Текст книги "Три персонажа в поисках любви и бессмертия"

11

Так и завелось и повелось, и стало с тех пор продолжаться. Ежедневно утром она просыпалась и после всех обычных долгих неприятностей, доктора, капеллана и прочего, ей приносили, не как дома, винного кислого супа с плавающим в нем, размокшим ломтем хлеба, а давали теперь на завтрак козьего молока с медом и виноградной патоки с орехами. Было вкусно. Потом надевали на нее девушки одинаковое платье, и она ждала, чтобы за ней пришли. Приходили и вели ее по другую сторону от лестницы, в залу для художеств. Усаживали там на постамент. Она являла живописцу свое крайне-правое обличье. А перед фасом своим имела музыканта с виолой дагамбой меж ног, к которому то ли с начала, то ли с середины, а то ли к самому уже концу присоединялась Изабелла со своей другой виолой, дабрачьей, наручной, более подходящей к ее женскому полу.

Она же, как проснется, уже только этой встречи и ждала. А потом на постаменте каждое мгновенье только и замирала, и надеялась, что вот взойдет, вот сейчас. И сердце у нее при этом сильно билось в горле, и она боялась, что как оно внутри так сильно бьется, то это у нее и на наружности заметно станет. Изабелла входила, и тут сердце ее воздушный прыжок вверх-вниз несколько раз совершало, поворачивалось вокруг себя, как сальтамбанк на ярмарке, и отбивало: тут она, тут она, тут она. Значит будет впереди музыка на две виолы. Значит будут эти две виолы, дагамбная и дабрачичья, вести между собой затейливо коммуникацию, как бы соревнуясь, но и поминутно уступая друг другу милосердно первенство. Как бы стараясь одна другую опередить, но радуясь и своему отставанию и первенству другой. А иной раз хороводом вдруг по кругу заведут. А иной – такой лихой контраданс затеют. А иной, в дикой скачке своей, как Аполло и Дафна, желанье любви на молитву избавления вдруг сменят. А потом придет конец сеансу. Художник сложит кисти, занавесит доску с портретом: пока смотреть запрещается. Откланяется и уйдет. А они с Изабеллой вдвоем пойдут в студиолу. Там вдвоем вместе усядутся, не щека к щеке повернуты, а полным лицом к открытому прямо лицу. Глаза в глаза. Дыханье в дыханье. Возьмутся даже порой и за руки. Легонько так совсем, ненастойчиво. Изабелла будет с ней разговаривать, а она будет слушать и порой кивать головой, а порой постепенно вставлять иной раз междометье, слово, два, а то и целую экспрессию. И всякий раз, что она будет так вставлять, лицо Изабеллы будет освещаться в розовость и рыжину, и в воздухе будет пахнуть джельсомином, яблоком и абрикосом. И будет видно, что ей приятно и нравится, что сестра ее так слушает и так ей уже отвечать начинает. Она будет ее так одобрять и поддерживать, и всячески анкуражировать.

И станет Изабелла ей еще разные мирабильи показывать. Станет еще, по ее просьбе, и в который уже раз, доставать камень волшебный безоар, который сам собою фабрикуется во внутренностях животных, это великое чудо и сокровище, ибо в виде истертого в пудру порошка безоар пользовал против всякого яда и отравления. Другим противоядием служили похожие на стрелы окаменелые змеиные языки. С их помощью можно было даже устанавливать, каким именно ядом человек был отравлен, и как его обезвредить и от него излечить. А еще показывала ей Изабелла рог единорога, также бывший великим и страшным лекарством, если его в молоке кобылицы развести. А еще – самое великое, секретное, магическое чудо – мумию египетскую. Ее при страшных опасностях измельченной внутрь принимали.

– А что ж к папеньке все эти лекарства не применили? Почему ему они не помогли?

– Так он же, Ивонна, на охоте умер, вдали от дома.

