжал двигаться не очень спешными шагами. Прошло время обеда – когда я нервничаю, то совершенно не могу есть и, видимо, от этого не слишком толстею. Так что мне вполне хватило бутербродика с красной рыбой, который я, не замечая вкуса, запил чашкой опять же чая.

Из производственного отсека показался озабоченный Лексеич. Заверил, что «работенка плевая», но за всем приходится стоять в очереди – полно клиентов, так что раньше вечера вряд ли они успеют.

Я был рад уже и тому, что сделаю все одним разом, так что подбодрил Лексеича, дескать, лучше поздно, чем никогда! А когда расплачивался за обед, меня осенило, что финансов на ремонт, и тем более на прием Сименса, может и не хватить. И я благополучно смотался в наш с Бесси банк и, как заправский Корейко, без проволочек получил не такую уж и маленькую сумму – ах, мудрая девчушка, как хорошо, что ты тогда сразу же положила на счет деньги!

Зато, когда я вернулся, мой конь был уже в порядке – всего-то засорился топливный фильтр, и Лексеич, получивший «наградные», в очередной раз посоветовал мне не заправляться где ни попадя («Эх, Лексеич, и на старуху бывает сам знаешь что!»). Я снова, так сказать, обрел крылья. Было всего лишь где-то около семи, когда мой «Лендкрузер» солидно подкатил к родным пенатам.

Скамеечка для любопытных старушек у нас стояла не прямо у подъезда, а чуть поодаль, в маленьком палисадничке с чахлой городской клумбой, и последние несколько лет довольно часто пустовала. То ли погода не располагала к общению, то ли соседи не вызывали у пресловутых старушек любопытства, то ли, наконец, сами ряды этих старушек за протекшие годы ощутимо поредели.

И когда я вошел в палисадник, закрыв за «верным конем» ракушку, на лавочке находился всего один человек, правда, не такой уж и старый и явно иностранного вида. И хотя выглядел он не так импозантно, как в далекие 90-е, не узнать его я не мог.

Моя мать и ее прислуга имели на многое разные взгляды, но их симпатии к певцам эстрады странным образом частично совпадали. Например, обе они постоянно слушали певца Юлиана еще до того, как он куда-то канул. Только благодаря этому обстоятельству я и мог отметить его в безликой массе.

Так вот, мистер Ричард Сименс весьма походил на этого глубоко несимпатичного мне «деятеля искусств».

Он был высок ростом, с неплохой фигурой, если бы не тяжеловатая нижняя часть. В уложенных стилистом темных кудрях пробивалась живописная седина. Лицо округлое и тяжеловатое, темные, будто подкрашенные глаза и брови, толстые губы со сладкой улыбкой, – все в нем сражало слабый пол наповал неотразимой, на мой взгляд, женоподобной, вальяжностью.

За годы, прошедшие после нашей встречи, он стал еще увереннее в себе и еще вальяжнее. И живописнее – этакий старенький плейбой. И мне он улыбался так же сладко, как при первом знакомстве в Оксфорде.

Как и при первом знакомстве, мне пришлось подавить смутное чувство опасности, непроизвольно возникавшее при общении с ним. Мне казалось, что опасение и недоверие к нему у меня связаны с его положением счастливого мужа женщины, которую я так несчастливо неразделенно любил.

Я, в свою очередь, постарался широко улыбнуться ему:

– О-о-о, хэлло, мистер Сименс! Удивительно, как быстро вы добрались! Рад вас видеть!

– Я тоже очень-очень рад, многоуважаемый мистер Сотников!

Еще немного, и мы бы принялись обниматься прямо возле клумбы с бархатцами.

Впрочем, терять времени нам не следовало. Чтобы не вести Сименса к себе, я предложил ему зайти в расположенный неподалеку «Макдоналдс». Кстати, я и сам несколько проголодался. Гость согласился и без всякого чванства принялся за макчикен и филе-о-фиш на этот раз с ненавистным мне кофе. Так что мы вместе и довольно оперативно заморили червячка, и обаятельный мистер Сименс приступил к делу:

– Дорогой Кирилл, если позволите так вас называть. Пока мы безвольно ждем звонка от киднепперов, постараюсь по возможности ввести вас в курс дела. Я хочу рассказать все то, что собиралась рассказать вам Бесси.