А однажды, посреди их разговора, пришла девушка, принесла им на подносе прозрачный кувшин и рюмки и на тарелке разной формы пирожки, и такие и сякие, и круглые с дыркой посредине, и длинноватые, плетенкой перевязанные. Изабелла налила им в рюмки из графина желтенькое и сама давай первая пить и пирожок круглый с дыркой кусать. А она, что же, вслед за ней не испугалась, тоже стала. Никогда она еще такого не проделывала, чтоб непопробованное есть и пить. А стала. И было это удивительно. Желтенькое горчило и одновременно сластило, веселило в голове. Пирожок приятно сыпался под пальцами, хрустел на зубах в крошку. Изабелла смеялась, стряхивала крошки и опять вся освещалась, как перламутровый фонарь с зажженной внутри свечкой.

В тот день, когда принесли поесть и попить, Изабелла повела ее впервые в следующую комнату: из студиолы в библиотеку. Здесь хранилось несчитанно разных книг в шкафах повсюду. На стенах были нарисованы карты, так что, пояснила ей сестра, можно было в своем воображении, не покидая этой залы, не выходя даже из палаццо в джардино, путешествовать из одного места в другое. Изабелла ей показала затем на карте места, где могли водиться такие крокодилы, как тот, что под потолком тут же был подвешен. Ох-ох, разохалась она внутри себя, взглянув на огромную зеленую шишку с хвостом, зубами и с кривыми ящурными лапами – а ведь войдя-то не заметила. Изабелла же на картах уже дальше показывала, и откуда привезли мумию, и где была родина ее арапок, и где водились птицы такие огромные по имени авесы струтьо. Объясняла, что по-гречески струтьо камелус означает горбатый воробей, то есть по-нашему страус. И яйцо ей той птицы здесь же показывала, величиной с детскую голову. Потом Изабелла ей книги демонстрировала: и свитки, и фолианты, как большие, так и крохотные. И они беседовали о большом и о малом. Так Изабелла умела от предмета, тут же под рукой находящегося, сразу скакнуть то к удаленному, а то и к обобщенному и к глазом невидимому.

– Вот, – сказала, – книга малая рядом с большой, и, на эту реальность опершись, можно генерально теперь рассуждать. Например, подумать, всегда ли малое на большое снизу вверх взирает, как, например, травинка, что растет у подножия горы. Но она же есть и часть этой горы. Или можно усилием души вообразить, как малая птица сверху вниз на гору смотрит, а такая птица уже частью горы не является.

И тому подобные хитроумности.

– Вот земля, например, есть животное большое, огромное даже, круглое, блестящее, крутится быстро, безостановочно. Наполнено всякими видами мелких животных, и у всех у них, вместе взятых, единая душа. Но среди этих животных есть одно особенное: человек. Среди всех животных одно это есть в то же время и тело, и душа, а значит, что он – целый мир. Как бы весь огромный мир, но в миниатюре. Та душа, одна на всех, что в большом мире, и та, что отдельно в каждом человеке находится, одной и той же природы. И тело человеческое составлено из тех же четырех основных элементов, из которых мир состоит: из земли и воды, из огня и воздуха. И в ту же самую сторону, вплоть до уха и волос на макушке, у человека все закручено, как у планет или у раковины. А устроено все это по модели треугольной, гармонической. Мы этот же треугольник угадываем и в музыке, и в других разных божественных, прекрасных пропорциях.

Тут Изабелла встала и пошла открывать дальний ящик. Вытащила оттуда манускрипт, показала. Говорит:

– Вот момент настал показать тебе, сестра моя Ивонна, эту рукопись отца моего, Иво Первого Великолепного. Он ее всю свою жизнь сочинял, свой досуг ей посвящал. Заключил он в ней великое знание и большие секреты. О мире и человеке, о жизни и смерти, о светилах и прочем. Для секретности своей, манускрипт этот на многих языках зашифрован. Но с помощью Бенедетто читаем мы его, а теперь вот предлагаю я тебе, сестре моей, читать его вместе с нами в тех его частях, в которых он на твоем родном вульгарном языке написан.

И раз, рукой своей, веснушками покрытой, подложила грациозно манускрипт прямо под глаза Ивонны.

– Смотри, сестра, я тебе на нужной странице открыла. Этот пассаж тебе будет особенно интересно почитать.

И в ожидании на нее уставилась. Читай мол, а я жду послушать. Хоть и знаю уже все это наизусть, а приятно мне будет послушать это чтение твоим голосом. А ей что делать? Растаяла она совсем от такой сестринской дружбы и доверия. Призналась ей тихо, что читать не умеет, что молитвы церковные зазубрила наизусть со слов капеллана, а по вульгарному только и знала, что с няней разговаривать. Едва-едва ей буквы-то показывали. А Изабелла ей:

– Ты не грусти, не печалься, сестра Ивонна, ведь дело такое совсем поправимое. Грамоте выучиться можно запросто и в короткое время. И латинской, цицероновской, и вульгарной, на которой многие уже прекрасные книги написаны. Да и греческой грамоте, на которой божественный Плато писал, вовсе научиться не сложно. Потому что все три по единому принципу задуманы, что на каждый звук одна буква приходится.

Она, Изабелла, ее враз премудрости такой с великорадостью научит, сестру свою, хоть и сводную, а драгоценную, как ее самою папенька научил. И Бенедетто поможет. Ибо Бенедетто ученый особенный, у папеньки на службе многие годы состоял, несчетно текстов для него напереводил, с одного языка на другой, и обратно, и даже с языка ибраического разные секретные книги, называются каббала.

А она ей сразу же поверила. Конечно, научит. Она осилит. Сможет. Выучится. И станет как Изабелла, светлая, беглая, легкая, веселая, ученая. Волосы распустит. Платье так подвяжет. Что под платьем расшнурует, дышать будет во все стороны. Будет сама везде ходить, где захочет. И будут они вдвоем: две сестры. Никогда больше не расстанутся. Вместе будут жить. Одна бледная, иссиняя, другая русоватая. Одна красивая лицом, имаго патера, другая – надежда его, плод адоптьо, прекрасная разумом. И постепенно сольются они и станут одним целым, одним на двоих телом, одной на двоих душой и одним на двоих пониманием мира. От этой возьмут образ физический, а от той душевный и будут так наследовать Принчипу Иво Великолепному.

А звать их вместе будут Ивобеллой.

12

После этого их разговора Изабелла на сеансах с художником не появлялась два дня. Она ждала сидя на помосте, прислушиваясь к одинокой виоле, ждала в своей комнате, глядя в сад из окна. Вот бы погулять. Но никто за ней не приходил и никуда не вел. Только появлялись девушки, приносили еду и прочее делали необходимое, и сразу удалялись, ничего ей не нащебетав, странно озираясь по сторонам, как будто чего-то опасались. Она ждала. Хоть бы книгу ей какую дали. Она бы начала буквы узнавать и заранее складывать. Но не давали.

На третий день, она уже и ждать перестала, пришла Изабелла в залу для художеств, совсем под конец сеанса, без виолы. Не одна, был при ней Бенедетто. Прошли все втроем в студиоло. Присели. Помолчали. Она подумала, зачем не так, как раньше. И еще: что теперь будет. И как будет потом, то есть всегда. Между раньше, теперь и всегда вторгалась неясность. Жизнь не повторялась в деталях, становилась непредсказуемой. Хоть пространственно была она пошире, да уж больно тревожно. Но не успела она про это додумать, как Бенедетто начал говорить на своем красивом, другом, чем Изабеллин, но понятном языке. Он рассказывал о том, что она уже и так знала от сестры: об отце ее, Иво Великолепном. О его поэтическом даре, о состязаниях, библиотеке и студиоло с коллекциями. Ей нравилось слушать снова о том, о чем она уже понятие имела и частью чего уже была, хоть пока что снизу, как травинка была частью горы. Удивительно приятно это было, как погреть лицо на раннем солнце.