Он помолчал, потом вздохнул и заговорил снова:

– Последний раз мы с вами виделись в самое счастливое для меня время. О такой женщине, как мисс Миленина, я действительно мечтал всю жизнь.

Он снова умолк, подыскивая слова.

– Видите ли, мистер Сотников, я родился в Оксфорде, и родился лет на десять с лишком раньше вас. Мой отец, член научного совета университетской кафедры Бенджамен Сименс, был, что называется, чистокровным англичанином. Мою мать он вывез из Дели, плененный ее красотой, такой же редкой, как и красота моей жены. Но счастья это ей не принесло. Бедная Лакшми-рани, тоненькая, как тростиночка, оторванная от своих корней, от жаркого солнца и волшебства индийской природы!

Он вздохнул, сокрушенно покачал головой и продолжил:

– Когда я родился, мама была еще совсем молода, еще сохраняла милую беззаботную веселость. Но уже привыкла, как и я впоследствии, делаться как можно незаметнее дома и зависеть от меняющегося настроения отца – замкнутого и деспотичного, истинного сына холодной и хмурой Англии. Я тогда не понимал, почему мы редко бываем в гостях? Почему маме только дома изредка разрешалось носить прелестные индийские сари? Почему нас никогда не навещала моя родная бабушка миссис Сименс, а мы бываем у нее так редко – только под Рождество – вдвоем с отцом и почти не говорим о матери? Вообще с матерью мне было всегда легко и свободно. Мы вместе читали письма от ее родни, которой не разрешено было приезжать к нам, – они были написаны на ломаном английском и были такими любящими, искренними и теплыми! Вообще все, исходящее от матери, было теплым и полным любви, а вот родные со стороны отца меня как будто принимали не всегда и не полностью. Как будто и моя мать, и даже я когда-то в чем-то непоправимо провинились перед ними. Возможно, самим фактом своего существования.

Мы жили в Оксфорде в небольшом двухэтажном особнячке с палисадником. К тому времени, когда я пошел в школу, в доме уже четко наметились две половины: в нижнем этаже – половина матери, где всегда веяло теплом и уютом, полы устилали мягкие индийские ковры, готовились особые вегетарианские блюда индийской кухни, острые и пряные, согревавшие изнутри. Комнаты наверху занимали отец и его прислуга. Туда я поднимался для занятий, а также во время редких визитов отцовской родни. Наверху всегда было холодно, и зимой, и летом, хотя топили там нормально. Там запрещалось играть и бегать, запрещалось заходить в кабинет отца, и жить следовало строго по английскому расписанию: брекфаст, ланч, файф-о-клок, диннер. Была бы моя воля, я совсем бы не появлялся в верхних комнатах. А вместо этого, к моей тревоге, чем старше я становился, тем невозвратимее жизнь удаляла меня из любящего, теплого, такого милого и близкого индийского мира матери в неумолимый мир английской строгости.

Поступление в университет было мечтой всех моих одноклассников.

В школьной системе ценностей самое высокое место занимали дети богатых родителей, ученики с высшим ай-кью – или, как я, дети преподавательского состава, словно продолжающие фамильную традицию. Моего отца уважали и директор, и учителя: я с детства привык думать, что пойду по его стопам. В школе же я приучился неосознанно стесняться своего не чистого английского происхождения. Все, что составляло тайную радость моей жизни: мелодичный язык, буйные краски, прихотливые кушанья, наивная древняя эротика, наконец – мы с Лакшми-рани обсуждали картинки в Камасутре уже с 6 лет! – в жизни англичан или совсем отменялось, или было под запретом и считалось грехом.