Потом Бенедетто открыл одну из тяжелых древесных створок с разводами и достал оттуда сосуд: таких она никогда еще не видала. Он был весь прозрачный как вода, гладкий и блестящий, как струи, спадавшие с горки в саду. Сложной он был формы, не сказать какой – и кругловатый, и длинноватый, и таким носком оканчивался, как если бы там морда какого зверя была. На ножке стоял, в форме птичьей лапки. Бенедетто сказал:

– Вот удивительный предмет из камня горного хрусталя. На деньги, что за него уплачены, можно сотни редких рукописей приобрести, или даже целую армию снарядить. Этот сосуд артист работал пять лет, положил много сил. Точил и точил твердыню, чтобы придать ей совершенство. А по тулову – еще прибавь пять лишних лет – поместил рассказы в тонких линиях.

Он запомолчал ненадолго, давая ей возможность предмет тот рассмотреть, медленно его вокруг оси своей поворачивая. Она глаз приблизила и впрямь, фигуры: лошади, люди. Удивилась, а вместе с тем, нет, не удивилась. Она уже много чего тут повидала. Была приготовлена. Ей только не сильно нравилось, что все это ей рассказывал Бенедетто, а не сестра, которая тут же молчаливо сидела.

А Бенедетто:

– Тут изображается триумф римского императора Цезаря, того самого, что Августа усыновил.

Да она уж и сама так подумала, заранее. Уже кое-чего понабралась, не глупая.

– Цезарь тут изображен в тот момент, когда он триумфально вернулся с войны против галлов. А каждому победителю на колесницу в такой момент триумфа постановлялся раб, который сзади тому на ухо нашептывал, что мол мементо мори, помни то есть, что и ты умрешь. И вот как все вместе здесь сочетается, что этот драгоценный сосуд, столь дорогостоящий и по форме совершенный, можно в мгновение ока разбить, лишь смахнув его рукой со стола.

Бенедетто сделал такой жест, словно собрался сосуд уронить. Но она, хотя ее сердце и занялось, не охнула при нем, как охнула бы с недавнего времени при сестре, не уронила себя.

– И так же наша жизнь, – продолжал Бенедетто. – Мементо мори надо всегда помнить и так во всем решать, поступать и действовать, что если бы жизнь сейчас оборвалась, вот в эту самую минуту, оставить по себе добрую память. Память же – вещь страшная и великая. Богиня ее Мнемозиной зовется. Страшная, потому что ничего не прощает. Великая, потому что людей между собой объединяет, и тех, кто далеко, и тех, кого уже на свете нет. И для нас, для литтерариев, и для вас, для правителей, это главная богиня покровительница. Ибо она есть при том при всем еще и предводительница Муз и главная помощница Аполло.

Она при имени Аполло вспомнила про девушку Дафну в лауровом венке, и ей показалось, что сестра ее тоже самое вспомнила, они повстречались глазами и друг друга этим взглядом поприветствовали. Она только бы того и хотела, чтобы все так дальше продолжалось. Пусть даже Бенедетто при них иной раз присутствует, им обеим истории рассказывает, вместе. Как будто они ровня. Хоть и не так, как наедине с Изабеллой, а хорошо. И пусть одна история перетекает в другую, наслаивается, а другая, старая, через новую просвечивает, и так все вокруг постепенно становится прозрачным и легким. И как тело из-под душного платья, или как земля весной из-под тяжелого снега, что-то настоящее и радостное пусть покажется в конце. Жаль только, что при нем, при Бенедетто, Изабелла была более особая, отдельно от сестры держалась, руки ее ненароком не касалась.

А Бенедетто убрал от греха кристалловую вазу и запер ящик с ней на ключ. Открыл другой и вытянул на свет как бы такой подносец. А на нем множество денежек разной формы и разного цвета. И на них, на каждой, человек, видимый сбоку, со щеки, так же, как и ее образ писался. Бенедетто стал объяснять, что это монеты древние, что на них изображены императоры римские.

– Про них мы многое что знаем. Имеется книга такая, про их двенадцать жизней, Изабеллина любимая. Ей ту книгу, с самого ее раннего детства, папенька зачитывал, про их деяния и иные обстоятельства. Вот взгляните, Пресветлая Ивонна, это Август, а вот Нерон, а вот Тиверий, Калигула, Титус, Веспазьян. Разные судьбы, разная слава, разная память. А самое ж главное – разная доблесть. Вот еще словечко важное: виртус, свойство отличительное, валер еще будет по-другому. Эта самая виртус бывает телесная и душевная. Телесная – она немаловажная, для войны, для состязаний и выносливости: виртус белланди. Но, дело понятное, душевная ее превыше состоит. А проявляется эта последняя через грамотную и ученую речь, как о том многократно наш божественный Цицерон писал.

Он прервался ненадолго, задумался, рассматривая монеты. Ей опять стало тревожно. Зачем он так настаивает, зачем столько слов говорит, что ей внушает?

– Вот Нерон или Калигула, – продолжал Бенедетто, – нам по себе оставили образ отвращения, гнусный и презренный. Образ самодурства и развратной коррупции, которые ничем стереть невозможно, будто кровавое пятно заржавевшее на белоснежной рубашке, и даже еще того неистребимее. А вот, с другой руки, образ Веспазьяна и Титуса, восстановителей добронравия. И вот ведь что теперь нам предстоит с Вами, Пресветлая Ивонна, разрешить, вот какой сложный казус, вот на какой вопрос попытаться нам нужно ответить: есть ли в их чертах, в имаго каждого из тех, что мы здесь на монетах имеем, отпечаток их души и назначения. Вот взглянем-ка повнимательнее, синьорины мои любезные, на линии их профильные, на их персон на этой меди соприсутственное бытие. И сравним видимое с невидимым: лицо с характером, сравним-ка знание, прямое добронравие и благородную доблестью с призрачным самодурством, гордыней и сластолюбством, посредством которого больное тело одержало верх над слабой душой.

И давай вдруг Бенедетто на этом самом месте на сестер смотреть: долгим, внимательным взглядом, переходя с одной на другую, как бы сравнивая. А Изабелла тут губами так тихо зашевелила, словно беззвучно отвечала учителю на его вопрос, но перед сестрой не хотела быть лучшей и потому молчала.

Тогда Бенедетто опять за свое принялся, даже с большим еще темпераментом.

– Слепая да немая душа, – почти вскрикнул, – паскудности подверженная, необученная, страстная, темная, дерзкая, безумная, рано или поздно чрез плоть тела проступает. Даже если и не сразу, так под конец непременно. Если не при жизни, то потом. Вот на медалях Август и Нерон одинаково внешностью телесной прекрасны. И Калигула был юношей редкой красоты, его обожали и за бога держали. А однако за его деяния потом убили, и память об этих его отвратительных актах и словах отпечаталась на его облике. Потому, гляньте, вот облик без имени – прекрасен, а вот имя начертано по кругу – отвратительное. И не облик на имя влияет, его обеляя, а, наоборот, всегда в эту сторону: имя на облик. Гнусное имя светлый облик зачерняет, и никакая самая светлая красота спасти его не способна. Так уж этот мир Творцом его закручен, в эту сторону. И даже если поначалу имя было прекрасное, или хоть бы занятное, как у Калигулы – малой сандалией он прозывался, то потом это имя окрасилось в кровавый цвет. Или вот еще пример : поначалу Августа звали Октавианом.

В этом месте Изабелла вздохнула тихонько и вежливо его прервала:

– Довольно, Бенедетто, пойди теперь уж отдохни, успокойся.

Тот ей в ответ поклонился и удалился немедленно. Изабелла поднялась, монетную коллекцию спрятала, уселась обратно, и они две стали друг на друга без слов смотреть. Так и сидели вместе, она и сестра, и было им хорошо.