И именно из-за этого стеснения я с самого детства заставлял себя тянуться к строгому пуританскому миру моего отца и загонял как можно глубже то, без чего, как выяснилось впоследствии, жизнь моя – именно моя, такого, какой я есть! – теряла всякий смысл. К сожалению, в детстве часто доверяешь мнению большинства, не понимая, что не может быть никакого большинства и меньшинства в рассуждениях о мире души – ведь в этом мире, как в природе, нет ничего одинакового, и дикий цветок ничуть не менее красив и ценен, чем ухоженная садовая роза. Как горько мне сегодня рассказывать вам об этом!

Он опять помолчал, словно что-то припоминая.

– Так вот, учась в школе, я все больше и больше отдалялся от матери. Вместе с отцом мы занялись английским закаливанием, утренними пробежками, и к третьему классу из темноволосого смуглого толстячка я превратился в стройного романтического английского мальчика, разве что с легкой примесью вовсе, может быть, не индийской, а, к примеру, шотландской крови.

– Это страшно радовало моего отца и все семейство Сименс, и их одобрение позволяло мне не придавать особого значения грусти и тревоге моей матери. А когда в пятом классе на семейном совете отец предложил отдать меня в закрытую престижную школу для мальчиков и я увидел, как побелело лицо всегда теперь печальной Лакшми-рани, то, вместо того чтобы кинуться к ней и зарыться лицом в легкие складки ее светлого сари, важно приосанился и кивнул.

Присутствовавший на совете дядя, брат отца, рассказал нам историю, которую я и теперь не забыл – такой дикой она мне кажется.

– Дики, не знаю, помнишь ли ты своих кузенов? – начал дядя. – Один раз я приезжал с ними к вам домой на Рождество. Мой старший – твой кузен Фил. Поскольку до руководства Оксфорда я, как и твой отец, не дослужился, то все надежды возложил на Фила. А чтобы в детстве он налегал на науки, а не проводил время в никчемных развлечениях с одноклассниками, я в первом классе сделал ему подарок: на день рождения подарил фунт – целый фунт стерлингов! И с тех пор каждый день рождения, каждый год дарил ему по фунту, но при этом всякий раз просил принести мне все остальные – проверить, не растратил ли он их на какие-нибудь безделки! И с тех пор каждый год Фил приносил мне свои сокровища и складывал в копилку уже не только мои фунты, но и все подарки от родни – все до пенса! Это позволило ему не отвлекаться, заниматься только учебой. И сейчас он уже учится второй год в университете, а на скопленные денежки снимает квартирку и ни в чем не зависит от нас с матерью! Вот это настоящий Сименс!

– Эту историю я слышал уже не раз. И каждый раз она поражала меня полным идиотизмом: желать своему ребенку полностью отказаться от всех радостей жизни, не купить компас для походов, спиннинг для рыбалки! В конце концов, не купить подарок понравившейся девочке! И все это только для того, чтобы жить в дурацкой «квартирке», а не в шумном и взбалмошном студенческом общежитии, где мне было бы – лучше некуда!

Таким образом, я лишний раз убеждался, до чего «ненастоящий Сименс» был я сам. А школа для мальчиков убедила меня в этом окончательно.

Не удивляйтесь, мистер Сотников, что я так подробно описываю свои семейные тайны. Времени у нас в ожидании решающего звонка, как я понимаю, предостаточно. А мне, хоть я и не журналист, всегда казалось, что настоящее журналистское расследование, в отличие от полицейского, – это не просто цепочка фактов, расставляющая человеческие фигуры, словно на шахматной доске. Журналист, не беря на себя роль охотника или судьи, показывает причины явлений, сам оставаясь в тени, высвечивает тайные движения души человеческой, переплетение мыслей и чувств, например, обыкновенного мальчишки из, в общем-то, заштатного английского городка, которые, выстраиваясь в непостижимую нашему скудному уму и нашей житейской логике цепь событий, ведут…

Сименс вдруг замолчал, и лицо его приняло выражение привычной, застарелой душевной боли, такое неожиданное для всего его самодовольного облика. Потом продолжал:

– Да-да, не удивляйтесь моей откровенности, глубокоуважаемый мистер Сотников. В свое время вы узнаете и ее причину, и обстоятельства выбора именно вас моим собеседником… или, лучше сказать, соратником? Пока же не будем отвлекаться от того самого плетения цепочки событий. Итак, в пятом классе я был отдан отцом в закрытую частную школу для мальчиков, ставящую целью подготовку своих воспитанников в Университет.