13

Вошли сразу трое: Главный, капеллан и доктор. Давно она их уже не видела. День был яркий. Девушки тут вкруг нее суетились. Она же мечтала про сад, что вот бы ей там сейчас оказаться вместе с сестрой. У Главного лицо было, как принято, каменное, ничего по нему не понять, но видеть это лицо ей было ох как неприятно. Ушел бы поскорее, и доктор с ним. И капеллан. И пусть бы платье ей так не затягивали, а полегче, как у Изабеллы. Главный рот открыл, ничего не сказал и закрыл. Ей сделалось весело, как сквозняк внутри. Насилу не заохала. Посмотрела на пустую клетку Чибиса Второго: зачем не уберут. Зачем клетку держать, если в ней птицы больше нет. Главный опять открыл рот:

– Портрет Ее Светлости окончен. Сейчас будут при общем сборе двора его показывать. Пусть приготовляется.

А ей что ж приготовляться, она и так готова. Головой едва кивнула: идите мол отсюда, я сама. Но они стояли неподвижной стеной, с тремя захлопнутыми как ворота замка лицами. Тогда она пошла прямо на них, не останавливаясь, как армия на вражеские стены, почти вплотную приблизилась. Тут они расступились и место ей дали, пропустили. А она знай сама вперед направляется, не дожидаясь их авторизации. Пошла, как бы сама по себе, отдельно от тех, что сзади остались. А они за ней гуськом пристроились. Цок, цок – пошла как была – садовыми туфлями непарадными, без пряжек, по каменным ступеням, широким, выщербленным. А как идти-то приятно. Стучать ступнями по ступеням, быстрей и быстрей. Шагом не самым мелким, благо юбка-то на ней не зауженная. Потом галереей, не оборачиваясь. Уж путь-то поди знает. А те трое поспевают ли? Улыбнулась сама себе, представив толстого доктора.

В распахнутые окна лучи веером проникают, ветер, блеск, запах. Весь палаццо пропах сладким медом. А там-то, там, вдали, синеет море. Вот бы им с Изабеллой туда направиться. Прогуляться бы. Что она ей про это на карте-то показывала? А что ей еще предстоит от сестры своей узнать. И даже от этого Бенедетты пускай, уж больно учен. Уж куда как много слов-то знает. Заносчив хоть, когда говорит, странно так на нее смотрит. Кажется, что и восхищается ею, и недоволен, и надеется, и огорчается. Чего хочет он от нее? А неважно ей это, а то важно, что есть у нее сестра. То-то ей и сладко. И то еще, что так случилось и вышло, будто одна она, в единственном своем то есть числе, стала теперь нецелая, недостаточная. А целая только, когда они с Изабеллой вместе присутствуют. Вдвоем, как две щеки лица, левая и правая. И отец у них один. А втроем они – как Санктиссима Тринитас. Патер – это Иво, дело понятное. Филия – она, поди, единокровная, а спиритус санктус – сестра ее сводная Изабелла. И все втроем они – Одно, Единое, как яйцо страусиновое, с белком, желтком и скорлупкою. Или как вместе сложенные Аполло, Дафна и Мнемозина. Сколько у него имен-то разных! И другие еще есть, наверное, которых она пока не знает, а потом узнает, Изабелла научит. А вот у Главного имени нет.

Она оглянулась. Он каменной поступью следовал за ней, мрачный, неподвижный даже в движении. Не как живой человек, а как тень. Симулякр ее отца и тот живее, чем этот. Да и живой ли он? Как странно, что он кузеном Иво приходился. Хоть и двоюродный, а брат ведь. В родстве с ним натуральном состоял. А что могло быть несходнее, чем эти два человека. Вон сзади ей что-то в спину шикает. Знает она сама, когда поворачивать, не глупая. Поди уже не в первый раз так по палаццу расхаживает. Он опять зашипел змеей, заквакал, запершил, что мол не в художественную они идут, а налево, в парадную галерею портретную. Делать нечего. Дождалась его и двух других и вперед их пропустила. Пусть пока думают, что они тут главные, а они давно уже не главные больше. А кто главный? Знамо кто – они две, сестры, она и Изабелла. Урожденная и Избранная. Дженитум эт фактум.