В нашем городишке все было подчинено Университету. Все двухэтажные особнячки в округе, подобные нашему, или принадлежали семьям преподавательского состава, или сдавались внаем иностранным студентам. Все достопримечательности так или иначе были связаны с Университетом, от старинной английской часовни, которую обязательно демонстрировали иностранцам, до прекрасного экспериментального ботанического сада на факультете естественных наук, где были собраны редчайшие растения со всего света. Во всех парикмахерских владели самыми современными молодежными стрижками, а все более или менее смазливые девушки заранее готовились к знакомству не менее как с преуспевающим ученым. Университет так или иначе был целью жизни всего нашего замкнутого узкого мирка. Поэтому естественно, что, вырастая и стремясь в настоящее мужское сообщество, я все больше отдалялся от матери и все менее интересовался ее мнением на этот счет. А ей, должно быть, без меня стало совсем одиноко в нашем, как у Диккенса, «холодном доме». Бедная Лакшми-рани! Какой, наверно, одинокой и ненужной сделалась ее жизнь рядом с надутым, чопорным мужем, все реже спускавшимся из своих комнат, и задиристым, упрямым сыном, все дальше уходящим от нее в закрытый мир суровых мужских забав!

Так я сужу теперь! Тогда же, когда по окончании пятого класса я вернулся домой, втайне страшно скучая без своей маленькой Индии на первом этаже, без теплого рая бесконечных материнских забот, – меня ожидал удар, от которого я так и не смог оправиться. Моя мама, милая матушка, готовая отдать мне жизнь, Лакшми-рани, чья любовь казалась мне такой незыблемой, чье постоянное, верное ожидание скрашивало мне казенные школьные будни, единственная тайная радость в моем суровом и замкнутом мужском взрослении, – мать моя покинула нас! Покинула навсегда, без надежды на возвращение, просто вернулась в свою чудесную страну, оставив меня в отцовском кругу одного, без поддержки и опоры! Тогда я не понимал, как тяжело ей было оставаться одной в нашем доме, как ранило ее мое показное, детское пренебрежение при отце и одноклассниках, какой ненужной она чувствовала себя, целый год не получая весточки от ленивого и черствого сына! Да, я не понимал этого и винил ее во всем, тем более что, видимо, все же уязвленный в своем самолюбии отец поддерживал меня в моих несправедливых, неумных нападках! Я не стал писать ей, не отвечал на ее письма – и чем больше меня тянуло к ней, чем отчетливее я понимал, что вместе с ней лишился, точнее сказать, сам лишил себя, целого мира нерассуждающей любви, красоты, добра и радости. И все более ожесточался. А чем дальше я убеждался, что не встречу среди знакомых девчонок, а впоследствии среди сухопарых университетских девиц хоть сколько-нибудь на нее похожую, тем более озлоблялся против всего женского племени. В этом поддерживал меня и отец, видимо, отчасти переживший нечто подобное. Но это не привело к близости между нами. По-прежнему рядом с ним я чувствовал себя студентом, вытянувшим незнакомый билет, по-прежнему боялся показать себя «ненастоящим Сименсом».

Моя мать, как ни пытался я изгнать ее из своего сердца, оставалась со мной, и оттого все оставшиеся годы в школе я провел, как вы говорите, по принципу «чем хуже, тем лучше». Да, там царила страшная… как это по-русски? Дедовщина. Чуть что, приходилось пускать в ход кулаки. Но отцовская муштра наделила меня физической силой, а злости было столько, что, когда мной овладевал гнев, со мной боялись связываться даже самые грубые воспитатели. Естественно, я вскоре стал вожаком и неустанно травил тех, кто слабее, как будто хотел отомстить им за утраченное счастье, за свою любовь к матери, казавшуюся мне слабостью.

Через пять лет, в 68-м, к моменту окончания школы отец привел в дом мачеху – сухую морщинистую деву, дочь своего начальника по службе. Я протерпел ее все лето, занимаясь как проклятый до начала вступительных экзаменов, а осенью сдал их все по высшему разряду и с облегчением переехал в желанный университетский кампус, в общежитие выбранного мной факультета лингвистики.

Первый курс, считающийся самым тяжелым, я одолел без проблем просто потому, что, кроме учебы, заниматься мне было нечем: у меня не было дома, никакой привязанности. И я в душе молился высшим силам, чтобы сохранился интерес к моей науке. В особенности меня в то время увлекали древние языки, казалось, впитавшие мудрость давно ушедших народов. Я хотел уйти в их мир и не возвращаться в свою искалеченную действительность. А потом пришло известие о смерти мамы…

Я шел от жилого корпуса по направлению к библиотеке, когда увидел пожилого преподавателя, бегущего ко входу в общагу. Он показался мне странно знакомым. Отец с детства внушил мне, что мужчина должен двигаться спокойно, говорить вдумчиво, решения принимать не спеша, но окончательно, а всякая излишняя суета служит основной чертой немужского пола. И все-таки я замедлил шаг, а преподаватель оглянулся – и я невольно вытаращил глаза, так как теперь у меня уже не было сомнений, что бежал именно мой чопорный отец!

Вместо того чтобы подняться в комнату, мы самым нелепым образом топтались во дворе, обмениваясь самыми нелепыми словами, пока их смысл наконец не дошел до моего сознания. Ну и смешными, должно быть, мы казались!

– Папа! – окликнул я его и сделал шаг навстречу.

– О, Дики!

– Папа, в чем дело?

– Дики, Дики, я не хотел тебя тревожить, не хотел даже распечатывать письмо. Не знаю, что на меня нашло… Вот и Милли, она его сразу хотела сжечь…

– Сразу сжечь, папа? Какое письмо?

– Твоя мама, сынок…

И вдруг я все понял. Я подошел вплотную к отцу и увидел, как он дрожащими руками сжимает пенсне… Боже мой, а как же он мог бежать с этими стеклами на носу? И еще увидел – все это в одну минуту, – какой он уже сгорбленный, старый, такой же одинокий, как я. Увидел, что он так же, как и я, любил мою мать и, как я, тянулся к ее приветливому теплому миру, стыдился этого и, как и я, боролся с клеймом «ненастоящего Сименса». Что жизнь без нее и для него оказалась лишенной смысла, но если у меня еще была надежда – на науку, на неожиданную встречу (быть может?), – то у него такой надежды не было. И его наука, и его женщины не стоили потерянной им любви…

В эту минуту – на эту минуту – мы и стали по-настоящему родными людьми. Но минута прошла – мистер Сименс надел пенсне – и я понял, что мы никогда не сможем сказать друг другу всего. Он не сможет признаться, что всю свою жизнь обманывал меня образом настоящего мужчины, жестокого и самоуверенного Беовульфа-супермена, а я – что разгадал этот обман. Отец молча подал мне письмо, повернулся и пошел из кампуса: ему было стыдно передо мной, и я знал, что этот стыд разлучит нас до конца дней.

Сейчас я так ясно вижу эту минуту, как будто нет прошедших после нее лет. Но тогда такой неожиданный образ отца промелькнул и исчез в памяти. Потеря не соединила нас, как никогда не соединяла и общая привязанность. Неровные строчки письма на ломаном английском, написанные уже едва знакомым почерком моей далекой индийской бабушки, расплывались у меня перед глазами: я плакал на виду у всех, и меня нисколько не волновал тот факт, что я утратил «сдержанность джентльмена»!

Потом я посмотрел на дату, на адрес – и понял, что не успею на похороны. Ну что ж, приеду хотя бы к месту упокоения ее праха, в милую моему сердцу страну, и больше не вернусь сюда, в холодное и безжалостное святилище науки!