Они вошли в большой зал, в котором она еще не бывала. От него ответвлялась и впрямь галерея. Тут все уже стояли в ожидании. Много было народу разного, ей незнакомого, все по стойке. Она сразу углядела Изабеллу и захотела туда к ней. Но ее не пропустили. Взяли под руки и указали на иное место. Она встала, замерла. Глаза по горизонту. Посторонним зрением почувствовала, что в том, как тут люди выстроились, был какой-то порядок, но какой непонятно. И что они здесь все в такой множественности делали? По стенам зала висели портреты. Она стала их один за другим рассматривать, как у того у старого Принчипе. Угадала враз портрет отца. За спиной его изображалось дерево ив, или тис по-другому, по-няниному – елочка темноватая, пальцем в небо торчащая. Она вот ведь угадала. С ягодками красными – потому и распознала, а иначе бы никак. Портрет-то был с одной щеки писанный, а в таком видении все по другому представало. Все же проступало, что лицо долговатое, что нос с горбиком, глаз виноградный под черной бровью и черные волосы взачес. Старательно смотрела. Потом рядом глянула: висел на стене еще один, такой же точно абрис, такая же линия, как берег на карте географической. То же ухо розовой раковиной, большое, замысловатое, извилистое. Тот же глаз зеленый, как небо перед грозой. Только побольше. Та же бровь и прочее, только без морщин. А на виске, между глазом и ухом, как змейка, жилка тонкая дрожит. И такая связь между ней и этим образом вдруг потекла, что она эту жилку у себя на виске прочувствовала. И у нее в этом месте как сердце застучало, как бы там вся ее жизнь сосредоточилась.

Вокруг имаго буквы бегом бежали, больно быстро, не прочесть. А и без букв понятно, что она, что ее это образ, и что портрет не абы где случайно повесили, а рядом с патером. Вписана она теперь навеки в эту формулу, вставлена тут в доказательство облика, присутствия ее и назначения. А сестра-то где? Ее где профиль портретный? Ее линия береговая, римская, имперская? Или она должна была, наподобие спиритуса, невидимкой оставаться, и присутствовать во всем, а нечувствительно, будто сверху рукой маленькой, из тучи проступающей.

Так она себе в успокоение подумала. Но было тревожно: столько народу. Вдруг взмыли в воздух длинные трубки, заиграли высокопарно. И стали входить еще в дополнение в залу разные другие люди, одетые и так и сяк. Но не в черном вовсе. А скорее в попугайном, в чибисовом, красном и ином разном. Входили, циркулировали, размещались. Заметно было, что понимают, кто куда и зачем должен встать, что у них так заведено издавна. Отмежевали совершенно ее и Главного от Изабеллы и ее людей.

Все смолкло наконец. Тишина полная настала. Подлилась сколько-то времени. Тут Бенедетто, откуда ни возьмись, вышел вперед, центрально, и стал говорить по-ихнему, так что она не понимала. У него в руках была бумага в виде свитка. Он то его разворачивал, людям показывал, то назад сворачивал и свитком этими потрясал. Жестами пальцев указывал, то на свиток, то на портреты Иво и ее самой, а то на живую, тут стоящую Изабеллу. Она только лишь то поняла, что их, ее и сестру, рассматривают по отдельности. И при этом ее – не в настоящем ее виде, а в портрете, не живую, а как бы принадлежащую отцу бывшему и с отцом вместе на стене в прошлом висящую. Будто ей там только и было место, а не тут внизу, среди живых, теперешних. А Изабелла, сестра ее, напротив того, указывалась Бенедеттой в реальности, в своей живой форме и в присутствии, а не как на монете римской, как бы заключенной буквами в круглую магическую форму. Ей стало казаться, что ее с сестрой разделили теперь не только в этом зале, но и во времени. Одну отправили в прошлое, другую поместили в будущее. И что, таковым манером поделенные, они уж точно никогда в саду, на лавочке, не встретятся.

Тут Бенедетто опять сделал широкий жест рукой, поклонился церемонно и вскричал:

– Дива Изабелла Аугуста.

И снова загудели медные трубки. Главный стал толкать ее в бок, в направлении к двери, и так до тех пор толкал, пока не выдворил из зала и, больно ущипнув ее под локоть, не поволок почти насильно обратно в ее комнату. Тут он ее повалил в кресло и навис над ней страшной горой – вот-вот упадет и придавит. И был он не бледный, как обычно, а весь красный, раскаленный и мокрый, потрясенный весь до основания. Только черные круги вокруг глаз, как нарисованные. Прохрипел:

– Что ты наделала.

Ты! Так и назвал ее. А она что такого наделала? Где и когда. Не помнила. Ничего не делала, не понимала.

– Вот, – прокричал снова Главный, – они нарочно этот портрет с тебя делать испросили. Это было их черным замыслом, чтобы время протянуть. А за это время архивисты их сработали, бумаги все нужные понасобирали, а то и понафальшивили, с них-то уж станется. Не зря что гуманисты-то. И составили из тех бумаг доказательство, как вроде тестиментум от Иво самого в пользу Изабеллину. А если ты теперь замыслишь несогласное выражать, и против них действие какое спроецируешь, так они тебя, глупую, неспособной наследницей объявят, безграмотной дурочкой. И как только они смогли про безграмотность твою прознать. Неужто экзамен тебе, у меня за спиной, устраивали?

Она молчала как мертвая, вся неподвижно застыла внутри, как зимой, как река подо льдом. А перед глазами светилась, как лампа в ночи, розовая Изабелла, ее яблочная тихая улыбка, ее слова понимания и одобрения в ответ на Ивоннино смиренное признание, что грамоте мол не обучена.

– Что теперь ты будешь делать после такого позора, – хрустел зубами Главный. После такого невиданного унижения. Как собираешься ты домой возвращаться? Один только я вижу теперь всему этому выход и солюцио для тебя, Сударыня, устранить Изабеллу с твоего пути. Нет у тебя другого выбора. Иначе тебя по всем дворам дурочкой ославят.

– Как устранить, – спросила она глазами.

– А это вам будет очень даже запросто, – перешел он обратно на вы. – Вы с ней такую коммерцию интимную за должное завели, что имеете доступ к телу ее. Я вам вот этот перстень дам.

Он снял со своего корявого мизинца и надел на ее тонкий указательный увесистый цельнолитой перстень.

– Там вот так открывается.

Показал. Нажал на замок и крышка отскочила.

– На это хоть ума-то у вас хватит?

Внутри под крышкой что-то зеленело.

– Этого кристаллика, что там заключен, одного достаточно. Сыпанете его Изабелле хоть в питье, хоть в еду, и дело с концом. Должно вам без промедленья это сделать, Принцесса, нет у вас другого пути. Потом довольны будете, меня, дядю вашего, благодарить станете, ибо место ваше тут. За отцом дело ваше беспрепятственно править, по образу и подобию, а не рыжей этой неуместной выскочке, вдовьей дочери, от неизвестно какого отца рожденной. Вот вы сами теперь и судите и не пропустите во второй раз жребий ваш. Потому что во второй раз я уж к вам на помощь не приду.

Сказал, на пятках повернулся и ушел.

А она осталась. Как он ее в кресло бросил, так полусидя и лежала в нем, как сломанная. Одна рука здесь, другая там, туфля правая слетела. Голова в плечи забилась. Сколько времени так прошло, неизвестно. Когда она очнулась наконец, уже вечерело. В небе, ровно посредине, прочерчена была ярко-розовая полоса. Что случилось? Зачем это все затеялось? Она с трудом собирала осколки происшедшего. Где свет? Где тьма? Где полоса, их разделяющая? Все перепуталось.

Вдруг дверь распахнулась и в комнату что-то некрупное влетело. Она встрепенулась, подтянулась в кресле, села, в подлокотники вцепилась. А то, влетевшее, перед ней остановилось, на нее глазами уставилось. Она разглядела, что то была девочка c круглыми щеками и красным ртом, в белом длинном платье. В руках она держала петуха, тоже белого, с красным гребешком. Чертами лица она напоминала Изабеллу. В ту же минуту в комнату быстрым шагом вошла пожилая женщина, низко ей поклонилась, не проронив ни слова схватила девочку, вырвала из рук ее петуха и уволокла их обоих.